Текст книги "Tough Cookie (СИ)"
Автор книги: StrangerThings7
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)
– Да что уж там, – Ли откладывает палочки в сторону. – Не надо ничего объяснять. Все и так понятно. Я знал это еще с самого начала, все ждал, когда ты сам себе признаешься. Поздравляю. Наконец-то допер, – горько улыбается Минхек и не отрывает взгляда от Чихо.
У выглядит, как побитый щенок. Он замирает, не шевелится и даже не делает следующего вдоха, просто бегает взглядом туда-сюда, не зная, за что зацепиться. Опоры потеряны. Направления сбиты. А перед глазами только чернильная пустота, без единого проблеска, когда единственное решение – это всего лишь стоять на месте, так, что шаг влево, шаг вправо и Чихо гребанный разломанный труп, потому что ломать он умеет гораздо лучше, чем строить. Да, он сам всю эту кашу заварил, и Ли достало вечно потом убирать за своим безбашенным другом, но Чихо ему, как брат. Единственный и сильно любимый, глупый и взбаламошенный младший брат.
– Теперь слушай меня внимательно, – Минхек знает, что-то, что он сейчас скажет У, ему не понравится. – Вы столько времени были вместе, неважно почему и зачем. Даже названия вашим долбанным отношениям придумать не могу. А сейчас он сделал выбор. Ты должен его уважать. Да, у тебя есть чувства, но это не значит, что и у него – тоже. Поэтому, будь добр, если мальчишка не отвечает тебе взаимностью, засунь эти чувства куда-нибудь глубоко, не маячь перед ним и дай ему жить. Единственное, о чем я тебя прошу, и даже настаиваю, вытащи его из того борделя. Помоги деньгами, иначе клянусь, я сам это сделаю. Можешь потом со мной не разговаривать. Дай ему нормальную жизнь, но не взамен его тела или сердца. А просто, бескорыстно, как брат брату, понимаешь? Блять, да хотя бы прощения у него попроси, черт возьми, – четко выговаривает Ли и не сдерживает порыва придвинуться ближе, исподлобья злостно сверкая глазами.
Чихо молчит. Смотрит на свои ладони на столе и считает про себя долгие одинокие секунды, а потом вдруг резко вскидывается в ответ и делает порывистый отчаянный вздох.
– Он меня не простит, – тихо произносит Чихо и улыбается.
Улыбается так, будто Минхек способен обмануться и не понять, насколько тонко эта едкая мысль размазывает его о вспыхнувшую в глазах действительность.
– Я бы не простил.
***
Следующие два дня Чон проводит с мамой. Домой он приходит поздно вечером, наспех что-то готовит и пытается хоть что-нибудь из этого проглотить, не чувствуя ни вкуса, ни желания есть. Его тошнит. А еще он жутко устал. И ни одна маска на лице больше не держится также хорошо, как раньше, потому что теперь становится абсолютно плевать, как он выглядит со стороны, потому что точно знает – за ним уже перестали следить.
Мучительное ожидание неизвестности выбивает почву из-под ног. Чонгук старается думать только о хорошем, но получается с трудом. Юна бледная, почти прозрачная. Чонгуку иногда кажется, что это даже не его мама на больничной койке. Будто мамы нет давно, а осталась одна пустая оболочка. Будто это Чон ее держит здесь, на Земле. Не отпускает. Два раза ему удается застать ее в сознании. Она долго с нежностью смотрит на него и легонько, почти невесомо, сжимает руку. Едва ли не прощаясь. Чон оба раза не сдерживается и плачет. Знает, что нельзя, что надо подбадривать маму, а не растекаться лужей у ее ног, но не может. Плачет навзрыд, некрасиво, размазывая слезы по лицу. Он думает, что как только она придет в себя, Чон расскажет ей, как скучает, или как обычно поделится последними новостями. Но вместо этого он сидит, вцепившись в почти безжизненную руку, и рыдает. Ненавидит весь этот гребанный мир. И себя ненавидит – тоже, намного больше, чем может выдержать. Поэтому Чонгук прячется за закрытыми веками, опускает голову на вздымающуюся через раз грудь и слушает пока ещё запертую внутри жизнь. Ее и свою. Юна улыбается, гладит по голове и просит быть сильным. Она просит его быть сильным, тогда как это он должен был просить ее сделать последний рывок и выжить.
