Текст книги "Tough Cookie (СИ)"
Автор книги: StrangerThings7
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)
Рассказ укладывается в несколько минут, но этого времени Чонгуку хватает, чтобы все не заданные вопросы получили свои ответы.
Юна начинает с того, что они с Хёджоном когда-то работали вместе в одной компании, и в какой-то момент их совещания перестали быть просто рабочим обсуждением, деловые встречи переросли в долгие дружеские ужины, а потом и в уединенные долгие ночи. Даже совсем молодая тогда девушка прекрасно осознавала, что отношения с собственным начальником не принесут ничего хорошего, но стоило узнать о беременности, все изменилось. Хёджон не поспешил бросить ее, оплатив чек на аборт, но и не торопился расставаться со своей законной семьей, где уже подрастал его первый сын. У-старший так радовался малышу, что заставил Юну сменить квартиру и лично выбрал не родившемуся еще Чонгуку детскую комнату. Юна не хотела, чтобы он бросал жену, но и никогда в жизни не согласилась бы отказаться от своего ребенка. Поэтому она долго упиралась и не хотела ничего менять, но когда родился Чонгук, на нее навалилось столько хлопот, что заботливый и обеспечивающий их всем, чем нужно и нет, Хёджон оказался действительно внимательным мужчиной и главное – невероятно любящим отцом. Девушка тогда впервые поняла, насколько сильно она влюбилась, и даже их любовь на самом деле оказалась вовсе не служебным романом, а настоящим искренним чувством, которое не жаль было столько ждать, несмотря на то, что Хёджону понадобилось десять лет, чтобы из интрижки на стороне, они превратились в настоящую семью.
***
Через пару месяцев после того, как Чонгуку исполняется пятнадцать, в их доме раздается телефонный звонок. Он спокойно учит уроки и не хочет брать трубку, потому что пару раз до этого он натыкается на запомнившийся из детства голос той женщины – первой жены отца. Сумин все также его законная супруга, и видимо из-за этого ей хочется думать, что у нее все еще осталась привилегия иметь на его отца хоть сколько-нибудь больше прав, чем есть у Чонгука с Юной.
Чон уже не маленький, мир не кажется ему таким же простым, как и раньше. Он прекрасно понимает, что у папы всегда было две семьи, и Чонгук даже привыкает к мысли, что они до сих пор остаются его второй семьей. Но с какой бы стороны Чонгук не рассматривал эту мысль, он слишком сильно любит своего отца, чтобы осуждать его поступки, даже если Хёджон больше не выглядит в его глазах идеальным героем из детства, которые всегда поступают исключительно правильно.
Телефон по-прежнему разрывается противной трелью где-то на первом этаже, Чонгук отрывается от учебника, раздраженно вздыхает и плетется вниз, сталкиваясь в дверях с вышедшей с кухни мамой. Он успевает первым дотронуться до висящей на стене трубки, и спустя пару минут обессиленно выпускает ее из рук, дрожащими пальцами затыкая себе рот, чтобы позорно не завыть на высоких нотах в зарождающейся истерике. Он не верит своим ушам, потому что его папа никак не может умереть в столкнувшихся друг с другом автомобилях, и это совершенно точно какая-то дурацкая ошибка. Жаль только, что схватившая трубку мама бледнеет на раз, стоит вслушаться в голос доктора на том конце провода одновременно с раздавшимся стуком в дверь. Чонгуку вдруг хочется верить, что это папа, но за дверью оказывается всего лишь рядовой полицейский. Он говорит что-то о деталях, приносит свои соболезнования и просит прийти в участок завтра утром, но Чонгук не слышит ни единого слова, пол под ногами плывет, расползается уродливыми трещинами и Чон не может сдержать судорожного полузадушенного всхлипа. Он никогда не считал себя трусом, но сейчас он готов бежать, бежать подальше отсюда, или хотя бы спрятаться, наконец, от раздавливающей в порошок реальности, закрыться где-нибудь в шкафу или под кроватью, – где угодно – и рыдать, захлебываясь воздухом, потому что дышать становится трудно, а картинку перед глазами все-таки разъедает, обжигающей кислотой рассекая кожу щек влажными дорожками.
