Текст книги "Пыль поднимается в небо (СИ)"
Автор книги: Tin-Ifsan
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)
Глава 15
...А все ж судьбы измены
Не раз оплачет он и вероломство жен,
Дивясь, как гибнет синь под чешуею пены
Иль вихря черного дыханьем поражен.
(Гораций)
Не прошло и недели, как шах западного Царства узнал о том, что произошло между его людьми и Гарванами из-за Рух. Он не преминул отправить посольство в Гафастан, требуя отдать останки Рух вместе с телами охотников. Он просил и возмещения за то, что Гарваны не отнеслись к погибшим с должным уважением, что шах счел попранием обычаев. Гарваны отвечали, что сам шах нарушил запрет охотиться на Рух и этим сильно оскорбил Гафастан. Случившееся было поводом к началу войны, которая сулила Гафастану большие потери, а Западному Царству – конфликт с Эрмегерном, под покровительством которого все еще находилась Триада. Посольство ушло ни с чем, но тогда сам Орив ин-Наар ах-Дуу решил отправиться в Гафастан. По старой памяти побаиваясь Гарванов (которые ехать в его царство отказались), он указал, что, если с ним что-то случится, его войска нападут на Триаду и не оставят от нее и камня на камне.
Церемониями, связанными с приездом шаха, занимались жрецы, Вестники и местная знать из усгибан и айдутов. Гарваны лишь следили за тем, чтобы никто не нарушал законов и не вредил Этксе.
Орив ин-Наар ах-Дуу, шах Западного Царства, вступил в Гафастан, сопровождаемый длинной процессией из своих воинов, знати и рабов.
Безжалостно ярко светило солнце, украшения участников процессии сверкали, богатые одежды ловили шероховатые блики. Шаха несли в открытом паланкине. В знак того, что он не боится гафастанцев, Орив ин-Наар отослал всех телохранителей в конец процессии, оставив лишь троих следовать впереди. У главной площади его паланкин обступила пестрая толпа девушек, которых служители Вириде и Амры отобрали из числа самых прекрасных, что только были в Гафастане, не взирая на их происхождение. Девушки протягивали шаху посланные Вириде дары: кто-то – блюдо с цветами, иные – россыпи винограда, некоторые тянули тарелки с редкими для Триады яблоками. На нескольких блюдах в теплых цветах мешались розы, персики и виноград. Шах добродушно поглядывал на эти подношения, не торопясь ничего выбрать и больше внимания обращая не на дары, а на девушек.
Правящая Четверка стояла на балконе Высокого Дома Вестников, откуда наблюдала за процессией. В середине стояли Гицур и Эмхир, рядом с Эмхиром щурила глаза Сванлауг, подле Гицура притаилась Фьёрлейв. Прочие Высокие Гарваны, пожелавшие видеть шаха, смотрели со стен Этксе.
Эмхир разглядывал процессию, медленно продвигавшуюся к центральной площади, реку людей, заполнявшую улицы, по которым процессия уже прошла, и думал о том, что все эти люди, что простые горожане, что удостоившиеся чести предлагать ин-Наару осиянные дыханием Вириде дары, для самого шаха – не более чем пыль под ногами, которая поднимается в воздух, попадает в глаза, оседает на одежде и только тогда и только тем привлекает к себе внимание. Место ее – вне роскоши дворцовых стен, – на камнях улиц и в ветре пустыни, на просторе, которым эта пыль порождена и где ей должно навеки остаться.
Среди девушек, окружавших шахский паланкин, Эмхир заметил Разду. Он не был удивлен тем, что служительницы Амры и Вириде обратили на нее внимание: такую красоту было трудно утаить. Высоко, на вытянутых смуглых руках Разда держала большое блюдо, на котором лежали фрукты. Шах выглянул из паланкина и, не сводя с Разды глаз, взял с ее блюда красное яблоко.
Сванлауг едва заметно коснулась плеча Эмхира своим; она уловила перемену его чувств: Эмхир читал это в мыслях нойрин.
Тем временем, телохранители шаха смешались с Вестниками, которые оттеснили толпу, напиравшую на конец процессии. Паланкин опустили, и шах ступил на землю. Жрецы Девяти Матерей вышли приветствовать его.
