Текст книги "Пыль поднимается в небо (СИ)"
Автор книги: Tin-Ifsan
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)
Каменка упорхнула, обрывок пергамента упал на песок. Эмхир не собирался его поднимать: всякая мысль улетучилась из головы, будто бы упорхнув вместе с каменкой. Остались только волнение и горечь, похожая на горечь утраты: Разда покинула город, значит, для Гафастана и для Эмхира она словно бы умерла.
Конь Эмхира нетерпеливо перебирал ногами, воины шаха и жрецы Вафат остановились в почтительном отдалении и, чтобы продолжить путь, терпеливо ждали, пока Гарван подаст знак. Он же пребывал в пустом смятении. Первым желанием было оставить всех и броситься вслед за шахским караваном, но разум не позволил совершить безрассудство. Гнаться за караваном было бессмысленно, и тогда, и позже. Как ни ушла Разда, она теперь принадлежала Ориву ин-Наару ах-Дуу, и для Эмхира была потеряна навсегда.
Гарван поднял глаза к небу и, вместо того, чтобы обратиться к Амре, произнес неслышно: «Тид, пощади».
В следующее мгновение он опустил голову и послал коня галопом – будто ничего не произошло. И только некоторые жрецы Вафат, прежде чем последовать за Гарваном, молча переглянулись между собой.
Глава 16
Если в течение нескольких дней будет так сжигать время меня пламенем разлуки,
То никто не найдет в этом мире даже моих следов.
(Саккаки)
В Гафастане о Разде никто не думал, кроме ее семьи и самого Эмхира. Для города Разда была просто одной из многих дев, быть может, лишь более красивых, чем все прочие, и оттого некому и незачем было о ней вспоминать. Зато говорили о шахе и о том, что он в немилости у Девяти Матерей, поскольку Мейшет и Амра так и не дали ему наследника. У шаха было множество жен и наложниц, но рожали они нечасто, и, если все же на свет появлялись сыновья, они умирали либо во младенчестве, либо в течение следующих нескольких лет. Всякий раз рождение сына было для шаха и большой радостью, и напряженным ожиданием нового горя, и тогда во всех храмах Западного Царства начинали приносить богатые жертвы Девяти Матерям Пустыни, днями и ночами молились жрецы, и даже казалось, будто их песнопения растворены в каждом шорохе, в каждом звуке, и словно всякий город погружен в молитву.
Через два года после того, как Разда покинула Гафастан, с очередным караваном туда пришла весть: «Разда, любимейшая из жен шаха, родила ему сына». Вместе с караваном прибыли и дары, отправленные шахом для гафастанского Храма Девяти.
Эмхира эта весть застала в Черном Сердце Гафастана, услышал он ее случайно – из уст переговаривавшихся о чем-то жен Гарванов. Он не удивился и не расстроился больше, чем прежде: чувства его все еще тлели, медленно разъедая душу.
Как и прочие Вороны, желая очистить осадок накопившихся чувств, он курил дурман. Считалось, что после этого всякая душевная мука, все следы ее оставались за гранью, растворяясь в соцветиях и туманах глубокого транса, и можно было начать жить и чувствовать заново, с рассудком холодным и трезвым, а все прочее, что помнилось прежде, хотя и оставалось, не приносило прежнего смятения. Эффекта от дурмана Эмхиру хватало ненадолго, и нойру это казалось странным. Он чувствовал, будто в сетях Амры, которые оплели его, было что-то стороннее, чуждое Матерям Пустыни.
Всякую перемену в Эмхире замечала Сванлауг. Она рада была бы ему помочь, но не могла, а потому ей оставалось только надеяться на то, что Эмхира вылечит время: даже морю, являющему собой первозданную силу мира, требуются годы на то, чтобы обточить острый камень; так чего же требовать от нойра? Но Сванлауг была и рада, что все случилось именно так. Нойрин показалось, будто в Разде было нечто сильное, древнее, непонятное и даже зловещее – и лучше будет, если она останется в Западном Царстве среди смертных, чем в Гафастане подле Эмхира.
