Текст книги "Эр-три (СИ)"

Автор книги: Адель Гельт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 19 страниц)

Глава 21. Имитация и реализация.

А ведь мне, кроме всего прочего, приходилось еще и работать!

Работа моя до сего дня носила характер научно-теоретический, и в виду, конечно, имелся своевременный перевод ее в инженерно-практическую плоскость: хотелось мне того или нет, но день настал, и я явился собственно на Объект.

Объект предстал предо мной, и был он неубедителен.

Колоссальный ангар, снаружи казавшийся и вовсе невероятно огромным, внутри – покамест – удручал, поскольку был почти совершенно пуст. Пара жилых вагончиков, называемых bytovka, предназначенных для переодевания персонала, непонятный агрегат, некрупный и не внушительный, накрытый сейчас чехлом из белого нетканого материала, сдвоенная подстанция в ближней ко входу части: то ли стройка, то ли последствия недавнего демонтажа.

Из всего, что имелось внутри, внушала только яма. Широченный провал в земле занимал геометрическую середину ангара: то ли ангар поставили сверху, то ли яму вырыли снизу. Изнутри ямы сверкала электросварка, были слышны выкрики на командной разновидности советского языка (ее, разновидность, я уже уверенно отличал на слух) и иногда доносился гул каких-то технических приборов. Работа, видимо, шла вовсю, и я немного даже устыдился почти полного отсутствия собственного трудового энтузиазма на фоне очевидного наличия такового у многочисленных коллег.

Слишком близко к яме я подходить не стал: внутри наверняка имелась какая-нибудь страховочная система, скажем, предохраняющая от падения на самое дно сетка, но проверять работу этой системы на себе не хотелось.

– Поберегись! – лающе послышалось откуда-то из-за спины. Донесся запах озона. Я обернулся.

Арка местного транспортного портала (так вот что скрывалось под нетканым чехлом!) уже вовсю светилась: сквозь нее было видно помещение местного склада, прямо сейчас шли какие-то люди, и некоторые из них толкали перед собой изрядно загруженные тележки.

– Здрасьте, профессор! – заявил на низком советском голос, ранее предложивший поберечься. Я улыбнулся во всю ширь своей зубастой пасти: видеть вновь прибывшего было приятно. – И Вам не хворать, товарищ Ким!

Всего одно занятие, после которого мне было велено как можно чаще пробовать говорить и понимать язык на слух, дало эффект просто невероятный: такими темпами, как мрачно шутила девушка Анна Стогова, ревниво следящая за моими лингвистическими успехами, ей, девушке, скоро будет совсем нечем заняться, и ее, девушку, обязательно сошлют в ряды младшего технического персонала.

Конечно, оба мы знали, что это неправда: бытового, или, как иногда говорили, нижнего советского, языка точно не хватило бы ни на что, кроме повседневного общения и построения самых простых рабочих фраз. Писать же по-советски, как и читать, я пока не умел вовсе, воспринимая язык исключительно на слух.

Товарищ Ким, полностью называющийся приятным слуху лающим именем Ким Чик Хён, тоже оказался из наших, в смысле, псоглавцев: нас накануне познакомил американский инженер Денис Николаевич Хьюстон. Вернее, как познакомил: представил друг другу («Это профессор Амлетссон, это конструктор Ким»), ввернул беззубую шутку о том, что мы точно найдем общий язык, и, очевидным образом посчитав свою миссию исполненной, ретировался.

Дальше мы знакомились и договаривались сами, на причудливой смеси моего отвратительного советского и столь же невнятного британского языка товарища Кима.

Виду товарищ Ким был интересного: коротконогий и широкомордый, как и все классические монголоиды, росту он был неожиданно высокого, заметно горбился, и имел совершенно удивительный окрас шерсти: темно-синий с редкими белыми прядями. Пряди эти, стоило антропокиноиду ловко подставить профиль яркому свету, вспыхивали на мгновение совершенно огненными бликами, тепла от них, однако, не ощущалось. В целом, товарищ Ким оказался даже не классическим ульфхеднаром: мне довелось познакомиться с пуль кэ, огненным псом, национальностью полумифической и совершенно не встречающейся в городах и весях Европы.