Правящая Четверка спустилась на площадь, и шахская свита, увидев Гарванов, замерла в поклоне. Легкий ветер сметал пыль со стен и крыш и с неслышным звоном сыпал мелкие песчинки на головы людей, на их богатые одежды. Гицур и Орив ин-Наар обменялись приветствиями.
Шах был человек средних лет, невысокого роста, с тонкими, заостренными чертами лица; его золотистая кожа казалась выцветшей и высохшей. Держался он гордо, но во всей его фигуре чувствовалась скрываемая слабость. Говорили, что шах последние несколько лет был не здоров, и никто из лекарей его царства не мог ему помочь. Во многом именно поэтому шах согласился приехать в Гафастан: он хотел попросить у Девяти Матерей выздоровления, а гафастанский храм был построен прежде всех прочих, и в Западном Царстве верили, что новому человеку в новом храме Матери Пустыни всегда даруют то, о чем он просит.
По обычаю, существовавшему еще до айдутов, Орив ин-Наар в сопровождении Правящей Четверки направился в Храм, почтить Матерей Пустыни. Просторный зал Обители окутан был дымом курений, статуя Тид над алтарем казалась почти живой, и внимательно смотрела на вошедших глубокими темно-синими глазами.
После Орив ин-Наар, его люди и Гарваны проследовали в Длинный дворец, где шаху предстояло находиться пока он оставался в Гафастане. Других мест в городе для таких высоких гостей не было: Вороны жили закрытой общиной и в Этксе чужих, сколь бы знатны они ни были, не пускали. Потому для иноземной знати на деньги знати гафастанской был выстроен Длинный дворец. Назвали его так за то, что комнаты в нем располагались сплошной анфиладой. Шахские покои были дальше всех, и только рабам и женщинам отведены были боковые комнаты. Все пиршества и переговоры проходили обыкновенно в главном зале.
Старшие Гарваны за многие годы успели позабыть его роскошь: стены были украшены цветными барельефами, колонны оплетали узоры с речными мотивами, и стилизованные стебли напоминали ростки папируса. Барельефы изображали подвиги Дулаана, героя многих легенд усгибан, известного с незапамятных времен. Ни следа культуры, принесенный Гарванами – айдутская знать, еще остававшаяся в Гафастане, тоже приложила руку к оформлению дворца.
Гарваны не попирали обычаев гостеприимства. На деньги городской знати в Длинном Дворце был устроен пир, и на нем присутствовала вся правящая Четверка. Если бы шах прибыл в любой другой город Триады, то во дворце остался бы только правящий Гарван. В Гафастане же Эмхир и Сванлауг правили совместно, Гицур негласно признан был главным из Четверки, а Фьёрлейв не ушла, оттого, что не очень любила Гафастан. Она все время переговаривалась с вазиром шаха, и он был явно заинтересован ее речами.
К удовольствию правящей Четверки, все еще слабый и нездоровый Орив ин-Наар, уставший после дороги, не смог долго пировать. Его клонило в сон, и, чтобы своим невниманием не нарушать приличий, шах покинул зал так рано, как только смог, удалившись в отведенные ему покои. Без шаха пир не имел смысла. Шахская знать, захмелевшая от сладких эрмегернских вин, медлила, и даже не заметила, как Длинный Дворец покинула правящая Четверка.
Эмхир и Сванлауг отправились в Этксе, Гицур, поразмыслив, сказал, что хочет прогуляться по городу, а Фьёрлейв, заявив, что пойдет к реке, вернулась в Длинный дворец. Охранники шаха мешались с местными Гарванами, следившими за порядком, но мимо них Фьёрлейв прошла незамеченной. У дверей ее ждал шахский вазир, и вместе с ним нойрин отправилась в его покои. Она знала его давно: они встретились еще в Западном Царстве, когда Фьёрлейв приезжала туда с посольством от Триады. В то время вазир был еще не знатным, никому не известным семнадцатилетним юнцом, но уже тогда он был очень хорош собой, и Фьёрлейв не смогла не обратить на него внимания. Ничего, кроме влечения плоти, она к нему не испытывала, что думал сам вазир – ее не интересовало. Минувшие годы (а прошло больше пятнадцати лет) еще не успели вытравить из вазира красоту, а для нойрин лишь это имело значение.
В покоях вазира не горели огни: только лунный свет белесыми полосами ложился на пол и на стены, выхватывая спокойный узор из клонившихся тростников и ярко раскрашенных щурок, да низкий столик, на котором стояло несколько позолоченных блюд и такой же кувшин.
