Текст книги "Эр-три (СИ)"

Автор книги: Адель Гельт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 19 страниц)

Глава 2. Утро и медицина.

Топот, страшный и медленный, заставлял вздрагивать меня всего целиком.

Существует мнение, что у волшебных существ не бывает похмелья. Они, волшебные существа, по этому поводу могут пить алкоголь сколь угодно часто и в любых количествах, утренний демон Бо Дун (между прочим, некоторые азиаты до сих пор верят в его существование) к ним не явится и странному не научит.

Не знаю, может быть, про волшебных тварей это и правда, вот только я-то никакое не волшебное, а вполне себе человеческое, существо!

Поэтому Бо Дун то был или нет, но вчерашняя Добрая Пятница сегодня наутро закономерно отозвалась Злой Субботой: вчера я уснул, не раздеваясь, на веранде, едва сподобившись перетащить организм с ковра на кушетку. Поэтому, к обычным похмельным страданиям присоединилось всякое: я полупридушил самого себя воротом рубашки, настырный солнечный луч лез в глаза (сил отвернуться не было), в горле першило куда сильнее обычного – на веранде оказалось удивительно пыльно.

Еще этот топот… Источник его, здоровенный серый котяра с кисточками на крупных, похожих формой на мои, треугольных ушах, вышагивал по перилам веранды, обтираясь, по дороге, о столбы.

Кошки, когда им надо, умеют вести себя очень тихо и незаметно, но этому было не надо. Каждый удар обманчиво мягкой лапы о деревянный брус ограждения вызывал очередной приступ головной боли, короткой, но сильной. При этом, адская тварь косилась на меня заинтересовано и ехидно: все коты в округе знали, а которые не знали – догадывались, что кошек я не переношу даже в обычном, трезвом и не похмельном, состоянии. Есть не ем, молва врет, но гоняю со всем усердием и даже с энтузиазмом.

Впрочем, все плохое рано или поздно заканчивается, закончилось и это. В какой-то момент мне достало сил, ловкости и глазомера на то, чтобы запустить в животное резко выдернутой из-под головы подушкой. Животное в этот момент смотрело в другую сторону, атаки не ожидало, и, получив в бок мягким метательным снарядом, с негодующим мявом свалилось куда-то вовне.

Немедленно оказалось, что голова, оставшаяся без опоры на подушку, опустилась значительно ниже, и настырный луч дневного светила больше не раздражал зрение.

Оставшись без раздражителей и категорически обессилев, я немедленно уснул.

Пара часов утреннего сна сказались на состоянии моем самым замечательным образом: похмелье меня почти отпустило. Разделся я прямо на веранде, рубашка и брюки повисли на спинке стула, пиджак странным образом исчез еще вчера вечером, и был найден, чистым и выглаженным, прямо сейчас и в стенном шкафу, а сам я, в одних плавках, отправился в Скорбный Путь: сначала на кухню, к холодильнику, потом в душ. Дальнейших планов усталый мозг строить был не готов.

Да, я хожу по дому в трусах. У нас, псоглавцев, это совершенно в порядке вещей: как и у истинных киноидов, тело каждого из нас поросло шерстью, правда, не такой густой, как у собственно собак. Достаточно прикрыть некоторые детали анатомии, и выгляжу я, даже с точки зрения посторонних, вполне прилично.

Домовой Дерринджер, как и положено, явил себя не сразу. У нас нечто вроде договоренности: если я являюсь подшофе, на следующий день он устраивает мне итальянскую забастовку, выполняя свои обязанности строго в рамках магического контракта, заключенного почти двадцать лет назад. Все прочее – дружеское участие, предупредительное сочувствие и даже то, что мы с ним иногда выпиваем дома и вместе, остается как бы за скобками.

Я иногда – примерно раз в неделю, утром в субботу – даже думаю, что с его стороны это просто способ получить нечто вроде выходного. Способ этот густо замешан на обиде: пил без него и в пабе, а он тут оставался на хозяйстве, и уныло работал вместо того, чтобы весело развлекаться. Впрочем, сам домовой такую обиду отрицает.

