Текст книги "Вера и рыцарь ее сердца"

Автор книги: Владимир Де Ланге

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 25 страниц)

Глава 4

Вот уже несколько месяцев Вера с мамой жили в сибирском городе Барнауле, где никто не знал, что Вера потеряла «девичью честь», и это успокаивало ее маму.

Перед отъездом в Россию Римма опять положила дочь на стол в детской комнате и под светом той же настольной лампы расшила между ног девочки то, что было ею не так давно крепко зашито, но на этот раз после операции несчастная Верочка не получила причитающуюся ей порцию ласки. Зато она была рада-радёшенька, что могла ходить в туалет, как все нормальные дети, и от ее нее не исходил противный запах застоявшейся мочи.

Римму и Веру приютила семья ее старшего брата Леонида. Жену брата ласково звали Арочка, хотя она была совсем не ласковой, а очень строгой и неулыбчивой тетей.

Тетя Арочка была вторым маминым кумиром после Джейн Эйр, которой Вера искреннее сочувствовала. Отрывки из книги о судьбе этой сиротки Джейн мама читала дочери в поезде, когда они ехали в чужой край, чтобы начинать вдали от дома жить заново, но уже без папы и без Саши. Вообще-то, девочке было безразлично, где ей теперь жить. Если честно сказать, не интересовал Веру ни незнакомый город, ни ее очень близкая родня, ни какая-то книжная Джейн Эйр. Она не нуждалась в дружбе с одноклассниками и не хотела ни с кем говорить ни по душам, ни по пустякам. Девочка уже научилась хорошо жить в самой себе и хорошо общаться со своим верным внутренним сердцем. Только две вещи сохранила ее память из череды этих черных дней.

На первом месте была сосиска. Сосиска, которую подавали на обед в школьной столовой, была нежной и очень тоненькой. Она аппетитной короной украшала горку из желтого картофельного пюре. Об этом лакомстве Вера мечтала уже с самого рассвета, еще перед уходом в школу. На большой перемене она бежала в столовую, там стояла в очереди за обедом, ни с кем не говорила и по сторонам не глядела. Когда подходила ее очередь получить тарелку с дымящимся картофельным пюре и отварной сосиской, девочка уже не успевала сглатывать слюну. Сначала Вера быстро съедала недосоленное картофельное пюре, при этом она ни на мгновение не отводила взгляда от сосиски, потом брала сосиску двумя пальчиками, отводя мизинец в сторону, и любовалась сосиской какое-то время на расстоянии, вдыхая аппетитнейший мясной запах. Прокалывать сосиску вилкой девочке казалось кощунством. Разглядев сосиску, как диковинку, привезенную из заморских стран, девочка отправляла ее в рот. При откусывании сосисочной верхушки капли чудесного мясного сока, попадая на язык, вводили девочку во вкусовой трепет. Но кушать сосиску медленно, смакуя каждый кусочек, у Веры получалось недолго. В какой-то миг с ней происходили странные вещи, и сосиска быстро проглатывалась, не утоляя голод девочки. Зато шкурку от сосиски можно было жевать долго-долго, и весь последующий урок ее пряный мясной вкус улучшал настроение Веры.

Уже вечером, когда Вера с мамой читали по переменке книгу об одиноком и голодном Робинзоне Крузо, Вера каждый раз обещала самой себе не быть больше такой легкомысленной, и жевать сосиску, как можно дольше, но каждый раз сосиска проглатывалась Верой в один присест.

На втором месте по значимости ее воспоминаний о жизни в Барнауле было сливочное масло. Даже созерцание комочка сливочного масла в двести граммов, лежавшего на блюдце посредине кухонного стола, являлось для Веры невероятным наслаждением. Этот комочек масла, имеющий желтый цвет, как маленькое солнышко на тарелочке, озарял холодную и большую кухню тети Арочки. На масло можно было только смотреть, потому что этого масла на всех не хватало, и его катастрофически не хватало самой Вере.

