Текст книги "Когда листья станут золотыми (СИ)"

Автор книги: Течение западных ветров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)

Астрономы, забросив все неотложные дела, в срочном порядке изучали звезды, ставшие сверхновыми за последнюю сотню тысяч лет, а таких набралось немало. Некоторые попали под подозрение, как уничтоженные Странниками. Родное солнце претендентов на мировое господство пока не нашли. Кто-то высказал предположение, что засланный в будущее объект и был этой самой звездой со сферой Дайсона вокруг, и был обсмеян – светило при таком раскладе получалось совсем крошечным.

Биологам так и не позволили подлететь к Каштанке, отчего те кусали локти – зародившуюся теорию, что фирециллы являются потерявшими память разумными существами, не получалось ни подтвердить, ни опровергнуть. Археологам повезло больше – и они увлеченно разбирали разрушенную базу Странников. Патруль разумно не мешался у них под ногами, а результаты исследований передавались в Галактический центр. Но животных охраняли как зеницу ока.

Биологи возмущались и писали жалобы. С одной из таких бумаг в Галактический центр полетел профессор Селезнев. Дочь его не сопровождала. Она эти два дня находилась то в офтальмологическом отделении, то в Институте времени.

Зрение у Пашки восстановилось достаточно быстро. Даже Мария Тимофеевна, поохав и повыносив мозг всем врачам и медсестрам приличествующее для таких случаев время, согласилась, что все могло быть гораздо хуже и что Пашка в очередной раз отделался легким испугом.

Несмотря на все уверения Алисы, что он нисколько ее не стеснит, оставшиеся до возвращения дни Коля Герасимов прожил в Институте времени. Ричард ходил с загадочным выражением лица и отказывался что-то рассказывать. Алиса все равно сделала оптимистичные выводы – потому что за самоуправство ее никто не отчитывал. Об участи великого итальянского гения Темпест тоже молчал как рыба. И это, скорее всего, означало, что первая проверка по Радуге дала красный цвет.

В день, который Ричард выбрал для возвращения, Алиса поднялась рано. Кира она будить не стала: Коля просил этого не делать, сказав, что уже попрощался с мальчиком и что долгие проводы – лишние слезы. Завтракать тоже не хотелось, просто заварила любимого ромашкового чаю.

На подоконнике все еще лежал сборник Солженицына, никак руки не доходили навести порядок. Алиса взяла книгу, чтобы убрать в шкаф, машинально раскрыла. На странице сразу проступил текст. Аккумулятор зарядился за десять дней, проведенных под солнечными лучами. И на закладке тоже появились буквы – Алиса с радостным изумлением поняла, что Коля сам догадался, как пользоваться электронной закладкой и делать заметки. А ей говорить не стал, ох, и врединой же он был. Она пробежала глазами несколько коротких четверостиший. Быстро поднялась, сунула книгу в шкаф, а закладку положила в карман.

Ночью прошел дождь. Трава на лужайке вокруг Института поблескивала тысячью солнечных отражений, переливающихся в водяных капельках. Внутри было тихо – обычный рабочий день еще не начался. Алиса неслышно прошла по коридору в лабораторию Радуги. По пути задержалась у кабинета Темпеста – оттуда слышались голоса.

– Насчет происхождения не сомневайся, – говорил Ричард, – это твое и есть. Просто ты в свое время не озаботился оформлением документов.

– Я просто думаю – не много ли.

– Ты опять забываешь о дефолте девяносто восьмого года, как в свое время говорили, учи матчасть…

Когда Алиса вернулась, в кабинете было тихо. Ричард сидел у окна, Коля изучал содержимое экрана компьютера временщика. То есть не изучал, а глядел в одну точку куда-то мимо монитора. Когда он обернулся, Алиса впервые увидела у него на глазах слезы.

– Что такое?

– Да так. Каширка и Гурьянова. Узнал вчера, да все равно к такому не привыкнешь. А я-то, дурак, говорил, что мне нечего бояться, – он моргнул и отвернулся.