Домовой показался сразу после того, как мое влачащееся существование пересекло границу кухни. Выглядел он сегодня замечательно, даже импозантно: белый фрак с красной гвоздикой в петлице, белый же котелок (это такая шляпа: круглее стетсона и ниже цилиндра, а не походная посуда) и кремового цвета лаковые штиблеты. Вид лица домовой имел цветущий и немного надменный, росту был, как обычно, невеликого: мне примерно по пояс.

– Профессор Амлетссон, сэр! – заявил Дерринджер. – Вчера Вы изволили налакаться, как животное, и испачкать пиджак!

Я немного наклонил голову, отчего вид со стороны принял смущенный и виноватый.

Таким моим видом обманываются, многие и часто, но к реальному самоощущению все это отношения не имеет: строение моего лица, точнее, относительное расположение глаз и морды, просто не дает мне внимательно рассматривать ничего из того, что расположено относительно низко, не наклоняя головы. Зрение у меня отличное, но морда, видите ли, совершенно непрозрачная.

Я немного наклонил голову и внимательно посмотрел на домового. Потом посмотрел еще раз, со значением. Говорить не хотелось, да могло и не получиться: внутри пасти все еще ощущалось нечто среднее между кошачьей спальней и обширной песчаной пустыней.

Третьего взгляда домашний дух дожидаться не стал.

– Ваше пиво, сэр!

Оказалось, что на обеденном столе меня уже вовсю дожидается полная миска светлого лагера. Рядом, исключительно на всякий случай, стояла бутылка того же напитка, запотевшая, но закрытая: в зависимости от силы пятничного загула, одной пинты лекарства могло и не хватить.

Я, сопровождаемый укоризненным взглядом домового, медленно и аккуратно водрузил себя на кухонный табурет. Волшебный аромат лекарственного напитка вел меня перед тем через всю кухню, а сейчас обоняние ласкали еще и пузырьки: я наклонился к самой миске, и сделал первый, самый главный, глоток.

Малая доза холодного напитка скользнула по пищеводу куда-то внутрь. Я зажмурился в предвкушении… И немедленно отпрянул от миски.

Лагер, божественный светлый лагер, такой замечательный обонятельно, на вкус оказался чудовищной дрянью: чем-то вроде лукового супа, еще и сваренного несколько дней назад, и простоявшего все это время в тепле.

– Что это, Дерринджер? – возмущению моему не было предела. Совершенно логичным образом, я решил, что мерзкий вкус – следствие какой-то хитрой и дурацкой интриги, посредством которой домовой, видимо, пытается привить мне тягу к трезвому образу жизни.

– Ваш лагер, сэр! – Домовой не понял сути проблемы. В то, что он просто умело притворяется, я не поверил ни на минуту: актерских талантов за бытовым духом до сей поры не водилось.

– Это не лагер. Это какая-то гнилая дрянь, это совершенно невозможно пить ни в каком состоянии! – уточнил я. – Пробу сними!

В стоящей на столе бутылке, несмотря на оставшуюся закрытой пробку, бесшумно понизился уровень жидкости, в правой же, картинно отставленной, руке домового сам собой появился стеклянный бокал, уже наполненный чем-то, очень похожим на лагер.

Дух принюхался. Попробовал напиток на вкус, самым кончиком языка. Сделал небольшой глоток, прислушался к ощущениям… И одним залпом осушил емкость.

– Это отличный лагер, сэр, для фабричного, конечно. Свежий, в меру холодный, в меру газированный. Количество оборотов – ровно такое, как заявляет производитель. – Дерринджер продемонстрировал недоумение. – Или у Вас, сэр, так сильно поменялся вкус?

