Текст книги "Tough Cookie (СИ)"

Автор книги: StrangerThings7

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)

Чонгук не смыкает глаз. Он сидит в темном углу гостиной, подтянув колени к груди и прижавшись к ним щекой, всматривается в глубину спасительно сгущающихся по краям теней. Чонгук не видит в них абсолютно ничего. Они такие же чернильно-густые и пугающе беспросветные, немые и промерзло-ледяные, как и все, что он пытается рассмотреть в себе самом. Это тупик. А за стеной – абсолютное ничто и никакого спасения. Нигде. Чонгук себя даже не ощущает, он бродит туда-сюда неприкаянным угасающим угольком и не видит вовсе, что идти ему больше некуда: он оступается и падает, летит прямиком под самое дно своих полуночных кошмаров и не может проснуться. Потому что перед глазами у него разрозненные, осколочные картинки реальности, от которых больше не сбежать, а еще – почти бесцветное, черно-белое пепелище, выжигающее на сетчатке глаза не только чужую-родную смерть, но и свою собственную. И не видеть ее получается только тогда, когда глаза неожиданно накрывает непроглядной темно-багровой пеленой от тяжелых чиховых ладоней.

Чихо боится того, что успевает в них заметить. Стеклянная пустота во взгляде Чонгука настолько бессмысленная и безмятежная – мертвая – что треснувшее полотно радужки не отражает ничего. Совсем ничего. Чонгук, замерший и будто застывший, не шевелится, не вздрагивает и даже не моргает: Чихо не чувствует ни единого движения чуть влажных мягких ресниц по коже, словно младший брат не замечает ни его присутствия, ни его осторожных испуганных прикосновений. Чонгук больше не плачет, не заходится истерикой и не сопротивляется, когда Чихо, судорожно выдохнув и зажмурив глаза, досчитывает до десяти и аккуратно скользит подушечками пальцев по острым линиям скул, очерчивает прохладную бледную кожу и подцепляет младшего за подбородок, заставляя запрокинуть голову назад. Чонгук безвольно прислоняется затылком к стене и так и остается поломанной искусственной марионеткой, смотрящей куда-то сквозь. Он даже в лице не меняется, только тени под глазами становятся гуще, а губы почти невидимо приоткрываются то ли в попытке что-то сказать, то ли хотя бы просто выдохнуть. Но что бы это ни было – Чихо это совсем не нравится.

Старший подхватывает Чонгука под руки, рывком поднимая на ноги, и ощутимо встряхивает за плечи, стараясь выцепить из брата хоть сколько-нибудь живой осмысленности.

– Чонгук, перестань. Слышишь? Посмотри на меня, – громко выговаривает Чихо, только голос – не строгий, а какой-то просящий, едва ли не дрожащий, на грани мольбы.

Это убивает. Особенно, когда спустя несколько долгих, растянутых до вечности секунд, они до глупого одновременно сталкиваются друг с другом взглядами, замирают глаза в глаза, и Чихо оказывается совершенно не готов, что в один момент Чонгука долбанет под лопатками вспыхнувшей волной настоящего, одним ударом перевернувшей всю замершую на репите бездушность, которая почти ощутимо вырывается из хрупкого тела наружу. Прошивая диаметрально противоположным толчком из боли и неразобранных сплетенных комков горечи и его самого, и Чонгука заодно. Младший вздрагивает, дергается даже, чтобы сбросить с себя чужие руки, крепко сковавшие по предплечьям, по сторонам озирается, будто не понимает, где он, и отчего так противно, пребольно чешется за грудиной. Но потом как-то в раз сдувается – осознает – и с тихим хрипом выпускает из легких тяжелый, влажный воздух, который, кажется, на самом деле сочится капельками крови от разодранных, перебитых крошками внутренностей.

Чонгука вымывает этим секундным приходом буквально подчистую. Он прячется за черной встрепанной челкой, молча позволяет Чихо увести себя в спальню и уложить в так и не заправленную постель. Закрывается – снова – поворачиваясь спиной, когда старший накрывает сверху легким теплым одеялом и проводит по волосам кончиками пальцев до самого затылка. Чихо сидит с ним до самого утра, хотя Чонгук засыпает почти сразу же, чувствуя, как неровными разрозненными пятнами участок за участком немеют сначала руки, потом лодыжки, шея и бедра – он теряет связь с окружающим теплом окончательно, когда сердце сдавливает свинцовой неподъемной тяжестью, а тело зависает в иллюзорной несуществующей невесомости, где время для него больше не движется.

