Текст книги "Tough Cookie (СИ)"
Автор книги: StrangerThings7
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)
Чонгук бледный, просвечивающийся совсем на этих тошнотворно белых простынях, с какими-то датчиками на груди и руках, он не живой словно, и в Чихо клинит все микросхемы и жизненные системы: так не должно было быть. Не с Чонгуком. Только не с ним. Здесь что-то совсем запредельное, выворачивающее наизнанку, необходимое и потерянное, понимает Чихо, глядя на Чона через мутное, небольшое стекло в двери. Он оказывается такой маленький и беззащитный, беспомощный, хрупкий, и Чихо не хочет верить ни единой мысли, заползающей в голову, о том, что могло так переломить его родного, любимого мальчика.
Чихо вдавливает подрагивающую ладонь в стекло, упираясь в него лбом, и считает про себя минуты. Одна, вторая, третья, а Чонгук все такой же неподвижный, только пальчики на лежащей поверх одеяла руке рефлекторно поджимаются и тут же расслабляются, замирая. Время идет мимо, но Чихо заставляет себя отдернуться, развернуться спиной и нашарить взглядом приоткрытую створку в злосчастный кабинет. Незнакомый доктор пару раз мелькает в проеме расплывчатой исчезающей тенью, и У понимает, что дальше так продолжаться не может. Он должен знать. Абсолютно все. Только вот правда делает лишь хуже.
Уставшая фигура встречает Чихо тяжелым взглядом и все тем же пугающим сочувствием. Мужчина не предлагает сесть, просто медленно подходит вплотную и, пожав руку, интересуется, что ему нужно. Словно дает шанс передумать. Не узнавать то, что на самом деле знать совсем не хочешь. Но Чихо на это только как-то обреченно хмыкает и спрашивает все равно.
– Он к нам недавно перевелся, – с треснувшим спокойствием в голосе тихо проговаривает доктор и отворачивается к окну, нервно отщелкивая автоматической ручкой. – Хороший мальчик. Его мать несколько лет лежала в городской больнице. Не знаю, откуда он взял деньги, чтобы положить ее сюда, маленький же еще совсем, но госпожа Чон… тяжелая она была, мы предполагали, все варианты рассматривали, при которых она могла не пережить операцию, а оно вон как получилось. Не дожила даже.
Дальше Чихо слушать не стал. Вылетел в коридор подорванной торпедой, еле подавив желание беспомощно прижать руку ко рту, чтобы не заорать – лучше бы не знал. Поэтому он жмурится только и больно дергает темные волосы на затылке, пока слетает с узких ступенек вниз, на улицу, на воздух, который давит, душит виной и чужой неожиданной смертью. Но даже холодная ночная темнота не спасает. Чихо осаживает на каждой следующей секунде, давящий на плечи многотонный груз собственных ошибок, бездействий и неподъемной обжигающей вины ощущается настолько реальным, что заставляет его рухнуть всем этим весом на стоящую позади скамью, и кажется, будто он слышит ее треск под собой на самом деле.
Мама Чонгука умерла.
Руки не слушаются, и подкурить получается только с четвертого раза. Во рту оседает противная горечь, а Чихо выдыхает едкой сизой болью, тянет вниз ворот футболки, чуть ли не до треска дорогой ткани комкает ее в кулаке, пытаясь не слушающимися пальцами с зажатой между ними сигаретой зачесать лезущую в глаза челку. Не получается. Рука соскальзывает к уху, и Чихо напрягает ее сильнее, поворачивает голову и мажет щекой по ребру ладони, прижимаясь закушенными губами к костяшке у основания – легче не становится. Но так можно хотя бы притвориться, что эти злые, режущие под веками слезы всего лишь от сигаретного дыма, а не потому, что он действительно практически плачет. И все вдруг резко встает на свои места. В голове будто триггером щелкает, и Чихо наконец-то понимает: вот оно. Вот все его ответы. Вот почему Чонгук торговал собой, вот почему он приходил тогда, в пятнадцать, к порогу его дома и просил деньги. Не за себя, не для себя. Для мамы. А Чихо закрыл перед ним дверь. Просто вышвырнул, как дворняжку, отдал на растерзания этим заносчивым, мерзким, богатеньким толстосумам, а потом поигрался сам. Купил. Унизил. Трахал. Еще совсем ребенка по сути, собственного младшего братика.