Чонгук хочет, чтобы все это прекратилось.
Но оказывается тогда, все только начинается. Через несколько дней в доме появляются адвокаты Сумин, вежливо объясняют плачущей без конца Юне, что им с Чонгуком лучше побыстрее уехать отсюда самим и по-хорошему, иначе стоит ждать не слишком уж дружелюбных «вышибал» уже на следующей неделе. На похоронах с четой У они даже не пересекаются, а днем порог переступает сама Сумин и несколько одетых в форму коллекторов мужчин. Чонгуку приходится раскидывать по сумкам первые попавшиеся под руку вещи, и уходить из дома, ни разу не обернувшись.
Юна привозит его в свою старую двухкомнатную квартиру, но так и не выдыхает слипшееся с горем напряжение. Она переводит Чонгука из элитной школы в обычную, устраивается администратором в мебельный магазин и старается хоть как-то склеить свою жизнь заново. Выходит хреново.
Чонгук знает, что мама каждый день после смены ездит на кладбище и долго плачет, сидя у могилы. Он ждет ее дома, готовит ей ужин, который все равно остывает к ее приходу, и утром старательно делает вид, что не слышит по ночам доносящихся из соседней комнаты рыданий. И все бы ничего, но это больно. Чонгук каждый раз сжимает зубы до противного скрежета, поворачивается спиной к стене и закутывается плотнее в одеяло, накидывая на голову подушку, лишь бы заглушить любые посторонние звуки. Потому что его изо дня в день полосует этой концентрированной ядовитой болью маминого горя, словно бы она хоронит себя вместе с Хёджоном, и от этого не уйти. Не найти выхода.
Чонгук понимает, что к каждому призрачному «завтра» никогда нельзя быть готовым наверняка. Чонгук думал, что спустя полгода, он все-таки поймет, что нужно делать. Найдет способ, подберет решение. Но реальность на поверку становится монолитной титановой стеной, намного более жесткой, чем он старался о ней думать. Чона разносит в ошметки о твердую поверхность при любой попытке помочь. Потому что Чонгук вдруг оказывается совершенно не готовым к такому. Перед глазами стоит, кажется, всё та же знакомая фигура, но она совсем другая. Юну будто стирают дешевым ластиком. Как никому ненужные штрихи, оставив только бледные следы ее прежней. Ни светящихся рыжих волос, ни блестящих глаз. Ничего. Потускневшие пряди, потухший взгляд, истончившиеся линии и черты на теле. Такой становится Чон Юна. От нее теперь даже пахнет совсем иначе. Не легким бризом кензо, а по-осеннему грязной скорбью, тяжелым ароматом отчаянья и болью. А ещё сигаретами. Слишком сильно, чтобы этого не замечать. Так, словно она ежесекундно втирает каждую под кожу. Заменяет едким дымом когда-то теснившегося в каждом миллиметре тонких вен и артерий Хёджона.