Лагер оставался столь же гадостной дрянью и со второй попытки, и, с предпринятой от отчаянья, третьей. Извлеченный домовым из холодильника портер (другого, кстати, производителя) на вкус от лагера не отличался совершенно. Ровно то же самое оказалось верным для двух видов вина (эльзасского рислинга и австралийского шираза), слабенького сухого перри и даже – эту бутылку я хранил исключительно для гостей – дорогой советской водки с красной этикеткой и нечитаемым названием, начинающимся на букву S.

Пить пришлось воду.

Неприятности продолжились, примерно, в районе обеда: откуда-то взялась аллергия непонятно на что. Правда, с нами, псоглавцами, такое бывает, и именно на ровном месте, так что нужные лекарства в дому нашлись.

Пока магическая микстура, подкрепленная, на всякий случай, химической таблеткой, воздействовала нужным образом, я извелся буквально весь. Сложно, знаете ли, не известись, когда чешется вся поверхность организма, и почесать получается не везде.

Благо, лекарства, все же, подействовали.

– Если позволите, я выскажу свои соображения, профессор Амлетссон, сэр! – домовой тактично дождался, пока я перестану изображать блохастую собаку, что чешется во всех местах, и приму более или менее благообразную позу (плашмя на диване). – Стоит проверить, нет ли подобной реакции на напитки, не содержащие алкоголя, а также – на привычную Вам еду.

Соображения превратились в подозрения, действие, увы, превратило подозрения в факт.

В контейнер, установленный на заднем дворе и специально предназначенный для мусора, отправились курица и все, что было сделано из курицы, с курицей и на основе курицы. Хлеб, от совсем черствого, до испеченного вчера вечером. Рис, весь, кроме бурого (этот я погрыз прямо сухим, и обрадовался отсутствию гнилостного привкуса). Кукуруза, оказавшаяся вонючей прямо сквозь жестяную банку.

В холодильнике, буфете и специальном отделении погреба из всей еды остались только рыба, бобы, картофель, бурый рис и немного ягнятины, отдельно упакованной в фиолетовый вакуумный пакет: ее я пробовать не стал, выбросить же просто не поднялась лапа.

Принимать таблетки и микстуры пришлось еще дважды, поскольку другого адекватного мерила вкуса (не меня самого) не нашлось. И домовой, и соседский кот (тот самый, с кисточками и громким топотом) пробовали все предложенное, и не проявляли ровным счетом никакого негодования. Курьер службы доставки, черный, как уголь, магрибец, привезший мне заказанную месяц назад посылку, с удовольствием сжевал куриный сандвич, и только благодарил маааста (меня) за угощение.

Продолжать эксперимент на оставшихся соседях и посторонних прохожих я не решился: и без того было понятно, что внезапная пищевая проблема – моя и исключительно моя личная.

– Возможно, Вам следует обратиться к лекарю, профессор Амлетссон, сэр! – резонно предположил домовой. – Ваше странное недомогание может оказаться куда опаснее, чем кажется на первый взгляд. К тому же, сэр, полный отказ от алкоголя может привести Вас в состояние уныния и снизить работоспособность!

Рыться в ящиках стола, несгораемом шкафу и даже сейфе пришлось самостоятельно: даже если бы запрет на работу с хозяйскими документами не был оговорен в магическом контракте, домовые чисто технически неспособны воспринимать человеческую бюрократию нормально и всерьез. Вид любого документа с печатью, цифровой, магической или чернильной, вызывает у них искренний задорный смех. Кто-то их так когда-то заклял, или это имманентное свойство домовых духов, мне было неизвестно, да и, в тот момент, неинтересно вовсе.

Бумажная копия полиса медицинского страхования нашлась в винном шкафу: я искренне порадовался тому, что самого вина в шкафу не было, и он стоял выключенный и внутри совершенно сухой.

Трубку элофона, по дню субботнему, на той стороне сняли не сразу. «Регистратура,» – сообщил молодой, но усталый, женский голос.

– Здравствуйте, – я решил быть вежливым. – Я – клиент Вашей страховой компании, полис номер двести семь сто семь ноль один.