Чтобы не потревожить шумом и стонами шаха, спавшего в соседних покоях, приходилось делать все тихо. Из одежд Фьёрлейв выскользнул нож и упал на пол.
– Все время при оружии? – усмехнулся вазир шепотом, не выпуская Фьёрлейв из объятий.
– Надеюсь, оно нам не понадобится, – хищно улыбнулась нойрин.
Она понимала, что ей надо уйти прежде чем рассветет, поскольку если шах каким-то образом узнает о том, что его вазир провел ночь с правящей нойрин, к тому же в соседних покоях, авторитет Фьёрлейв и всей Четверки будет подорван. Если даже о том не станет известно за пределами Длинного дворца, едва ли шах сможет серьезно относиться к Фьёрлейв и едва ли оставит вазира в числе своих приближенных.
Проснулась Фьёрлейв от пойманной мысли, хищной, острой, как узорный гафастанский клинок. Это была чужая мысль, но некто думал так ясно, так отчетливо, столь сильно исполнившись этой мысли, что она была громче всякого ночного шороха. Нойрин открыла глаза: вазир крепко спал. Медленно, осторожно и неслышно Фьёрлейв приподнялась на локте и оглядела комнату: неподвижно лежали полосы лунного света, так же надежно храня темноту, что оставалась между ними. Но она ясно слышала едва заметный шорох одежд и тихие, осторожные шаги. У самых дверей, что вели в покои шаха, в полосе света показалась темная фигура. Недолго думая, Фьёрлейв нащупала оброненный нож, беззвучно вытащила его из ножен и, отточенным за годы движением метнула в замешкавшегося у дверей человека.
Мгновение стояла тишина, и Фьёрлейв даже показалось, что она промахнулась. Но тут же до ее ушей донесся характерный хрип, и темная фигура тяжело повалилась на пол, зацепив низкий столик, откуда с медным звоном попадали блюда.
Напуганный шумом вазир вскочил, стараясь понять, что произошло. Фьёрлейв, ни слова ему не говоря, заклинанием зажгла несколько масляных ламп, и, как была, шагнула к сраженному чужаку. По темно-синим одеждам она поняла: Гарван. Плечо и край тагельмуста пропитались кровью, последние хрипы, как и судороги предсмертной агонии, постепенно затихали. Фьёрлейв подождала, пока Вафат заберет последние капли жизни у неизвестного Гарвана, и только тогда наклонилась к нему и сдернула край тагельмуста.
– Кадор? – удивленно воскликнула нойрин, увидев лицо Гарвана.
Вазир безумными глазами посмотрел на Фьёрлейв, затем перевел взгляд на убитого.
– Ты его знаешь? – выговорил вазир.
– Знаю, – бросила Фьёрлейв, сдвинув брови.
Двери шахских покоев распахнулись, оттуда выбежали несколько перепуганных девушек, а за ними на пороге показался и сам Орив ин-Наар ах-Дуу. Одной из девушек при виде убитого Гарвана стало дурно, другая побежала к дверям звать стражу. Фьёрлейв хотела ее остановить, но та уже скрылась в соседних покоях, откуда слышались только ее взволнованные крики.
– Конец нам с тобой, – произнес вазир, глядя на Фьёрлейв.
Она пожала плечами.
Шах все это время стоял на пороге, закутанный в пестрый шелковый халат, и внимательно наблюдал.
– Нойрин, – произнес он, – оденься.
Фьёрлейв криво усмехнулась и пошла искать свою одежду.
– Ты тоже, – кивнул шах вазиру.
Тем временем в комнату прибежали стражники, за ними следовали и Гарваны. Никто поначалу не задавал вопросов, но все же убитый Гарван не казался чем-то обыкновенным. Было ясно, что он, направляясь в покои шаха, не мог иметь иного замысла, кроме убийства Орива ин-Наара.
– Кто этот Гарван? – произнес шах, обращаясь ко всем, кто был в покоях.
Никто не ответил. Шахская стража молчала, а Гарваны качали головами, хмуро поглядывая из-под нависших тюрбанов.
– Как же? – подал голос вазир. – Это же... Ка...
Он вопросительно посмотрел на Фьёрлейв, поскольку сам произнесенное ею имя вспомнить не мог.