Чонгук к этому не готов. Он не умеет с этим справляться, и как любой другой испуганный своим бессилием ребенок – Чон сбегает. Он не хочет возвращаться домой и слишком сильно устает винить себя, что больше не в силах находиться с матерью в одной комнате и даже в одном пространстве. Но когда проходит еще полгода, а ситуация не меняется – Чонгук пугается еще больше. Он все также улыбается, когда случайно все-таки сталкивается с мамой в периметре квартиры, улыбается и видит, что никто, абсолютно никто не замечает ни его блестящих глаз, смотрящих сквозь, ни боли, которая закручивает язык по спирали. Чонгук не говорит, что давно уже в курсе, – ее уволили с работы еще полтора месяца назад – он только незаметно подкладывает еду в холодильник и всегда оставляет для нее нетронутую тарелку с ужином на столе, потому что мать практически перестает есть и начинает падать в обмороки с опасной периодичностью. Чонгуку это надоедает. Он с трудом заставляет Юну пройти медицинское обследование, бросаясь в лицо какими-то совершенно нелепыми неправдоподобными угрозами. На удивление это даже действует, а может ей просто надоедает чрезмерное внимание сына, но уже через пару недель они вдвоем сидят в ближайшей больнице и смотрят на сидящего напротив доктора, который как-то слишком осторожно объясняет им результаты. В глазах Юны нет ничего кроме пустоты и мелькнувшего там неправильного совсем ожидания, Чонгук не хочет верить, что видит именно это, потому что в его зрачках взрываются целые вселенные, наполненные ужасом и неподдельным, парализующим страхом. Доктор говорит, что у мамы вторая стадия рака, и ей нужна срочная операция, от которой женщина моментально отказывается. Чонгук даже с места подрывается, кричит, что она не имеет на это права, но не добивается этим ровным счетом ничего, – Юна впервые поднимает на него руку и громко хлопает дверью, бросая напоследок, что сама будет решать, как поступать со своей жизнью. Чонгук ее отказ не принимает. Он продолжает сначала требовать, потом уговаривать, умолять, в конце концов, но мать остается непреклонна и, кажется, начинает его по-своему ненавидеть, за то, что Чон слишком отчаянно вцепляется в нее, и отпускать не желает.
В один из вечеров внутри Чонгука всё замирает, когда Юна, выйдя из ванной, заплетается в собственных конечностях и грозится рассечь себе голову, размазывая по полу не только себя, но и остатки его самоконтроля. Чонгук даже не помнит, как подрывается с места и ошалело подскакивает к маме, кажется, со скоростью света, приклеиваясь намертво, не меньше, так, что попробуй отодрать.
Тело в его руках преступно горячее. Настолько, что это даже не просто пугает. Это топит Чона какой-то нереальной неконтролируемой паникой и заставляет прижимать Юну к своему боку с удвоенной силой. Она вообще-то дергается, но слишком слабо, чтобы это можно было назвать сопротивлением даже тогда, когда Чонгук нервно шарит по карманам в поисках телефона, но ее не отпускает. Телефон находится в правом заднем, и как назло сенсорную панель пару раз заедает прежде, чем Чонгуку удается без ошибок попасть по цифрам на экране.
Чонгук матерится через слово, потому что мама упорно пытается что-то кому-то доказать, настырно отпихивая держащую ее руку, и делает хуже разве что только себе. Ведь когда он всё-таки вваливается в душную темноту ее спальни, Чонгук чувствует, что Юна уже готова безвольно растечься по обшарпанному паркету комнаты и не быть, на что Чонгук на ощупь лупит по выключателю на стене и грубо обрывает редкие, но до сих пор сочащиеся в его сторону оскорбления.
– Можешь ненавидеть меня сколько угодно, но умереть я тебе не дам.
Юна на это только невнятно мычит и отключается сразу же, как только Чонгук укладывает мать на так и не заправленную с утра кровать. Вообще-то хочется растрясти ее хорошенько, поставить к зеркалу, чтобы себя видела, и орать до посинения, какого хрена она дошла до такого. Но Чонгук только крепко сжимает ее ладонь и ждет скорую, молясь всем богам, в которых он никогда не верил, чтобы с матерью все оказалось в порядке.
Ее все-таки кладут в больницу, потому что вымотанный депрессией организм не справляется с болезнью, и Чонгук убивается в поисках вариантов, когда понимает, что оставшихся после смерти отца накопленных денег не хватает и на половину всей стоимости операции. Не говоря уже о реабилитации. Но никаких решений не находится. Теперь мир кажется ему бесконечно сложным, он больше не верит в Санта-Клауса и знает, что Бугимэна не существует, но в его голове все также хранится образ идеального старшего братика, который вдруг видится тем, кто обязательно сможет помочь. Чонгук решается переступить порог его дома, и это оказывается первый и последний раз, когда он видит своего брата.