Господи. Что он сделал-то…
Здесь же целой жизни не хватит, чтобы Чонгук его простил. И как жить с этим дальше представляется с трудом. Потому что Чихо ни разу за свои двадцать с лишним так не ошибался. Не надеялся даже, что откатит, пройдет или сгладится, как все его паршивые косяки до. Плевать бы. Пусть болит и мучает, терзает и никогда-никогда не отпускает, только бы с маленьким его всё было в порядке. За такое ведь не прощают. А Чонгук, он все равно тянется, просит ласки, ластится и сам отдается, боже, как он отдается, чем только заслуживают такое: Чихо не понимает. Сейчас ему кажется, что все это – то, что между ними было – всего лишь из-за нехватки любви, из-за поиска защиты, которой у Чонгука, как оказалось, никогда и не было, из-за одной на двоих крови, в конце концов. Потому что Чихо, он мудак редкостный, не брат даже, ненастоящий, как от него можно было все это принять, как Чонгук мог любить его еще пару часов назад?! Зная правду. И мысль эта дробью простреливает по вискам и сердцу, и разум тут же разлетается в мелкую острую пыль, мысли все выбивает – не умереть бы.
Чихо урывками выдыхает раскалившийся в легких воздух, вытягивает из кармана телефон и выбивающими дробь пальцами пытается набрать номер Минхека. Не получается. Экран попеременно то уходит в режим блокировки, а то и вовсе гаснет. Потому что сознание постоянно ускользает и теряется в лабиринтах происходящего, в не стихающих вопросах: как смотреть в глаза своему Чонгуку, и смотреть ли вообще, как к нему подобраться, как оживить, как избавить от этой боли, если такое хоть сколько-нибудь теперь возможно. И когда сигарета неожиданно обжигает кожу неравномерно тлеющим фильтром, Чихо смаргивает, фокусирует плывущий взгляд и заставляет себя перебирать чужие цифры на память, чтобы отвлечься хотя бы так. Минхек поднимает трубку после шестого гудка, почти на седьмом – Чихо просчитывает – и соглашается приехать даже без объяснений, просто услышав подавленность в голосе и адрес медицинской клиники.
Только спустя двадцать минут Чихо решается зайти обратно в больницу и подняться по лестнице к погруженной в мертвую тишину палате. Еще через сорок ему разрешают зайти, потому что Чонгук просыпается и отказывается реагировать на окружающих. Он сидит на разворошенной кровати, потерянный, надломленный, разбитый вдребезги и даже не моргает. Смотрит тусклыми, заледенело-выцветшими глазами в перевернутые кверху ладони на своих коленях. Едва ли осознанно. Взгляд пустой и серый совсем, а зрачки узкие-узкие, теряющиеся на фоне потрескавшейся стеклянной радужки, в матовой темноте которой больше нет места блеску, Чонгук сам пропадает в этой бездне, падает и даже руки не тянет на помощь, просто отгораживается, опуская тяжелые веки. А Чихо шевельнуться не может, застывает в двери и ни шагу вперед. Что он должен сказать? Ни одно «прости» не искупит его пороков и бесконечности той вины, что удавкой перетягивается вокруг его шеи, петля за петлей. Но говорить не приходится. Чонгук вскидывается, распахивает свои огромные глазищи, сползая босиком на заезженный каталками ламинат и утягивая за собой белоснежную простынь, ступает на пол и зовет Чихо по имени. Жалобно так, почти со всхлипом, не оставляя даже крошечной возможности не раскрыться навстречу. Правда, стоит Чихо подскочить к нему, Чонгук не удерживает себя, обмякает в объятиях, но не обнимает в ответ. Кладет голову на плечо и медленно-медленно дышит: успокоительные методично бьют по затылку и вырубают функционал на раз – ничего не существует, все нереально, и мир, монохромно черный, с переходами на грязно-серый, без солнца и теней, больше не греет. Точно так же, как и чужие-родные руки.