– Мы с тобой вместе рассчитывали оптимальную дату, – вмешался Ричард. – Ну вот, события там, конечно, невеселые… Я просто еще раз повторю, – обратился он к Коле, – после таких кризисов наступает затишье. Кстати, и во временных полях тоже. Перемещение проходит легче. И тебе будет легче. А три с половиной года – это максимум, на который мы можем отступить от момента исхода, в данном случае – три года и три месяца.

– Я понимаю. И что ничего не изменишь, тоже понимаю.

– Хорошо. Ну что же, пора, – Ричард поднялся. – Я пойду только еще кое-что проверю, вернусь через пять минут.

– Тактичный человек, – сказала Алиса, когда за Ричардом закрылась дверь. – Ты, выходит, уже готов?

– Ну да, – Коля улыбнулся. – Видишь, одет в Черкизон.

– Можно тебя кое о чем попросить? – она достала из кармана маленькую коробочку в форме цилиндра. – Ты зрение корректировал когда-нибудь, умеешь обращаться? Тут оптическая линза. Сможешь поставить?

– Нет, не корректировал, видел такую ерунду только в фильме про карточного шулера, – Коля вынул из контейнера круглое стеклышко. – Попробуем… А зачем это?

– Ты ничего не хочешь мне сказать?

– Извини, что был скотом.

– И все?

– Все. Так что это?

– Это Радуга. Помнишь, я говорила тебе на корабле о проверке на допустимое количество перемещений. У моих современников бывают цвета от зеленого, который означает неограниченное количество путешествий, до красного, а это полный запрет. У хронавтов поневоле бывают два цвета: красный и фиолетовый. При красном необходим возврат, при фиолетовом есть возможность выбора. Но только один раз.

– Это как?

– Человеку дают выбрать – остаться навсегда в нашем времени или вернуться домой. Иногда возвращение невозможно, тогда выбор и не стоит. Это бывает редко. Или с детьми, или с людьми необыкновенными, не думающими о собственной выгоде или безопасности, щедрыми душой, мудрыми… Можно рассказать одну историю?

– Давай.

– Как-то временщики привезли сюда человека, наделавшего в своей родной эпохе немало шума. Это случилось давно, несколько лет назад. Я не буду говорить подробностей, его спасли чудом. О том, что труп не нашли, мы знали еще из уроков истории. Он был в очень тяжелом состоянии, его буквально собирали по кускам. Первая проверка показала красный цвет. У временщиков буквально опускались руки – человек с таким неукротимым характером не смог бы спокойно прожить остаток жизни где-нибудь в провинции, он бы либо погиб сразу, либо устроил какой-нибудь хроноклазм. И сам хронавт, едва пришел в себя, рвался назад, мечтал поквитаться с врагами. Но он был болен и нуждался в лечении. Нельзя же держать больного в полной изоляции, так? С ним общались, приносили книги на его языке. Я с ним тоже говорила, хотя нет, больше слушала. И знаешь, через две недели это был уже совершенно другой человек. Он стал относиться к жизни более спокойно, философски, что ли… Он по-прежнему говорил, что его дом там, но уже по другой причине. Он не думал больше о мести. Мы сделали еще одну проверку по Радуге, и линза оказалась фиолетовой.

– А он вернулся?

– Не скажу. Нет, не доставай, пока рано.

– Думаешь, у меня тоже будет фиолетовой?

– Не знаю. Просто я пересматривала хронику. Все-таки неуютное время.

– Но мое. Не рассматривай это, как ссылку в Сибирь. Я просто возвращаюсь домой.

– Дом не только стены. Тебе есть к кому возвращаться?

Алиса вдруг подумала, как мало она знает о своем подопечном, как мало они разговаривали по-настоящему за все эти недели. Она даже не в курсе, были ли у него женщины, хотя, учитывая его возраст и образ жизни, совершенно очевидно, что были.

– К людям, – сказал Коля слегка недоумевающим тоном. – К своим современникам. Если вы – это мы, только сто лет спустя, может, мы не так и плохи?

Он помолчал немного, потом добавил:

– Я все думаю о том поле забвения, и мне кажется, что и у нас на Земле оно есть или было, и иногда включалось. Не на полную мощь, так. Ну просто не могу по другому объяснить, почему у людей бывает такая короткая память, почему все время наступаем на те же грабли. Знаешь, месяца полтора назад я мог только ненавидеть свою родину – я не просто страну, я и время имею в виду, – а сейчас только жалеть. Или пытаться улучшить, пусть это безнадежные попытки. Но не менять ни на какую другую. Мое место там.