End of flashback
***
Так продолжается три года. Ровно до сегодняшней ночи, в мягкой темноте которой Чонгук очень близко знакомится со своим братом. Настолько близко, что уже светает, а Чон все еще в этом чертовом люксовом номере покорно стоит на коленях перед Чихо и слизывает с губ его же сперму. У стоит напротив и сильнее запрокидывает голову Чонгука назад, собственнически сжимая темные прядки на затылке. Чихо с наслаждением упивается картиной того, как исчезают белесые капли на чужих губах и лице, когда Чонгук дотрагивается до них языком.
Чихо безумно нравится эта малолетняя блядь, которой наверняка еще нет даже восемнадцати, но ему становится совершенно наплевать на возраст этого пацана, стоит тому прогнуться под его руками настолько, насколько он этого захочет. У чувствует, надави он чуть сильнее, потяни в любую сторону – это тело можно разложить, как угодно, повернуть и подмять под себя, где душа пожелает. Чихо чувствует себя богом рядом с ним, способным управлять и подчинять. Это срывает все тормоза, потому что он не способен удержать своего внутреннего зверя на поводке. Когда Чонгук инстинктивно обвивает ногами его поясницу и прижимается сильнее, способствуя максимально глубокому проникновению, внутри что-то жарко отзывается, и Чихо не уверен, что когда-нибудь в своей жизни хотел кого-то больше, чем эту проститутку. Его возбуждают эти неоднозначные игры и странные взгляды, когда мальчишка то словно в испуге пытается отползти подальше, выбраться из-под него, то сам же нетерпеливо насаживается на его член или максимально глубоко берет в рот.
Чихо думает, что этому наверняка отдельно учат в «школе» у Кена, и надо отдать должное, это пиздецки вставляет. У нравятся отпечатки своих пальцев на этой молочной коже. Нравится смотреть на незамысловатые рисунки на ребрах им же оставленные. Нравятся эти бедра, покрытые синяками и следами от ногтей, когда У уже не может сдерживаться и мертвой хваткой вцепляется в тело под собой. Но больше всего У нравятся эти губы. Чихо настолько нравятся эти губы, что приходится жмуриться в попытках отгородиться и загнать взбесившегося в предвкушении зверя внутри обратно в клетку. Потому что еще чуть-чуть, и он будет готов наплевать на свои принципы, впиться в чужие испачканные в его сперме губы, лишь бы утолить свой голод. Он на грани и почти готов целовать. Несмотря на то, что его искушение всего лишь проститутка.
Чонгук это принимает. Окончательно мирится с происходящим и просто делает все, чего от него хочет У. Чон теряет счет тому, сколько раз за ночь Чихо трахает его, все равно кажется, что это никогда не закончится.
Впервые за четыре года Чонгук чувствует, что выдохся. Но У, то ли подпитываемый алкоголем и той дрянью, что курит и пьет практически безостановочно, то ли вообще он такой по жизни ненасытный – не устает. Он снова и снова переворачивает Чона на живот и с каким-то пугающим остервенением вдалбливается в него, наваливаясь и прижимая своей тяжестью к кровати. Кусает в основание шеи и сажает на себя, когда чонгуковы колени ослабленно разъезжаются по простыне, не выдерживая темпа, а потом долго мучает, медленно входя и наслаждаясь нетерпимостью в его глазах, потому что, как бы Чонгук не сопротивлялся, тело каждый чертов раз невыносимо горит и плавится, требуя разрядки. Это выматывает, но Чонгук по-прежнему просто молча меняет позы и послушно выполняет любое пожелание У.
***
В номере остается еще четверо парней, если не считать У и Чонгука. Другие двое, наигравшись, покидают отель за пару часов до рассвета. За окном уже наступает утро, но отпускать их, будто и не собираются. Принимая заказ, Чон планировал, что отработает пару часов, как обычно, и поедет домой, но клиенты, видимо намеревались провести здесь ближайшие сутки, до сих пор заказывая в номер выпивку и закуски. И все планы Чонгука идут коту под хвост. Поэтому он максимально тихо сидит на полу в самом дальнем углу номера и мечтает о душе.
Уголки губ саднят, стертое о пряжку ремня колено чешется и неприятно стреляет, плавно стекаясь болью от коленной чашечки к лодыжке и мешая нормально шагать, но Чонгук все еще хочет сбежать. Выйти из этой комнаты, исчезнуть со всех возможных радаров, навсегда покидая поле зрения У Чихо. Но уйти Чонгук не может.