– Кадор, – скривившись, ответила нойрин.
– Ты его заешь? – спросил шах.
– Да, – злобно, одними губами произнесла Фьёрлейв. У нее не было возможности надеть тагельмуст, потому лицо ее оставалось открытым.
Орив ин-Наар покачал головой.
– Выйдите отсюда все, – сказал он. – Но вы двое останьтесь. Нам есть о чем поговорить.
Фьёрлейв понимала, что Орив ин-Наар пока не знал, что перед ним нойрин из Четверки, хотя рано или поздно правда все равно откроется.
Говорить с шахом нойрин не желала, но и уйти от разговора не могла. Шах задавал предсказуемые вопросы, на которые вазир отвечал с покорностью обреченного человека, а Фьёрлейв – с явной неохотой. Она признала, что это ее нож убил Гарвана и что все это время она находилась в покоях вместе с вазиром. Большего от нее шах не добился.
– Пока рано судить, – произнес шах, устало глядя на вазира и нойрин, – но другим я могу сказать, что Гарвана убил мой вазир, а ты, нойрин, пришла в числе Гарванов, что вместе со стражей бросились сюда, когда узнали о случившемся.
– Как? – возмутилась Фьёрлейв. – Мою заслугу – ему? – она кивнула на вазира. – Нет уж. Все было так, как было, просто не обязательно всем об этом рассказывать.
Шах тяжело вздохнул.
– Пусть будет по-твоему.
Он поднялся и вышел. Его слуги отвели вазира и нойрин в соседние покои, где им, по словам стражи, надо было ждать шаха и правителей Триады.
Вазир сидел на тахте, спрятав лицо в ладонях. Фьёрлейв, казалось бы, ничто не тревожило: она успела надеть тагельмуст, и, опустив его край под подбородок, ела виноград.
– Что теперь будет? – не скрывая отчаянья, произнес вазир.
Фьёрлейв пожала плечами, чуть зацепив вазира.
– Меня наверняка казнят теперь...
Он повернул голову к Фьёрлейв: она смотрела ему в лицо холодным неподвижным взглядом, будто оценивая, стоит помогать любовнику или нет. Ей всегда казалось, что человеческая смерть немногим отлична от утраты чего бы то ни было: люди любят и своих собратьев, и вещи только за какие-то качества, и за качества же могут и ненавидеть. Никто не сочувствует всякому умершему просто потому, что тот жил и умер: для чувства нужно куда больше, и зачастую потерять дорогое украшение, прекрасный клинок или хорошего аргамака – куда печальнее, чем узнать о гибели сотни человек, которых он не знал... или не любил, или к которым был равнодушен. Вазира Фьёрлейв любила за красоту. Но вазир был смертен, и потому за него она особенно не волновалась, зная, что даже если он останется в живых, и уедет обратно в Западное Царство, встретятся они нескоро, а красота смертного преходяща. Зачем тратить силы на того, кто будет неинтересен уже лет через пять? В Афлетане все равно оставался Сигдан, и Фьёрлейв знала, что его красота никогда не померкнет. Бороться за вазира не имело смысла...
Ничего не ответив, Фьёрлейв надкусила еще одну крупную виноградину, и задумчиво посмотрела на ее хризолитово-зеленую мякоть. До самого появления шаха и троих Гарванов из Четверки ее занимало лишь то, почему виноград сладок, и зависит ли его вкус от цвета или же от того, сколько солнца в течение года видела лоза.
Когда в покои в сопровождении шаха и стражи вошли Гицур, Эмхир и Сванлауг, Фьёрлейв, так и не закрыв лицо краем тагельмуста, дремала на тахте, а вазир рядом с нойрин сидел, опустив голову на сцепленные руки. Увидев шаха и Гарванов, он поднялся на ноги поклонился.
– Фьерлейв, что ты здесь делаешь? – удивился Гицур.
Очнувшаяся от полудремы нойрин вскочила и на языке севера отвечала:
– Да, это я убила Гарвана, – она тряхнула головой. – Но, не будь в нас нескольких капель родственной крови, я бы обвинила тебя, Эмхир.
Эмхир поднял брови:
– В чем?
– Кадор хотел убить шаха. А это ведь твой ученик.
– Если он мой ученик, это не значит, что все его действия – мой приказ.