***

Минхек приходит ближе к обеду, когда перепуганный, так и не заснувший Чихо вдруг понимает, что Чонгук больше не просыпается. Не вздрагивает от кошмаров, не кричит во сне и не зовет маму – просто спит, совершенно не реагируя на любую попытку его разбудить, и они оба совершенно точно не представляют, что с этим делать. Ли не решается заговорить про похороны до самого вечера, заставляя Чихо поесть и даже выпить, чтобы в себя пришел и, в конце концов, дал Чонгуку хоть сколько-нибудь времени пережить все, с чем тот абсолютно не готов справляться, хотя бы так – внутри себя. Но разговор приходится начать все равно.

– Я все подготовил, – тихо выдает Минхек, когда молчание на кухне затягивается, а Чихо неосознанно снова тянется к стакану с едва ли достаточно разбавленным бакарди.

– Спасибо, – заторможено кивает У, впрочем сразу вникая, о чем идет речь. Виски в этот же момент простреливает болезненной короткой пульсацией, и Чихо морщится, поочередно прикладывая к ним холодную бутылку, до сих пор отчаянно не понимая, почему все это вообще должно происходить с его маленьким Чонгуком. Не с кем-то другим, а именно с ним. Чем он заслужил такое.

– Не за что, но я не об этом, – поднимаясь с высокого стула, отзывается Минхек и, сожалея, что ему приходится это говорить, продолжает. – Я не стану проводить похороны без Чонгука.

– Хен… – Чихо поначалу даже не находится, что сказать. Он просто следит, как Ли нервно переставляет стаканы в мойку, отбирает у него бутылку и дергано закуривает в стороне, внимательно всматриваясь в отсвечивающее алым небо за окном. Понимает только, что это слишком тяжело – перенимать на себя такие решения, но у него нет другого выбора. – Я его не пущу. Нет.

– Ты не имеешь на это права, – обреченно проговаривает Минхек, прекрасно зная, что это всего лишь бесполезные слова, они ничего не изменят, хоть сколько бы ни были правдой.

– Не проси даже, хен, – медленно качает головой Чихо, неуверенным тихим шагом подходя ближе и утыкаясь лбом между минхековых лопаток.

Ли не хочет его упрашивать. Он видит, насколько болезненно Чихо тянется к брату прямо сейчас, как тяжело ему даются любые слова, сказанные или нет – неважно, его мозг все равно буквально отключается, отказываясь работать и высасывая последние соки между просчетами всех возможных вариантов собственных поступков и страхами, что ничего уже не сможет помочь. Выхода нет. На самом деле. И сказанное в итоге всего лишь подтверждает, что чем дальше они заходят, тем глубже становится яма, в которой эти двое себя закопают.

– Если он пойдет туда сейчас, то мне придется похоронить и его тоже. Прямо там, рядом. Ты же понимаешь, что я не могу, хен? – слишком жалобно спрашивает Чихо, будто просит и одобрения, и прощения одновременно.

Минхек не может его судить. Он только разворачивается осторожно и, поглаживая Чихо по затылку, заставляет смотреть себе в глаза, решаясь на один-единственный вопрос, ответ на который скрывает в себе слишком многое, чтобы они способны были просто промолчать.

– Даже если он тебя не простит?

– Даже если он меня не простит.