– Я все равно буду беспокоиться. Не постоянно, конечно. Ну вот как ты будешь иногда беспокоиться о друге, который отправился в опасное место. Может, дело в том, что вы путешествовали только в пространстве, а мы можем и во времени. Для меня поэтому все, кто жил когда-то, живы сейчас. И если им можно помочь, то им можно помочь сейчас.

– Нет, дело не в машине времени, – Коля покачал головой. – Дело в тебе. Ведь не каждый, кто может путешествовать, рассуждает так, как ты.

– Ты не… не…

– Не забухаю ли опять? Обещать ничего не могу. Но постараюсь.

– Я нашла твое стихотворение, – сказала Алиса. – Это ведь ты писал на закладке? И почему не показал?

Он слегка смутился.

– А, это ерунда. Я просто забыл. То есть, может, показал бы, но ты в тот день как раз пришла с Павлом, а потом случая не было, а потом…

Дверь отворилась, и вошел Ричард.

– Ну, все готово. Пойдем?

– Коля, линза, – напомнила Алиса.

Герасимов отвернулся к окну, вынул линзу и зажал в кулаке.

– Покажи.

Он помотал головой.

– Нет, я же уже решил. Я даже смотреть не хочу. Отдам потом.

– Куртку надень, – напомнил Ричард.

– Жарковато будет, – Коля просто накинул куртку на одно плечо, подхватил небольшой рюкзак. – Правда, там сентябрь.

День, исполненный света и тихого летнего ликования, вступал в свои права. Утренняя свежесть сменилась размаривающей жарой. Роса высохла. Пышное, важное кучевое облако в синем небе сверкало на солнце так, что больно было смотреть. От лип шел еле уловимый сладкий медовый запах. Ноги путались в густой и высокой – почти по колено – траве.

Дойдя до середины поляны, Темпест остановился.

– Пора. Ну, дату, пункт назначения, причины переезда помнишь?

Коля ответить не успел – послышался шум приближающегося летательного аппарата. Пассажирский флаер со свистом пронесся над липами и стал опускаться на поляну. Когда до земли оставалось еще метра полтора, из двери на лужайку соскочил парень со встрепанными темно-каштановыми волосами, в белой тенниске и черных очках.

– Господи! – закричала Алиса. – И этот человек еще меня технике безопасности учит!

– Конечно, – Пашка, по инерции сделав несколько быстрых шагов, остановился рядом с ними. – Учить же всегда легче, чем соблюдать самому. Успел, все-таки успел. А ты тоже хорош, – обратился он к Коле. – Сбежать хотел? Один?

Тот пожал плечами.

– Я не скрывался вроде.

– Тебя из больницы отпустили? – спросила Алиса.

– Я не знаю, отпустили б или нет, поэтому на всякий случай не спрашивал, – бодро ответил Павел. – Все-таки они там ужасные перестраховщики. – Он снова обернулся к Герасимову. – Ты это… прости за тогда и не думай, что я сейчас прилетел, ну, чтобы… не знаю даже, как сказать… чтобы проконтролировать. Я хотел попрощаться лично.

– Я понимаю, – кивнул Коля.

Оба пожали друг другу руки. Алиса тоже протянула ладонь.

– Покажи Радугу. А вдруг? И вдруг ты передумаешь?

Герасимов секунду медлил, затем спустил с плеча рюкзак и, с силой размахнувшись, запустил линзу вдаль. Крохотное стеклышко блеснуло на солнце – быстро, так быстро, что цвета было не разобрать, – и исчезло среди высокой травы.

– Зачем?

– Извини, но я правда не хочу знать. Ну, потом найдешь. А я не хочу никаких искушений.

– Мне показалось, искорка фиолетовым сверкнула, – начала Алиса, но Коля довольно резко перебил:

– А мне показалось, красным. Теперь пока, хватит мне душу распиливать.

Алиса ничего не сказала. Только взгляд у нее, наверное, изменился – потому что Коля отвел глаза.

– Прости. Но только что толку в лишних словах, все равно нужных не подобрать. Просто спасибо. И не беспокойся обо мне. Все будет хорошо.