– Если бы шах был убит, войска Западного Царства сравняли бы Триаду с землей, – сказал Гицур.
– Это всем нам было известно, – добавила Сванлауг.
– Зачем мне приказывать Кадору убивать шаха? – спросил Эмхир.
Фьерлейв не смогла ответить. Нехорошо блестели её глаза.
– Я правильно понял, – вмешался Орив ин-Наар, – что передо мной нойрин из Четверки?
– Правильно, – бросила Фьерлейв.
Шах покачал головой, словно делал для себя какие-то особые выводы, и произнес:
– Ты спасла мне жизнь. Какую награду хочешь?
Вазир умоляюще посмотрел на Фьерлейв, но она, едва заметно усмехнувшись, ответила:
– На Триаду не нападай, – она помолчала. – И да, никаких тайн твой вазир мне не рассказывал. Мы с ним вообще толком никогда не разговаривали.
Шах кивнул.
– Я надеюсь, иных жаждущих моей крови среди воспитанников Гафастана не найдется, – сказал он.
– Тебе не следует покидать Длинный Дворец, о шах, – сказала Сванлауг.
– Ваших воинов отсюда лучше уведите. Моей стражи мне будет достаточно, – сказал Орив ин-Наар.
Он сделал знак своим людям и вышел, ими окруженный.
Остаток дня прошел без новых покушений.
Вечером тело Кадора вынесли из Длинного Дворца. Шахские стражники и немногие Гарваны провожали покойника хмурыми взглядами. Со стороны Храма, тем временем, приближалась процессия служителей Вафат и Илму: первые шли, опустив головы, скрытые тяжелыми капюшонами, в руках жрецов были ветви сэрэха; служители Илму в высоких тюрбанах и просторных одеяниях следовали рядом, и старший из Жрецов нес статуэтку аспида, украшенную турмалинами, переливавшимися цветами зелеными и розовыми, точно рассветное небо.
Вдоль домов опасливо теснились немногие любопытные – узкий проход между домами не смог вместить всех, а крыши домов охраняли гафастанские стражники. Великая Четверка и Орив ин-Наар ах-Дуу стояли у дверей Длинного Дворца, и перед ними, у самых ступеней высокого крыльца, положили убитого предателя.
Жрецы Вафат полукругом встали у его тела; старший жрец Илму вышел из общего ряда и, оглядев присутствующих, громогласно возвестил:
– Вафат настигла предателя. Свершилась справедливость Илму! Кто среди вас, среди всех вас, допустил яд предательства в своей крови? Отвечайте сейчас, иначе вам придется преклонить колени перед Вафат прежде положенного срока! Всех вопрошаю: благородных и безродных, богатых и бедных, всех, всех, кто слышит эти слова!..
Любопытные, стоявшие вдоль домов, зашептались, звонкое эхо от голоса жреца Илму утихало, растворяясь в вечернем воздухе. Жрецы Вафат молчали и глаза их едва заметно поблескивали в глубине прорезей темных масок.
– Среди нас нет виновных, – отвечала Сванлауг.
Фьерлейв бросила короткий взгляд сперва на нее, затем на Эмхира.
– Думаешь, кара Илму вас не настигнет? – шепотом спросила она у Сванлауг.
Нойрин холодно взглянула на нее, но ничего не ответила.
Жрец Илму высоко поднял статуэтку и произнес:
– Илму смотрит на вас, от взгляда её ничто не укроется, ни поступок, ни мысль! Всякий получит по заслугам! Взгляните на этого предателя: он пошел против тех, кто дал ему все, и пал бесславно за свое преступление. Пусть это станет вам всем уроком! Илму всегда справедлива!
Откуда-то из-за спин жрецов послышалось негромкое:
– Кадор!..
Служители Илму попытались отыскать воскликнувшего, но людей было слишком много.
К телу Кадора шагнули сразу несколько служителей Вафат. Какое-то время они шептали молитвы, и все, кто был вокруг них: и воины, и шах, и Четверка, и любопытные гафастанцы, – все стояли, чуть наклонив головы.
Затем жрецы Вафат сняли с Кадора тагельмуст, на котором темнели пятна крови, стащили с него плащ, забрали все ножи, что были при нем, и сняли наручи. Ни к чему больше они не прикоснулись и снова стали полукругом.
