Текст книги "Происхождение партократии"

Автор книги: Абдурахман Авторханов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 49 страниц)

Формально-юридической связи между письмом Троцкого от 8 октября и «письмом 46» нет, но «тройка» сама устанавливает эту связь, чтобы обвинить Троцкого в создании «левой оппозиции». Между состоянием здоровья Ленина и атаками «тройки» против Троцкого видна определенная закономерность – лучше Ленину, тогда «тройка» уходит за кулисы, хуже ему – тогда учащаются атаки против Троцкого. То же самое и теперь, когда вновь ухудшилось состояние Ленина. Чем больше прогрессировала болезнь Ленина, тем решительнее форсировала «тройка» выключение из активной политики Троцкого и его сторонников. Дело доходит до того, что всякое публичное выступление Троцкого, совершенно ортодоксальное и основанное на решениях партии и указаниях Ленина, Политбюро начинает квалифицировать как антиленинское, а критику ошибок как «фракционное выступление». Чтобы придать вес и партийный авторитет своим действиям против Троцкого, Политбюро широко практикует созывы всевозможных партактивов на местах с критикой «ошибок Троцкого». Той же цели служат и расширенные пленумы ЦК и ЦКК в центре. Так, октябрьский (1923) объединенный пленум ЦК и ЦКК с «активом» выносит постановление, в котором сказано, что они «признают выступление Троцкого в переживаемый международной революцией и партией ответственнейший момент глубокой политической ошибкой, в особенности потому, что нападение Троцкого, направленное на Политбюро, объективно приняло характер фракционного выступления… Троцкий для постановки затронутых им вопросов выбрал путь обращения к отдельным членам партии вместо единственно допустимого пути – предварительной постановки этих вопросов на обсуждение коллегий, членом которых состоит Троцкий.

Путь, избранный Троцким, послужил сигналом к фракционной группировке (заявление 46-ти)» («КПСС в рез.», 1954, ч. I, стр. 767–768). Результаты голосования этой резолюции указывают на соотношение сил «тройки» и Троцкого: против Троцкого 102 голоса, за – 2, воздержалось 10. В этих условиях битва Троцкого была проиграна еще до того, как он ее начал. Единственная надежда была на выздоровление Ленина, но тогда вставал вопрос: был бы сам Ленин в силах разбить «тройку»?

Уже на январском пленуме ЦК (1924), за неделю до смерти Ленина, Политбюро окончательно оформило членов ЦК Троцкого, Радека, Пятакова и других в официальную «оппозицию», «фракцию», и все это поспешило опубликовать в печати («Правда», 16 января 1924 г.).

Срочно созванная XIII конференция 16–18 января, за два дня до смерти Ленина, выносит уже развернутую резолюцию по докладу Сталина об осуждении «троцкистской оппозиции». В ней говорится:

После сентябрьского пленума ЦК (1923) Троцкий и «группа 46» написали письма, широко распространяемые в партии, в которых критикуют политику Политбюро и внутрипартийный режим.

Политбюро нашло нужным договориться с Троцким и в результате этой договоренности 5 декабря 1923 г. Политбюро ЦК и Президиум ЦКК приняли единогласно резолюции о внутрипартийной демократии и о запрещении фракций.

Через два дня после этого Троцкий выпустил новое письмо «Новый курс» против ЦК.

По всей России оппозицией рассылаются ее представители – «борьба принимает неслыханно острые формы», военные ячейки и ячейки высших школ выступают за оппозицию против ЦК.

«Оппозиция, возглавляемая Троцким, выступила с лозунгом ломки партаппарата и попыталась перенести центр тяжести борьбы против бюрократизма в госаппарате на „бюрократизм“ в аппарате партии».

Оппозиция противопоставляет партийныймолодняк Центральному Комитету (Троцкий: «молодежь – барометр партии»).

«Большевистский взгляд на партию, как на монолитное целое, оппозиция заменяет взглядом на партию, как на сумму всевозможных течений и фракций».

Оппозиция угрожает единству партии и безопасности государства.

Ядром оппозиции стали бывшие «децисты» или те члены ЦК, которые, по предложению Ленина, не были переизбраны (Преображенский, Серебряков, Смирнов).

10. Вся платформа и обвинения троцкистской оппозиции против ЦК – суть «мелкобуржуазный уклон» («КПСС в рез.», ч. I, стр. 778–782).

Как же Ленин реагировал на это решение конференции?

В январе 1924 года Ленин себя опять чувствовал хорошо. 7 января он был на детской елке в совхозе «Горки», 19 января выезжал на санях в лес наблюдать за охотой. 17–18 января Н. Крупская ему читает отчет о ходе XIII конференции, опубликованный в «Правде». 19–20 января она читает Ленину резолюцию конференции из «Правды».