Нраву товарищ Ким был веселого, дружелюбного и отчаянно трудолюбивого: за те недолгие минуты, что мы смогли уделить друг другу в круговерти плотного рабочего графика, он успел подписать документы (один), ответить на звонки (два) и решить некоторые производственные проблемы (вопреки ожиданию, не три, а сразу пять). Приятно, когда стереотипы не ломаются: такими или примерно такими мне всегда и представлялись выходцы из Республики Когурё.

Товарищ Ким вновь предстал передо мной, традиционно, энергичен и деловит.

– Наконец-то и Вы тоже тут, товарищ профессор! – с прошлой нашей встречи смесь советского и британского поменялась, приняв сильный крен в сторону советского. Это было правильно: я же, в конце концов, для чего-то начал учить этот сложный язык!

– Я тут, товарищ конструктор, согласно трудового распорядка и рабочего расписания проекта. Ну и наконец-то, конечно, тоже, – я вовремя отшатнулся: мимо нас двоих прямо сейчас, с громкими непечатными выражениями, протащили какой-то измерительный прибор. Оный прибор был закреплен на треноге, представлял собой оптическое устройство, закрепленное внутри рамы поверх небольшой клавиатуры с экранчиком, и был неуверенно опознан мной как теодолит.

– Им же тяжело! – возмутился я, извлекая жезл из поясного чехла. – Давайте помогу, что ли. Облегчу, так сказать, работу вместе с теодолитом!

– Профессор, опустите концентратор, пожалуйста! – неожиданно попросил конструктор. – Здесь не надо колдовать больше необходимого, тем более, что это не теодолит, а тахеометр!

– Особенности трудового воспитания? – ехидно уточнил я, убирая, впрочем, жезл. Здесь, на площадке, Ким был очевидно главнее, и я решил действовать по старой, проверенной методе: не понимаешь – подчиняйся!

– Да какое там воспитание! Этих разве воспитаешь… Вот у нас, на Второй Великой Стройке, там да, персонал весь из армейских, дисциплина, порядок, – взор конструктора ненадолго затуманился: он явно вспоминал какие-то очень приятные вещи. – Хотя Вы, профессор, действительно не в курсе?

В курсе я не был, вернее, был, но, видимо, не до конца, в чем и признался.

– Здесь, профессор, – сообщил мне Ким голосом немного сомневающимся, – желательно магичить как можно меньше. Или реже. Или и меньше, и реже. Особенно – в Вашем исполнении, в смысле, Вас, как ледяного мага. То есть, портал – это максимум максиморум из того, что мы можем себе позволить.

Ледяным магом меня назвали уже во второй раз за последнее время, только я не очень помнил, когда был первый раз из двух. Ледяной маг, в нашем, островном, понимании – это довольно обидно, и я уже раскрыл было рот, чтобы перебить собеседника и объяснить тому всю его мохнатую неправоту.

– Погодите, профессор! – Ким вдруг сделал успокаивающий жест. В жесте не содержалось ни одной йоты эфирных сил, но я все равно почему-то успокоился и перебивать не стал.

– Тут, понимаете в чем дело… Мы не знаем, как эта штука, там, внизу, под нами, реагирует на высвобождение магической энергии, что в сыром виде, что в структурированном, – Ким развел лапами. – Однако, по мнению академика Бабаева, как-то реагирует. Применяемые эфирные силы здесь действуют как титрант, и чем ниже точка нейтральности по температурной шкале, тем мощнее и более непредсказуем скачок титрования.

Вы будете сильно удивлены, но я понял каждое слово – чего, с учетом крайне узконаправленной индоктринации, совершенно от себя не ожидал. Возможно, дело было в том, что примерно половину из сказанного Ким произнес на высокой латыни, чего я не ожидал уже от него.