Два раза в месяц Вера поднималась в шесть часов утра, очень тепло одевалась и вместе с взрослыми отправлялась в продуктовый магазин, что располагался в конце улицы. Туда, в этот темный предутренний час, один за другим подходили люди и занимали очередь перед закрытой дверью магазина. Те, которые уже записались в очередь и получили номерок, с удовольствием и интересом следили за опоздавшими покупателями масла. Эти сони пробирались сквозь сугробы, наметенные за ночь между домами, и в спешке смешно размахивали руками, стараясь незаметно обогнать ушедших вперед соперников, в надежде получить первыми номерок в очередь.

Надо сказать, что стоять в этой тесной очереди за маслом было интересно. Люди жались друг к другу от холода. Они притопывали ногами в валенках, похлопывая себя разноцветными рукавицами, специально связанными для таких случаев из толстых шерстяных ниток, и незаметно длинная очередь от судорожного похлопывания и притопывания закручивалась в клубок, словно в русском хороводе Березка. Стоять в таком «клубке» было теплее и уютнее, чем просто в ряд.

Сначала все любители сливочного масла молча ждали открытия продовольственного магазина, ежась от трескучего мороза. Потом очередники начинали знакомиться друг с другом и даже находили общих знакомых, тогда и начиналось самое интересное для Веры время. Со всех сторон она могла слышать то радостные, то печальные истории, с плохими концами или с хорошими, как говорится: выбирай – не хочу. Каждые полчаса делалась перекличка. «Номера», которые не откликнулись, из очереди безжалостно вычеркивались. За десять минут до открытия магазина, то есть в 8.20, настроение выстоявших очередь очередников резко менялось, оно из приятно общительного становилось военно-агрессивным. Все готовились к атаке, чтобы в прорыве в магазин отстоять свое право на двести граммов сливочного масла. Масло выдавали в руки только присутствующим в очереди людям. Вера была в их рядах, и, когда завернутый в пергаментную бумагу кусочек масла попадал ей в руки, она сгорала от нестерпимого желания съесть это масло прямо в магазине, без хлеба и ложки. Съесть и опять встать в очередь. Но и эта, скудная на радости, жизнь оборвалась тоже в одну из вьюжных ночей.

Вера и мама укладывались на ночь на пружинной кровати, стоящей в зале. Девочка спала у стенки, упираясь носом в плюшевый темно-зеленый ковер, а мама лежала на другом краю кровати. Вере не разрешалось шевелиться и ворочаться в постели, и она старалась лежать, как мышка-норушка. Когда Веру разбудил яркий электрический свет, бивший ей прямо в глаза, то не он ее ослепил, ее ослепила злобная синева маминых глаз. Спокойный мир, который она так исправно берегла, рухнул в один момент. Вера уже не слышала, что ей говорила мама или что спрашивала. Страх больше не властвовал над ней, он сменился несоразмерным с жизнью горем. Девочку стало колотить такое отчаяние, что ее внутреннее сердце разорвалось, стало истекать слезами и истошным криком вырвалось наружу.

– Ну, что?.. Ну, что тебе еще надо от меня?.. Не мучь меня!.. Пожалуйста, не мучь меня! Я больше не могу так жить!.. Убей меня, прошу, лучше, убей меня сразу! … Я не хочу больше жить!.. У меня просто нет больше сил, жить!

Вера еще не слышала о том, что существует ад, она просто в аду жила, о рае она тоже слышала, но там жили святые, поэтому она просто верила в то, во что ей самой хотелось верить, она верила, что со смертью к человеку приходит покой, который был ей так необходим.

– Не подходи ко мне! – строго предупредила она маму. – Не подходи!.. Я… я укушу тебя! Я буду кусать тебя до крови, как злая собака!

Вере вдруг захотелось даже рычать и скалить зубы. Она готова была напасть на обидчика и погибнуть в схватке с ним. Ожидая нападения, девочка забилась в угол кровати и ощетинилась.