Вот эти «новости» о начавшейся внутрипартийной драке действуют на Ленина ужасающе. Его смертельный враг – болезнь – нашла вернейшего союзника: им стала «тройка». Врачи считали, что любые волнения будут катастрофически ухудшать состояние Ленина. Так как Ленин даже жизнь считал сплошной политикой, его ничто не могло так глубоко волновать, как то, что происходит в партии и какова будет судьба его политического наследства. Поэтому-то врачи и запретили ему интересоваться политикой, читать газеты, писать статьи. Но «тройка» давно уже перестала контролировать «медицинский режим» Ленина; Ленин мог свободно читать газеты, следить за политикой «из вторых рук» (но не имел права читать материалы ЦК и связываться с внешним миром). Из газет опытный политик Ленин легко узнавал, что в его партии разыгралась острейшая фракционная борьба за трон, который сейчас политически пустует. Его «верные» ученики из «тройки» искусственно накаляют обстановку, ведут дело к тому, чего так боялся Ленин: к расколу. Ученики бездумно или намеренно подхлестывают болезнь Ленина своими действиями. Да, «тройка» – вернейший союзник смертельной болезни Ленина. Может быть, не столько физические страдания, сколько глубочайшее духовное отчаяние было причиной тому, что Ленин просил у Сталина, при очередном его визите, дать ему яд, чтобы отравиться. Об этом факте Сталин доложил на заседании Политбюро в конце февраля 1923 г. Если мы вспомним, что в архиве Ленина лежит «Завещание» с постскриптумом от 4 января 1923 года о снятии Сталина, то мы вполне можем согласиться с Троцким, что Ленин знал, у кого надо попросить яд (Trotski, Stalin, p. 376–377).

Богатырский организм Ленина, каким его рисуют близкие, все еще борется со смертью, однако внутрипартийная лихорадка безжалостно треплет его больной и разлагающийся мозг. Главный «надзиратель» болезни Ленина от ЦК – Сталин – как раз накануне XIII партконференции (16–18 января 1924 г.), к удивлению всех, снимает «информационный карантин» вокруг Ленина. На этой конференции осуждается Троцкий и троцкизм, торжествует Сталин и сталинизм. Конференция и утвердивший ее решения пленум ЦК дезавуируют Ленина с его «Завещанием». Все это Ленин свободно может узнать из «Правды».

Вернемся к поставленному вопросу: какова же реакция Ленина? Осторожная и поднадзорная (надзиратель ведь Сталин) Крупская все-таки осмелилась сообщить нам немногое, которое говорит о многом. Вот, что зарегистрировано в хронологии «Даты жизни и деятельности В. И. Ленина», приложенной к 45 тому Полного собрания сочинений Ленина: «январь, 19–20 (1924 г.) – „Н. К. Крупская читает Ленину резолюции XIII конференции РКП(б), опубликованные в „Правде“. Сама Крупская пишет: „Суббота и воскресенье ушли у нас на чтение резолюций. Слушал Владимир Ильич очень внимательно, задавая иногда вопросы“, но „когда в субботу Владимир Ильич стал, видимо, волноваться, я сказала ему, что резолюции приняты единогласно“, то есть Ленин должен был поверить Крупской, что Троцкий признал себя антиленинским «мелкобуржуазным уклонистом“ и голосовал за свое осуждение! Но таким наивным Ленин, вероятно, не был даже при смерти.

Если бы Ленин во время чтений этих резолюций осудил Троцкого и похвалил Сталина, то сталинская историография не обошла бы молчанием этого факта.

Если 20 января Ленин только «волновался», то у него произошло «21 января неожиданное резкое ухудшение в состоянии здоровья», а в 18 часов 50 минут вечера Ленин умер (Ленин, ПСС, т. 45, стр. 716–717).

Не надо быть медиком, чтобы констатировать: кошмарный психологический яд, который Сталин впрыснул в мозг Ленина в виде резолюций январской конференции, ускорил роковую развязку. Диагноз врачей гласил: «основой болезни явился резко выраженный склероз сосудов мозга от чрезмерно напряженной умственной деятельности. Непосредственная причина смерти – кровоизлияние в мозг» (В. И. Ленин, Биография, 4-е изд., 1970, стр. 682).