Ричард дотронулся до цепочки на шее. Пашка вскинул руку в прощальном жесте.

– И я думаю, все будет хорошо! Ну, пока! Не поминай лихом!

Легкий клочок облака закрыл солнце. Тень скользнула по поляне. Затем выглянувшие солнечные лучи осветили лужайку у Института, где они теперь стояли втроем.

– Все будет хорошо, – тихо сказала Алиса, глядя на распрямляющуюся траву.

– Алис, – Пашка сжал ее руку в своей. – Я думаю, теперь он со всем справится.

– Я с самого начала так думала.

– А ты плачешь все-таки?

Алиса вытерла глаз рукой, отворачиваясь.

– Не выдумывай, соринка в глаз попала. Просто посмотри на это, – она вынула из кармана закладку и протянула Павлу.

– Что это? Какой-то стишок.

– Не какой-то – его. Он его написал еще до нашего полета. Вконец опустившийся человек не сочинил бы такого.

Павел пробежал стихотворение глазами.

– Да, вполне неплохо. Рич, послушай и ты. Я вслух.

В восемь лет за Солнце улететь —

Улыбнуться. Дело лишь за малым —

Лет на десять срочно повзрослеть,

Облачить улыбку в интегралы.

Повзрослел. Всё врозь и невпопад,

И фальшивит злыми голосами…

До звезды – один короткий взгляд,

А идти – окольными путями.

Пусть дорога не пряма как луч.

Я не спорю с замыслом Природы:

Есть свобода – есть отвесность круч

Как наказ про стоимость свободы.

Принимаю неизбежность гроз.

Но не верю, что Пространство хочет,

Чтобы мы от взрывов или слёз

Просыпались посредине ночи;

Что оно на нашей стороне,

Когда мы перелинявшим стадом

По нему скользим, как по стене,

Всё видавшим и уставшим взглядом;

Что по плану Вышних Игроков

Шар земной – на полдороге к лузе,

Что любовь и та – лишь пот и кровь.

Кровь и пот – и никаких иллюзий…

Слава Богу, всё наоборот.

Колесит по-своему планета.

Там, куда она нас увезёт —

Восемь лет, каникулы и лето.*

– Каникулы и лето, – повторила Алиса. – Каникулы к концу подходят, а я про диплом не вспоминала. И браслет накрылся во время Прыжка.

Ричард глядел на дальнюю опушку поляны, где возле старых лип виднелась человеческая фигура в блестящей одежде.

– Все-таки деликатные люди эти роботы, – сказал он. – Пойдем, Алиса, я тебе новый браслет по параметрам подгоню, а Вертер инвентаризацию оформит. Только не торопитесь на Путиловский завод, пока Павлу не разрешат снять очки, а то устанет доказывать, что он не германский шпион.

– Диплом-то мой, – возразила Алиса.

– Твой, а только видно, что вы все равно вместе туда отправитесь. Вот я и предупреждаю – не торопитесь, впереди целый август.

– Не будем, – кивнул Пашка. – Впереди целая жизнь.

Стихи замечательного поэта Максима Белоруса,

http://romantiki.ru/blog/author/belorus/

написаны для фанфика по моей личной просьбе. Большое спасибо, Максим!

========== 33. Эпилог, написавшийся закономерно. Сказка сентября ==========

Люди, одним себя мы кормим хлебом,

Одно на всех дано нам небо,

Одна земля взрастила нас.

Люди, одни на всех у нас дороги,

Одни печали и тревоги,

Пусть будет сном и мой рассказ.

Пусть будет сном и мой рассказ…

Александр Розенбаум. «А может, не было войны…»

И снова был сентябрь.

За окном машины тянулись поля, покрытые пожухлой травой. Небо, светло-голубое в центре, окружали низкие слоистые облака. Серая дорога делила напополам однообразный пейзаж.

В автомобиле играло радио. Насколько обычна для средней полосы была картина за окном, настолько непритязателен был и музыкальный репертуар – большинство песенок было знакомо, заслушано и поневоле выучено наизусть.