– Нечего сказать вам, о смертные? – продолжал говорить жрец Илму. – Ничто не укроется! Склоните головы ваши перед Матерями Пустыни!..
Шах замер в почтительном поклоне, его примеру последовала Великая Четверка и все, кто видел жрецов. Жрецы Вафат завернули Кадора в грубую ткань, подняли на руки и, окруженные жрецами Илму, понесли, шепча молитвы. Старший жрец Илму по-прежнему высоко держал статуэтку аспида, и никто не осмеливался поднять головы. Толпа гафастанцев расступилась, пропуская жрецов. Все знали, что тело Кадора порежут на мелкие части и разбросают по пустыне, где они станут пищей диким зверям.
Когда последние из жрецов уже почти пропали из виду, правящая Четверка спустилась по ступеням вниз, на площадь, чтобы отправиться в Этксе. Гафастанцы еще не разошлись, и на площади по-прежнему было людно. Когда Гарваны шли через расступавшуюся перед ними толпу, они услышали, как кто-то вскрикнул и запричитал. Один из гафастанцев пытался поймать рвавшуюся к Гарванам женщину, но удержать ее не смог. Гицур и Эмхир схватились за сабли, готовые противостоять очередному нападению, но женщина, добежав до Гарванов, обессиленно рухнула на колени и воскликнула:
– Нойрин Сванлауг!
Эмхир узнал в ней Зэрмелис, но с нею было что-то не так: губы ее посинели, смуглая кожа приобрела сероватый оттенок, глаза смотрели почти безумно.
Сванлауг склонилась к Зэрмелис.
– Нойрин Сванлауг! Не отдавай... Не отдавай меня Вафат!.. Пощади, смилуйся!..
– Как мне противостоять воле Девяти? – удивилась Сванлауг.
Гицур, Эмхир и Фьёрлейв с удивлением смотрели на происходящее, и старались чуть оттеснить людей: иные гафастанцы не расходились, желая остаться и узнать, что произойдет, чтобы потом, подобно птицам, несущим в перьях зерно, разнести по городу слухи, которые прорастут, дав жизнь не то пшенице, не то чертополоху, не то сэрэху – скорбной траве.
– Не отдавай, не отдавай... Я... виновата... Не скроюсь от взора Илму, не уйти мне от кары ее... Я промолчала, испугалась...
– Что ты говоришь?
– Нойрин Сванлауг! – Зэрмелис дышала с трудом и хваталась за края одежд Сванлауг. – Все ваши несчастья – из-за меня... но и из-за вас тоже! Не всегда справедлива Илму!..
Она посмотрела на Эмхира.
– Кадор мне был родным... он стыдился своей нечистой крови, а вы его не принимали... Я хотела справедливого суда для Фриви, но вы казнили его. Наша с ним дочь была Провидицей в этом году... а вы казнили Фриви... казнили... пусть ото всех была сокрыта правда, пусть никто не мог знать о нас, но есть же справедливость! Я думала так... а вы его казнили... и Кадор, Кадор понял, увидел... и я... я слышала, нойрин, как ты говорила с тем, кого любишь, в моем доме... я рассказала Кадору про Рух, и он придумал, он написал письмо, он пролил кровь... Вы не вершите волю Девяти, раз все так несправедливо, если Кадор убит, шах жив, Гафастан стоит, и вы здесь...
Зэрмелис судорожно вдохнула, взгляд ее затуманился.
– Откуда тебе знать волю Девяти? – спросил Эмхир. – Тебя настигает то, о чем говорил жрец Илму – разве не это справедливость, которую ты ищешь?
– Я сказала, я призналась... – шепнула Зэрмелис.
– Поздно, – сказал Эмхир.
Зэрмелис закрыла глаза и повалилась на землю.
– Зовите служителей Вафат, – обратилась Сванлауг к стоявшим рядом с ней гафастанцам. – Скажите, что свершилась справедливость Илму.
Омраченная, Четверка вернулась в Этксе. Фьерлейв уже не чувствовала осуждение, исходившее от мыслей троих правящих Гарванов, и Сванлауг уже не думала: "какой позор, какой позор для Триады". Мысли их были заняты Зэрмелис и ее признанием.
– Как все просто, – задумчиво сказал Гицур, когда они оказались в Зале Пяти Углов. – Никогда бы не подумал, что какие-то ничего не значащие люди могут доставить нам столько хлопот.