***

Чонгук просыпается ближе к полуночи, когда Минхек почти собирается уходить. Медлит только, останавливается в дверях гостиной и возвращается обратно, третий или четвертый раз – он не запоминает, с неясным беспокойством наблюдая, как Чихо практически выворачивает наизнанку от волнения и боли, перемешанных с путанной, мутной совсем, и какой-то совершенно иррациональной тревогой. Чихо не может найти себе места, скуривая за все это время еще четверть новой пачки мальборо к уже имеющейся, выпотрошенной с момента прихода Ли. Он чувствует себя слишком переполненным и бесполезным со всей этой навалившейся действительностью, в которой слишком темно и страшно, а над головой зависла тяжелая необъятная тень, способная погрести под собой все, до чего сможет дотянуться. И Чихо впервые так трудно понять, откуда она появилась. Он мечется из угла в угол, вслушивается в эфемерные, будто бы им самим придуманные звуки из комнаты брата, но так их и не слышит. Все замирает, и Чихо почти готов закричать, чтобы разорвать эту проклятую тишину, точно так же, как его разрезает изнутри этим чересчур жестоким пониманием реальности: что-то происходит, а искрящее по периметру безмолвие – лишь вуаль, скрывающая пульсирующий болью центр.

Минхек ему даже говорит что-то, Чихо не разбирает ни слова – в ушах звенит и вибрирует, он просто обводит глазами пространство, зацепляется за блестящий зрачок хена и откладывает едва затлевшую, но так и не подкуренную сигарету обратно на пачку. Ему кажется, что он вот-вот потеряется, но копившееся в теле напряжение так неожиданно резко сжимается где-то под грудью и разлетается разрывным снарядом по всем возможным сторонам, что это приводит в чувство словно по щелчку. Ровно в тот же момент, как они оба синхронно оборачиваются на глухой удар где-то в глубине квартиры.

Ли срывается с места первым. Чихо не понимает, как старший успевает так быстро промчаться по комнатам и найти нужное направление. Себя он начинает ощущать только тогда, когда со стороны кухни доносится судорожно-испуганное «твою мать», а внутри все простреливает бешеной дозой адреналина, завязывающей по нитям вен пережженные узлы из панического страха, так тонко граничащего с ярким, почти живым желанием не видеть, что Чихо до абсурда не может даже зажмуриться, проскальзывая через проход кухонной арки. Глаза словно не закрываются, Чихо затыкает рот ладошкой и неосознанно давит пальцами нос, потому что в воздухе так густо и терпко пахнет чонгуковой кровью, что хочется задохнуться.

Чонгук сидит на полу с поджатыми к бедрам лодыжками и распластанными по полу руками, каждая из которых почти на половину тонет в лужах из его собственной крови, толчками бьющейся сквозь рваную, неаккуратно вспоротую кожу. Его колотит нарастающей крупной дрожью, когда Минхек пытается подцепить тонкие запястья и сжать посильнее, одновременно стараясь дотянуться до махровых салфеток из подставки наверху и удержаться на сведенных напряжением коленях, предательски скользящих по теплому, залитому красным кафелю. Но кровь стреляет и льется только сильнее, брызгает на минхекову шею и лицо, и он орет, оставляя мокрый след от пощечины на сжатой челюсти Чихо, когда пытается содрать полотенце с ручки холодильника позади У.

– Блять! Чихо, сука, хватит стоять! – голос Минхека, грубый и звонкий, врезается в сознание с той же ультразвуковой частотой, что и расходящийся жар от чужих пальцев на щеке: больно и очень-очень страшно. Но слышать и понимать он начинает так четко, что каждое следующее слово резонирует в ушах кристальным, чистым потоком, разделяющим любой услышанный звук на отдельные сходящиеся тугой ясностью молекулы. – Дай. Мне. Гребанные. Полотенца. И вызови, наконец, эту чертову скорую!

В этот раз повторять дважды не приходится. Чихо нервно выбивает несколько ящиков с креплений, матерится на себя за то, что появляется тут так редко, что не знает ничего из того, что может здесь лежать, пока не находит нужную стопку чистых, еще пахнущих порошком полотенец. К телефону он не притрагивается. Только опускается на колени рядом с Ли, передает ему белые-пребелые салфетки и смотрит, как Чонгук дышит: громко, отрывисто и очень-очень быстро. Глаза у него мутные и почти безжизненные, но взгляд такой до одури осмысленный и почти счастливый, что Чихо кажется, будто братик едва ли не улыбается, когда ткань буквально моментально становится багровой от его крови, а Минхек не сдерживается и шипит сквозь зубы, перематывая и перетягивая поверх еще на один слой.