С каждым днем Гафастан казался Эмхиру все более и более чужим. С удивлением для себя он заметил, что его тянет в Пустыню. Невольно повинуясь зову, что приносил колкий, смешанный с песком ветер, Эмхир покинул город и отправился к хиитам. Он навестил Вечных Гостей в одном из кочевий, помог хиитам решить очередной спор с тэмээнами. Вместе с ними он провел несколько месяцев, разыскивая пропавший караван, странствовал по пустыням, и возвращаться не торопился; постепенно на душе у него становилось светлее, среди бесконечных песков ему было отраднее, и бремя власти казалось не таким тяжелым.
Весной, когда поднимались песчаные бури столь сильные, что ветер сбивал с ног людей, Эмхир, сидя в шатре вместе с верхушкой хиитского племени и слушая, как бушуют пески, думал о том, что больше всего на свете хотел бы вернуться на Север, увидеть высокую пелену облаков, скрывающую солнце, бескрайние поля, густые леса, чья зелень в жемчужном свете пасмурных дней порой казалась синеватой; ощутить прикосновение ледяного ветра, несущего мелкий и колкий снег, вдохнуть прозрачный, чуть влажный воздух, прохладный, легкий и свежий, какого нет на Юге. Мучительно хотелось вернуться. Все горести, пережитые в Пустынях за несколько веков, следовали за Эмхиром неотступно, нередко возрождая в памяти лица давно погибших людей, вздымая прах умерших чувств и желаний. Само пребывание на Юге казалось бесполезным, жестоким, пропитанным кровью, но бежать было некуда, и Эмхир это понимал.
***
На сокровищницу походил шахский гарем: были среди наложниц и темные плосколицые тэмээнки, и бледные айдутки, златокожие южанки Мольд и даже белые уинвольские девушки, златокудрые и рыжие. Многим из них прозвища давались по названиям драгоценных камней, певчих птиц и цветов. Но от яда злобы и ревности не была избавлена женская половина шахского дворца: некоторые наложницы были чрезмерно тщеславны, иные непрестанно злословили и не скрывали своего злорадства, когда с кем-нибудь из нелюбимых противниц приключалось что-нибудь нехорошее или шах просто забывал о них. Это не укрылось и от Разды: видела она однажды, как улыбалась Гагатовая Рахте, когда одна из уинвольских дев закололась, и белое тело ее лежало на богатых коврах.
В гареме шаха Западного Царства Разду встретили также, как и любую другую новую наложницу. Некоторые поглядывали на нее с завистью, и недобрые огоньки блестели в их глазах, иные не обратили на нее внимания, считая, что гафастанская безродная девица не может никого затмить. Но время шло, и все больше девушек из гарема стали недолюбливать Разду за то, что она чаще других проводила ночи с шахом.
Только Изумрудная Атгю относилась к ней по-доброму, с такой теплотой, какой Разда не получала и от матери. И переливы слов ее песен подчас нравились Разде больше, чем драгоценные камни, которые дарил ей шах.
Атгю называли Изумрудной за бездонные темно-зеленые глаза; и поэтому шелк носила она всегда всевозможных оттенков зеленого. Шах Атгю любил когда-то за приятный голос: ее подарили Ориву как певицу, но в гареме она в долгие часы утопающего в дорогих тканях и драгоценностях безделья читала девушкам стихи и изредка пела полюбившиеся песни. Разда всегда с замиранием сердца внимала переплетеньям слов, ограненных прекрасным голосом Атгю. Будучи неграмотной, Разда до одури повторяла красивые строки, пока те прочно не въедались в ее память, превращаясь в мозаику из обрывков поэм и стихотворений поэтов Мольд, Западного Царства и бывшего Афлетан-Гельди-Кертенкеле.