Пассажир на заднем сиденье – молодой парень обычной внешности в спортивной куртке – дремал, прислонившись головой к дверце. Вдруг что-то его потревожило – сквозь сон пробивалась незнакомая стремительная мелодия, звучали слова, показавшиеся чужими и невозможными для навязшей в зубах попсы.

… Из далеких пророческих снов

Появилась она в этой раме,

Океаны веков между нами,

Да вот нет у меня парусов…

Пассажир поднял голову, прислушиваясь. Водитель одной рукой повернул баранку, а другой дотянулся до радио и щелкнул переключателем. Голос Виктора Чайки умолк. Зато несколько гнусавый тенор сообщил, что он сегодня вернется в неласковую Русь.

– Зря, – нарушил молчание пассажир.

– Чего?

– Зря переключил. Нормальная песня была.

Водитель, пожав плечами, щелкнул кнопкой и вернул прежний канал.

… может быть, в недоступном раю

Мне сейчас назначаешь свиданье

И прощаешь мое опозданье

И былую неверность мою.

– Ладно, мне все равно выходить, – сказал пассажир, глядя за окно.

Автомобиль свернул к обочине и затормозил под припев песни.

Мона Лиза дель Джоконда,

Как я звал тебя с причала,

Ты мне нежно отвечала

Легким бризом с горизонта.

Мона Лиза дель Джоконда,

Пусть моею ты не стала,

ты всегда меня спасала,

нарушая все законы.*

– Назад-то как? – спросил водитель, пока пассажир расплачивался. – Или насовсем сюда?

– Назад к Калиновке выйду. Там автобус.

– Местный, что ли?

– Типа того.

Машина, зажужжав мотором в полную силу, умчалась по дороге.

Молодой человек секунду постоял, будто прислушиваясь к затухающим во внутреннем слухе словам припева. Затем свернул на тропинку и зашагал среди подсохшей травы и высоченных стеблей борщевика. Здесь каждый пригорок и каждый перелесок был похож на другой. Но вот за одним из холмов, поросших папоротником, открылось маленькое сельское кладбище.

Ограду латали сами жители – и работали старательно, на совесть, хоть и обходились подручными материалами. Все разномастные дощечки и фрагменты решеток держались крепко. Два столба у входа кто-то обвил искусственными цветочными гирляндами. Центральную дорожку посыпали песком.

Молодой человек остановился у скромного деревянного креста с фотографией пожилой женщины.

– Ты прости, баба Тоня… Видишь – как смог, так сразу.

Крест рассохся от дождей, но не покосился. Видимо, поправляли соседи, приходившие навестить своих ближних. Они же, наверное, вырывали сорняки – могила, конечно, заросла, но не так, как должна была бы за несколько лет. Все же, насколько тут душевные люди…

Тем не менее, работы хватало: нужно было выполоть оставшийся бурьян, поправить низкую оградку. Уложить на место камни, обрамлявшие могилу по краю. В довершение он прокопал небольшую канавку от креста к краю дорожки, чтобы по ней стекала дождевая вода. Для этого он взял лопатку, лежащую у соседней могилы – здесь, в деревне, действовало негласное правило, по которому вот так оставленными личными вещами мог спокойно пользоваться любой желающий, только на место клади потом.

Когда он заканчивал работу, послышались людские голоса. Молодой человек покосился в ту сторону, стараясь прятать лицо. Посетители кладбища были ему незнакомы, и он успокоился.

Все же задерживаться здесь он не рискнул. В большой церковный праздник не так уж мало народу навещали могилы своих родных. А встречаться ни с кем не хотелось, да и нельзя.

Но дорогу к автобусу он выбрал такую, чтобы хоть издали глянуть на деревню. Это ведь не Москва, которую Ричард настойчиво советовал не посещать. И раз уж довелось сюда выбраться, надо пользоваться.

Пустошь не изменилась за четыре года. Все та же равнина, иногда заболоченная, иногда покрытая перелесками (сейчас, в начале осени, они были особенно хороши – желтые, оранжевые, алые), та же тропинка, которую обрамляли редкие кустарники. От них доносился щебет птиц. Дрозды, свиристели и прочие мелкие пернатые пировали, склевывая созревшие ягоды. Человеческого присутствия они, как ни странно, почти не боялись – иногда какая-то птаха, сидевшая на веточке у самого края тропинки, весело глядела на подходящего двуногого глазками-бусинками и, чвиркнув, продолжала свое увлекательное занятие. В крайнем случае, отлетала на соседнюю ветку.