– Нужна частная клиника, Минхек. Я не дам им забрать его, – напугано выговаривает Чихо, когда Ли слишком кричаще стреляет в него взглядом, а Чонгук начинает задыхаться.

У трясется и черта с два считает, что он поступает правильно, но от этого не звучит менее уверенным, потому что какое бы смертельное дерьмо сейчас не затягивало их всех своей необъятной ширящейся воронкой, одно он знает стопроцентно точно: Чонгука он не отдаст. Никому.

– Блядский род! Да чтоб тебя, – в десятый раз переругивается Минхек и оглядывается по сторонам. Телефона рядом не находится, только маленький покрытый кровью ножичек для чистки фруктов. Это взрывает Ли с утроенной силой. – Ахуеть.

Думай, думай, думай.

– Сейчас. Все будет хорошо, слышишь? Чонгук. Не отключайся, держись, – осторожно прижимая перемотанные чонгуковы руки к его груди, тихо говорит Минхек и пытается заставить Чонгука обратить на себя внимание, уже в другую сторону громко добавляя: – А ты, блять, иди сюда. Зажми ему руки и только попробуй отпустить! У меня в пальто телефон, я позвоню знакомому врачу и вызову его сюда, срочно. А вы – оба – не смейте сдаваться. Ясно? Я не собираюсь хоронить еще и вас.

Минхек исчезает в темноте коридора почти сразу же. Чихо не замечает его ухода – он одной рукой сцепляет чужие вспоротые запястья, а второй приподнимает Чонгука за испачканный кровью подбородок и гладит по щекам, оставляя следы и вынуждая смотреть себе в глаза, не в силах остановить себя от бессмысленного потока несвязных слов.

– Видишь меня? Чонгук, – пытаясь успокоить младшего, начинает Чихо. – Дыши, Чонгук. Пожалуйста. Все будет в порядке, я тебе обещаю. Я буду рядом. Ты только смотри на меня, хорошо? И дыши, мой маленький, просто дыши.

Чонгук дышит. Ему больно, а из легких нестерпимо тянет гарью и задушенной, вымученной болью. Он дышит, но задыхается всем этим все равно. Чонгук дрожит, всхлипывает надрывно, надломлено совсем, впервые позволяя себе снова выпустить слезы наружу: он так хочет, чтобы они очистили его, смыли, в конце концов, это поганое ощущение непринадлежности самому себе и дали, хоть на секунду дали бы ему, наконец, почувствовать. Но все, что он в итоге ощущает, это безумное, неправильное понимание – боль счастью совсем не пропорциональна. За тот маленький момент почти идеального счастья, схлопнувшийся сладкий капкан из чиховых слов, оказывается виток за витком сплетённым вокруг тела коконом, в следующее мгновение сдавившим свои нити так, что Чонгука просто разрывает на мелкие части-осколки под каждой из них. С нанизанными на них шипами, миллиметр за миллиметром, это оказывается больнее, чем можно себе представить. Настолько, что Чонгук больше не может терпеть, не может сопротивляться, распадаясь под ноги той самой подгнивающей, истекающей кровью плотью, которую он больше не старается соединить. Какой в этом смысл, когда стоило почувствовать себя на одно мгновение счастливым, и вот оно: за какой-то далекий ночной призрак счастья Чонгук теперь платит вот так – болью и сходящейся в минусе жизнью. Потому что, видимо, все в этой его блядской жизни завязано на боли.

Чонгук знает это. Но почему-то позволяет себе об этом забыть. Только вот больно становится все равно, да так, что Чонгук совсем перестает себя ощущать. Потому что боль эта – настолько непостижимо огромная, сильная, она топит его под собой, растекается и тяжелеет все это время все сильней и сильней, и Чонгуку кажется, что вот оно: всё – закончилось. Но стоит ему сегодня проснуться от очередного слишком живого кошмара, как боли в ту секунду оказывается настолько в разы больше, что сознание, тело просто не выдерживают – гаснут, и Чонгук чувствует, что в тот самый спасительный безболезненный щелчок, он просто умирает. Он больше не спит, но и мир в его глазах больше не просыпается.