Римма испугалась и стала оглядываться по сторонам, ища помощи. Из других спален стали выходить мамины родственники с сонными и недовольными лицами, но Вера их не узнавала. Девочка смотрела исподлобья на людей, окруживших ее кровать, но видела только свою маму. Держа ее под прицелом своих колких черных глаз, она немного утихла и стала что-то причитать себе под нос, захлебываясь слезами. Ее слезные сопли ручьем текли из ее глаз и носа. Но, как только мама опять протягивала к ней свои руки и делала шаг вперед, истерика начинала биться в девочке страшным зверем, и маме приходилось отступать. Вдруг Веру скрутили судороги. Яркий свет поразил ее глаза, и она ослепла от дикой пляски света в ее голове, а потом всё погасло. Мир поглотила тьма…

Покой. Пустота. Тишина. Потом из темноты протянулись к ней женские руки со стаканом воды. Во рту у Веры уже лежала маленькая таблетка, и спокойный голос тети Арочки просил эту таблетку проглотить. Девочка покорилась этому голосу, и потом наступил глубокий сон. Сквозь дремоту принимала она питье и опять проваливалась в этот целебный сон. Вере показалось, что прошла целая вечность до того, как она открыла глаза, и окружавший ее мир не расплылся перед ней, как акварельный рисунок под потоками влаги.

Мама сидела на стуле, и в ее глазах не было больше зла. В ее глазах девочка увидела какую-то предрассветную растерянность. Конечно, она не доверяла ей себя, и, как только мама шелохнулась, паника вновь овладевала ее сердцем и ее рука непроизвольно вытягивалась вперед, чтобы остановить врага.

– Не подходи!

Были, наверное, уже сумерки, а может быть, просто лампочка на столике не давала много света, когда к кровати, где лежала Вера, подошла тетя Арочка. Вера доверила ей отвести себя в туалет. Потом тетя Арочка, надев белый халат доктора, попросила у Веры разрешения обследовать ее, как врач. Тетя Арочка была женским доктором. Вера, словно под гипнозом непривычного ей ласкового обращения, покорно дала себя обследовать, а потом из соседней комнаты слушался сердитый шепот тети Арочки, которая что-то выговаривала Вериной маме.

На следующий день девочка с мамой ехали ночным поездом домой. Вера еще не могла хорошо говорить, она заикалась. Мама тоже не могла быть хорошей мамой, потому что она отвыкла от этого. Они обе были довольны, что ехали домой, но каждая думала о своем. Дома их ждал радостный папа. Он встретил их со словами:

– Я знал! Я знал, что правда восторжествует! – в этих словах слышалось больше горечи, чем торжества.

Они встретили Новый год под настоящей елкой, горевшей разноцветными огоньками. Под елкой лежало много подарков, которые радовали Веру, но не с такой силой, как сливочное масло, которое она могла целый праздничный вечер лизать с ложки. Девочка бы лизала его и всю ночь, но мама, вспомнив, что воспитание дочери еще не закончилось, остановила это пиршество.

Саша прислал новогоднюю открытку из папиной деревни. Он писал, что желает всем здоровья и что живет в деревне, как в раю. Вера ему по-хорошему позавидовала. Она скучала по старшему брату.

Теперь всё было так, как будто ничего и не случилось. И никто и никогда в их семье не говорил больше об этом страшном времени ни слова. Это стало их семейной тайной. Почему? Вера этого не знала. Если откровенно, она сама никогда не разрешала себе думать о том плохом времени, потому что не могла вынести повторно, даже в мыслях, такое насилие над собой. Она была довольна тем, что прошлое осталось позади, и оно больше никогда не должно было возвратиться в реальную жизнь. Теперешнее послушание Веры иногда приводило в шок других матерей и их избалованных детей, но девочка ничего не могла с собой поделать. Никто не знал, что этим послушанием она сберегала от потрясений свое смертельно раненное сердце, которое нуждалось в утешении, и девочка пела ей колыбельные песни на ночь и учила не дрожать от страха, а мечтать.

Это было чудо, у Веры появилась мечта, и эту мечту о рыцаре хранило ее сердце. Девочка верила, что живет на свете ее верный рыцарь, который освободит Веру от проклятия, а она родит ему из его маленьких зернышек прекрасных мальчиков и девочек, у которых будет счастливое детство! Для самой Веры настало время учиться быть нормальным десятилетним ребенком с приличным жизненным опытом.