– Получается, – решил, на всякий случай, уточнить занудный и въедливый я, – что наш с Вами Объект, этот подземный айсберг, потенциально реагирует на действующие магические источники, поскольку…

– Поскольку сам является источником очень высокой мощности. Да, профессор, все верно, – Ким поспешил подхватить эстафету.

– Насколько давно об этом стало известно? – сфера моя ментальная в этот момент напряженно краснела, звенела и вибрировала: состояние смещалось по некоей воображаемой шкале от деловитой заинтересованности в сторону профессиональной ярости.

Тут ведь как.

Допустим, меня позвали делать важную и сложную работу, которую я, положа лапу на сердце, могу сделать намного лучше почти всех известных мне специалистов.

Представим, что я эту работу уже делаю: во всяком случае, часть теоретическая, расчетно-вычислительная, закончена полностью или почти полностью.

Рассмотрим ситуацию с предложенной точки зрения: мало того, что уже проделанная работа практически утратила смысл, так еще и моя профессиональная компетенция подвергнута сомнению, причем мной же самим – я вообще перестал быть уверен, что, с учетом новых данных, буду на Проекте нужен и полезен…

Становиться ненужным и бесполезным не хотелось. Именно так, в выражениях непарламентских и даже непечатных, я и сообщил коллеге. Коллега, однако, ярость мою практически разделил.

– Академику Бабаеву, – Ким почти выплюнул фамилию маститого ученого, – об этом было известно с самого начала. Инженерный и научный персонал в курс дела введен полчаса назад. Собственно, пока только я и введен, ну и Вы, профессор, теперь тоже.

Со мной совершенно точно творилось что-то не то. Еще месяц назад в такой ситуации я бросился бы звонить лойеру, чтобы понять – не окажется ли слишком для меня накладным разрыв рабочего контракта. Две недели назад я бы отправился к руководству Проекта, и устроил Наталье Бабаевой, внучке академика Бабаева, жутчайшего вида неприличный разнос, с хлопаньем дверьми и прочими атрибутами старой доброй рабочей истерики. Сейчас же – я внезапно успокоился.

Внезапно успокоившемуся мне в голову стали лезть разные рабочие моменты, до того любовно обкатанные в уме, перенесенные в электронно-эфирную память счетника и там пересчитанные уже окончательно. При ближайшем рассмотрении оказалось, что в новых условиях Проект не то, чтобы как-то усложнился, а даже и наоборот, стал значительно проще и… интереснее.

Ким, пока я думал пришедшую в голову мультимысль, наблюдал за мной с явно видимой смесью священного ужаса и деловитого восхищения: мне не раз уже говорили, что внешнее отображение состояние «профессор сильно думает» вызывает именно такую смесь эмоций у всех, хоть сколько нибудь понимающих ситуацию, персон.

Прочий персонал, в достаточном уже количестве присутствовавший в ангаре, побросал свою важную и нужную работу, и столпился вокруг: кажется, вылезли из своей ямы даже невидимые до поры сварщики.

Я продолжал думать, и мне очень нравилась мыслехимера, вылупляющаяся и расправляющая крылья внутри моей ментальной сферы.

Дело было в том, что и во всем многообразии держав и лимитрофов свободного мира, и, как оказалось, в странах одинаково-социалистических (точнее, уже давно в одной огромной сверхстране, только для вида именуемой союзом государств), довольно давно бытовала некая проектная традиция.

Заключалась она в том, что буквально в каждый проект, хоть сколько-нибудь научный и технический, обязательно полагалось включать – хотя бы на уровне документации – упоминание AI, Aethereal Industry, если произносить и писать этот термин на британском.