Чихо не нравится то, что он видит. Еще больше ему не нравится то, что он понимает. Чонгук зажимается, дергается обессиленный, пытаясь отстраниться, и хватает воздух открытым ртом с таким предсмертным отчаянием, что Чихо ощущает его боль практически так же, как свою собственную. Он так хотел бы все изменить. Абсолютно все. Но пустота – везде и всегда остается всего лишь пустотой. Все такой же черной и ничем не наполненной. Чихо вдруг так преступно-смиренно осознает, что, сколько бы он ни старался дозваться до младшего братика и заставить его бороться, Чонгуку все равно больше никогда не выбраться. Это все тот же замкнутый круг, по которому они бесконечно гонялись все это время до, с самого детства. Ничего не изменилось. Другие декорации, другие лица и никакой отправной точки – Чонгуку некуда возвращаться. Потому что из этой пустоты он не выбирался никогда.

Но Чихо отказывается его отпускать. Во всех смыслах. Он, черт возьми, совсем к этому не готов. Только не так. Чихо не выдерживает этого осознания и слишком тяжелого запаха крови, разлившейся и перепачкавшей все вокруг, поэтому аккуратно подтягивает брата ближе, прикладывает его тоненькие перевязанные ладошки к своей груди и крепко прижимает трясущееся тело к себе, поднимая на руки и перехватывая так, как если бы в его руках был целый мир. Чонгук рывками дышит ему в шею, прижимаясь ухом к плечу, и ткань чиховой майки под его глазами и руками намокает: с одной стороны от слез, с другой – от не перестающих кровоточить запястий. До дивана в гостевой и самой далекой от кухни спальни, они добираются медленно и с большим трудом. Чихо боится шевелить Чонгука слишком резко. Он идет осторожными, выверенными шагами, не переставая звать младшего по имени и заставляя не терять сознания, пока в поле зрения не попадает Минхек. Ли хочет забрать брата, замечая непомерную тяжесть этой ноши и блестящие подступающие слезы в чиховых глазах, замазывающих и панику, и страх, и всю ту бушующую волну ураганных эмоций на дне его зрачков, но в итоге лишь проходит вперед, открывая нужную дверь – столько решимости и отчаянного желания защитить Минхек не видел у Чихо никогда. Он не знает, как они будут с этим справляться, но когда Чихо усаживает Чонгука на первое попавшееся на ходу кресло, зажимает его ноги коленями и сцепляет пальцы вокруг косточек под запястьями, да так и не отходит от младшего до тех пор, пока рядом не показывается врач, Минхек вдруг понимает – Чихо впервые в жизни наконец-то признает свои ошибки. Он принимает чужую правду, делит напополам чужую-родную боль и больше не отворачивается. Чихо глаза в глаза признается Чонгуку, что все это – его вина, собственными горячими прикосновениями и поцелуями сквозь зажмуренные веки прокладывая неоновым сигналом строчкой крест-накрест по разодранным венам – не отпущу, слышишь, я так просто тебя не отпущу.

Минхек даже сожалеет, что все меняется слишком стремительно и резко: он не может им больше помочь. Он может только принять. И смириться. Точно так же, как это принял и смирился Чихо.

У них нет выбора.

Есть только последствия, которых не избежать.

***

Несколько дней уходят на восстановление. У них обоих.

Чихо не отходит от Чонгука вообще. Он учится у вызванного Минхеком доктора ставить капельницы и правильно перевязывать вскрытые запястья – старается, по крайней мере – но выходит только запомнить, как прокладывать дорожки бинтов, и как останавливать кровь, если это снова не работает. Не работает это, кстати, почти всегда. Чонгук не срывает повязки и не особо охотно даже руками шевелит, но кожа почему-то так и не затягивается, а белая стерильная ткань краснеет все равно. Хорошо хоть, что когда приходится ее менять, Чонгук не сопротивляется. Он вообще никак не реагирует. Младший будто уходит в себя, запирается внутри на все замки и, по-прежнему отказываясь разговаривать, продолжает засыпать так, что с каждым следующим разом разбудить его становится все труднее. Хоть это и не было хоть сколько-нибудь лёгким с самого начала.