Когда Разда родила шаху сына, он, как всегда бывало, и обрадовался, и опечалился. А Разда, уже знавшая о том, что стало с прежними детьми, посоветовала отправить дары для гафастанского храма Девяти Матерей Пустыни. И, когда прошло три года, полных молитв и приношений, сын Разды продолжил жить, словно бы ему ничего не угрожало. Тогда счастливый шах сделал Разду своей женой, и больше не видела она девушек гарема и не слушала больше стихов Изумрудной Атгю.
Глава 17
Четырнадцать лет спустя
Сидя на крыше одного из домов, Орм курил горький мольдский табак и смотрел на праздничные огни, освещавшие город. Но ни их свет, ни свет луны – солнца ночи – не радовали Гарвана. Он слышал размеренную дробь барабанов, звон бубнов, визгливые напевы зурны и обрывки радостных песен. Улицы Гафастана полнились народом, погруженным в дикое и самозабвенное празднество, развеявшее череду привычных забот, расцветивших рутину. Но Орм, как и большинство Высоких Гарванов, не мог разделить веселья: в Триаде было неспокойно. Западное Царство очнулось от многолетней спячки и решило, что Триада должна отвечать его интересам. Орму, со слов состоявших при шахе гафастанских шпионов, было известно, что пробудило Западное Царство. Бургэд – сын любимой жены шаха, что была родом из Гафастана, в свои четырнадцать лет уже мог бы править, но, поскольку, Орив ин-Наар все еще был жив, стал одним из шахских советников, и Орив ин-Наар нередко прислушивался к нему.
Бургэд считал, что Триада – недоразумение, бесполезный оплот Афлетан-Гельди-Кертенкеле, что Эрмегерн никак на нее не влияет и, по сути, Гафастан, Афлетан и Нидва просто держат выгодные земли. Он считал, что, раз Эрмегерн не может ими распоряжаться должным образом, то они должны отойти Западному Царству, которому мало было иметь приток Великой Реки, но хотелось владеть и ее истоком. Эрмегернские караваны и суда не платили никакой пошлины, в отличие от всех прочих. И только Западное Царство, хотя и далеко не бедное, нашло положенную ему пошлину грабительской и потребовало ее отменить. Со временем недовольства становилось все больше, по городам стали ловить якобы гафастанских шпионов. Нередко в Западном Царстве говорили, что в Триаде процветает всем враждебный культ Царей, что айдуты там живут на равных с усгибан, а сами Гарваны утопают в роскоши и в своих землях творят всевозможные беззакония.
От прямого конфликта с Триадой Царство останавливало только то, что она все еще находилась под покровительством Эрмегерна. Гарваны были спокойны ровно до тех пор, пока правитель Эрмегерна не отдал свою старшую дочь в жены брату шаха – Салбару ин-Наару нэг-Дуу. С того момента отношения между Эрмегерном и Западным Царством стали значительно более теплыми, и Гарваны забеспокоились.
Орм видел, как отправлялись гонцы из Гафастана в Афлетан и Нидву, видел каменок с письмами: отчего-то правящая Четверка не хотела собраться и обсудить происходящее. Гарваны старались сохранить видимость прежнего спокойствия, но даже простые горожане стали замечать угрозы Западного Царства, не говоря о старой знати, которая не упускала шанса поведать о своих тревогах кому-нибудь из Четверки. Потом начались волнения в Афлетане: смущенные шахскими шпионами горожане взбунтовались, требуя доказать, что Старшие Гарваны из Четверки действительно те же нойры, что правили сотню лет назад. Это отрезвило Гарванов, и они решили, что пора умерить пыл Западного Царства.
Минувшим утром Гицур прислал письмо, в котором прямо говорил о том, что от шаха и Бургэда надо избавиться. «Если его брат не поймет, чего хотели Гарваны, то его постигнет та же участь», – писал Гицур. В нескольких фразах Гарван также недвусмысленно намекнул, что, раз родившая шаху сына жена родом из Гафастана, значит, там и корень всех зол, а поэтому именно гафастанские Гарваны, чтобы искупить вину города, должны расправиться с шахом и его сыном.