Как перевести это словосочетание на советский, я пока понимал не очень хорошо: в ментальной сфере теснилось всякое, невероятной сложности и непонятности, а самый простой вариант – Эфирная Промышленность – вариантом не казался вовсе. Отчего-то я был уверен, что верная аббревиатура в советском языке должна состоять из двух букв «И», но никак не мог внятно расшифровать такое сокращение.

Общий смысл традиции заключался в том, что нужно как можно активнее внедрять маготехнику – вплоть до того, чтобы полностью заменять ей привычно и не один десяток лет работающие механизмы и электронные схемы.

Представьте, например, что Вам нужно добыть воду из артезианской скважины. В норме это за Вас сделает насос, подключенный к трубе, из скважины торчащей. Насос, в свою очередь, запитан от генератора, генератор не бывает чисто электрическим, это антинаучно, но эфирные моменты – стартовый и контрольный – применяются в технике очень давно. Давно настолько, что воспринимаются не как магия, а как раздел непонятной и неизученной механики: например, квантовой.

Теперь представьте, что вместо насоса, простого и понятного, и генератора, тоже простого, хоть и понятного чуть менее, Вам предлагают установить внутрь артезианской скважины портальный комплекс, например, североамериканские «Окна». Что вода будет всасываться в нижнее окно и выдаваться через верхнее. Что так, конечно, будет намного быстрее и экологичнее, а сокращение – до полного отказа от применения – механической части, позволит сократить и персонал, например, ремонтника.

При этом, совершенно не учитывается тот факт, что портальную систему нужно откуда-то запитывать, энергия же ей нужна не дешевая электрическая, а дорогая эфирная. Что потребная мощность генератора, особенно с учетом конвертера вырастает экспоненциально (минимум в десять раз), что, наконец, однократное заклятие компрессорного гейтс-демона (нижнее окно, работающее на всасывание), равно как и расширительного овертон-демона (верхнее окно, выдающее искомую воду) уже будет стоить как десяток обычных насосов, вместе с трубами, генераторами и установкой. Что заклинать капризные цифроэфирные сущности должен числовой маг квалификации не ниже, чем первая, да еще и с индексом «ЭС», и делать это нужно не реже одного раза в месяц…

Совершенно неудивительно, что аббревиатуру AI фрондирующие инженер-заклинатели все чаще расшифровывали как Aureum Imitatio, в смысле, «Золотая Имитация», но уже не на британском, а на латыни.

В общем, теоретическую часть я считал по ставшей уже привычной схеме, подразумевающей использование маготехники буквально в каждом гаечном ключе.

Теперь же можно было нечеловечески обрадоваться – оказалось, что по обстоятельствам, от нас не зависящих, можно:

1. От повсеместного применения золотой имитации отказаться,

2. Проект в части технической сделать дешевле и осмысленнее,

3. Перестать ломать себе голову над тем, как помирить двоих разных технодемонов внутри отвертки-тестера.

Я и обрадовался, и объяснил свою позицию, изменившуюся и обновленную, Киму. Тот немедленно обрадовался следом, хотя некое сомнение его терзать и продолжало, причем не смутно, а весьма явственно.

– Профессор, – осторожно начал конструктор, – Вы ведь отдаете себе отчет в том, что Вам придется теперь пересчитывать всю теоретическую базу?

– И вовсе нет, – победно оскалился я, зрением своим периферическим уловив, как отпрянули самые любопытные. За любопытными последовали самые ленивые, за теми – наиболее осторожные, и кольцо окруживших нас хороших людей резко раздалось. Наверное, от нас ожидали чего-то интересного, например, драки, и заранее освобождали пространство для боя.

Иногда даже жаль, что особенности строения морды псоглавца не позволяют одновременно широко улыбаться и говорить что-то осмысленное.

– Я давно научился работать с адептами Золотой Имитации, товарищ конструктор. Все расчеты с самого начала делались для старых добрых механики, оптики и немного – электричества.

Ким вернул победную улыбку. Кольцо друзей расширилось еще больше: я даже стал немного переживать за возможное падение самых осторожных в яму.