Понимая, что еще немного, и он провалится в сон, Чон поднимается на ноги и, схватив со стола бутылку с водой, жадно прикладывается к горлышку. Он осторожно осматривается, делает пару шагов и, замечая, что на него никто не обращает внимания, идет по направлению к ванной. Уже у двери Чонгук чувствует легкий озноб, расходящийся по спине от впившегося в него взгляда черных глаз, но не оборачивается, плавно надавливает на металлическую ручку, отставляя полупустую бутылку с водой на рядом стоящую тумбу, и сразу же скрывается за открывшимися резными створками.
Ванная комната оказывается огромной. Чонгук минует круглое большое джакузи и, шлепая босыми ногами по мраморному полу, прячется за матовой дверцей душевой. Оказавшись в кабине, Чон обреченно морщится, потому что эту бешено дорогую хрень определенно собирали какие-то конченные извращенцы, потому что большая часть поверхности покрыта зеркалами, и Чонгук не понимает, кто в здравом уме способен догадаться до зеркальных кристально чистых стен в гребанном душе. Но думать об этом больше трех секунд не получается, Чонгук не может подавить стон удовольствия, когда затылка и плеч касаются упругие горячие струи и словно смывают усталость всех последних часов. Чонгук прикрывает глаза и просто наслаждается тем, как вода обволакивает все тело, разъедая следы и опечатки чужих ладоней на его коже.
Краем уха Чон ловит какой-то звук позади себя, но не реагирует, вплоть до тех пор, пока сильные и властные руки не обвиваются вокруг живота, прижимая его спиной к разгоряченному телу. Чонгук еле успевает подавить разочарованный вздох, понимая, что даже в душе его не оставят в покое. Чон не поворачивается, он отчетливо видит в отражении напротив лицо Чихо. У смотрит глаза в глаза, даже через зеркало насквозь прошивая острым взглядом, и ухмыляется, когда Чонгук напряженно вздрагивает, почувствовав обхватившую его член ладонь.
– Я уверен, что ты можешь еще, малыш, – хрипло шепчет Чихо ему на ухо и прикусывает мочку, чуть сжимая зубами и оттягивая вниз.
От глубоких утягивающих в бездну хриплых переливов в его голосе Чон, к собственному стыду, начинает возбуждаться. Кожа все еще слишком чувствительная, от каждого прикосновения Чонгук мелко вздрагивает, словно по воде пустили ток, мелкими разрядами выбивая сердце по синусоиде так, что он не в силах поймать срывающиеся с губ судорожные вздохи. Чихо впечатывает его в зеркало, проходится языком по алеющим пятнам засосов на шее, и Чонгук стонет от неожиданности, прогибаясь в пояснице до хруста позвонков и ощущая между ягодиц твердый член. Чихо входит резко, с размахом, но спустя пару секунд, наваливается на него сильнее, упираясь ладонью в скользкую от капель воды поверхность где-то возле головы Чонгука, потому что толчок буквально выбивает весь воздух из легких Чона, и он словно срывается с тонкого лезвия – зажимает Чихо внутри так, что от ощущения этой тесноты У бесконтрольно ловит белеющие пятна перед глазами.