Минхек застает их уже в коридоре, когда Чихо подписывает какие-то бланки, чтобы забрать Чонгука и избавиться от настоятельной рекомендации оставить его здесь. Малыш сидит у него на коленях, равнодушно уткнувшись в шею и перекинув ноги на соседний стул, и кому из них двоих нужно остаться в клинике больше, Ли не знает. Болезненный, бледный вид Чихо подкидывает в голову не самые оптимистичные картинки, а про Чонгука Минхек и вовсе предпочел бы промолчать. Худой, измотанный и безвольный он скорее напоминает растерзанную, с перебитыми держателями марионетку, растрепанную куклу, которую куда не приткни – там и останется умирать. Поэтому подойти становится как-то на раз очень сложно, но Чихо подтаскивает лежащий рядом вместе с ключами телефон, и Минхек избавляет его от нужды снова звонить – окликает его, прорезая загустевший в немой боли воздух, и подходит к обессиленным братьям.
Чихо приходится пересадить Чонгука в мягкое кресло в боковой приемной напротив, где поменьше проходящих родственников и больных вместе с назойливым персоналом. Его не хочется оставлять, даже Минхек тянет руку, чтобы погладить младшего по голове, поддержать, но, наткнувшись на отрешенный взгляд и забитую вымученную недоулыбку, так и не прикасается. Скользит глазами в непонимании с одного на другого и отходит к окну, когда Чихо присаживается на корточки перед Чонгуком и гладит его по острым линиям колен в прорезях джинсов.
– Подожди меня, я сейчас вернусь. Только не уходи никуда, ладно?
Ответа Чихо не дожидается, Чонгук даже не кивает, замирает, глядя в том же направлении, где только что стоял Минхек, и устало подбирает под себя ноги, молча откидываясь на спинку. У вздыхает, понимая, что, по сути, и не надеялся, что на него обратят внимание, и отходит к другу, но следящего пристального полувзгляда от Чонгука так и не уводит. Минхек внимательно ловит каждое слово, матерится еще после первых двух и хмурится, рефлекторно выправляя плечи, когда по спине табунами ползут липкие противные мурашки.
– Мин. Его мама, она… она же умерла, из-за меня. Это я всё, – Чихо проводит языком по высохшим губам и нервно закусывает нижнюю, скрещивая руки и сжимая пальцы на сгибах локтей. Говорить это вслух больно. Но сказать это, чтобы не разорвало изнутри от тягостного убивающего молчания, нужно. – Я же ведь не знаю, как мне теперь жить с этим, что мне… Что мне теперь делать? Что мне с ним делать? Я даже оставить его не могу. Боюсь, что он совсем распадется без меня.
Минхек не решается прервать его, позволяет сказать, прошептать о своих страхах, просто в какой-то момент сжимает чужое плечо, выражая безмолвную поддержку, выпрямляется в своей фирменной твердой осанке и спрашивает, что от него потребуется. Потому что в одиночку эти двое не справятся, а стена, о которую можно хоть на минуту опереться, Чихо сейчас нужна как никогда. Он напуганный, выбитый с привычной круговой орбиты в ширящуюся черную дыру чонгуковой жизни, бледный и такой виноватый, что становится даже страшно. Минхек впервые не находит нужных слов, не знает, что еще тут можно сказать, а потому принимает на себя всю бумажную волокиту и организацию похорон, позволяя Чихо аккуратно подтянуть брата на себя и забрать Чонгука домой.