– И, кстати, товарищ конструктор, – я вздыбил шерсть на затылке, напружинил задние ноги и следующую фразу почти прорычал:

– Никогда не называйте взрослого исландца ледяным магом!

Глава 22. Несчастные случаи на производстве

Про падение в Яму я шутил совершенно зря.

В первый же день работы на Объекте останавливались трижды, по числу несчастных, нештатно спикировавших в темные глубины. Произошло это, кстати, несмотря даже на индоктринированную технику безопасности: видимо, доктрина не предусматривала почему-то откровенного идиотизма работников. Впрочем, работники эти, наверное, совсем уж идиотами не были, по крайней мере, наличия таковых на Объекте не предполагалось.

Мне, может быть, и не было бы никакого дела до всех этих бедолаг и их травм – кроме, конечно, проявления простого человеческого сочувствия – но случилось страшное, и случилось оно, разумеется, со мной.

В начальственный полевой кабинет, сразу же собранный из бытового вагончика с прозрачной стеной, смотрящей, отчего-то, куда угодно, но только не на сам Объект, первого из пострадавших занесли буквально через час после начала работ.

– Мы к Вам, профессор, и вот по какому делу, – неуместно улыбаясь, заявил дородный до полноты дворф, подставивший плечо едва ковыляющему коллеге. Сопровождающие очевидного пострадавшего, как и его разумный говорящий костыль, товарищи, дружно заулыбались, некоторые даже с трудом подавили откровенные смешки. Видимо, травматизм на работе тут считался чем-то смешным.

Мне как раз потребовался небольшой перерыв: несмотря на давешнюю браваду и заявление о том, что требуемый пересчет нужных методов работы с ледяной глыбой займет совсем немного времени, попотеть пришлось изрядно, работа была только начата, и завершение ее только предполагалось, скрытое в туманных далях рабочих перспектив.

Поэтому я встал из-за стола и указал на ряд металлических кресел, собранных в один удобный блок и прикрученных, зачем-то, сразу и к полу, и к стене вагончика.

– Пострадавшего на скамье размес-тить! – вырвалось у меня как-то само собой. В этот момент я, наверное, напоминал со стороны господина Улавссона, нашего инструктора по военно-морским делам. Или, по крайней мере, хотел бы напоминать. – По форме представиться! О происшествии доложить!

Травмированный, издав по пути несколько наигранный стон неизбывного страдания, был оперативно, но бережно сгружен на металлическое сиденье. Мощный дворф, исполнивший роль санитарного поезда, неожиданно вытянулся во фрунт и принялся поедать глазами неожиданное командование в моем лице.

– Подземного пограничного флота старшина второй статьи Адольф Татарин, товарищ командир! – четко, по военному, заявил опрашиваемый. – Докладываю: сегодня, в тринадцать двадцать две по местному времени, на вверенном мне участке Объекта произошло чэ-пэ, в ходе которого... – дворф внезапно осекся, посмотрел вокруг безумными глазами, и продолжил уже нормальным тоном. Стоять по стойке «смирно» он, при этом, отчего-то не перестал.

– Ну, в общем, вот этот – сообщил Татарин, очевидно имея в виду пострадавшего, – тальман второго разряда Борзов, вопреки инструкции, полез к Яме без страховочной сбруи и каски. И упал. В Яму.

– Как – в Яму? – ужаснулся я, причем не на плохо еще понимаемом советском, а прямо на родном языке Ледяного Острова, разом забыв, что меня попросту никто не поймет. – Она же глубокая! Он же убьется. Убился бы. Короче – как?

Дворф оказался полиглотом. Во всяком случае, он хорошо меня понял, и даже ответил – на смеси норска, свенска, данска, бритиша, и, кажется, верхнесаксонского диалекта, который мой друг Эдвин называет восточным словом «идиш». Отвечал он довольно пространно, при этом, умудряясь использовать короткие, будто из камня рубленные, фразы.