За очередным перелеском открылся вид на деревню. Может, и зря он решил пройти именно этой тропинкой – никаких сентиментальных чувств зрелище нескольких одноэтажных деревянных домиков не вызвало. С одной стороны, хорошо вот так начать жизнь с чистого листа, оборвав все старые связи, с другой – чувства тоже как будто обрубает, живешь по инерции.

А ведь его дом еще цел, и внутри вряд ли что-то изменилось. И часы наверняка лежат где-то в столе, и на стене еще висит зеркало, в которое он когда-то по пьяни засветил кулаком… Все представляется так ярко, будто это было только вчера.

При следующем шаге нога погрузилась в воду. Кроссовки мгновенно намокли, он охнул и отскочил назад. Сквозь траву поблескивала водяная поверхность.

Идиот, увлекся и забыл про колхозный пруд. От водоема за эти годы осталось полностью заросшее болотце, кто-то натыкал по краям несколько жердей – но он, задумавшись, не обратил никакого внимания на эти предостерегающие знаки. А ведь это, в конце концов, тоже памятное место. Где-то здесь должны быть остатки сгоревшей бани.

Время не оставило видимых следов пожарища, да он и не искал особенно, не слишком это приятно – разглядывать собственную могилу. Просто прикинул, где бы это могло быть… и где через много лет будет аллея, больничный корпус, стоянка флипов.

Будет или нет? Иногда это все кажется настолько нереальным, непредставимым, невозможным. Станет ли этот мир, признаки которого он и перечислять не хотел, когда-нибудь миром добрым и светлым, миром людей мудрых, великодушных и трудолюбивых, для которых нет чужих? И если да, как можно приблизить это превращение? Ну живешь, ну выполняешь честно свою работу, не причиняешь никому вреда – разве этого достаточно? Достаточно? Достаточно?

А сегодня что для завтра сделал я.

В другую сторону простиралась пустошь – если отвернуться от деревни и не прислушиваться специально, казалось, что человека здесь никогда не было. Пейзаж не давал никаких наметок – такие луга с редкими перелесками видели и шедшие на Русь воины Батыя, и Наполеоновская армия, и солдаты Третьего рейха смотрели, как по такой же заболоченной равнине движутся им навстречу израненные, не слишком хорошо вооруженные, но несломленные защитники родной земли, и древние прародители нынешних народов, сжимая в руках кремниевые ножи, оглядывались в поисках диких зверей. Он невольно вскинул руки, будто защищаясь от обвала времени, где каждый век был булыжником, и каждая секунда – песчинкой.

Или же над зеленым лугом, над неяркой, неброской красотой русской природы в ее последнем сентябрьском расцвете, смешанном с увяданием, понесется легкий летательный аппарат, и в нем будет сидеть… кто? Как она сказала тогда: для меня живы все, кто когда-либо существовал на земле.

Так и ты для меня всегда живешь сейчас.

Наваждение не кончалось. Мир казался таким же, как обычно, и в то же время особенно остро чувствовалось: пустошь вокруг была частью огромной планеты. Он словно физически ощущал ее вращение, солнце перемещалось по небу с видимой скоростью, казалось, достаточно просто пожелать – и можно подняться в это небо, помчаться над земной поверхностью, над лесами и болотами, степями и терриконами, дальше, к Атлантике, над миром обыкновенных людей, который, тем не менее, с каждой секундой на крошечный шаг, но приближается к миру Алисы.

Или не приближается, и река времени несет нас к обрыву, а тот мир – другой…

От повторяющегося в мыслях слова «время» его вдруг осенило, и он испуганно засучил рукав – поглядеть на часы. Было еще рано, он вполне успевал на автобус, даже с запасом. Лучше просидеть этот запас на остановке, а то можно опять замечтаться. Он перевесил дорожную сумку на другое плечо, кинул прощальный взгляд на деревню, повернулся напоследок к перелеску.

По тропинке, огибающей бывший пруд, шла женщина.