– Назовите фамилию и имя, – строго потребовала невидимая девушка. Я представился.

Мне немедленно повезло. Оказалось, что специалист по аллергическим реакциям (он как-то правильно назывался, но я немедленно забыл, как именно), принимает сегодня, делает это в ближайшей – пять минут пешком – клинике, и есть свободная запись буквально через час. Я, разумеется, записался на самое ближайшее время.

Доктор – чистокровный огр, и, по совместительству, тот самый специалист, правильное название которого я забыл – смотрел на меня со сложной смесью жалости и недоумения во взоре.

Меня это расстраивало и немного пугало: когда дяденька, что ростом выше тебя в полтора раза, а массой – превосходит раза, наверное, в три, смотрит на тебя подобным образом, начинаешь опасаться, не гастрономический ли это интерес.

Рядом с доктором, на большой и яркой, висящей в воздухе, маголограмме, были выведены данные только что сданных анализов.

Сама сдача заняла несколько секунд: процедурная медицинская сестра провела вдоль меня, лежащего на кушетке, диагностическим жезлом, потом что-то покрутила у жезла внутри и предложила проследовать к доктору, у которого «уже всё есть».

– У Вас, профессор, очень хороший организм. Сильный, здоровый, что в Вашем возрасте и с Вашей любовью к выпивке, странная редкость. – Огр немного отодвинулся (вместе с креслом) назад, отчего перестал опасно надо мной нависать, и общение пошло динамичнее и позитивнее. – Нет вообще никаких проблем ни с внутренними органами, ни с чем-то еще, включая кожу.

– О том, что я здоровый, как собака, и на мне все, как на собаке, заживает, я в курсе, доктор. – Я не то, чтобы огрызнулся, но очень хотелось перейти к сути дела. – Мне об этом, не поверите, регулярно говорят, и именно в таких выражениях.

– У вас, господин профессор, наведенная магическая аллергия третьего порядка, сложная и структурная. То, что Вы перестали нормально воспринимать огромное количество продуктов питания и напитков, прямо следует именно из этого диагноза. – Доктор нажал невидимую для меня клавишу, и изображение на маголограмме сменилось. Теперь всю поверхность морока занимали не буквы и цифры, а схематичное, но понятное, изображение организма, очень похожего на мой.

– Вот, смотрите, – огр ткнул толстым пальцем куда-то в схему. – Здесь и здесь красные образования, видите? – я видел, и потому – кивнул. – Эти узлы формируют нечто вроде атопического дерматита на коже, а он свойственен, в основном, маленьким детям хомо сапиенс сапиенс, у Вас такого не должно быть ни в силу биологического вида, ни из-за возраста.

– Далее, вот тут, – палец неприятно переместился в район головного мозга, – кто-то прикрепил малую печать Пирке. Она отвечает за не-IgE-опосредованную чувствительность к аллергенам, которыми для вас сейчас являются почти все привычные Вам продукты питания. Следовательно, аллергия у Вас ложная. Кроме того…

– Доктор! – решительно прервал я увлекшегося эскулапа, – я, конечно, профессор и доктор философии, но не врач, и даже не биолог! Моя специальность – гляциология, и о каком-нибудь реликтовом пагосе я бы с Вами подискутировал с огромным удовольствием, но сейчас половина того, о чем Вы говорите, мне непонятна полностью, а вторая половина – понятна интуитивно, и необязательно верно! Просто скажите, что с этим делать и когда оно пройдет!

Доктор вздохнул.

– Делать с этим ничего не надо. Такое состояние, к счастью, долго не длится, и относительно быстро проходит – полгода, ну, год. Лечиться, наверное, можно, но все лечение в таком случае экспериментальное, результат не гарантирован. Я пришлю Вам на элофон диету, благо, точно известно, что сейчас Вам есть можно, а от чего стоит воздержаться, и не надо пробовать все подряд.