Когда У начинает двигаться, Чонгук откидывает голову назад, затылком упираясь в плечо Чихо, и пытается максимально расслабиться. Чон громко дышит через рот и цепляется за удерживающую его от падения руку на животе, позволяя полностью руководить процессом. Чихо трахает глубоко, не делает перерывов, только меняет угол проникновения, смутно осознавая, что хочет попробовать разделить это дикое удовольствие на двоих. Чонгук под ним слишком горячий, прохлада воды ни капли не остужает его кожу, наоборот заставляет чувства обостриться, и он до крови кусает свои губы, свободной рукой мажет по стене, не находя под пальцами опоры, но все равно не может больше терпеть эти пытки и начинает стонать в голос. Чихо понимает, что до абсурда готов кончить прямо сейчас, от одних этих блядских стонов, эхом разносящихся по ванной комнате. У не может закрыть глаза, он отнимает ладонь от зеркала и ведет ей вверх по предплечью Чонгука, касается кончиками пальцев гладкой кожи, повторяя очертания оглаживающих тело струек, чуть надавливает на линию челюсти и соскальзывает прямо к приоткрытым губам, когда мальчишка поворачивает голову. Он хочет заставить Чонгука прекратить так стонать, но жалеет об этом уже в следующую секунду. Чон отчаянно прихватывает зубами мягкие подушечки, втягивает их в рот, обводя языком каждую сперва поочередно, а потом и все вместе, начиная, посасывать и прикусывать пальцы Чихо. У тянет Чонгука на себя, разворачивает к самому не запотевшему зеркалу и смотрит, бесконечно долго всматривается в их отражения – картина того, как он отдается ему, обволакивает мокрыми губами пальцы, одновременно насаживаясь на него, срывает крышу моментально.
– Ты кончишь вместе со мной, – хрипло произносит Чихо, но в ответ получает только задушенное протестующее мычание, крепко перехватывая член Чонгука у основания.
Чихо ловит затуманенный расфокусированный взгляд Чона, завязывая узлом протянувшуюся между ними оплавленную красную нить, и ни на секунду не отрывает от него глаз. Он смотрит так пристально, что Чонгук начинает бояться. Он знает, кто перед ним, знает, насколько реален тот черный-пречерный космос, отражающийся в глазах У Чихо. Чонгук его видит, прямо сейчас видит, и пытается только в этой черноте найти свой собственный страх. Но сердце ухает в пятки под весом вспыхнувшего адреналина, когда Чонгук четко различает на дне своих зрачков не панику и даже не ужас, а мольбу не останавливаться и ни за что не выпускать его из рук. Чон давится вдохом, не удерживает чужие пальцы во рту и отворачивается, чуть ли не выворачивая себе шею и делая только хуже. Он до болезненной рези под веками смотрит на стену слева и не может моргнуть. Чихо обнимает его гораздо крепче, чем стоило бы держать обычную шлюху, словно бы это могло хоть что-то значить. Он прижимает Чонгука к себе, размашисто двигается, придерживая за бедра, и Чон видит, как член У плавно выскальзывает из его тела и исчезает каждый раз, когда Чихо в него толкается. От этого вида у Чонгука кружится голова, и его самоконтроль с оглушающим хлопком лопается как воздушный шарик. У прослеживает за его взглядом и рычит в удовольствии, замечая, что этот блядский мальчик зажимается снова и не позволяет выйти.
– Пожалуйста… – шепчет Чонгук, словно в бреду. – Позволь мне, Зико…
Чонгук кончает, не успев договорить, от одного неосторожного движения руки У. Чихо делает последний глубокий толчок и, не двигаясь, следом изливается прямо в Чонгука. Чон сквозь пелену в глазах видит в зеркале, как вода смывает сперму с его ног, но стоит Чихо отпустить его, как он в бессилии опускается на кафельный пол и прислоняется к стене.
– Как ты меня назвал? – резко спрашивает У, сверху вниз смотря на Чонгука.
Позвоночник от его вопроса ошпаривает жидким азотом, настолько ощутимо и мерзко, что Чон не догоняет еще даже, чувствует скорее, что он проебался, проебался так фатально, как никогда еще в своей жизни не проебывался.
Чонгук шумно сглатывает, не в силах заставить себя открыть рот, а Чихо, нагнувшись, больно хватает его за горло и, легко подняв, как будто он ничего не весит, грубо вжимает в стену.
– Как ты меня назвал?
Повторный вопрос У задает тише, но от этого он не звучит менее угрожающе. Чонгуку становится страшно от этого стального голоса и глаз, радужку которых топит в насыщенно расползающемся гневе. Чихо усиливает давление, требуя ответа, и Чон чувствует, что задыхается.