***
До квартиры Чихо они едут молча. Отвозить младшего к нему домой У отказывается категорически, он не хочет отпускать Чонгука от себя ни на миллиметр, да и оставлять его на своей территории как-то спокойнее. Хотя спокойствие это настолько зыбкое и эфемерное, рукой махни – рассыплется. Чихо даже на дорогу смотреть не в состоянии, каждые две минуты поворачивается к Чонгуку и смотрит: лишь бы дышал. Младший не засыпает, поджимает колени к груди, забираясь ногами прямо на сиденье и обхватывая их руками, отворачивается к окну и не произносит ни слова. Снова отрешенно вглядывается в рассветное небо и сменяющиеся здания за окном, а перед глазами ничего. Пустота. И ни единого маршрута. Он не знает, как с этим справляться, поэтому продолжает прятаться внутри себя, в затертом, сплетенном лекарствами коконе. Осознание приходит многим позже. То ли где-то между тем моментом, когда Чихо за руку, как слепого котенка, заводит его с парковки в дом и усаживает на кожаный диван в гостиной, то ли, когда старший не способный подобрать слов, чтобы заговорить, задергивает шторы, а яркий отблеск из прорехи все также слепит глаза, отражаясь от пустой бутылки виски на столике.
– Почему я не дома? – вдруг спрашивает Чонгук тихо-тихо, так, что Чихо почти не слышит, но вздрагивает от неожиданности все равно.
– Я не хочу оставлять тебя одного. Мне показалось, что тут тебе ничего не напоминает о… – Чихо осекается, сам не понимает, зачем это говорит, есть ли хоть какой-то смысл оправдываться теперь, когда все мыслимое и немыслимое уже произошло, а шанс приблизить Чонгука к себе безбожно похерен. Но смысла, правда, нет. Поэтому он просто качает головой и также тихо отвечает. – Я не знаю, прости.
Чонгук с минуту просто замирает, Чихо даже не знает, слышит ли он его вообще, но в следующую секунду младший подскакивает с места, еле удерживая равновесие, и слишком быстро для своего состояния, будто из последних растраченных уже давно сил, рвется за дверь, в коридор. У проскальзывает следом и перехватывает его за локоть, поворачивая к себе.
– Куда ты идешь?
– В больницу… Надо забрать тело… надо организовать похороны.
Чон прерывистым судорожным голосом подбирает сжиженные, слипшиеся в один огромный комок мысли и вырывается из захвата, растерянно смотрит по сторонам, сам не зная, что он ищет. Но что бы он ни искал – не находит этого все равно. А потом его будто сдувает, как переполненный гелием шарик, он шепчет что-то, поднимая немного расфокусированный взгляд на лицо напротив, и Чихо, только приблизившись вплотную, улавливает перепуганное, по-детски просящее, бессознательное и зовущее:
– Мама…
И Чонгук теряется. Прижимает кулачки к покрасневшим глазам и мечется, подвывая, когда Чихо порывисто обнимает его, зажимая в горячие стальные тиски. Он даже не удивляется совсем, что Чонгук в его руках вздрагивает, сжимаясь в лихорадочно подрагивающий комок, стоит губам прижаться прямо за ухом. Это практически истерика, но Чихо чувствует чужой неестественный жар, а румянец ползущий по впалым щекам, вовсе не потому что Чон плачет или хочет освободиться. Чихо вдруг кристально ясно понимает, что дело здесь даже не в нем самом, а в температуре, которая медленно, словно по капле, высасывает Чонгука изнутри. А он будто не замечает, продолжает бороться – с самим собой или с Чихо, кто бы знал – с таким отчаяньем и болью в голосе бесконечно повторяя «ненавижу, ненавижу, ненавижу», заставляющие выплевывать застарелые осколки собственного бессилия и резать себя ещё сильнее. Чтобы все внутренности в пепел, оседающий солеными красными каплями по губам.
Чихо не может это остановить. Он оседает на пол вместе с Чонгуком прямо там, где стоял, с огромным трудом отнимает ладони младшего от лица и обхватывает своими за щеки, заставляя его смотреть в свои глаза. Осознанности в них ноль целых ноль десятых. Чихо едва ли не молится всем богам, в которых никогда и не верил, лишь бы Чонгук успокоился, выдохнул без очередного приступа и позволил забрать эту чертову боль: выматывающую, добивающую с каждым мгновением все сильнее, подводящую к крайней, ломкой совсем черте боль. Не должно оно все так. С ним – да. Но не с Чонгуком.