– Может, есть другие методы, необязательно популярные, возможно, дорогостоящие? – решил уточнить я. Сидеть на жесткой диете, а я, почему-то, был уверен в том, что диета эта – жесткая, страшно не хотелось.

– Есть один метод, конечно, старинный, проверенный и крайне экстремальный, – ответил доктор, и тут же уточнил: – по законам Королевства за него положено пять лет каторги.

– Дайте догадаюсь, – я перебил собеседника. – Найти и убить мага, наложившего печать?

Глава 3. Начало решения.

Аллергия, которая не аллергия, оказалась штукой серьезной. Неизвестный (но предполагаемый) врач-волшебник наложил на меня заклятие такой силы, что, будь оно о каком-нибудь смертельном заболевании, моя мученическая кончина была бы делом пары часов.

Ирония, промелькнувшая в глазах доктора при словах о диете, в которой он точно уверен, била насквозь и наотмашь: пришедшее на элофон часом позже сообщение содержало диету, которой придерживаются собаки породы хаски и других пород пять-один (аборигенные-ездовые), вернее, их разумные хозяева.

Оказалось категорически нельзя кукурузу, зерновые (кроме бурого риса), птицу и птичий жир, рекомендвалась рыба, относительно годилась в пищу ягнятина (по горькой иронии Мойр, собачий корм с ягнятиной пакуется в такого же цвета пакеты, как и сырое мясо барана) и совсем немного – говядина. Неприятие алкоголя и интересные вкусовые ощущения добрый заклинатель добавил, видимо, уже от себя.

Лет десять назад такие сложные пищевые требования меня бы, натурально, подкосили, и в плане даже не качества жизни, а вполне себе ее уровня. Ревущие двадцатые в старушке-Европе ознаменовались жутким кризисом перепроизводства и массовым сдуванием финансовых пузырей, причем что кризис, что сдувание происходили за океаном, а цены на продукты росли, почему-то, у нас на островах и на материке. Исключить из рациона дешевую курицу и питаться дорогой рыбой – тогда я такое бы попросту не потянул, и хорошо, что кризисы давно закончились, а еще – что у меня довольно высокое жалование. Я бы сказал, неоправданно высокое.

Так вышло, что я занимаю почетную и хлебную (прямо сейчас – рыбную) должность профессора в Ватерфордском Государственном Университете, и профессора не в смысле «того, кто преподает студентам», а самого, со всех сторон, настоящего, доктора философии, заведующего кафедрой.

Был, кстати, понедельник: проклятие проклятием, но работать, согласно трудового контракта, было нужно и положено. Работа же профессора заключается, в основном, в том, чтобы учить студентов: вдруг из кого-то из них получится не очередной менеджер по продажам, зачем-то потративший четыре года на университетский бакалавриат, а настоящий специалист, настоящий и полезный.

Сегодня не было лекций и семинаров, но были дипломники: двое юношей с горящими глазами, а также – я и близко не обольщался на счет преподаваемой специальности – причина горения глаз, томления душ и тремора конечностей, то есть, увлеченная наукой симпатичная девушка.

Я налил себе чаю – для целей чаепития у меня на кафедре, конечно, имелась специальная чашка, широкая и неглубокая, формой напоминающая миску, а размерами, скорее, тазик. Неожиданно вспомнилось, как будет эта самая чашка по-немецки – ди Тассе. Слово напоминало советское, случайно выученное, «tasique», и это был как раз тот случай, когда созвучие означает еще и созначение.

Ди Тазик занял свое место на моем столе – похожем на низенькую кафедру, специально установленном в кафедральном зале, среди бумажных стен наглядных пособий и прошлогодних дипломных работ. Я, соответственно, уселся на свой любимый, нарочно заклятый хулиганским заклятием от чужих афедронов, табурет, и приготовился слушать – заодно и обжигающе-горячий чай должен был остыть до температуры, приемлемой для лакания.

Студенты стояли напротив, смотрели на меня внимательно и мялись нерешительно.