Мы указывали выше, что если бы Ленин осудил Троцкого во время ознакомления с материалами январской конференции, об этом партийные историки не замедлили бы сообщить потомству. Однако то, что не удалось даже Сталину, – приписать Ленину осуждение Троцкого, – стараются делать теперь сталинские наследники в биографии Ленина 1970 г., изданной к 100-летию со дня рождения Ленина. Там сказано как бы мимоходом: «Есть все основания полагать, что не без ведома Ленина Н. К. Крупская выступала против Троцкого» (там же, стр. 682). Когда выступала, где выступала, какие имеются на этот счет документы, – об этом ни слова. Да это и понятно. Нет в природе документов, говорящих о выступлениях Крупской во время болезни или смерти Ленина против Троцкого, как нет и документов, говорящих, что Ленин поручил своей жене защищать того, с кем он порвал личные отношения из-за нее (об этом мы писали) или осудить Троцкого, которого он вербовал в союзники против Сталина. Зато в архиве Троцкого находится еще один документ, который решительно опровергает новое «предположение» партийных историков. Это письмо Н. К. Крупской Л. Троцкому через несколько дней после смерти Ленина. Вот оно:

«Дорогой Лев Давидович, Я пишу, чтобы рассказать вам, что приблизительно за месяц до смерти, просматривая вашу книжку, Владимир Ильич остановился на том месте, где вы даете характеристику Маркса и Ленина, и просил меня перечесть ему это место, слушал очень внимательно, потом еще раз просматривал сам.

И еще вот что хочу сказать: то отношение, которое сложилось у Владимира Ильича к вам тогда, когда вы приехали к нам в Лондон из Сибири, не изменилось у него до самой смерти. Я желаю вам, Лев Давидович, сил и здоровья и крепко обнимаю. Н. Крупская» (Л. Троцкий, Моя жизнь, ч. II, стр. 251–252).

Троцкий комментирует это письмо: «В книжке, которую В. И. просматривал, я сопоставлял Ленина с Марксом… Мне было отрадно, что Ленин незадолго до кончины со вниманием читал мои строки о нем, ибо масштаб Маркса был и в его глазах самым титаническим масштабом для измерения человеческой личности. С неменьшим волнением читал я теперь письмо Крупской. Она брала две крайние точки: октябрьский день 1902 года и конец декабря 1923 г. Между этими двумя точками прошли два десятилетия, сперва совместной работы, затем жестокой фракционной борьбы и снова совместной работы на более высокой исторической основе. По Гегелю: тезис, антитезис, синтезис. И Крупская свидетельствовала, что отношение ко мне Ленина, несмотря на длительный период антитезиса, оставалось „лондонским“: это значит отношением горячей поддержки и дружеской приязни, но уже на более высокой исторической основе. Даже если бы не было ничего другого, все фолианты фальсификаторов не перевесили бы перед судом истории маленькой записочки, написанной Крупской через несколько дней после смерти Ленина» (там же, стр. 252–253).

Но Троцкий умудряется допустить оплошность, которая в политике не может остаться безнаказанной. 21 января 1924 года Троцкий, находившийся в Тбилиси, в пути на курорт Сухуми, получил от Сталина зашифрованную телеграмму о смерти Ленина. На запрос Троцкого по прямому проводу Кремль ответил Троцкому, что похороны Ленина назначены на субботу (Ленин умер в понедельник) и что так как Троцкий «все равно не поспеет на похороны», то Кремль рекомендовал ему «продолжать свое лечение». Троцкий замечает: «На самом деле похороны состоялись только в воскресенье, и я вполне мог бы поспеть в Москву. Как это ни кажется невероятным, но меня обманули насчет дня похорон. Заговорщики по-своему правильно рассчитали, что мне не придет в голову проверять их…» (Л. Троцкий, Моя жизнь, ч. II, стр. 249–250).

Да, Троцкого обманули, но иногда случается и так, что обманывают того, кто сам хочет быть обманутым. Здесь же бросается в глаза, что Троцкий явно потерял масштаб расстояния: поезд Тбилиси-Баку-Москва пробегает это расстояние за три дня, а в распоряжении Троцкого было пять дней, если даже похороны назначены на субботу. Кроме того, военный министр мог быть доставлен в Москву и военным самолетом. При всех случаях, Троцкий должен был учитывать, что его отдых на солнечном южном курорте, когда в Москве, в лютую зиму, партия хоронит своего вождя, это как раз и было то, что нужно «тройке». Это физическое отсутствие Троцкого Сталин превратил в его политическое отсутствие у трона, которым сейчас овладела «тройка» и юридически. Экстренный пленум ЦК 21–22 января 1924 г., в отсутствие Троцкого, преемником Ленина на посту председателя Совнаркома СССР и РСФСР выдвинул «нейтрального» А. И. Рыкова, а преемником Ленина на посту председателя Совета труда и обороны (СТО) был выдвинут Л. Каменев. Это был результат явного компромисса внутри «тройки», так как члены «тройки» не могли договориться о выдвижении на пост главы правительства кого-нибудь из своей среды. Заодно было решено «укрепить» военное ведомство, которым руководил Троцкий. К уже ранее назначенному туда стороннику «тройки» Уншлихту теперь ЦК решил назначить первым заместителем Троцкого М. Фрунзе, сняв с этой должности давнишнего врага Сталина – Склянского.