Выяснилось, что сетку безопасности я провидел совершенно правильно. Что сетка эта оказалась натянута на глубине четырех метров от края Ямы, в относительной ее, Ямы, глубине. Что натянули ее надежно, по-советски, и потому, вместо того, чтобы мягко принять пикирующего тальмана в свои страховочные объятия, она встала на пути падающего тела почти стеной. Что ценный специалист угодил правой ногой аккурат в один из узлов прочности, и, в общем, эту самую ногу подвернул. Что пострадавшего оперативно извлекли из Ямы, совсем ненадолго приостановив работы на участке, и теперь принесли ко мне, поскольку дальнейшее уже в ведении начальства, а самое очевидное начальство в округе – это именно профессор Амлетссон, то есть я.

Еще дворф, уже запутавшись в сложных северных падежах, сильно извинился (так и сказал: «сильно извиняюсь») за неуместный юмор в самом начале, и вслух порадовался за то, что европейский профессор, оказывается, служил в армии и поэтому точно не из «этих».

Каких именно «этих», я уточнять не стал, поскольку, во-первых, счел вопрос неуместным, и, во-вторых, уже и сам примерно догадался.

В общем, тальман Борзов получил некую доврачебную помощь (изрядно опустошив нашедшуюся в ящике стола малую аптечку), был передан с рук на руки явившемуся по звонку медицинскому брату, погружен на левиносилки и убыл в направлении медицинского пункта.

Я, сочтя себя достаточно уже отдохнувшим, вернулся за стол, наивно понадеявшись продолжить работу.

В дверь вагончика вновь постучались на третьей минуте продуктивного умственного труда.

Было бы смешно, если бы мне вообще нравились комедии положений, в которых любую шутку повторяют, на всякий случай, по два раза, но комедии такие я терпеть не мог, а шутка повторилась добуквенно. Еще один тальман, снова без страховки, опять подвернул ногу – только, ради разнообразия, приволок его не один могучий дворф, а сразу шестеро средней плюгавости гоблинов, технологично обряженных в монтажные пояса и оранжевые каски.

Следующий нечаянный пилот самого себя как аппарата тяжелее воздуха, ради разнообразия, упал в Яму не прямо с ее краю, а взобравшись предварительно на станину строящегося подъемного крана. По дороге пилот, не зная, видимо, о сетке, попытался отчаянным усилием ухватиться рукой за свисающий трос, но очень неудачно: и на весу не удержался, и руку, извините, сломал.

«Хорошо хоть, ногу не подвернул» – мрачно пошутил явившийся по вызову медбрат. – «А то у меня заморозка заканчивается».

Кроме того, быстро образовались и другие травмированные вместе с полученными травмами. В числе последних были богато представлены царапины, порезы, ушибы, удары электрическим током, ожоги термические и химические, и даже такая невероятная экзотика, как поражение стихийным пробоем в оплетке транспортного портала!

Всех этих несчастных несли, разумеется, ко мне, и всем я уделял толику внимания – просто потому, что больше уделить было нечего: аптечка закончилась уже на втором бедолаге.

Примерно через три часа я догадался: что-то пошло не так, и решил, исключительно порядку ради, уточнить: отчего всех этих травмированных доставляют в мой рабочий кабинет, он же – вагончик?

Ответ меня не порадовал. Оказалось, что в додревней инструкции, устаревшей и прямо замшелой, записано: контроль исполнения сотрудниками техники безопасности возложен на главного научного сотрудника производства, а им, по чистой случайности, оказался я сам.

Инструкцию, как объяснил мне ехидным тоном кто-то из младших коллег, писали в те годы, когда основным научным производством в стране была большая химия, и начальник научной части любого производства был, по совместительству, еще и главным инженером, ведущим технологом и основным администратором. Причины, по которым в нее внесли тот самый, неприятный лично для меня, пункт, давно канули в Лету, но коррективы в документ не внесли: приходилось исполнять.