Часть 3

Глава 1

Вера вернулась в свой родной шахтерский город, и мама отправила ее в школу, знаменитую своими педагогами. Эта школа находилась в центре Караганды в двух автобусных остановках от ее дома. Учителя учили девочку по программе второго класса и обучали нормам поведения в советском обществе, а послушная Вера Шевченко хорошо училась и мечтала о том, что было не предусмотрено школьной программой. Она мечтала о далеком будущем, которое непременно сбудется, потому что оно уже в своем преддверии было так прекрасно, что ни в сказке сказать, ни пером описать, а пока мечта не исполнилась, девочка все свободное время отдавала чтению книг.

Как она могла раньше так беспечно к ним относиться! Теперь книги открывали ей вход в другой мир, где ее никто не знал, не знал ее позора, и книжные герои становились или ее верными друзьями, или ее непримиримыми врагами. Когда книга была прочитана, то девочка предавалась мечтаниям, в которых рождалась ее собственная история, и в этой истории происходила встреча Веры с благородным рыцарем, сильным и смелым, добрым и любящим ее такой, какая она есть на самом деле. Радость будущей встречи с ним озаряли ее реальную жизнь, осталось только дождаться, когда он ее найдет и увезет на край земли, далеко-далеко от родительского дома, чтобы жить с ней в маленьком домике, где их дети могли бы прожить счастливое детство. Вера уже сейчас сочиняла для них смешные истории с хорошим концом. Только имя рыцаря ей никак не удавалось придумать.

Как могла Вера знать, что ее нареченный рыцарь при коне и в доспехах, жил за тридевять земель от нее, в тридесятом царстве, у самого Северного моря, и совсем не думал быть чьим-то рыцарем, жить в маленьком домике, окруженный детьми и обласканный любовью дамы его сердца. Он недавно прибыл на родину с того самого края земли, куда так хотела попасть Верочка. Ничего, кроме белых снегов и нескончаемой зари, он там не увидел и был сказочно рад вернуться после боевых учений домой, где ему всегда были гарантированы «нормальная» еда и «нормальный» сон на мягкой пружинистой кровати.

Этого паренька звали Ронни, и для него было жизненно важно каждый день иметь «нормальную» еду. Утром – поджаристый бекон с яйцами и чашечка густого ароматного кофе, липкого от избытка молока и сахара. Его утренний полупрозрачный ломтик хлеба с хрустящей корочкой должен быть изящно смазан тонким слоем сливочного масла. Маргарин был для Ронни ядовитой подделкой настоящего масла, а любой обман был ему противен. Бутерброд должен быть с ветчиной или сырокопченой колбаской, но без азиатских пряностей. Сыр убирался из рациона питания навсегда, как продукт из прокисшего молока. В полдень – положенный каждому человеку овощной суп на густом мясном бульоне, что целый день томился на плите. За вечерней трапезой должны подаваться овощи, хорошо потушенные в масле, отварная картошка и большой кусок мяса, поджаренного на «высоком» огне. Овощи должны быть не те овощи, что едят коровы в деревне, такие, как репа, брюква, свекла или белокочанная капуста, и не те, что клюют курицы у забора (здесь Ронни имел в виду кукурузу), а те, что выращивались на полях Фландрии: брокколи, брюссельская капуста, витлов, спаржи, лук-порей, стручковая фасоль и зеленый горошек. Если несчастная морковка попадала в суп, то Ронни скрупулёзно вылавливал ее тарелки, обиженно ворча на маму, что он не кролик. Огурцы и кабачки были им смело вычеркнуты из списка съедобных овощей.