Троцкий сообщает: «В Сухуми приезжала ко мне делегация ЦК в составе Томского, Фрунзе, Пятакова и Гусева, чтобы согласовать со мною перемены в личном составе военного ведомства. По существу это была чистейшая комедия. Обновление личного состава в военном ведомстве давно совершалось полным ходом за моей спиной… Первый удар пришелся по Склянскому. На нем прежде всего выместил Сталин свои неудачи под Царицыным, свой провал на Южном фронте, свою авантюру под Львовом» (Л. Троцкий, там же, стр. 253).

Это были, конечно, подкопы под самого Троцкого, чтобы предупредить потенциального Бонапарта, которым он и не собирался стать.

Пленум ЦК принял обращение «К партии. Ко всем трудящимся». В этом обращении, между прочим, говорилось:

«Никогда еще после Маркса история великого освободительного движения пролетариата не выдвигала такой гигантской фигуры, как наш покойный вождь, учитель, друг… бесстрашный ум, железная, несгибаемая, упорная, все преодолевающая воля, священная ненависть… к рабству и угнетению, революционная страсть, которая двигает горами, безграничная вера в творческие силы масс, громадный организационный гений, – все это нашло свое великолепное воплощение в Ленине…

Ленин умел, как никто, видеть и великое и малое, предсказывать громаднейшие исторические переломы и в то же время учесть и использовать каждую маленькую деталь; он умел, когда нужно, бешено наступать и, когда нужно, отступать, чтобы готовить новое наступление. Он не знал никаких застывших формул; никаких шор не было на его мудрых, всевидящих глазах…

В сокровищницу марксизма товарищ Ленин внес немало драгоценного. Именно ему рабочий класс обязан разработкой учения о пролетарской диктатуре, о союзе рабочих и крестьян, о всем значении для борющегося пролетариата национального и колониального вопросов и, наконец, его учением о роли и природе партии…

Никогда Ленин не был так велик, как в минуты опасности. Твердой рукой он проводил партию через строй этих опасностей, с несравненным хладнокровием и мужеством идя к своей цели. Ничего противнее, отвратительнее, гаже паникерства, смятения, смущения, колебания для Ленина не было» («ВКП(б) в рез.», ч. I, 1933, стр. 809–810).

Пленум ЦК поручил Сталину выступить на открывающемся 26 января 1924 года II Всесоюзном съезде Советов с речью «По поводу смерти Ленина». Произнесенная как проповедь священника с церковного амвона, речь эта была полна религиозной патетики и мистицизма, устанавливала новые каноны идолопоклонства партийных шаманов, взывающих к духу Ленина на церковном же языке. Сказывался бывший воспитанник духовной семинарии, но Сталин знал, что он делал. То была «политика дальнего прицела». Сталин сказал: «Мы, коммунисты, – люди особого склада. Мы скроены из особого материала. Мы – те, которые составляем армию великого пролетарского стратега, армию товарища Ленина…

Уходя от нас, товарищ Ленин завещал нам держать высоко и хранить в чистоте великое звание члена партии. Клянемся тебе, товарищ Ленин, что мы с честью выполним эту твою заповедь!» (.выделено мною. – А. А.). И таких «клятв» Сталин насчитал еще пять – о единстве партии, о диктатуре пролетариата, о союзе рабочих и крестьян, об укреплении и расширении СССР, об укреплении и расширении Коминтерна. Каждая «клятва» кончалась по одному и тому же канону: «Клянемся тебе, товарищ Ленин, что мы с честью выполним и эту твою заповедь!» (Сталин, Сочинения, т. 6, стр. 46–51).

Тот же II съезд, по предложению Сталина, подтвердил решение «тройки» не предавать труп Ленина земле, а, набальзамировав, поставить его как святыню в Мавзолей на Красной площади. Сам Сталин объяснил, почему атеиста и революционера Ленина набальзамировали, как древнеегипетского фараона: «Вы видели за эти дни паломничество к гробу товарища Ленина десятков и сотен тысяч трудящихся. Через некоторое время вы увидите паломничество представителей миллионов трудящихся… Можете не сомневаться в том, что за представителями миллионов потянутся потом представители десятков и сотен миллионов со всех концов света» (там же, стр. 51; выделено мною. – А. А.). Слова, которые Сталин ввел сейчас в большевистский жаргон, означали, по изданному Академией наук СССР «Словарю современного русского литературного языка»: «заповедь» – «библейское или евангельское изречение», а по Далю: «клясться» – «давать клятву, божиться», «паломник»-«богомолец, бывший на поклонении у гроба Господня». Сталин намеренно превратил мавзолей Ленина в «гроб Господень», чтобы его именем освящать свою будущую инквизицию. Ленин, конечно, хотел, чтобы ученики продолжали его дело, но едва ли он согласился бы на создание ему культа нового бога. Слишком хорошо знавший Ленина в этом отношении, Троцкий писал: «Отношение к Ленину, как к революционному вождю, было подменено отношением к нему, как к главе церковной иерархии. На Красной площади воздвигнут был, при моих протестах, недостойный и оскорбительный для революционного сознания мавзолей. В такие же мавзолеи превращались официальные книги о Ленине. Его мысль разрезали на цитаты для фальшивых проповедей» (Л. Троцкий, Моя жизнь, ч. II, стр. 257).