Чихо становится чуть легче только тогда, когда в его квартире, пусть и всего на пару дней, но появляется Чимин. Его приводит Минхек, который сам не в состоянии оставаться у них постоянно, потому что дела компаний Чихо и весь его бизнес ему приходится перенять на себя, а потому к еще одному принесенному документу на подпись Ли приставляет еще и его. Минхек буквально насильно заставляет Чихо снова поесть и лечь спать хотя бы рядом с Чонгуком, раздавая поручения, кому и как стоит себя вести, правда, совершенно не сразу приходя к чему-то общему. Минхек матерится, что эта блядская жизнь вечно подсовывает им какое-то дерьмо, но все-таки каким-то образом утаскивает Чихо на кухню, в которую тот теперь не заходит никогда, оставляя спящего Чонгука на перепуганного, но собранного Чимина.

– Блять, Чихо, прекрати это уже, слышишь? – обманчиво спокойно произносит Минхек, встряхивая У за плечи, чтобы тот хотя бы на десять процентов обратил на него внимание и перестал безумно пялиться то на вычищенный матовый кафель, перебирая на память, где были темные пятна чонгуковой крови, то на арку по правую руку от старшего, за пределами которой, наверное, впервые за последние дни вне зоны его видимости спит Чонгук.

Минхеку требуется всего лишь пара секунд на борьбу с вспыхнувшим спичкой У Чихо, который вдруг оживает и начинает бесконтрольно ругаться, словно Ли на самом деле хочет отобрать у него брата.

– Иди к черту! Какого хрена ты меня держишь вообще, Минхек? Что ты… – закончить он не успевает.

– Чихо! – голос Минхека резкий и тихий, готовый привалить цементно-бетонной плитой, такой пугающе спокойный в этих переливах затаенной угрозы, что Чихо даже вздрагивает. – В себя приди. С Чонгуком сейчас все хорошо, понимаешь? Он не один. Прекрати.

У моргает на последнем слове, сцепляется взглядом с холодными уверенными глазами Минхека и выдыхает весь перегорелый воздух из легких, понимая, что если он сейчас ослушается, оступится от усталости и позволит себе допустить ошибку, то также как и у Чонгука, сил у него на еще один такой забег не хватит – старый до сих пор не дал полноценно отдышаться. Поэтому Чихо только и может, что устало уткнуться Минхеку в плечо и дышать, размеренно высчитывая в голове от одного до десяти, чтобы можно было хоть как-то успокоить расходящиеся по швам нервы.

– Чихо? – снова зовет Ли, усаживая его на подоконник. Ноги только раздвигает, чтобы стоять было удобнее, и время дает – собраться и разложить все по полочкам. – Ты как?

– В норме, – спустя несколько минут отзывается Чихо и просовывает ледяные ладони под минхеково дизайнерское пальто. – Я просто испугался.

– Я знаю. На меня посмотри, – мягко просит Минхек и хмурится на ударяющие по стеклу капли дождя. – Ты ему нужен, и ты должен это помнить. Только это, на самом деле. Понимаешь?

Чихо не хочет ничего понимать и ни на кого смотреть – тоже. Ему бы стакан виски и свою постель, чтобы не забивать голову, как из всего этого выпутываться и как, черт возьми, объясняться перед самим собой и Чонгуком в том числе. За все. Поэтому не подчиниться Минхеку он не может. Это оказывается слишком даже для его эгоистичного непробиваемого характера, который ломается, крошится осколками, и все, чего ему хочется прямо сейчас, это убедиться в безопасности младшего и побыстрее заснуть. Желательно рядом.

– Я в норме, – зачем-то еще раз повторяет Чихо, крепче сжимая колени на минхековых бедрах, словно это поможет себя убедить.

– Вижу, – на выдохе отзывается Ли и тихо заканчивает: – Сейчас ты примешь душ и ляжешь спать. Я не пущу тебя к Чонгуку, Чимин останется с мелким и разбудит тебя, если что-то случится. Хотя я сомневаюсь, что он вообще за это время проснется. А пока: душ и сон, все ясно?

– Угу, – невнятно бурчит Чихо, пряча нос в складках теплой рубашки где-то у ключиц Минхека, и отпускает его от себя обратно по делам.