Вообще, советская административная традиция значительно отличалась от нашей, привычной мне атлантической. Тем не менее, одно сходство все же имелось, и было оно настолько характерным, что иногда казалось: в основе всех известных инструкций, написанных и соблюдаемых по всему свету, лежала одна и та же воля, злая и любопытная.

Любопытство воли зримо заключалось в общей практике: наворотить взаимоисключающих параграфов и с интересом наблюдать, как эти мелкие людишки собираются выкручиваться.

Терпения моего хватило на три дня: за это время я детально вник в букву и дух злополучной инструкции, запросив, на всякий случай, нотариально заверенный ее перевод на британский язык, разобрался с ситуацией на Объекте и Проекте в целом, ситуации этой ужаснулся и понял: пора решительно действовать.

Точнее, я решил, что на одного меня такой ответственности много, и отправился делать то, чему советская бюрократия научила меня уже довольно успешно: объемную ответственность разделять.

Администратор Проекта, Наталья Бабаева, встретила меня с дежурной улыбкой и с несвойственным вечно позитивной русалке угрюмым настроением: направляясь в административное крыло, некий профессор успел сообщить начальству, о чем, собственно, пойдет речь.

– Дело даже не в том, Наталья, что мне не хочется всем этим заниматься, – сообщил я после дежурных расшаркиваний и предложения перейти к делу. – И даже не в том, что у меня нет на все это времени, и в контракте моем такой странной административной работы не было. Мне такую функцию просто не потянуть, знаете ли. И дело в том, что...

Оказалось, что волоокой сирене (кстати, не вздумайте называть русалку в глаза сиреной: это еще обиднее, чем определить исландца ледяным магом) вполне свойственна ироничность на грани ехидства и даже почти хамства.

– Я вижу нечто необычное, – перебила меня Наталья Бабаева. – Профессор Амлетссон нашел задачу, с которой не в состоянии справиться?

Слова администратора оказались тем более обидны, что были совершенно правдивы. Неуступчивый характер мой и привычка собачиться по любому вопросу, ставящему под сомнение мою профессиональную компетенцию, на Проекте были известны уже очень хорошо и практически каждому. Очень хотелось вздыбить шерсть и приподнять уголки губ в пародии на агрессивную улыбку, но я сдержался: в общении с начальством, да еще и при решении достаточно сложного вопроса такое поведение было бы, как минимум, неуместным.

– Дело в том, Наталья, – продолжил я прерванные администратором дозволенные речи, – что я, при всех моих неоспоримых достоинствах, не просто не травматолог, а даже и не врач! Все, что я могу сделать – зарегистрировать происшествие и попросить кого-то, кто недостаточно быстро бегает, помочь доставить пострадавшего на аэроплощадку для эвакуации. Штатный пилот Проекта, превратившийся за последние две недели в водителя санитарной машины, уже смотрит на меня волком, вовсю меня избегает, и скоро начнет огрызаться!

– Вообще-то, для этого у нас есть медпункт! – сообщила мне администратор. Я жизнерадостно осклабился и повел линию нападения дальше.

– У нас есть медпункт, верно. Только в нем дежурит единственный медбрат, он, при всем уважении, все же не врач, койка в медпункте всего одна, да и та, скорее, осмотровая кушетка. Набор медикаментов, специальная аппаратура, свод эфирных техник, в конце концов! – я вглядывался русалке куда-то в переносицу, искренне пытаясь разглядеть, издевается ли надо мной собеседница или и вправду не понимает, к чему я клоню.

Немного помолчали. Я молчал сдержанно и деловито, продолжая сверлить начальство, пусть и временное, взором. Начальство молчало растерянно и выжидающе, не делая даже попыток догадаться, чего я, собственно, он него, начальства, так скандально хочу.

«Да она же устала, как собака! Как комнатная собачка, пробежавшая чудовищные сто миль на коротеньких и слабых лапках!» – вдруг устыдился я.