Со смерти Ленина в истории режима обозначился постепенный переход от одной фазы к другой: от монопартийной диктатуры к монопартийной тирании, от Ленина к Сталину. Однако это была смена вождей, как психологических типов, но не смена идей. Весь Сталин в эмбрионе был в самом Ленине. Все основополагающие компоненты будущей сталинской тирании были выработаны Лениным. Другой вопрос, стал бы сам Ленин Сталиным, если бы он жил дольше и имел бы дело с такими же опасными оппозициями в ЦК и с не менее опасным сопротивлением крестьянства коллективизации, с какими пришлось бороться Сталину. В принципе на этот вопрос надо ответить безусловным «да», но масштабы, методы и формы могли быть иными. Тем не менее, без Ленина Сталина вообще бы не было. Поэтому нелогично и нелепо поступали наследники Сталина, когда они осуждали Сталина, апеллируя к Ленину. Тут вполне уместна одна аналогия: если в возможной будущей войне человечество погибнет из-за применения термоядерного оружия, то кто же несет ответственность – ученые, которые это чудовищное оружие изобрели, или правители, которые его применили? Ленинизм и явился в руках Сталина тем страшным оружием, пользуясь которым он три десятилетия тиранил страну, устраивал инквизиции и создал мировую коммунистическую систему. Обо всем этом у нас будет речь впереди. Вернемся к подведению итогов жизни и деяний Ленина.

Из всех характеристик, которые дали Ленину в первые дни и месяцы его смерти, две характеристики выдержали историческую проверку. Одна из них принадлежит преемнику Ленина – Сталину, другая – врагу Ленина Виктору Чернову, лидеру партии социалистов-революционеров. Характеристика Сталина о Ленине – конечно, целеустремленный панегирик, характеристика Чернова – критический политико-психологический портрет. В обеих характеристиках, между строк, мы читаем: Сталин рисует Ленина таким, каким сам хочет быть, а Чернов – таким, каким может быть успешный политик, но не истинный социалист и гуманист.