Перед сном каждому, уважающему себя мужчине, полагался десерта. Десерт для «нормального» человека (Ронни был убежден, что он является эталоном «нормального» человека») состоял из шоколадного мусса или пралине в шоколаде. Вкушать десерт лучше всего было под музыку Клиффа Ричарда, голос которого вдохновлял Ронни на добавочную порцию шоколада. Да, еще… в правила питания «нормального» человека красными буквами необходимо было внести следующее: еда должна запиваться только кока-колой, а не водой или лимонадом. Вода, как утверждал Ронни, – для стиральной машины, а лимонад – для «булеке», последнее означает: «лимонад – малышам». Ему нравилась только та еда, которая была приготовлена его мамой.

В то счастливое время молодой Ронни не утруждал себя мыслями о любви матери к нему. Во всем мире принято, что мамы любят своих детей. Любила ли его мама? Этот вопрос не вызывал у юноши ни сомнений, ни любопытства. Мама есть мама, и, если она строга и требовательна к сыну, значит, так тому и быть. Главное, чтобы еда, была приготовленная ее руками, а еда, приготовленная мамой, была для Ронни настоящей отрадой и утешением в жизни юноши, ведь о домашней пище он начинал мечтать, как только покидал родительский дом.

В юноше рано проявилась склонность к аналитическому осмыслению мира, это ему помогало в смелости быть рассудительным и силу применять только в случае крайней необходимости. Им оспаривалось любое утверждение, высказанное голословно. Мир чувств, эмоций и романтики был ему чужд. Ронни был вынослив, как молодой ишак, а шутил, как портовый грузчик.

Хотя фамилия Де Гроте означала «большой», рост у него был чуть ниже среднего.

– Настоящие фламандцы, каким являюсь я сам, – любил говорить Ронни тем, кто не знал историю его страны, – были низкорослым и крепким народом. Их племена жили в диких лесах Фландрии, которые сегодня, к моему сожалению, из диких лесов превратились в плодоносные поля.

Ронни был крепок и добр, как и его далекие предки. Для друзей детства он был Жиромике, силач из популярного журнала комиксов «Сюске и Виске». Ронни походил на книжного героя своей трапециевидной фигурой и кудрявым чубом надо лбом, а главное, он, как и Жиромике, всегда выручал друзей из беды.

Однажды, у дяди Яна отлетела выхлопная труба в его новом автомобиле Форд. Ронни с удовольствием взялся ее заменить.

Еще до службы в армии у молодого Де Гроте в гараже только что «волк не водился»: там было всё, что нужно для ремонта автомобилей различных марок, а, в частности, имелась в наличии нужная выхлопная труба для Форда, но для этого ее надо было снять со старого Форда, который тот же дядя Ян подарил Ронни за ненадобностью.

Подарок дядя Яна, старенький Форд, уже мозолил глаза прохожим, стоя в дальнем углу родительского сада. За этот срок автомобиль покрылся густым слоем опавшей листвы, и дождевые потоки, стекавшие по ее бокам, сделали ее похожей на неопрятную зебру. Старый Форд «Taunus-70» заартачился и не хотел отдавать свою выхлопную трубу без боя для нового автомобиля дяди Яна!

Домкрат, несмотря на титанические усилия Ронни, машину не поднимал, а сам медленно проваливался в пропитанную дождем почву. Назревала необходимость ложиться под машину, чтобы снять с нее выхлопную трубу, а как будешь ложиться на мокрую траву, когда по ней весело бежали дождевые ручейки.

Какого человека не выведет из душевного равновесия такое положение вещей? Хорошее настроение молодого механика быстро сменилось на взрывоопасное, надо сказать, у каждого механика в молодом возрасте имеются свою прибамбасы. Отбросив домкрат в сторону, Ронни погрозил кулаком кому-то в небе, видимо богу, за дождь, за грязь и еще за что-то, и не заметил, как дождь, испугавшись его угроз, капать перестал.

К гаражу стали подходить друзья молодого Де Гроте, которым хотелось дать дельный совет, но Ронни не слушал советов и пошел на абордаж!