Чихо не то чтобы не знает, что должен делать – знает вообще-то, и очень даже хорошо. Но знать и делать – не одно и то же. Ему снова хочется признаться. Вслух и абсолютно во всем. Даже в том, в чем он и вправду не виноват. Вот только тонкая вязь имени Чонгука жжется где-то на сердце с утроенной силой, четко позволяя ему насладиться осознанием собственного самообмана: его вины здесь девяносто девять целых девять десятых. Он сам загнал их в эту яму, зарывая с каждым разом пониже дна, просто с колоссальным упорством отказываясь признавать, что ему нужна была помощь. А она на самом деле нужна. Теперь уже да. С тем количеством множившихся темных пятен от крови на бинтах и напугано-потерянными, пустыми глазами Чонгука напротив – нужна. И Чихо бы наконец-то начать это понимать и делать, делать с этим хоть что-нибудь, но вся проблема в том, что он понимает и все-все знает. Но не делает.

Очередной замкнутый круг.

И самое страшное далеко не то происходящее с ним, а то, что это «происходящее» делает с Чонгуком. С ребенком по сути. Который разбивается едва ли не окончательно и, кажется, начинает вздрагивать всякий раз, стоит Чихо появиться рядом с ним в ванной, на кухне, в комнате, где угодно. Все это лежит даже на Чимине, на чью жизнь он тоже накладывает отпечаток сквозь призму их с Чонгуком дружбы. И Чихо знает, что не имеет права отказывать ему в присутствии или чем бы то ни было другом, и остается только смириться с тем, что Чимин всегда будет смотреть на него почти неприязненно, паршивенько так. Будто ему Чихо жаль. Он сам виноват. И это не меняется даже тогда, когда на следующий день У приходит в бордель, чтобы выкупить Чонгука, оставшегося с врачом, и предлагает тоже самое ему самому. Чимин ненавидит его все равно, только просит заботиться о младшем как следует и исчезает, скрываясь за дверьми своего дома.

Чихо его выбор принимает. Ему даже начинает казаться, что все еще может наладиться. Но следующий же вечер переворачивает, перекручивает реальность сверху донизу и отказывается возвращать все это пепелище на свои места. Потому что, может быть, все еще и могло бы когда-нибудь наладиться – вот только Чонгук решает за них совсем по-другому.

***

Врач звонит Минхеку в самый разгар рабочего дня и просит приехать, потому что оставлять травмированного ребенка одного он не может, а срочный вызов не позволяет остаться. Минхек его понимает. Точно так же как и начинает понимать Чихо, который до скованных льдом конечностей боится даже просто от брата отвернуться. Чонгук – прозрачный, тихий и совершенно опустошенный. Он сидит неподвижно, забравшись в большое кресло с ногами, и безотрывно смотрит в одну точку, отслеживая мерно опадающие в дозаторе капельницы прозрачные капельки. Минхек не знает, успокаивает это его, или же он вообще не видит перед собой ничего, кроме серых расплывчатых руин своей жизни, но воздух вокруг него кажется совсем тяжелым, треснувшим на каждом миллиметре, и дышать рядом с ним становится почти невозможно. Но Ли не отходит и не отворачивается, он аккуратно сдвигает стойку с раствором чуть в сторону и присаживается перед Чонгуком на корточки, мягко укладывая свои ладони поверх перетянутых бинтом запястий. Чонгук моментально моргает, вздрагивает всем телом и вцепляется глазами в Минхека. Младший смотрит на него пугающе пронзительно и глубоко, задавая свои вопросы просто так – без слов, потому что говорить вслух ему по-прежнему оказывается слишком трудно, потому что за своим голосом он не чувствует абсолютно ничего: ни боли, ни страха, никаких ощущений – только пустоту снаружи помноженную на еще большую пустоту внутри.

Минхек хотел бы ему даже солгать, но он никогда не умел этого делать, а потому приходится сказать Чонгуку правду.

– Похороны прошли. Пару дней назад. Чимин приходил за тебя.

– Спасибо, – через пару минут хрипло шепчет Чонгук, прикрывает глаза и вскакивает с места, скидывая с себя чужие руки.