– Чихо, – голос предательски срывается еще на первой букве, но Чонгук все равно хрипит, хватается за душащую его руку, но шею, правда, высвободить не получается даже со второй попытки – пальцы сжимаются еще крепче, грозясь оставить после себя синяки. – Тебя так парни в комнате называли.
Чон никогда не умел лгать, но сейчас он как никогда прежде отчаянно надеется, что эта ложь прокатит, и У не заметит, насколько непомерно огромную ошибку он совершил.
– Врешь, сука, – сквозь зубы выговаривает Чихо и с силой ударяет мальчишку головой об стену. – Последний раз спрашиваю, иначе я сверну тебе шею, и всем будет похуй на какую-то проститутку, сдохшую в номере отеля, скажем от передоза. С моими связями никто лишних вопросов задавать не будет. Поэтому повторяю всего один раз – откуда ты знаешь мое имя? – четко, делая паузу после каждого слова, так, что это даже на вопрос больше не похоже, выговаривает У.
Чихо заводится легко. Когда он спрашивает, и его игнорируют, это происходит вдвое быстрее. Чонгук его вопросов, кажется, не замечает вообще. Это бесит. А то, что он не поднимает взгляд и упорно пытается отмолчаться, выводит с первой космической. Поэтому Чихо, не контролируя свои действия, не без удовольствия ловко выворачивает его поудобнее и снова прикладывает Чона затылком. Трижды. Так, что ему даже кажется, что зеркало позади треснуло от силы ударов.
Резкая боль простреливает вплоть до позвоночника. Чонгук жмурится, пытается избавиться от темноты перед глазами и воет практически в голос, не обращая внимания на едва ли пустое, опасно-предостерегающее «говори». Чон знает, что все – это конец. Чихо совсем не идиот, и никакие отмазки больше не помогут.
Зико – второе имя У Чихо, и так его называл только отец. Именно от Хёджона, когда тот рассказывал об успехах Чихо в школе, Чонгук слышал это имя. Таким он его и запомнил еще из детства. Весь остальной мир знал исключительно У Чихо. Но в голове, строя диалоги с братом, с которым он когда-то познакомится, Чон всегда звал его просто Зико. И эта дебильная привычка сейчас подвела Чонгука.
– Меня Чонгук зовут, – он кривится, когда У бросает на него тяжелый взгляд, но, собрав оставшиеся силы, продолжает. – Чон Чонгук.
Чихо не двигается, смотрит не верящими глазами, и даже рот приоткрывает, сказать что-то хочет, но не находит слов. Чон видит, как черты лица заостряются, губы собираются в одну тонкую линию, и У резко отпускает его из захвата. Чихо почти незаметно начинает пятиться назад. Чонгук замечает сжимающиеся до побелевших костяшек кулаки, прослеживает расползающиеся по лицу У красные пятна перемешанного со злостью ужаса, и не сдерживает за километр несущей горечью ухмылки.
– Пошел вон, – у Чона волосы встают дыбом от тихой интонации, с которой были сказаны эти два слова, но он все также боится пошевелиться, потому что не знает, что в нем сейчас способно спровоцировать взрыв.
– Пошел вон! – в ярости кричит Чихо.
Чонгук срывается с места и, несмотря на летающих по периметру мушек перед глазами помноженных на пульсирующую боль в затылке, выбегает из кабины.
Парень влетает в гостиную, и впопыхах пытается одеться. Находящиеся в комнате парни замирают и в недоумении смотрят на попытки Чона натянуть на мокрое тело узкие джинсы и чиминову куртку. Так и не застегнув неподдающийся трясущимся пальцам замок, Чонгук выбегает из номера, придерживая куртку одной рукой. Чимин пытается догнать его, но не успевает. Двери лифта, в котором скрывается Чон, закрываются перед носом Пака.
Когда он возвращается обратно, то застает стоящего посреди комнаты Чихо в банном халате.
– Я сказал, убирайтесь. Все. – У разъярен настолько, что воздух вокруг него тяжелеет так осязаемо, что до него, кажется, можно дотронуться.
– Чихо, какого черта? – настороженно тянет один из друзей У, сменив привычный веселый голос темным оттенком непонимания.