Вскинув голову кверху и, прокричав что-то неприличное, молодой механик напрягся до яркой красноты лица, как будто только что проглотил пол лимона, и совершил победный рывок, в результате которого старый «Taunus-70», весом почти полторы тонны, сдался и покорно перевернулся на бок. Ронни почувствовал себя ковбоем на диком Западе и у него были свидетели, которые в первый момент не поняли,

– Вот это ты учудил, дружок! Ох! Перепугал всех насмерть! Так кидать машины у нас не привыкли! Но как лицо твое покраснело, я думал, кранты тебе, сынок! – заголосил дядя Ян, еще не отдышавшись от нервного шока. Выхлопная труба к тому времени была уже успешно вмонтирована в его новый автомобиль, а Ронни довольный собой и миром стоял в компании своих почитателей.

– Дядя Ян, что лицо мое покраснело ты увидел, а вот зад мой не разглядел. Подпустил я от натуги малость, – с огорчением признался Ронни и неуклюже обернулся назад в надежде разглядеть свои провинившиеся ягодицы в старых потертых джинсах.

Дядя Ян и все стоящие с ним рядом разом повернули головы в направлении силача, непроизвольно принюхиваясь к запахам воздушного пространства вокруг себя, а некоторые из них даже сморщили носы.

Этот цирк продолжался недолго, виновник замешательства вскинул руки и поклонился публике, потешаясь над собственной шуткой, которая показалась очень смешной, он чуть сам не лопнул от смеха, а его друзья смеялись над ним и на следующий день.

Сила и выносливость плохо сочетались со скверной привычкой Ронни поворчать на досуге, посетовать на жизнь, рассчитывая на дружеское утешение и всеобщее внимание. Молодой человек любил быть в центре внимания и плохо переносил одиночество, хотя вкусная еда всегда снимала любые огорчения дня.

Друзей у Ронни было много. Пусть за спиной они могли говорить о нем, все что угодно, что он зазнайка и упырь, но в поддержке друзей Де Гроте не нуждался, а его друзья нуждались в его силе и умении разрулить любую ситуацию, пусть самую сложную, поэтому он принимал во внимание только то, что говорилось ему в глаза, а в глаза ему говорилось только хорошее.

Трудно сказать, когда у Ронни выработалось жизненное кредо спасать людей при любых ситуациях, в этом он видел свое предназначение в жизни и был счастлив, если в его помощи нуждались, и огорчался, когда ею пренебрегали.

Иногда его мучила совесть, и ему становилось стыдно за некоторые свои нехорошие поступки и подколы для друзей, но от угрызений совести юношу защищал его аналитический склад ума, который доказывал своему хозяину, что его вина произошла в результате воздействия целого ряда объективных причин и случайностей. От такого подхода к своим проступкам молодому человеку легче жилось на свете и редко страдал его аппетит. Если с совестью у Ронни получалось договориться, то нарушать десять божьих заповедей, выученных им в начальной школе назубок, он боялся огорчить бабушку Мария, которая любит Господа и уверенна, что Господь накажет каждого, кто нарушает эти заповеди, рано или поздно, даже после смерти. Последнее утверждение шло в разрез с представлением Ронни о жизни, но уважение к себе требовало.

Надо сказать, что в юности Ронни никогда не сомневался в присутствии Бога во вселенной, но в молодые годы он не нуждался в божьей любви и заботе. потому что был силен, обладал недюжим умом, и сердце у него было доброе, как утверждала его бабушка Мария.

Как хорошо быть уверенным в том, что весь мир покорно лежит у твоих ног.

Настоящее имя Ронни было не Ронни, а Ронан. Это имя он получил от отца при рождении, хотя этим сухим по звучанию именем его никто не называл. Да, и получил он его случайно, потому что и его рождение было счастливой случайностью в семье, которая за восемь лет брака уже перестала ждать чуда. Дети в семье Альфонса Де Гроте и его жены Валентины не рождались, и деревянный аист, свадебный подарок, сделанный умелыми руками деда Ронни, Франца Де Гроте, уже годы пылился за шифоньером.