Я невольно вспомнил себя в их, или почти их, возрасте.

Так вышло, что в зале столовой, занятой приемной комиссией, абитуриентов было не много, а очень много: в университете Рейкъявика в тот год был чудовищный конкурс, почти тридцать человек на место.

Это вошла в нужный возраст та самая поросль, что была засеяна и взошла одновременно со мной: детям одна тысяча девятьсот восемьдесят первого массово исполнялось семнадцать, они заканчивали школу и норовили продолжить учебу в колледже или прямо университете.

Второе было, конечно, престижнее и перспективнее в смысле профессии, но очень дорого, и родители старались пристроить отпрыска на стипендиальный счет: получалось не у всех.

Мне повезло: отец мой, Амлет Улафссон Рыжий, и думать не думал о том, чтобы интересоваться мнением старшего сына по поводу того, чем тому зарабатывать на хлеб. Он, со свойственной северным хуторянам практичностью, просто ткнул указательным когтем в специальность, на которую было меньше всего желающих, и не прогадал: проходного балла хватило с запасом, а ближайшие конкуренты неожиданно отстали от абитуриента Амлетссона почти на тридцать пунктов из возможных ста. Именно так я и стал студентом, а позже и специалистом в области магии низких температур и их производного, то есть, разнообразному льду: гляциологом.

Через пять лет (я, как раз, успел закончить вторую ступень, и получить магистерскую шапочку), в том же помещении приемной комиссии будущих гляциологов не было вовсе: государство решило, что специалистов по льду и льдам выпустили достаточно, и закрыло финансирование специальности. Оставшиеся студенты – из тех, что не желали терять государственную стипендию – перевелись на смежные кафедры факультета физической магии.

Соответственно, я стал специалистом не просто дипломированным, но и страшно редким, а значит – востребованным, что, впрочем, проявилось не сразу.

Много позже папино решение, моя отличная учеба и редкость специальности привели к переезду в края недалекие, но значительно более теплые: Исландия и Ирландия – соседи, но на второй, в отличие от первой, совсем не бывает снега и температура зимой редко опускается ниже десяти градусов по Цельсию. Меня же не занесло, но пригласили преподавать, в университет самого южного из крупных городов Эрина, чем я и занимался по сию пору, медленно спиваясь и активно выступая в кабацких драках по пятницам.

…– таким образом, результат работы можно сразу же предложить властям Исландии, Канады или Советской России. – дипломница уже заканчивала вступительную речь. Основную ее часть я, задумавшись о прошлом, пропустил – не забывая автоматически кивать в нужных местах.

– Давайте разберем последний тезис детальнее. – надо было сделать вид, что мне не все равно, и я действительно верю в то, что выпускники собираются работать по специальности. – Почему Вы назвали эти три страны? Положим, Канадский Нунавут – да, Krajnii Sever – я специально произнес название территории по-советски, чтобы было понятно, о каком именно севере идет речь – тоже да, обе территории – зоны сплошной вечной мерзлоты. В Исландии таковой нет, или почти нет, экономическая целесообразность применения методики вызывает сомнения.

– Профессор, но Исландия выбрана потому, что она тут, близко! Если Университет примет решение, натурные эксперименты на ледниках обойдутся намного дешевле, чем в Северной Америке! – еще девушка, конечно, имела в виду, но не сказала «а еще потому, что Вы, профессор Амлетссон, исландец, и Вам будет приятно упоминание Вашей родины в моей дипломной работе».

Профессору Амлетссону, кстати, было почти все равно. Родина там или нет, а менять, пусть и ненадолго, благословленный Зеленый Эрин обратно на страну Льда-И-Огня не хотелось категорически, отработка же натурных испытаний запросто могла закончиться командировкой одного хвостатого профессора по месту его, профессора, происхождения.