– Нет ничего, что не имело бы значения, – сказала Сванлауг грустным голосом.
– На Зэрмелис трудно было подумать. Никто из нас не знал, что она общается с Кадором. И его неприязни я никогда не замечал, – произнес Эмхир. – Амбиции – да, желание выслужиться, высокомерие – да, все это он не мог скрыть, но темные замыслы...
– Ты его не то очень хорошо учил, не то не учил вовсе, – сказала Фьёрлейв. – Я помню отца Кадора – не самый был лучший тип, а яблоко от яблони, как говорится... – она развела руками. – А кстати, Сванлауг, что это еще был за человек, которого ты любишь, с которым ты говорила в доме Зэрмелис? Да еще про Рух рассказала...
Сванлауг посмотрела на нее взглядом загнанного зверя и не смогла найти, что сказать. Все ждали ответа. Эмхир никак не мог ей помочь: если бы он взял «вину» на себя, то получилось бы, что он солгал прежде, когда говорил, что ничего не слышал ни о Рух, ни о превращениях. Да и самому ему было интересно, с кем же нойрин была так откровенна в чужом доме.
Сванлауг помотала головой и произнесла:
– Это вас... не касается.
– Это подозрительно, – сказал Гицур. – Это был кто-то из Воронов или, боюсь подумать, кто-то из простых смертных?
Эмхир с неодобрением взглянул на Гицура: прошли те времена, когда к людям можно было относиться с бесконечным пренебрежением.
– Ты, Сванлауг, получается, нас... предала, – Фьёрлейв вскинула голову.
Сванлауг на мгновение растерялась, не находя слов, чтобы ответить.
– Я... – протянула она, борясь с нахлынувшими чувствами: обида, возмущение, раздражение – настигли ее в один момент, и грудь ее вздымалась. – Я не предавала. Я живу своей жизнью, как и все вы, – она окинула Воронов колким взглядом, – я не узница Гафастана. То, что кто-то что-то услышал – случайность...
– Так, значит, ты с кем-то о том говорила? – Фьёрлейв сощурила глаза. – Интересно. На Орма я не думаю, хотя, конечно... – она покачала головой. – Нет, так хорошо притворяться нельзя.
– Это был простой смертный, не Ворон, не чистокровный, а самый обычный человек! – не выдержала Сванлауг. – Теперь довольны? Стало легче?
– Это было опрометчиво, Сванлауг, – негромко произнес Гицур.
– Вы слишком... – она хотела сказать «многого не знаете», но в последний момент передумала, – много о себе думаете.
– Сванлауг, – тон Эмхира казался предостерегающим.
– Мы – Великая Четверка, мы все равны. Почему вы все время осуждаете меня так, будто я здесь лишняя?
– Ну, города-то у тебя нет, Сванлауг, – сказала Фьёрлейв. – Да и прежде ты в Этксе, еще на Фёне, не правила с нами.
– И что же? – Сванлауг подняла брови. – Все изменилось, мы не можем больше опираться на то, что было... жить прошлым – подобно смерти...
– Без опоры на прошлое невозможно выжить, – заметил Эмхир.
– Да, но мы уже другие и на Фён нам больше не вернуться. Мы должны поддерживать друг друга. Мне ли об этом говорить, Гицур?
Тот кивнул.
– Всем свойственно ошибаться.
– Но не так, как тебе, – бросила Фьёрлейв. – Никто еще не ставил под удар свой город.
– О твоих пороках все молчат, – ответила Сванлауг. – Равно как и о том, что творится в Афлетане.
Фьёрлейв хотела что-то возразить, но тут решил вмешаться Эмхир.
– Довольно. Если говорить о Гафастане, то он по жребию достался мне. И я не виню Сванлауг ни в чем – она стала жертвой тех, кто так или иначе придумал бы, как еще нам досадить, даже если бы так вовремя не услышал беседу Сванлауг и... того безвестного смертного. Нам следует помнить, что Триада всегда под угрозой и даже Эрмегерну мы не можем доверять всецело.
– Ты прав, – сказал Гицур. – Здесь нам не будет покоя.
– Покой – это смерть, – ответил Эмхир; он помолчал, разговор продолжать не имело смысла, поскольку он не мог закончиться чем-то, кроме очередной ссоры Фьёрлейв и Сванлауг. – Час поздний. В Храме Девяти скоро будут возносить молитвы Тид и всем с нею идущим. Пока вы здесь, я бы советовал вам почтить Матерей Пустыни. Быть может, они нас... вразумят.