Сталин: Впервые я познакомился с Лениным в 1903 г. в порядке переписки. Она оставила во мне неизгладимое впечатление и привела к убеждению, что мы имеем в лице Ленина необыкновенного человека… Мне все время казалось, что соратники Ленина – Плеханов, Мартов, Аксельрод стоят ниже Ленина целой головой, что Ленин руководитель высшего типа, горный орел (Демьян Бедный заметил по поводу этого сравнения: Сталин, как абориген кавказских гор, сравнил Ленина с «горным орлом», но житель Севера, вероятно, сравнил бы его с северным сиянием. – А. А.)… Ленин умел писать о самых запутанных вещах так просто и ясно, сжато и смело, – когда каждая фраза не говорит, а стреляет… Впервые я встретился с Лениным в декабре 1905 г. на конференции большевиков в Таммерфорсе. Я надеялся увидеть горного орла, великого человека, великого не только политически, но и физически, ибо Ленин рисовался в моем воображении в виде великана, статного и представительного. Каково же было мое разочарование, когда я увидел самого обыкновенного человека, ниже среднего роста, ничем, буквально ничем не отличающегося от обыкновенных смертных… Принято, что «великий человек» обычно должен запаздывать на собрания, с тем, чтобы члены собрания с замиранием сердца ждали его появления: «тсс… тише… он идет». Эта обрядность казалась мне не лишней, ибо она импонирует, внушает уважение. Каково было мое разочарование, когда я узнал, что Ленин явился на собрание раньше делегатов и, забившись где-то в углу, по-простецки ведет беседу с самыми обыкновенными делегатами. Не скрою, что это показалось мне некоторым нарушением некоторых необходимых правил… Простота и скромность Ленина, стремление остаться незаметным, во всяком случае не бросаться в глаза и не подчеркивать свое высокое положение, – эта черта представляет одну из самых сильных сторон Ленина, как нового вождя… Необычная сила убеждения, простота и ясность аргументации, короткие и всем понятные фразы, отсутствие рисовки, отсутствие головокружительных жестов и эффективных фраз, бьющих на впечатление, – все это выгодно отличало речи Ленина от речей обычных «парламентарских» ораторов… Меня пленила та непреодолимая сила логики в речах Ленина, которая несколько сухо, но зато основательно овладевает аудиторией, постепенно электризует ее и потом берет ее в плен… Я помню, как говорили: «Логика в речах Ленина – это какие-то всесильные щупальцы, которые охватывают со всех сторон клещами и из объятия которых нет мочи вырваться: либо сдавайся, либо решайся на полный провал»… Второй раз я встретил Ленина в 1906 г. на Стокгольмском съезде… Известно, что на этом съезде большевики остались в меньшинстве, потерпели поражение. Я впервые видел Ленина в роли побежденного. Он ни на йоту не походил на тех вождей, которые хныкают и унывают… Наоборот, поражение превратило Ленина в сгусток энергии… На следующем съезде в 1907 г. в Лондоне большевики оказались победителями. Я впервые видел Ленина в роли победителя. Обычно победа кружит голову иным вождям, делает их заносчивыми и кичливыми… Но Ленин ни на йоту не походил на таких вождей. Наоборот, именно после победы становился он особенно бдительным и настороженным. Ленин настойчиво внушал делегатам: «первое дело не увлекаться победой и не кичиться, второе дело – закрепить победу, третье – добить противника»… Вожди партии не могут не дорожить мнением большинства своей партии… Но Ленин никогда не становился пленником большинства… Бывали моменты в истории партии, когда мнение большинства приходило в конфликт с коренными интересами пролетариата. В таких случаях, Ленин, не задумываясь, становился на сторону принципиальности против большинства партии… Он не боялся выступать в таких случаях буквально один против всех, рассчитывая на то, что «принципиальная политика есть единственно правильная политика»…

Теоретики и вожди партий, знающие историю народов, проштудировавшие историю революции от начала до конца, бывают иногда одержимы одной неприличной болезнью. Болезнь эта называется боязнью масс, неверие в творческие способности масс… возникает иногда некий аристократизм вождей… боязнь, что стихия может разбушеваться, что массы могут «поломать много лишнего»… Ленин представлял полную противоположность таким вождям… Я не знаю другого революционера, который умел бы так беспощадно бичевать самодовольных критиков «хаоса революции» и «вакханалии самочинных действий масс», как Ленин… Вера в творческие силы масс… давала ему возможность осмыслить стихию и направлять ее в русло пролетарской революции. Ленин был рожден для революции. Он был поистине гением революционных взрывов и величайшим мастером революционного руководства. Никогда он не чувствовал себя так свободно и радостно, как в эпоху революционных потрясений… В дни революционных поворотов он буквально расцветал, становился ясновидящим, предугадывал движение классов и вероятные зигзаги революции, видя их, как на ладони. Недаром говорится в наших партийных кругах: «Ильич умеет плавать в волнах революции, как рыба в воде». Отсюда «поразительная» ясность тактических лозунгов и «головокружительная» смелость революционных замыслов Ленина… Гениальная прозорливость, способность быстро схватывать и разгадывать внутренний смысл надвигающихся событий – это то самое свойство Ленина, которое помогало ему намечать правильную стратегию и ясную линию поведения на поворотах революционного движения (Сталин, Соч., т. 6, стр. 52–64, О Ленине, речь 28 января 1924 г.).

15 марта 1924 года, через неполных два месяца после смерти Ленина, лидер партии эсеров Виктор Чернов напечатал в солидном американском журнале «Иностранные дела» статью о Ленине. Хотя Чернов был противником Ленина, но в годы первой мировой войны их позиции так сблизились, что они вместе, как русские социалисты-интернационалисты, участвовали на знаменитой Циммервальдской конференции 1915 года, но еще и до войны, оба будучи непримиримыми врагами царизма, вступали во временные контакты. После революции Чернов входил в состав первого коалиционного правительства (ушел в отставку после июльских дней). Был председателем Всероссийского Учредительного собрания, в котором его партия имела абсолютное большинство. Характеристика Ленина, данная Черновым, несмотря на определенную дозу субъективизма, как и у Сталина, – документ большой исторической ценности.

Многочисленные книги Ленина и о Ленине за эти почти 50 лет ничего принципиально нового не добавили к портрету Ленина, нарисованному Черновым. Этим, вероятно, объясняется, что названный журнал перепечатал статью Чернова к 100-летию со дня рождения Ленина.