– Наталья, все очень просто. Проекту нужен нормальный лазарет, коек, хотя бы, на десять, второй медбрат или даже фельдшер (я, кстати, удивился, когда узнал, что в Советской России подобный медицинский персонал называется этим германским словом), и, наконец, проекту нужен постоянный врач! – я перевел дух, и продолжил. – И, при всем моем уважении к товарищу Железо, врач специальности более приземленной, например, травматолог!

О том, что в некоторых случаях нужнее токсиколог, а в совсем редких – еще и нарколог, я разумно умолчал, предполагая, что с редкими случаями случайного отравления алкоголем справится и специалист по травмам. Следовало, правда, снабдить такого доктора нужной аппаратурой и медикаментами, эфирными и химическими.

Я ожидал чего угодно: вспышки начальственного негодования, новой порции убийственной иронии, обещания, наконец, заняться вопросом когда-нибудь потом, по факту появления времени и других ресурсов, но действительность актуальная оказалась куда неожиданнее ожидаемой.

Наталья Бабаева улыбнулась: не дежурной, набившей уже ментальную оскомину, формальной насквозь улыбкой, а как-то весело и по доброму, что твой индоктринолог или советский астронавт. Некая доля ехидства, при этом, в выражении начальственного лица сохранялась.

– Mea culpa, профессор! – щегольнула администратор знанием языка древних римлян. – Вам просто не успели сообщить. Или не сочли нужным, или не подумали, что Вам это будет интересно, пожалуй, в первую очередь. И время удачно совпало... – Наталья наматывала один слой загадки на другой, и я, профессор Амлетссон, вдруг показался себе личинкой тутового шелкопряда, из которой вот-вот готовилось вылупиться нечто совершенно иное, с жесткими крыльями, фасетчатыми глазами и тонким хоботком.

– Сейчас без двух минут полдень, – продолжила издеваться моя визави. Сядьте, пожалуйста, вон в то кресло, – взмах руки показал, в какое именно, – и немного подождите. Не думаю, что она опоздает.

Пересесть в кресло удалось за несколько – пятнадцать, что ли – секунд. Пересесть и обратиться во внимание.

Ровно в двенадцать часов дня по местному времени раздался уверенный стук в дверь. Если бы дело было где-нибудь в Европе, я бы заметил, что так стучатся полицейские, чиновники опеки или судебные приставы, в общем, те, кто в любом случае войдет в помещение, но проявляет остаточную служебную вежливость.

– Войдите! – сообщила Наталья Бабаева куда-то в сторону двери.

Вошедшая девушка средних лет – примерно тридцати или чуть меньше – оказалась орчанкой, правда, почему-то, не в ожидаемой военной или полицейской (то есть, конечно, ополченской) форме. Наоборот, светлое платье, перепоясанное кушаком из цветного газа и легкомысленные туфли на высоком каблуке создавали образ какой угодно, но не привычный для всех (в моих глазах) советских орков утилитарно-служебный.

Была она, опять же вопреки ожиданию, подтянутой до худобы, и очень, на универсальный человеческий вкус, красивой. Мелькнула даже мысль о том, что это какая-то актриса, и я даже видел ее в хорошем кино, но в каком именно, почему-то забыл.

– Здравствуйте! Рада Вас снова видеть! – Наталья Бабаева встала из-за стола, подошла ко вновь прибывшей, и крепко пожала немного зеленоватую руку.

– Профессор, – обратилась администратор уже ко мне. – Вот и решение практически половины наших с Вами проблем!

Я вежливо встал и почти куртуазно – насколько это возможно в моем мохнатом исполнении – склонился, имея в виду лизнуть руку вновьприбывшей актрисе.

Руку для поцелуя мне никто не подал. Наоборот, протянутая для явного рукопожатия тонкая ладонь оказалась неожиданно сильной – не до хруста костей, а так, в самый раз, обозначить некое условное равенство.