Холодный лунный свет терялся среди теплого мерцания праздничных огней. Люди не расходились, мелодии становились все более громкими, более дикими, и, хотя Орм на крыше был совершенно один, ему казалось, будто невидимые музыканты бьют в бубны прямо у него за спиной. Он выдохнул табачный дым, глядя как он медленно растворяется в прохладном ночном воздухе. Совсем скоро Гарванам предстояло выбрать, кто пойдет расправляться с шахом и Бургэдом. Орм уже знал, что воинам предстоит тянуть жребий, а ему – за ними наблюдать. Вместо Бессмертных жребий всегда тянули непосвященные атгибан из числа учеников Этксе, чтобы передать его тому из Гарванов, кого они представляли. Считалось, что Маг всегда знает, что вытянет, а потому может поступить нечестно. Сам Орм не сомневался в порядочности Магов Этксе, но обычай, сохранившийся со времен, когда Вороны жили на Фёне, никто отменять не решался.
У дома, на крыше которого сидел Орм, кто-то из гафастанцев, смеясь, громко выкрикнул слова старой песни:
– Все идет мимо, вино же льется живительной влагой!..
Прочие слова потонули в пестром шуме, что изрезан был визгом зурны и исколот золотистым звоном бубнов.
***
По приказу Эмхира огней в центральных залах Этксе зажигать не стали. На Гафастан опустился душный синеватый вечер, мерным сиянием угасающего солнца заливший небо. Такой же синеватый полумрак царил и в высоких залах Этксе, и только в Зале Пяти Углов плясали золотые огни масляных ламп: Высокие Гарваны из числа смертных и непосвященные ученики Этксе, представлявшие Магов, собрались, чтобы тянуть жребий. Высокие Гарваны хорошо знали, что им может выпасть, а ученики оставались в неведении, и среди них ходили самые разные слухи: кто-то говорил, что так вершится правосудие, кто-то считал, что так выбирают новых Мастеров. Были и те, кто все же догадывался о том, что жребием решают, кого отправить на очередное задание.
Высокие Гарваны и непосвященные ученики подходили к высокому синему кувшину со знаками Тид и вытаскивали оттуда за нить амулет, символы которого обозначали, на что идет тот, кому он достался. Знаки защиты в мирной жизни, показав Орму, перекладывали в соседний кувшин, а те, что обещали защиту во время кровопролития, должны были оставить. Орм спокойно наблюдал за подходившими Гарванами, амулет за амулетом оказывались в соседнем, черном, кувшине, пока не настала очередь Скарпхедина: он вытащил плоский серебряный амулет со знаками Вурушмы. Орм кивнул Гарвану, и тот отошел в сторону, не решаясь надеть амулет.
Затем настала очередь непосвященных учеников Этксе тянуть жребий. Воронов в зале становилось все меньше, Скарпхедин не сводил глаз с синего кувшина, Орм смотрел на учеников, как ныряли в кувшин белые, золотистые и смуглые руки, вытаскивая черную нить с тяжелым кулоном. Наконец, какой-то ученик из чистокровных вытащил амулет со знаками Вурушмы. Заметив это, Орм приказал всем, кто еще оставался из не тянувших жребий, уйти, а когда за ними закрылись двери, спросил ученика:
– Овейг, за кого из Магов ты тянул жребий?
– За Эмхира, Мастер Орм, – ответил тот, склонив голову.
Орм и Скарпхедин невольно переглянулись.
– Передай ему амулет, – произнес Орм.
Овейг взволнованно посмотрел на Орма. Кто-то из Гарванов уже распахнул двери, которые вели в прилегающую к Залу комнату. Переступив порог, юный нойр растерялся: хотя он знал, как выглядит Эмхир, в комнате не было света, а Магов было много.