– Давайте поступим так, – я специально состроил самую умильную из доступных мне морд: мои гуманоидные друзья говорят про такую «так и хочется погладить». – Будем скромнее. Убирайте из работы любые упоминания Исландии, север же СССР, наоборот, обозначьте ярче. Начать научную карьеру с совместной работы с учеными из-за той стороны Рассвета, в Вашем случае, будет очень даже уместно. В общем, поменяйте формулировки, тут удалите, здесь добавьте, и попробуем предзащиту, например – я демонстративно повернулся к огромному календарю, занимающему половину южной стены – в четверг, сразу после обеда. Да, в пятнадцать часов.

Можно было и обрадоваться тому, что так легко удалось пусть не спровадить, но перенести излишне активную барышню на другой день, но дипломников оставалось еще вдвое больше, чем, на сегодня, прошло.

Я дождался, пока за девушкой закроется дверь, и сделал морду суровую и серьезную, даже немного оскалился, показав краешки клыков.

Студенты, так и не привыкшие к моим эскападам за почти четыре года бакалавриата, одинаково сбледнули с лица.

– Кто следующий? – уточнил я сквозь клыки.

Однако, следующим оказался не студент.

– Шалом, уважаемый профессор! – сей господин имел привычку врываться на кафедру как к себе домой, невзирая на время суток, наличие студентов и даже проведение занятий. Был он огромного росту, столь же колоссального жизнелюбия, немного тучен и чудовищно грассировал: последнее, впрочем, частично объяснялось маленькой гоблинской шапочкой, неизвестными силами удерживаемой на почти налысо стриженной макушке. Имя его, что первое, что последнее, не выговаривалось нормальным человеком в принципе, и мы звали его для краткости Эдвином или даже просто Эдом, а он и не возражал.

Чем Эд занимался в Университете, не мог внятно объяснить никто, включая многоуважаемого господина ректора, но, однако, магическая сигнатура его личности позволяла проходить в любые, даже самые запертые, помещения, включая даже кафедру трансмутации металлов, куда посторонних не пускали совсем. Зачем Эдвин явился на мою кафедру, тоже было не совсем ясно, но я, на всякий случай, гостю обрадовался.

– Здравствуйте, ребе! – никаким раввином Эдвин, конечно, не был, но когда-то учился в самой настоящей ешиве, а еще ему было приятно, когда друзья называли его именно так, с намеком. – Вы будете смеяться, но у меня к Вам есть дело!

Эдвин остановился, будто налетев с разбегу на стену, каменную или стальную, но полностью прозрачную. Дело, как правило, было у него и ко всем, но никак не у каждого и к нему, и постоянно-внезапный гость кафедры сразу был озадачен, удивлен и настороженно-обрадован.

– Вы делаете мне интересно! – гоблинскую манеру речи, точнее, анекдотичное представление о таковой, гость имитировал очень похоже, что было интересно и самую чуточку смешно. – Скажите, что я буду иметь с Вашего до меня дела, и мы сможем договориться!

– Ребе, – я замялся. Рассказывать о своей проблеме, постепенно перерастающей в беду, в присутствии персонала кафедры и студентов не хотелось. – Может быть, выйдем пообедать? Здесь, прямо через дорогу, есть кошерный ресторанчик!

По дороге остановились между выходом из главного здания Университета и единственной на весь Ватерфорд трамвайной линией. Линия эта начиналась нигде, вела в никуда и пользовалась популярностью исключительно у туристов: представить себе местного жителя, готового отдать целый еврофунт за то, чтобы прокатиться по современной, а потому неинтересной, части города то ли три, то ли четыре остановки, было решительно невозможно.

Достали трубки. Эдвин – свою, и не трубку вовсе, а выполненный в классической форме новомодный испаритель, я – чуть скошенный дублин, со специально расширенным под мою пасть мундштуком, заправленный сейчас душистой виргинией, или чем-то, до крайности похожим на этот замечательный табак.

Курили молча, каждый думал о чем-то своем: я пересобирал внутри ментальной сферы историю кулинарного проклятия, Эдвин провожал восхищенным взглядом каждую из юных и прекрасных студенток – кроме, конечно, киноидов и фелиноидов.