Он не знает, что делать дальше. Но тишину квартиры начинают разделять лишь тяжелые, болезненные вдохи-выдохи, а Чонгука от пронесшейся волны опустошения только сильнее лихорадит. Он почти теряет сознание, когда Чихо берет его на руки и переносит в спальню, накрывает теплым пледом, оставляя одеяло лежать рядом. У боится оставлять его одного, но все равно, запирает дверь снаружи и несется до ближайшего продуктового и не такой уж ближайшей аптеки, чтобы уже через пять минут чуть ли не вопить на медлительную продавщицу и сбивать прохожих через каждого второго. Потому что, господи, какого хрена, разойдитесь все сейчас же, иначе разнесу асфальтовым катком прямо на месте. Потому что у Чихо руки трясутся, стоит просто подумать, что Чонгук может куда-то исчезнуть, что он не сможет его защитить хотя бы теперь. Потому что Чихо по-бабски так, истерично, трясет головой на обратном пути, лишь бы не думать, что пока он теряется среди бесконечных улиц и поворотов, младший вдруг проснется и забаррикадируется от него десятком стен, шкафов и механизмов, не взломаешь. И как потом подбираться снова никто не скажет. Он ведь даже машину не берет, пугается, что погонит, не справится с управлением и размажет свой череп по асфальту, бросив Чонгука один на один с собой. Это отрезвляет, заставляет поторопиться и выдохнуть только тогда, когда Чихо вваливается в по-прежнему закрытую им самим квартиру, где Чон беспокойно лежит, завернувшись в одеяло, все еще на месте. Слава богу.
Чихо с облегчением сбрасывает пакет со всевозможными лекарствами рядом с кроватью. Чонгук спит, и приходится силой распутывать этот живой клубок, чтобы освободить его от лишней одежды и просунуть градусник подмышку. Чихо кажется, что температура стала еще выше, но в голове ни разу не проскальзывает даже малейшей идеи о том, что стоило бы по-хорошему вызвать скорую. Врачи разделят, оставят У за закрытой дверью палаты и больше никогда не дадут возможности приблизиться к Чонгуку на расстояние куда более меньшее, чем они были до этого.
Закуривая на кухне, Чихо думает о том, что Чонгук просто не выдерживает, организм сдается, отказывается бороться. Потому что, что бы ни случилось, что бы ему ни пришлось взвалить и пронести на своих плечах, он все еще ребенок. Слабый и нуждающийся в защите. Которую Чихо не собирается теперь даже предлагать, которую он просто даст, не взамен, не за что-то, а просто так, потому что это любовь. Между ними, или только у него – неважно, он будет с Чонгуком до тех пор, пока тот сам его не прогонит, да даже если и прогонит – останется рядом все равно. Особенно сейчас. Чихо, докурив, почти проходит в комнату, чтобы разобраться с лекарствами, когда слышит настойчивый стук в дверь, перемежаемый с короткими, но частыми звонками в не отключенный когда-то звонок. Благо Чонгук не просыпается даже тогда, свернувшийся клубком и трясущийся даже сквозь одеяло. Чихо матерится, что вместо того, чтобы заботиться о брате, ему приходится выпроваживать незваных гостей, поэтому спешит открыть, лишь бы этот раздражающий трезвон не разбудил брата.
На пороге так некстати оказывается Сумин. Открывать ей нет никакого желания, но она будто назло, вознамерившись достать его любым способом, прибавляет ко всему еще и противный писк видео-фона, не забывая при этом добить:
– Я знаю, что ты дома. Твоя машина на парковке. Открой дверь матери! – громко говорит женщина. Чихо нехотя открывает и намеренно прислоняется к стене, преграждая ей путь внутрь. Сумин последний человек на Земле, которого он хочет видеть. Особенно теперь.
Она это понимает проницательно быстро, поэтому возмущенно вздергивает аккуратно подведенные брови и заглядывает ему за плечо. В коридоре стоит обувь Чонгука, а позади валяется так и не подобранная куртка. Сумин вскипает моментально, кривится в непонятной гримасе не то отвращения, не то презрения, не то и того и другого вместе, молчит сначала, пытаясь отодвинуть Чихо с дороги, но когда не получается, взвинчивается еще больше, плескаясь ядом едва ли не буквально.