Он не чувствует боли, когда дергает иглу со сгиба локтя – только зияющий где-то в центре него самого черный расширяющийся вакуум, засасывающий его внутрь с удвоенной силой. Минхек не успевает его остановить, но, поднявшись на ноги, все-таки хватает за плечи и встряхивает, крепко удерживая перед собой.

– Чонгук, успокойся. Пожалуйста. Никто не виноват, – пытаясь звучать как можно мягче и убедительнее, произносит Минхек. Он понимает чонгуково отчаянье, злится на себя за такую паршивую честность, когда не выходит соврать или промолчать, чтобы сделать легче, и совсем не хочет на Чонгука давить. – Пойми, Чихо сделал это ради тебя.

– Нет, – холодно отзывается Чонгук и мотает головой непонятно в какую сторону, поджимая губы в изломанную подрагивающую линию. Минхек даже отступает на шаг назад, неспособный скрыть свое смятение, и сцепляет пальцы еще крепче, когда младший впервые после того дня в больнице снова начинает говорить. – Он делает это ради себя, потому что чувствует себя виноватым. Он всего лишь хочет искупить свою вину, хочет, чтобы я его простил, а я его ненавижу, – Чонгук жмурится до белых пятен перед глазами и повторяет задушено: – Ненавижу, ненавижу.

– Но это не значит, что ты его не простил, – тихо перебивает его Минхек. – И что он хотя бы когда-нибудь теперь простит себя.

Чонгук некрасиво жмурится, прижимая подбородок к ключицам, и очень старается не всхлипывать. Слез нет, но глаза у него влажные и блестящие, он поднимает голову, чтобы поймать взгляд Ли, и изламывает брови, сводя их у переносицы, лишь бы не отвернуться, потому что под веками режется и чешется, а за поломанными ребрами лопаются бесцветные холодные искры. Они обжигают, ранят воспаленную чернеющую плоть, и Чонгук знает, что скоро кровь будет не только на его руках, но и на губах, он будет захлебываться в этой мутной густой жиже из отчаянья и боли и рано или поздно все равно перестанет дышать. Он почти готов завыть, лишь бы его отпустили и оставили, наконец, в покое, но горло пребольно жжется и сводит, и Чонгук хрипит, опуская голос до границ болезненного ясного шепота:

– Забери его, Минхек. Забери.

– Я не могу, – отрицательно кивая, говорит Ли и проводит костяшками пальцев по чужим вискам, легко обхватывая чонгукову голову под волосами, словно старается поймать того на поверхности резонирующей пустотой реальности. – Он тебе нужен, слышишь? Он спасет тебя.

– Мне не надо, чтобы меня спасали, хен. Я не хочу, – не чувствуя, как уголки глаз щиплет от подступающих слез, а пальчики до лопнувшей кожи отказываются сжиматься, Чонгук неосторожно хватается за минхековы руки, и не понятно еще что он пытается сделать сильнее: то ли отодрать их от себя и сбежать, то ли удержаться, чтобы не упасть. – Я просто хочу снова хоть что-нибудь чувствовать.

***

Когда Чихо возвращается, Чонгук лежит у Минхека на коленях, сонно упираясь взглядом в какой-то глупый мультик по телевизору. Он зажимает коленями ладони, стоит Мину встать и пойти навстречу брату, и незаметно смаргивает поплывшее перед глазами изображение, все также продолжая делать вид, что он не обращает абсолютно никакого внимания на изменившееся положение, а темнеющий проход в гостевую ванную совершенно точно не ширит свою тень, способную подарить Чонгуку свое успокоение. Он лежит так до тех пор, пока Чихо не исчезает на пару шагов в коридоре, маяча широкой обтянутой в дорогую рубашку спиной где-то в проеме: У не скрывается совсем, останавливается в пол-оборота и старается следить за Чонгуком ежесекундно, но, сколько ни старайся, так или иначе он не замечает, как сбивается, когда Минхек что-то говорит о своем появлении здесь, и сшибленный с орбиты Чихо только кивает потерянно, услышав о сказанных словах младшего. Когда он отмирает, задерживая дыхание, из коридора слышится щелчок закрывающейся за Минхеком входной двери, а Чихо вдруг понимает, что на периферии совсем не видно Чонгука – он стоит спиной к тому, от кого пообещал больше никогда не отворачиваться.