Первенец в семье Альфонса и Валентины родился в день, когда немцы оставляли Бельгию бельгийцам и всей своей мощью, основательно потрепанной в боях, побежденными возвращались домой, где их заждались родные. В этом отступлении чувствовалась усталость поражения, как от долгого похода в никуда. Горожане Антверпена выходили на улицу, чтобы еще раз насладиться уходом врага из родного города. Это понурое шествие бывших захватчиков сопровождалось сиянием ярко-оранжевого солнца и радостным пением птиц. За четыре года оккупации город отвык от такого радостного и громкого разговора людей на улицах. Скоро, совсем скоро наступит победа!

Сквозь толпы людей шел размашистой походкой высокий стройный человек, не обращая внимания ни на соотечественников, ни на их врагов. Его лицо озарялось доброй улыбкой, и глаза сияли счастьем. Это был Альфонс, у которого в тот день родился сын. Новоиспеченный папаша уже успел выставить деревянного аиста прямо перед парадной дверью. На птице лохмотьями висела густая восьмилетняя пыль, но аист держал в своем деревянном клюве белый сверток. Это означало, что в семье Альфонса Де Гроте родился ребенок. Альфонс спешил в администрацию города, чтобы узаконить рождение сына в книге регистрации гражданского населения портового города Антверпена и этим утвердить свое отцовство. Важность этого события ошеломила мужчину. Долгожданный наследник стал для него центром всего, что происходило на свете. Одна мысль, что он отец, делала его самым счастливым не Земле человеком, да, что там на Земле, во всей вселенной.

И, само собой получилось, что Альфонс не заметил медленно проезжавшую мимо него штабную машину, в которой сидели офицеры тыла фашистского рейха. Один из них, вышколенный службист, имел худое лицо и поджатые тонкие губы. В его руках, с удлиненными ухоженными пальцами, был зажат белый кружевной платочек. Этот узкий в плечах и талии немец уже издали заметил Альфонса за его высокий рост и размашистую походку свободного человека, единственного на улице, кто не глазел вслед уходившим фашистам. Несмотря на молодые годы, он имел скверный характер, который, однако, не мешал его службе по превращению Бельгии в одну из колоний Рейха. Его звали Фриц, у него была язва желудка и специальный отдел, где он значился начальником. Этот отдел числился при администрации города и отвечал за поставку рабочей силы на фабрики и заводы великого Германии.

Фрицу приносили на подпись списки с именами и фамилиями всех молодых, здоровых бельгийцев, мужчин и женщин, трудоспособного возраста. Эти списки составлялись бургомистром города, бургомистр лично вручал составленные им списки с пухлым конвертом, в конверте лежали денежные купюры, как знак благодарности за то, что в списках не значились взрослые дети известных фламандских фамилий, но даже большие деньги не могли сравниться с тем удовольствием, которую Францу давала власть одним красивым росчерком пера менять судьбы людей. Конечно, деньги из конвертов Фриц принимал, но не как благодарность, а как справедливое вознаграждение за то, что он проживает среди этого набожного и малообразованного народа, потребности которого были более низкими, чем у него самого и его великой нации.

В тот день, когда немецкие войска покидали Антверпен, Фрица очень раздражала неприкрытая радость молодого, высокого, здорового фламандца, который шагал рядом со штабной машиной. Он шагал так, словно сидящие в ней люди были не офицеры великой Германии, а галки, прыгающие по дороге.

– Посмотри на этого здоровяка, – обратился Фриц к соседу, махнув рукой в сторону Альфонса. Сосед, сидевший по левую руку от него, уже полчаса ерзал на кожаном сиденье автомобиля, устраиваясь поудобнее и его не волновал проходящий мимо народ.

– Выскочил, как заяц на поляну, свободу почуял. – продолжал ворчливо Франц, – Я уверен, что этот верзила увернулся-таки от работ на святую Германию! Как ни крути, если мужик не немец, то – бездельник. Как можно было рассчитывать нашим стратегам на рабочую силу этих недалеких тунеядцев? Если винтовку держать не научились, то хотя бы работали, как полагается! … Рано радуешься, трусливый заяц, как бы плакать не пришлось!

Последние слова Фриц почти выкрикнул в сторону Альфонса, шагающего рядом с машиной Альфонса, а тот как шагал, так и продолжал шагать, размашисто и бодро, что еще больше разозлило офицера.