– Что происходит? Не думаешь, что ты перешел все границы с этим ублюдком? Пропусти меня в дом! – Сумин удивленно смотрит на сына, который отрицательно качает головой и не двигается, демонстративно упираясь рукой в противоположный косяк, чтобы наверняка.
– Не. Называй. Его. Так, – с отчетливой угрозой произносит Чихо и уже тише продолжает, постоянно поглядывая боковым зрением в коридор. – Чонгук спит у меня в спальне, а ты не умеешь себя вести и кричишь. Я не позволю тебе разбудить его. Так что, будь добра, просто уходи, – Чихо еле говорит. Желания общаться, а тем более с матерью нет. Хочется выпить кофе, напичкать младшего лекарствами и завалиться рядом с братом, прижать его к себе и почувствовать, что он жив, что и Чихо жив – тоже.
– Что? Что ты несешь? Господи… У Чихо! Что здесь происходит? Почему ты все еще с ним?! – женщина срывается на крик, цепляется за руку сына и требует ответов. И Чихо отвечает. Медленно, размеренно, безжалостно режет своими словами Сумин, потому что молчать больше нет сил.
– Я всегда слушал тебя в этом вопросе. Всегда поддерживал и был на твоей стороне. Но все поменялось. Все, что ты сейчас говоришь и будешь говорить дальше – не имеет больше значения. Не для меня. Ты лживая и злая, мама. Он мой брат, и ты даже не представляешь, что это значит для меня теперь, когда я все знаю, – Чихо выдыхает, перекидывая на Сумин осуждающий, полный отрешенности взгляд, решаясь сказать и закончить все раз и навсегда. – Его мама скончалась сегодня ночью. Знаешь от чего? Не просто потому, что заболела. Не просто потому, что так должно было случиться. А от того, что у них не было денег на своевременное лечение, от того, что даже просить их было не у кого, потому что тогда, когда Чонгук пришел к нам – мы с тобой его выставили. Но он не сдался. Он стал продавать свое тело. У него ведь ничего больше не было. Что еще он должен был отдать взамен? Мы же все забрали, мы забрали у них все до последнего. Я и ты. Но он продлил ей жизнь. Сам не жил, а ей продлил. А я купил его. Представляешь? Купил собственного брата и не понимал, что же он за человек такой, что спит с родным братом за деньги. Теперь вот понимаю.
Чихо отказывается слышать что-то в ответ, вскидывает руку, прерывая весь тот поток, который Сумин уже намеревалась вылить на него, и отмахнулся ладонью, заставляя ее так и застыть с открытым ртом, когда до нее вдруг стало доходить, что же он имел в виду, когда сказал про то, что Чонгук с ним спал. То есть… спал. Во всех смыслах этого слова. И это осознание внезапно поразило настолько, что Сумин одной рукой схватилась за сердце, а второй вцепилась в вытянутую ладонь Чихо, будто это могло помочь удержать кувыркающуюся под ногами землю. Но Чихо не остановился, сжал ее пальцы на секунду и сбросил, отказываясь жалеть и понимать ту, кто никогда не понимала ни его отца, ни его самого.
– Все это меркнет, когда тебе нужны деньги. Когда твоя мать умирает. Знаешь, я сейчас не уверен, что пошел бы на такое ради тебя. Поэтому твои слова, которыми ты отравляла всю мою жизнь, слова, что Юна дрянь и шлюха – это все ложь. Было бы это правдой – Чонгук бы через такой ад не проходил. А теперь я полюбил его. Больше жизни. Больше себя. Мне эту вину не искупить. И тебе не искупить. Не заслужить его прощения. Но я буду с ним до последнего и буду защищать, буду продолжать любить. Нравится это тебе или нет. И если ты еще хоть раз оскорбишь его, приблизишься к нему с какой-то другой целью, кроме той, чтобы просить прощение – я не посмотрю, что ты моя мать. Обещаю. А теперь уходи и дай ему поспать.