Чернов: Ленин был большим человеком, он не просто был самым большим человеком в его партии; он был некоронованным, но заслуженным королем этой партии. Он был ее голова, ее воля, я бы даже сказал, был ее сердцем, если бы оба – он и партия – не подразумевали бессердечность как долг. Интеллект Ленина был энергичен, но холоден. Это был прежде всего иронический, саркастический и циничный интеллект. Ничто не было ему так чуждо, как сентиментальность… моральные или этические соображения в политике для него были «мелочью, лицемерием, поповской проповедью». Политика для него означала стратегию, чистую и простую. Только победа заслуживала внимания. Воля ко власти и осуществление политической программы без компромисса – только это было добродетелью. Колебание было единственным преступлением. Ленин сказал бы, политика есть продолжение войны другими средствами. Бессердечность по отношению к жертве есть похвальное самообладание, безжалостность и бесчеловечность есть долг.

На войне все средства хороши и лучшими из них являются те средства, которые большей частью осуждаемы в нормальных человеческих отношениях. Поскольку политика есть видоизмененная война, то правила ведения войны являются и ее принципами. Ленина часто обвиняли, что он не был и не хотел быть «честным соперником», но само понятие «честный соперник» звучало для него как абсурд, как чистый предрассудок, как нечто такое, что может быть порою иезуитски использовано в собственных интересах, но принимать его всерьез было бы глупо.