– Ишь, какой прыткий выискался! Все они такие, фламандцы, не работают и не воюют, а, как раки, всё назад пятятся. C такими трудовыми ресурсами любая стратегия фюрера потерпит поражение! Смотри, как вышагивает этот оборванец! Да еще и смеется, свинья! Эх, год назад, я его за жабры – и в кастрюлю! С какой радостью я бы полюбовался на его потеющую морду где-нибудь на заводе под Дюссельдорфом!

В голосе Фрица звучало мстительное сожаление, что его поезд ушел.

– Мой друг Фриц, каждому когда-нибудь везет, сегодня – явно не твой день. Ну, сбежал этот фраер из твоих вонючих лагерей, ну, отсиделся тихонько у какой-нибудь красотки под боком. Тебе-то что до этого? Мы ведь тоже бежим, не как зайцы, а как нашкодившие коты бежим по домам. Вот и автомобиль задействовали, чтобы быстрее, мой любезный Фриц, сбежать из этой страны, а жиль, все так хорошо начиналось. Мы отступаем, дорогие мои. Отступление – это вам не победный марш под духовой оркестр. Мы подставили врагу нашу вторую щеку для удара, как учил учеников Господь Иисус, но подставили, к сожалению, слишком поздно, – с грустью в голосе произнес пожилой толстый офицер, который сидел рядом с шофером. Ему было жарко и хотелось пить. Поговаривали, что он был другом самого генерала Роммеля. Этого никто точно утверждать не мог, но звали офицера, как и его знаменитого соотечественника, Эрвином. Впрочем, трудно было найти на земле другого человека, который бы так сильно отличался от знаменитого боевого полководца Эрвина Роммеля, прославившего Германию в Африке, чем этот Эрвин, который отвечал за тыловое обеспечение фронтов продуктами питания, и в данный момент сильно потел на переднем сиденье штабной машины. Короткая шея Эрвина не позволяла ему хорошо разглядеть Альфонса, вышагивающего по каменной мостовой в распахнутой курточке.

– Как такому народу можно доверить руководить целой страной? Они, фламандцы, простодушны и доверчивы, ну, как младенцы! Всё за них господин пастор решает: кому – в рай, а кому – в ад, а они только машут головками, как болванчики, и поддакивают хором: «Да, да, господин пастор. Да, да, господин бургомистр», – не унимался Фриц, недовольства он всё сильнее теребил кружевной платочек, – Всё было так прекрасно организовано, надо было только с радостью принять покровительство великой Германии, как единственный шанс зажить цивилизованно. Нет, на это ума и здравого смысла у их правителей не хватило. Видите ли, они, фламандцы, – еще и гордые, так пришлось их побомбить немного, чтобы реально стали смотреть на вещи.

Тут Фриц заметил, что Альфонс уже потерялся из вида, и глубоко вздохнул.

– Ну, чем им гордиться, этим бельгийцам? Может, только Рубенсом или этими ниточными кружевами, которые только что в уборной не висят.

Брюзгливый тон Фрица вывел из терпения его соседа слева.

– Фриц, ты бы лучше вспомнил, что они устроили в Брюгге в XIII веке. Хорошо, что в эту войну не произошло, то что случилось с французами в одну «хорошую пятницу» 7 веков назад. Вы слышали когда-нибудь о Брюггской заутрене? Французы роскошно устроились во фламандском городе Брюгге при Филиппе Красивом, а зарезали в одно утро, и кто? … Те фламандцы, которых ты Фриц, сейчас готов с говном смешать, фламандцы народ терпеливый, но не настолько, чтобы ими потакали чужестранцы. И как хитро придумали! Оказывается, ни один француз не может выговорить букву «щ» и «ф». Так в одно прекрасное утро и все, кто не смог четко произнести сказать слово «щит» и «друг» остались без головы. Вы помолились с утра, мои дорогие? Сегодня как раз пятница, а каждая пятница может стать «хорошей» в фламандском понимании этого слова.