– Волею Тид... – неуверенно произнес ученик в темноту, – жребий выпал тебе, о Эмхир.
Он не смотрел ни на кого, потому что не знал, кто где был: Маги сидели на коврах, некоторые стояли возле колонн; дальняя часть комнаты терялась во мраке.
Чувствуя на себе взгляды всех присутствовавших Магов, Эмхир шагнул к ученику и, ничего не говоря, взял амулет. Ученик поклонился и поспешил обратно, к свету, где все было привычно и ясно, где не было гнетущего молчания.
Эмхир вышел к Орму и Скарпхедину.
– Вам осталось выбрать, кто возьмет на себя шахского сына, а кто – самого шаха, – сказал Орм. – Но вы можете решить это между собой.
– Я расправлюсь с Бургэдом, – сказал Скарпхедин.
Ни для Орма, ни для Эмхира не было тайной, почему он так сказал. Эмхир, не глядя на Воронов, надел амулет, и сказал:
– Значит, шах.
***
У Храма Девяти в бесконечных поклонах к ступеням припадали сури-гарах*. Высокая и прямая, как кипарис, смуглая и сухая, как старая ветка, жрица Вурушмы прошла в Храм, бросив на сектантов грозный взгляд. Обитель великой Хранительницы встретила жрицу едва уловимым запахом амбры и привычным прохладным полумраком. По бокам у алтаря, опершись на длинные копья, стояли Благодарные Воины, давшие обет молчания на несколько месяцев, предшествующих главному празднику** Тид. Так они благодарили ее за то, что она позволила Вурушме стать на страже этого мира, а смертным посвященным – ей в этом помогать.
Жрица слышала о том, что в Сердце Гафастана недавно тянули жребий и ей было хорошо известно, на что шли те, кого избрала Вурушма. Она еще не знала, кто придет, но само ожидание отзывалось волнением, вибрирующим, точно едва тронутые струны кифары.
Она удовлетворенно улыбнулась, когда гулко распахнулись двери обители, впустив с улицы немного сухого и пыльного воздуха.
Жрица обернулась: посреди зала стоял Высокий Гарван; он опустил край тагельмуста, открывая длинное лицо с тонкими и суровыми чертами. На правом глазу у него была плотная повязка темно-синей ткани. Жрица знала, кто перед ней: это был Скарпхедин. Она уже не раз видела его в обители Вурушмы.
– Пред лицом Защитницы прошу благословения, – Скарпхедин опустил голову.
Жрица решительным шагом подошла к Гарвану, отыскала у него на груди амулет со знаками Вурушмы и накрыла его ладонью:
– Пусть сердце твое бьется ровно, пока ты проливаешь кровь врага и да наполнится оно торжеством, когда свершится справедливость. Да минут тебя объятия Вафат, но, если случится тебе следовать за ней из этого мира, да будет озарен путь твой милостью Тид.
Жрица опустила руку; широкий узорный браслет звякнул о кольца, прикрепленные к платью.
– Да будет мой путь угоден Девяти, – сказал Скарпхедин.
Двери обители снова распахнулись, повеяло пылью, и на пороге показался другой Гарван. Жрица окинула его внимательным взглядом: судя по знакам наручей, перед ней был нойр из правящей Четверки, а, значит, то был Эмхир.
Он молча поклонился статуе Вурушмы, сурово глядевшей поверх всех, кто был в её Обители, и обратился к жрице с той же молитвенной формулой.
Она ответила ему также, как Скарпхедину, но с меньшей охотой.
Жрица не сомневалась в том, что Скарпхедин исполнит то, ради чего избрали. Но насчет Эмхира она так уверена не была: он явно пребывал в каком-то неправильном состоянии. И она была права.