– Пошли все вон, – кричит уже на него Чихо. Парни озираются по сторонам, но встают и начинают быстро собираться.
Как только дверь за последним из них закрывается, Чихо садится на диван и обхватывает голову руками. Тело бьет крупной дрожью, махровая ткань халата намокает моментально, потому что он не успевает подумать о том, что стоило вытереться, прежде чем выходить из душа, но ему все равно. У не знает, каким образом этот мелкий ублюдок появляется здесь, и становится даже как-то смешно. Думать каким образом Чонгук смог так подгадать, а он – не узнать, заливая в себя пятый стакан виски, представляется чем-то невозможным, из разряда тех осознаний, которые вроде бы есть, но так умело ускользают, стоит ухватиться за самый кончик, что и не настораживает вовсе. До тех пор, пока Чихо не вспоминает, как горячо было внутри него, когда он его трахал. Тогда У ощущает, как от солнечного сплетения по всему телу на смену непониманию расползается колючая, затягивающая вакуумом, злость. Она бередит старые запрятанные на все замки детские обиды, которые так сильно напоминают ему ядовитую змею, ту самую потревоженную и давно гниющую под сердцем змею, заваленную тоннами сажи и пепла от всепоглощающей ненависти, выжегшей его под самое основание, тогда, когда он узнал про вторую семью отца. Чихо до сих пор не считает Хёджона виноватым, он взваливает свою ненависть на того, кто увел его от него. И Чонгук, вставший между ними, оказывается прямо в эпицентре.
Чихо ненавидит его, но руки, касавшиеся тела Чонгука горят, как кипятком ошпаренные, У с остервенением трет их о собравшийся складками на бедрах халат, распаляя этот огонь еще больше, и каждый второй раз не может даже выдохнуть, потому что кислород комками схватывается в легких и застревает посреди трахеи, не протолкнуть.
Господи, он трахал собственного брата!
Оформившаяся в голове мысль бьет аккурат под дых, методично выбивает хоть какую-то опору из-под ног, превращая пол в липкую затягивающую вату, и Чихо мечется по номеру, потому что не может остановиться. Матерится и вспоминает, что в глубине глаз Чонгука оказалась яма, глубже которой Чихо никогда не видел. Пропасть без дна и края, где тот прятался от себя. И эта темнота внутри разве что руки к нему не тянула, вопила только фальцетом на высоких нотах, – он его узнал.
Чонгук. Его. Узнал.
И лег под него, зная, кто перед ним. Это выносило мозг по щелчку. И Чихо себя ненавидел, потому что хотел трогать, хотел целовать и трахать тоже хотел. До сих пор. Он не мог этого объяснить, но желание никуда не делось, хотя жутко хотелось отмыться от той грязи, что Чонгук на нем оставил.
Чихо долго курит, прямо в номере, пуская кольца дыма в потолок, лишь бы отвлечься и не помнить. Но не возвращаться к событиям ночи не получается. У допивает бутылку виски, спотыкается обо что-то, когда пытается встать, и валится обратно на диван, позволяя алкогольному мареву в голове перевалиться через край, чтобы не было ни мыслей, ни глупых эмоций, ни того ужаса, который снова и снова окатывал его леденящей волной. Чтобы не было ничего, кроме пустоты, в которой можно не бояться, что жизнь конкретно так переебала его по хребту и оставила подыхать, бросив рядом еще один убитый реальностью труп его брата, потому что у них это, видимо, семейное – проебываться так фатально, как никогда еще не проебывался.
========== 3. ==========
Вернувшись в свою квартиру, Чихо чувствует себя спокойным. Сон возвращает ему привычную уверенность, ставит все на свои места, и он просыпается с абсолютным ощущением того, что ему наплевать. На все. Даже сейчас, когда Чихо вкратце пересказывает все события Минхеку, он не чувствует и толики прежнего волнения, просто что-то слабо проскребывает по внутренностям, отдаваясь секундной дрожью в руках, но У не обращает внимание и продолжает следить за нервно расхаживающим туда-сюда другом.