Чихо поджимает губы, с застывшим безразличием в глазах и перебитым крест-накрест налетом легкой сиюминутной ненависти вдоль кромки зрачка смотрит на Сумин, так и застывшую у порога, бледную, пораженную, но не жалеет ее. Даже не задумывается о том, насколько его признание может оказаться больным и непонятным, потому что все его мысли находятся не здесь. Они кружатся-ютятся вокруг одного конкретного человечка, который прямо сейчас нуждается в нем куда больше, чем кто бы то ни было. Поэтому Чихо даже не замечает, как мать мечется глазами по его лицу, в надежде, в поиске ошибки, в страхе и еще, Бог знает в чем. Чихо просто захлопывает дверь перед ее носом, отрезает ее от себя и Чонгука, заставляя вздрагивать, слыша его удаляющиеся шаги, но он не жалеет. Сейчас существует только Чонгук. А мама… она не такая слабая, какой всегда пыталась казаться, никогда не была слабой, на самом-то деле, всего лишь умело лгала, манипулировала, пользовалась и вот теперь, наверное, получила свое. Пусть разбирается сама, он больше не намерен закапываться в этой лжи, он хочет жить. Рядом с Чонгуком.
***
Следующий день и темную, беспросветную ночь Чихо готов был молиться кому угодно, лишь бы это закончилось, лишь бы Чонгук открыл глаза и лучше бы вышвырнул его на улицу через окно, но перестал биться в агонии бреда и звать Чихо по имени.
Градусник показал полные тридцать девять и девять, отражаясь в глазах всеми спектрами паники, вынудившими Чихо испуганно носиться из комнаты в ванную, на кухню и обратно. За теплой водой, чтобы стереть с тела Чонгука липкую вязь болезненной испарины, за стаканом, чтобы с третьей попытки влить в него растворенные порошки и таблетки, чтобы накрыть одеялом, крепко сжимая ладонь, и ласково отвести взмокшие прядки со лба. И так круг за кругом, бесконечность за бесконечностью, с перерывом на бессознательные пробуждения, когда Чихо мог хотя бы попробовать заставить младшего глотать приготовленный бульон. Выходило не очень, но хоть как-то.
Чихо не мог заснуть, пока не удостоверился, что температура не решит скакать за пределы установившегося максимума, он даже глаза закрывать не решался, боялся проснуться и не услышать даже слабого дыхания, в которое он вслушивался по несколько часов подряд, лишь бы успокоить саднящее болезненными ударами сердце.
Когда к утру жар все-таки спал, Чихо облегченно вздыхает, устроившись поверх одеяла, и позволяет себе, наконец, обнять брата крепко-крепко, не боясь переломить, поцеловать во все еще влажный от компресса лоб и в сухие, потрескавшиеся губы. Уснуть на пару часов рядом, чувствуя под рукой более или менее спокойный стук. Правда, Чихо все равно подрывается непонятно от чего, как параноик вслушивается в чонгуково дыхание и идет на кухню, бесшумно ступая по подогретому паркету. Он знает, что Чонгук откажется завтракать, но все равно на несколько минут забегает в душ, а потом идет пялиться в холодильник, не представляя, способен ли он приготовить ребенку хотя бы кашу. Додумать не выходит, Чонгук появляется в дверном проеме, с прилипшей к телу футболкой, которую Чихо трижды менял за все это время, но даже эта, последняя, впитала в себя всю тяжесть его лихорадки. Взгляд у него был все такой же серый и безразличный, но чуть более надломленный, чем вчера. Потому что успокоительные перестали действовать, а реальность не заставила себя ждать.
Чонгук просыпается разбитый, с ноющим ощущением прошедшей температуры в глазах и затылке, только вот режущее вымораживающее нутро чувство за грудиной в конечном итоге безмолвного осознания оказывается совсем не от этого. Мама умерла, и вот это правда, это реальность. Подтачивающая его основание, которое больше ничего не могло удержать.
Мама умерла. По-настоящему. И больше не вернется.