Он поднялся со своего места, кивнул Фьёрлейв и Гицуру и вышел. За ним поспешила Сванлауг.
– Эмхир, – сказала она, догоняя его в освещенном желтоватым светом масляных ламп коридоре, – мне кажется, нашей Четверке так скоро придет конец. Мы друг друга передушим.
– Разве что вы с Фьёрлейв, – ответил Эмхир. – Хотя между нами давно нет единства. Быть может, потому, что мы не рождены править независимо, и над нами всегда должны быть еще какие-то правители, как это было на Фёне.
– Я принесла раздор в Триаду, – Сванлауг опустила голову.
– Нет, ты вернула нам равновесие: правящих Воронов всегда должно быть четверо. Даже если Духи Севера от нас и отвернулись, мы все равно должны оставаться почтительными. Возможно, что-нибудь еще изменится к лучшему.
Тщетно стараясь отвлечься от тяжелых мыслей, нойрин не нашла ничего лучше, чем спросить:
– Фьёрлейв говорила о какой-то родственной крови с тобой... что она имела в виду?
Эмхир посмотрел на Сванлауг долгим взглядом и ответил:
– У нас с ней есть один общий предок. Когда-то так случилось – не знаю, в каком колене это было – этот нойр согрешил с кем-то на стороне, не то с кем-то из Соек, не то из Галок... Нойрин оказалась разумной, не стала ни на что претендовать, но вот вранова кровь в ее отпрыске оказалась сильной, да и сам отпрыск потребовал признания. Но его не признали. Озлобленный, он своими заслугами добился очень многого и положил начало новому роду, уже не имеющему ничего общего с прежним (кроме крови, конечно же). Фьёрлейв именно из этого рода.
– О, я не знала, – пробормотала Сванлауг.
– Мало кто знает, – Эмхир пожал плечами. – Да это уже и неважно. Доброй ночи.
Он кивнул Сванлауг и ушел к себе.
Сванлауг смотрела, как силуэт Эмхира постепенно исчезал в полумраке коридора, затем негромко вздохнула, возвращаясь к мыслям о событиях минувшего дня. Еще недавно она хотела, чтобы скучное течение жизни закипело, чтобы новые краски сменили приевшуюся серость. Но теперь она о том жалела: мрачными оказались цвета...
***
Пустыня полнилась светом и уходящей свежестью ночи. Полтора десятка всадников выехали из Гафастана еще затемно. Впереди всех следовал Эмхир, а за ним – жрецы Вафат, и черными провалами казались их лица, скрытые сплошными масками и тенями капюшонов. Позади скакали люди шаха, и, прикреплённое к длинному копью, вздымалось и опадало красно-золотое знамя Западного Царства. С большим трудом им удалось найти место, где Гарваны похоронили Рух. Жрецы Вафат долго кланялись убитой птице, потом отыскали останки шахских охотников, прочли над ними молитвы, сожгли шкуру гиены и, собрав останки, завернули их в полотно и закрепили между своими лошадьми. Оттого обратный путь был более долгим: служители Вафат ехали медленно, и скоро уже поднявшееся солнце освещало их темные одежды и испещренные письменами и узорами маски. Жрецы непрестанно что-то бормотали, а шахские воины ехали рядом, опустив головы и лишь изредка бросая на них взгляды, в которых мешались страх и благоговение.
Эмхир хотел вернуться до начала зноя, но чувствовал, что его желанию не суждено сбыться. Шах должен был отбыть на рассвете, оставив в Гафастане вазира и часть людей, которые должны были нагнать его у Тенмунда, прежде удостоверившись в том, что останки охотников привезены с соблюдением всех ритуалов и что кости Рух не были потревожены, – как договорились Великая Четверка и шах Западного Царства.
Маленькая каменка кружилась вокруг всадников. Она то подлетала ближе, то снова пропадала из виду. Эмхир заметил ее, остановил коня и протянул руку: птица опустилась к нему на ладонь, и нойр заметил привязанный к лапке каменки обрывок пергамента. На нем мелким почерком Сванлауг на языке Севера было написано: «Твоя южанка ушла вместе с шахом».