Марию он узнал сразу, она почти не изменилась за четыре года. Похудела еще больше, разве что, а так даже одежда была та же. За правую руку Мария вела девочку лет трех.

Он не сделал попытки отвернуться, просто стоял и смотрел на приближавшуюся девушку. А она тоже узнала сразу – глаза изумленно расширились, шаги все замедлялись, пока она не остановилась шагах в пяти и не выдохнула:

– Коль… Живой…

– Да, Маш.

Черные глаза Маши были полны слез и казались огромными, в пол-лица. И все же это были счастливые слезы.

– А как… как же так вышло. Ведь все обшарили, не нашли.

– Не там искали, – ложь давалась легко, он говорил уверенно и спокойно. – Я выскочил раньше, просто ничего не соображал. Прошел через лес, вышел с другой стороны. Там меня подобрала машина, которая ехала от Москвы. Они торопились, не стали сворачивать к ближайшему населенному пункту и довезли до Калужской области.

– Да, но там же должны были сообщить?

– У меня провал в памяти случился, амнезия, так что имя и фамилию я не назвал. Особых примет нет. Ну вот, там я подлечился. Бросил пить, тошнило просто от этого. Мир не без добрых людей – мне выправили документы, помогли на стройку устроиться, надо же где-то работать. Там постепенно все вспомнил. Назад не тянуло.

– Но ты все-таки вернулся…

– Да, тут один из нашего управления ездил в Приокск по делам фирмы. Ему нужен был человек, чтобы помочь оборудование довезти, будешь смеяться, но он боялся запить. После заключения сделки он-таки запил и отправил меня на работу. Чтобы я ему своей трезвой физиономией не маячил. Неужели не смешно?

На ресницах у Маши все еще дрожали слезы. Она сделала попытку вымученно улыбнуться.

– Да что я все о себе. Ты как? У тебя же дочка, поздравляю.

– Нормально я, – теперь у Марии слегка дрожал голос. – Сережа утонул два года назад.

– Знаю, Маш, – вырвалось у Коли прежде, чем он спохватился, что слышать об этом не мог. Но Маша не обратила внимания.

– Утонул. Мы с Алечкой у свекрови живем, некуда больше податься. Она злая сильно, иногда ничего, а иногда гонит – говорит, я ее сына до смерти довела. Говорит, что я иждивенка.

– Так ты не работаешь?

– По дому да, а так в деревнях нигде поблизости работы нет. Ездить если только, но туда нельзя с ребенком. Дядя Саша Черкасов раньше очень хорошо помогал. А потом у нас какие-то бандюганы объявились из соседнего района. На дядю Сашу наехали, его самого избили – он даже в больнице лежал, – и дом у них сожгли. И участкового нашего, Алексей Иваныча, прошлым летом застрелили.

– Господи! Отличный же был мужик!

– Да, очень хороший, теперь и не бывает таких. Но у этих бандюков связи были где-то наверху, их и не трогали. Потом они у себя в районе натворили что-то страшное, вроде целую семью вырезали, и их все же пришлось арестовать. Только Черкасовым все пришлось начинать заново. Иногда я им помогаю что-то сделать по хозяйству, они за то Алечку подкармливают.

– Но подожди, так же нельзя. Ты же жила где-то в Москве? Я не помню точно, но за детдомовцами, кажется, оставалось их жилье? Может, написать, узнать, я понимаю, сейчас везде беспредел, но вдруг?

Маша покачала головой.

– Да, оставалось, – сказала она неестественно спокойным тоном. – Только больше нет. Меня тогда Сергей уговорил приватизировать квартиру и продать. Как раз был девяносто четвертый год, это только начиналось. Я сама виновата, не подумала над последствиями. Он обещал, что на эти деньги дом в деревне отремонтируем, заживем нормально.

– Ах он, сукин сын… – Коля спохватился только, встретив взгляд девочки – та смотрела не по-детски серьезно из-под сросшихся черных бровок. Коля осекся – не дело материть при ребенке ее покойного отца, каким бы тот ни был.

Маша истолковала его молчание по-своему.

– Не беспокойся, она не повторит. Она не разговаривает.

– Совсем, что ли? Глухонемая? Извини, если что…

– Нет, она слышит. Один раз к нам в больницу детский невролог приезжала. Посмотрела, сказала: ребенок все понимает, заговорит. Но это давно было. В прошлом мае.