Эмхир не хотел убивать ни Орива ин-Наара, ни Бургэда. Он не был уверен, что сможет поднять руку на сына Разды, потому отчасти был благодарен Скарпхедину за то, что тот взял это на себя. Крови шаха Эмхир не желал, но понимал, что у него выбора нет. Он не мог ненавидеть его за то, что Разда ушла с ним, и Разду ненавидеть не мог. За прошедшие годы ему почти удалось забыть ее, но теперь он понимал, что все чувства, которые, казалось бы, были вытравлены, уничтожены, развеяны, стерты острым песком вечных пустынь, вплетенным в ветер, сожжены в лучах палящего солнца, смыты водами Великой Реки, на самом деле всего лишь дремали, терпеливо ожидая своего часа. Несмотря ни на что, Эмхир надеялся, что легко с этим справится: Разды ему было не увидеть, прошлого не вернуть.
Жрица задумчиво потерла свой узкий подбородок и отвела Эмхира в сторону.
– Ты смело смотришь в глаза Великой Хранительницы. Ничто не туманит твоего взора, но я не верю тебе.
Гарван вопросительно поднял брови.
– Ты не хочешь делать того, что должно.
– Мои желания здесь ничего не значат. Я сделаю, что должен сделать, и рука моя не дрогнет. Разве я когда-нибудь подвел нашу покровительницу? – он коротко взглянул на статую Вурушмы.
Жрица сжала губы.
– Да не оставит тебя Вурушма, – сказала она. – Только помни: в этом деле Три Милостивых тебе скорее помешают, чем помогут.
– Я понимаю, – ответил Эмхир.
Жрица молча смотрела, как Гарваны поклонились статуе Вурушмы и вышли из Обители. Сама жрица повернулась к статуе и тяжело вздохнула.
Чтобы вернуться в Сердце Гафастана, нужно было всего лишь перейти широкую улицу. Но Эмхир не дал Скарпхедину ступить на дорогу. На его вопросительный взгляд Старший Гарван ответил:
– Слушай.
Скарпхедин непонимающе посмотрел по сторонам – ничего не происходило, и звуки города казались вполне обыкновенными. Лишь через мгновение до его слуха донесся густой звон множества колокольчиков; но он не летел, не рассыпался тонкими искрами, а мерно лился и словно бы растекался по земле, медленный и тяжелый. Закутанные в темные одежды, по дороге шествовали помощницы Мьядвейг Протравленной. Сама она медленно ступала впереди всех и, не поворачивая головы, скользила взглядом по стремительно пустевшей улице. Гафастанцы боялись Мьядвейг, они очень смутно представляли, кто она и что может, но самый вид ее и мрачный звон округлых колокольчиков пробуждали в душах южан древний страх, который они не могли ни объяснить, ни побороть.
Мьядвейг медленно кивнула Эмхиру и Скарпхедину. Эмхир спокойно кивнул ей в ответ. Скарпхедин молча смотрел: он никогда прежде не видел Мьядвейг – только слышал, что она со своими помощницами обретается в Северной башне, где они создают новые страшные яды и противоядия к ним. Они же делали отравленную керамику, наносили яды на метательные ножи и кинжалы. Но в Северной Башне творили не только то, что могло нести смерть. Лучшие лекарства придуманы были там же. Но Мьядвейг редко занималась этим, поскольку отрава настолько глубоко проникла в ее бессмертное тело, что само ее дыхание, сама кровь ее, стали ядовитыми. Оттого она никогда ни к кому не подходила особенно близко, никогда не открывала лица и не снимала перчаток.
Иногда Скарпхедину, как и многим смертным, казалось, что Мьядвейг – всего лишь легенда, а на улицах появляется призрак. Но теперь, увидев ее, вполне осязаемую и зловещую, Скарпхедин внезапно проникся мыслью о том, как много тайн хранит еще Черное Сердце Гафастана.
_____
* Сури-гарах – секта из Мольд. Ее представители странствовали по разным землям, поклоняясь всем богам.
** Праздник Молчания.