Защитник пролетариата обязан отложить в сторону всякие сомнения морального порядка, имея дело с врагом. Намеренно обманывать врага, клеветать на него, чернить его имя, – все это он считал нормальным. Было бы трудно превзойти ту циничную брутальность, с какой он все это прокламировал. Совесть Ленина состоит в том, чтобы поставить себя вне границ человеческой совести во всех поступках со своим врагом. И в этом отказе от всех принципов чести он оставался честным сам с собою. Будучи марксистом, он верил в «классовую борьбу», как свой собственный вклад к этой теории, он и Гражданскую войну рассматривал как апогей классовой борьбы. Мы можем даже сказать, что для него и классовая борьба была гражданской войной в эмбрионе. Разногласия в партии, малые или большие, он часто старался объяснять, как отзвук классового антагонизма, и тогда нежелательные в партии элементы он будет изымать, прибегая к самым низким средствам! Разве сама разнородная партия не является конгломератом антагонистических классовых элементов, а все антагонистические элементы должны быть рассматриваемы по рецепту «на войне по-военному». Вся его жизнь прошла в расколах и фракционных битвах внутри партии. Человек целеустремленный и по природе наделенный мощным инстинктом самосохранения, он не затруднялся объявлять верой самое невероятное (credo, quia absurdum)… После каждого поражения или падения, каким бы постыдным или унизительным оно ни было, Ленин тотчас же вскочит, подобно ваньке-встаньке, и начнет вновь с самого начала. Его воля была подобна хорошей стальной пружине, которая тем крепче ударяет, чем сильнее ее растягиваешь. Он был суровым партийным лидером того типа, который нужен, чтобы вдохновлять своих последователей и предупреждать панику среди них своим личным примером неограниченной самоуверенности, так же как приводить их в чувство реальности в периоды высшей экзальтации, когда партии грозит опасность быть «партией самодовольных»… Его целеустремленность была тем качеством, которое внушало его последователям наибольшее уважение. Часто, когда Ленин умудрялся уцелеть, благодаря некоторым грубым промахам своих врагов, честь его уцеления приписывалась ленинскому решительному оптимизму… Благодаря упорству, он не раз выводил свою партию из кажущихся безвыходных затруднений, а приписывалось все это его гению предвидения. Однако предвидение в широком масштабе было как раз то, что ему не давалось. Он прежде всего был мастером фехтования, а фехтовальщику нужны очень маленькое предвидение и несложные идеи. На деле, он не должен был так много думать; он должен был концентрироваться на каждом движении своего соперника и владеть своим собственным рефлексом с быстротой врожденного инстинкта с таким расчетом, чтобы отпарировать каждое вражеское движение незамедлительно. Ленинский интеллект был проницательным, но не широким, находчивым, но не творческим. Будучи мастером в оценке любой политической ситуации, он быстро схватывает новую ситуацию и демонстрирует большую политическую и практическую проницательность в предупреждении ее непосредственных политических следствий. Это идеальное и непосредственное тактическое чувство составляет полный контраст по отношению к абсолютно необоснованному и фантастическому характеру каких-нибудь обширных исторических прогнозов, который он когда-либо пытался делать – в любой программе, включающей в себя больше времени, чем сегодняшний и завтрашний день. Например, его аграрная программа до революции или его грандиозная программа действия после победы, рассчитанная на целую историческую эпоху, столкнувшись с действительностью, разлетелись в прах, тогда как его ближайшие планы наступления оказались весьма реальными. Его «ближайший политический» диагноз оказался непревзойденным, его «отдаленный политический» диагноз терпел перманентное банкротство. Как человек, уже имеющий истину в собственном кармане, он не придавал никакого значения творческим усилиям других искателей истины. Он не питал уважения к чужим убеждениям, как не имел он и восторженной любви к свободе, чем характеризуется всякий независимый творческий дух. Напротив, им владела чистая азиатская концепция монополии печати, слова, справедливости и мысли, которую осуществляет единая руководящая каста в согласии с мусульманской поговоркой: «если библиотека Александрии содержит те же вещи что и Коран, тогда она бесполезна, если же она содержит вещи противоположные, тогда она вредна». Абсолютно лишенный творческого гения, он был скорее умелый, яркий и неутомимый толкователь теорий других мыслителей; он был человеком такой узости ума, что его интеллигентность надо назвать ограниченной, тем не менее, он был способен на величие и оригинальность в рамках этих оговорок. Его сила лежала в чрезвычайной, абсолютной ясности его доказательств… Он конкретизировал и упрощал идеи. Он не был выдающимся оратором. Он часто бывал вульгарным и неуклюжим, особенно в полемике, постоянно повторяя самого себя, но эти повторения составляли его систему и его силу… Это было постоянное, основное давление, монотонность которого гипнотизирует аудиторию. Одна и та же мысль повторялась многократно и по-разному, пока она не проникала в сознание людей. Ленин постоянно чувствовал свою аудиторию. Он никогда не поднимался слишком высоко над ее уровнем и не упускал из виду необходимость спускаться в нужный момент к уровню самой аудитории… Более чем кто-либо, он понимал, что толпа подобна лошади, которая хочет, чтобы ею твердо правили и пришпорили так, что чувствуется рука мастера. Если нужно, он говорит как рулевой, угрожает и хлещет свою аудиторию. «Он не оратор, он больше чем оратор», – сказал кто-то о нем. Воля Ленина была сильнее его интеллекта, последний был вечным слугой первого. Наконец, когда после тяжелых трудов была завоевана победа, он не начинает воплощать свои идеи в дело, как это сделал бы конструктивный социалист, заранее обдумавший свою творческую работу, он скорее обращается к новой, творческой фазе своей жизненной программы при помощи тех же методов, какими он пользовался в своей деструктивной борьбе за власть. «Сначала ввязаться в войну, а там видно будет», – эти слова Наполеона были его любимыми. Ленина часто рисовали слепым догматиком, но он никогда не был им по своей натуре. Он не был типом, привязанным к хорошему или плохому законченной симметрической системы, он просто добивался поставленной цели в его политической игре, в которой уловить подходящий момент означало все. Этим объясняется то, что он часто выступает как шарлатан, экспериментатор, азартный игрок; это и доказывает, почему он был оппортунистом, понятие противоположное догматику. Многие критики думают, что Ленин был жадный ко власти и славе. Факт тот, что он органически был сделан для вождения… и это было для него само собой разумеющееся дело. Что же касается почестей, то к ним он питал отвращение. Его сердцу было чуждо всякое наслаждение помпой. Плебей в своих вкусах и по своему нутру, он остался таким же простым в своих привычках после Октябрьской революции, каким он был до нее. Его часто рисовали также бессердечным, черствым фанатиком. Эта бессердечность является чисто интеллектуальной и поэтому направлена против его врагов, то есть против врагов его партии. Со своими друзьями он был дружелюбным, добродушным, веселым и вежливым, каким должен быть хороший товарищ, что нашло свое выражение в нежном, интимном имени «Ильич», которым его называли всюду его последователи. Да, Ленин был добродушным, но быть добродушным еще не значит быть добросердечным. Он посвятил всю свою жизнь рабочему классу. Любил ли он рабочих? Вероятно, любил, хотя его любовь к ним была менее сильная, чем его ненависть к их угнетателям. Его любовь к пролетариату была такой же деспотической, суровой и безжалостной любовью, с какой, сотни лет назад, Торквемада сжигал людей для их спасения. Ленин по-своему любил тех, кого он ценил как полезных помощников. Он с готовностью прощал им ошибки, хотя когда-то сделал им строгий нагоняй. Злоба или месть были чужды ему. Если даже его врагов нет в живых, но все-таки известные абстрактные факторы должны быть уничтожены. Они не будут возбуждать его человеческие интересы, будучи просто математически установленными пунктами, где деструктивные силы могут быть применены. Просто пассивная оппозиция к его партии в критический момент была достаточной причиной для него расстрелять сотни людей без рассмотрения (Foreign Affairs, N. Y., April 1970, p. 471–476).