Чонгук смотрит на Чихо как на разрозненную, разбросанную по периметру картинку, которую все никак не получается собрать воедино. Изображение перед глазами скачет, пазлы перескакивают с места на место, и хочется просто завыть, по-детски несчастно и также глобально, чтобы выпустить боль и себя самого наружу. Но несколько минут уходит на то, чтобы себя сдержать, словить вываливающиеся наружу органы, перемешанные и завязанные неконтролируемыми больными криками. Это все слишком. Чонгук отворачивается, не выдерживая чужого взгляда, и как-то медленно, чересчур осторожно скрывается в ванной. Будто что-то сейчас произойдет. Чихо, только достав из бельевого шкафа свои старые джинсы и футболку, которые ему самому уже маленькие, но Чонгуку подойдут в самый раз, идет к кофе-машине и понимает вдруг, почему внутри все нестерпимо скребется, а за грудиной буквально вопит расшатанное настороженное нутро. Чихо боится. Он срывается в ванную, чуть ли не срывая дверь ко всем хренам с петель, потому что Чонгук там один. И он может наделать глупостей. В таком состоянии настолько непоправимых, что в мозгах уже щелкает кадрами, переполненными чужой кровью или бездыханным, но таким еще теплым и родным телом, которого может не стать.
Поэтому когда дверь оказывается не заперта, а Чонгук находится сидящим на перламутровом кафеле распахнутого настежь душа, Чихо не расслабляется все равно. Осматривает полки в поисках чего бы то ни было опасного, вытряхивает оранжевый бутылек с обезболивающим из шкафа над раковиной в унитаз, так, на всякий случай, и поворачивается к Чонгуку. Маленький прижимает колени к груди, утыкаясь в них лбом, и то, что он плачет, выдают только вздрагивающие плечи и редкие сдерживаемые из последних сил всхлипы. Чихо подходит ближе, почти перекидывается в кабину, но Чонгук на него даже не реагирует. Будто его и нет здесь даже. Большая ванная почему-то тоже заполнена водой по самые края, словно Чонгук хотел в ней потонуть, утопить свою боль и остудить выгорающее пепелище в душе. Но остановился. Чихо тяжело на него смотреть, в груди все пережимает железобетонными арматуринами, передавливает даже самую маленькую надежду, и он не может это терпеть. Переступает порожек, намокает моментально, но тянет Чонгука на себя, выводит из душа и заставляет перешагнуть высокие края ванной. Садится вместе с ним на дно, устраивая младшего между ног и прижимая к груди, ближе, тело к телу, чтобы не единого миллиметра между, и баюкает, как самое дорогое, что когда-либо существовала во всей его черной-пречерной Вселенной.
– Ты справишься. Ты обязательно справишься, малыш, – Чихо кладет голову на шею брата, целует в бьющуюся, заходящуюся нервными ударами пульса жилку под кожей. Чонгук цепляется пальцами за сильные руки, царапает их, заставляя сцепить себя в неразрывном кольце горячего тепла, чуть ли не вгрызается ногтями в подставленную защиту. Словно делится болью, словно мстит. Царапины быстро наливаются красным, а под пальцами, сжимающимися почти что в стальном желании добраться до сути, сломать каждую косточку, перебить вены-жилы и раствориться в этой агонии, белеют неровные кляксы пятен. Чихо не двигается. Он согласен на все, если это уймет боль Чонгука, если это поможет. Но это не помогает.
– Не могу, – хрипит Чонгук, надрывно, больно-больно – Я больше не могу.
========== 10. ==========
Комментарий к 10.
Рекомендуем к проcлушиванию
https://www.youtube.com/watch?v=89f0C6UoH7c
https://www.youtube.com/watch?v=kfLTgqXDwuM
https://www.youtube.com/watch?v=IvqnKQ_UqiU
***
День распадается маревом размытых монохромно-серых красок и тупой безысходной тишины. Молчание давит тяжелыми неразрывными цепями, и Чихо не знает, как переломить эту холодную пугающую отстраненность, которая непомерно набухает и распространяется вокруг Чонгука все больше и больше. Он теряется от бесконечности этой болезненной разрушающей пустоты, путается в шагах и потерянных ориентирах, а ночью все становится только хуже.