– А сейчас ей сколько?

– В октябре четыре. Я с ней занимаюсь, если есть возможность. А в город возить не получается. Попутку поймать трудно, автобус очень неудобно ездит, раз в сутки. На вокзале если только ночевать.

Замечателен был тон Маши. Она не жаловалась, а говорила спокойно, буднично, как о самых естественных вещах. Она уже похоронила всякую надежду и знала наверняка, что ее жизнь, нет, не жизнь, а выживание, пройдет и закончится именно так, без единой светлой искорки. И девочка – как ребенок с военных фотографий. Кир был старше всего на четыре года – солнечный, развитый, уверенный в себе мальчишка. Какая же пропасть…

– Ты не будешь в свой дом заходить? Нет? Тогда я пойду, а то свекровь может разозлиться, тогда она замыкает дверь, чтобы мы с Алечкой в дом не попали.

Вокруг стоял тихий, прекрасный последней яркой красотой сентябрь. Коля молчал несколько секунд, вслушиваясь в осеннюю тишину, затем сказал:

– Вещей у тебя немного, наверное? Быстро собраться сможешь?

– Что? – не поняла Маша.

– Ну, вещи твои и девочки ты сможешь быстро собрать? Автобус через три часа и до него еще час идти.

– Что?

– То. Тебе надо уезжать, в городе хоть какая-то работа есть. Я тут в соседней области обосновался, поедем сейчас, помогу на первых порах. Здесь ты пропадешь, и Алечка тоже.

Она хватала воздух ртом, как рыбка, снятая с крючка. Не могла найти слов и не могла поверить.

– Нет, что ты… я же не могу…

– Это ты здесь оставаться не можешь. Дядя Саша Черкасов – другое дело, он земледелец от бога. А мы с тобой городские, здесь не приживемся. Тебя ведь учили чему-то в детдоме, профессия должна быть?

– Да, – машинально пробормотала Мария, – на швею…

– Ну и отлично, хоть что-то. Беги, собирайся. Самое главное, документы не забудь. Да, с девочкой не будет проблем, она же на какую фамилию записана?

– На меня. Аверкина.**

– Ну и отлично. Беги, я подожду.

– Я не могу, – слезы брызнули у нее из глаз, – как ты не понимаешь, это невозможно!

– Невозможно тут оставаться, где ни жилья, ни работы, ни школы, ни врача! Маша, ну ради ребенка! Дети – это же наш мост в будущее. Наш единственный мост…

Она мотала головой, прижимая ко рту руку. Девочка, не понимая, что происходит, заплакала. Мария подхватила дочь на руки, секунду глядела на ее личико и вдруг решилась.

– Хорошо, жди! Я быстро!

Мария устремилась к деревне, прижимая к себе ребенка. Коля смотрел им вслед. Только теперь он понял, как сильно колотится сердце. Стучало даже в висках. Первый порыв великодушия прошел, в голову просились вполне естественные вопросы: а где ей жить, а хватит ли денег, а возьмут ли ее вообще на работу и как быть с садом для девочки? Пусть сейчас и демографическая яма, но ведь сады тоже закрывают… может, ей в такое место нянечкой устроиться?

Так у нее образования никакого… И как она обрадовалась, увидев его – просто случайному знакомому, даже воскресшему из мертвых, так не радуются… Не слишком ли большую ответственность он на себя взваливает?

А что лучше? Жить и знать, что там, может быть, мать с ребенком с голоду загибаются, пока ты тут диваны давишь?

Маша давно скрылась за оградой. Мир снова казался местом без людей, скрещеньем времен в одной точке. Станет ли он миром Алисы? Нет? Зависит ли от нас хоть что-то вообще?

Перед глазами покачивалась тоненькая паутинка с прицепившимся к ней паучком. Коля машинально проследил за ним взглядом. Вдруг его словно подбросило: березы! Те самые три деревца, что стояли здесь целый год… и там, на газоне, он видел три старых сомкнувшихся корнями ствола! Так же одно дерево наклонилось, два других росли прямо… Березы живут вроде не больше века, так это и в самом деле НАШЕ будущее?