Пока курили, мимо трижды проехал трамвай: один раз от Пруда Седьмого Джона в сторону Спэрроухок и дважды – наоборот. Трамвай дребезжал по рельсам и звенел звонком: не потому, что так было надо, а для создания надлежащей атмосферы.

Наконец, табак в моем дублине выгорел весь, я выбил трубку об каблук и убрал в кисет. Эдвин свое недоразумение просто выключил и небрежно засунул в карман.

– Ну что, идем? – уточнил он. – Жрать уже хочется зверски, да и вопрос твой… Что-то серьезное, да?

Пошли вдоль трамвайных путей. Искомый кошерный ресторанчик располагался не прямо напротив: до него требовалось немного пройти в сторону пруда и повернуть налево: технически, он был действительно через дорогу, но не через трамвайную.

Когда было надо, Эдвин умел вести себя нормально, не изображая пародию на что-то среднее между гоблинским финансистом и черноморским евреем. Сейчас было надо, и он сидел напротив меня и внимательно слушал, вставляя иногда наводящие вопросы.

…– и ладно рыба. Рыбу я люблю, да и на Благословенном Эрине она стоит смешных европенсов. Ладно, отказаться от хлеба, в конце концов, мне его и не стоит есть в слишком больших количествах, а то я перестану пролезать в дверь. Даже алкоголь – не так страшно. Какое-то время можно потерпеть, это ведь не родовое проклятие, оно не навсегда. – я перевел дух. – Самое неприятное в том, что, по мнению доктора, заклятие накладывал очень серьезный мастер, и я…

Эдвину, видимо, надоело слушать, и он решил меня перебить.

– И ты, профессор Амлетссон, опасаешься, что кроме идиосинкразии к продуктам и аллергии на них же, этот мастер мог наградить тебя чем-то еще?

– Именно так, дорогой друг, именно так. И ты ведь знаешь о моих отношениях с…

– Без имен. Скажем так, с девушкой, что младше тебя ровно вдвое. Боишься, что это может быть заразно? – друг смотрел на меня серьезно и даже немного хищно, и я внезапно вспомнил, что чаще всего по своим странным делам он бывает у шефа университетской безопасности, бывшего генерального прокурора графства, мистера Лефта. Вспомнил – и предпочел сразу же забыть.

– Опасаюсь. – я понурился еще сильнее, видом своим приобретя сходство с преданным псом, неизвестно за что избитым обожаемым хозяином.

– Буква О: ответственность! – отметил Эдвин. – Доктор твой почти прав: если устранить автора проклятия физически, эффект развеется в два-три дня, но тут есть и другая сторона медали. Я немного привык к тому, что у меня есть друг по фамилии Амлетссон, и отправлять в течение пяти лет передачи на каторгу – такой убыток, такой убыток! В общем, имей терпения немного подождать. Студенты, – друг предвосхитил мой порыв, – подождут тоже, кто из вас, в конце концов, профессор?

Сначала мой друг долго рылся в записной книжке, встроенной в элофон: односторонней прозрачности маголограмма сначала была небольшой, размером с сигаретную пачку, потом увеличилась вдвое, потом еще раз, оказавшись, в итоге, размером с небольшое объявление: в два или три листа печатной бумаги шириной. Что там, внутри морока, делает мой друг, я не знал, но догадывался: листает и делает отметки.

Потом элофон пропал в одном из карманов необъятных размеров пиджака, и Эдвин вынул из воздуха жезл последней модели, выглядящий как старинная волшебная палочка: в нынешнем году в моду вернулся стиль ретро.

Стало очень тихо и немного темно.

– Здесь не очень интересуются делами посетителей, – извиняющимся тоном пояснил мой друг. – Не очень, но меры, на всякий случай, стоит принять. Шалом! – последнее слово было направлено уже в приемную щель элофона, моментально оказавшегося в руке и прижатого говорильником к уху.