Вечером третьего дня приходит Чимин. Видеть никого не хочется. Но Пак привозит кучу еды, стоит над головой и насильно пытается заставить Чонгука все съесть. Приходится поддаться. Потом они сидят в гостиной на диване и пьют пиво из бутылок. Чонгук морщится от каждого глотка, подавляя порывы сбежать и разложиться безвольно на кафельном полу в ванной, но после пятой-шестой попытки бутылка наполовину пустеет и становится как-то полегче. Окружающее пространство размывается мутной неровной рябью, и, когда Чимин рассказывает, как доводит Лиама, у которого почти не осталось клиентов, Чон даже на некоторых моментах смеется. О Чихо Пак больше не спрашивает, но Чонгук сам начинает. Чон все эти дни закапывает в себе все, что касается брата, старается не думать, но он чувствует, что еще совсем немного и лопнет. Выговориться оказывается не просто способом убить время, а необходимостью. Чон делится с Чимином, как уходит, разорвав контракт, и даже рассказывает, благодаря кому и чьим деньгам, ему это удается. Пак вроде бы должен почувствовать, что Чону лучше, что его отпускает после той странной и уж точно не добровольной связи с братом, но Чимин не видит этого. Никакого облегчения, наоборот, словно младший сидит под каким-то неподъемным грузом и даже дышать напоминает себе сам.
– Я не могу. Не могу, несмотря на все то, что он причинил мне, не думать о нем. Он как камень, он застрял вот здесь, – Чон кладет свою руку на грудь. – Не вдохнуть, не выдохнуть. ЧимЧим, что это?
Чонгук смотрит совсем потерянно. Требует у него ответа на вопрос, который сам боится озвучить. Чонгук врать себе не привык. Он знает, почему его несет за сто восемьдесят на спидометре, знает, почему его крошит мелкими осколками в слабую серую пыль, знает, почему больше не может дышать в одиночестве. Но все это слишком сложно и больно, чтобы сказать. Это неправильно. Дико. Так не должно было быть. Это почти его добивает. Но Чимин сохраняет молчание. Они оба прекрасно понимают, что это такое, и чем это в итоге обернется, чтобы у Чонгука хватило духу произнести, а у Чимина хватило сил удержать. Поэтому он, не говоря ни слова, идет в коридор за сигаретами и, вернувшись, закуривает. В ту ночь Чимин остается. Они смотрят смешные фильмы, в три ночи жарят на кухне сосиски, и Чон впервые за долгое время чувствует, пусть хотя бы маленькое, но все же тепло. Чонгук с утра идет в больницу, а Чимин к своему, как он говорит, «любимому» клиенту.
***
Чихо слоняется все утро по офису, но поняв, что продуктивности от него сегодня, как и все предыдущие дни, ноль целых ноль десятых – едет домой. Дома он принимает свою любимую в последнее время позу овоща и лежит до вечера на диване, уставившись в потолок. Не хочется ничего. Ни есть, ни курить, ни секса. Даже видеть никого не хочется. Хотя мать утром зовет на завтрак, телефон разрывается от смс-ок Ю-Квона, а Мин в ответ на принятый вызов произносит короткое, но не менее емкое «Ты должен». В его голосе мириадами переливов слышится неодобрение и настойчивость, но Чихо знает: тот вряд ли вообще гордится тем, что у него такой друг, но пока не убедится в абсолютном бездействии – не вмешается. А так кажется даже, что у Чихо есть выбор, хотя он сам отбирает его у себя, когда подписывает паршивенькую кипу бумажек у Кена. Но хоть какую бы то ни было реакцию У из себя выдавить не может. Он только бессильно пожимает плечами и вымученно хмыкает в трубку – Чонгук не отвечает на его звонки уже несколько дней.
Правда, в этот вечер Чихо хватает ненадолго. Единственный человек, которого он хочет видеть, находится в двадцати километрах от него. Стоит встать, взять ключи и спуститься к машине. Если нет пробок, то Чихо доедет за двадцать пять минут. Он даже почти срывается с места, но понимание того, что этот человек Чихо видеть не хочет, застает у самой двери. У это заслуживает. Поэтому лишь горько усмехается, растирая виски подушечками пальцев, преувеличенно спокойно возвращается в гостиную и снова падает на диван. Переворачивается на бок и, вяло в сотый раз перекапывая собственное отчаянье, засыпает, думая о взгляде, которым его провожал Чонгук.
Чихо просыпается с дикой головной болью около девяти вечера. Душ и обезболивающее снимают физический дискомфорт и притупляют острые углы реальности. Он стоит у огромных окон своей роскошной квартиры, закуривает первую сигарету за день и обещает себе, докурив, разбить к херам не затыкающийся телефон. За окном нет света, только глубокая чернота неба без звезд, и в какой-то момент перед глазами неправильно плывет, и в темном отражении стекла Чихо видит уже не свое отражение. Он видит своего младшего брата. Такого хрупкого, с вечно испуганным взглядом и такого родного, близкого, желанного. Глаза у него яркие и огромные. Детские совсем. Чихо даже кажется, что они полосуют, разрезают аккуратным машинным стежком на две разрозненные части, и вся его жизнь в это мгновение незаметно делится на то самое «до» и «после». «До» – уже не существует, а «после» – словно стоит сейчас перед ним и смотрит, бесконечно глубоко смотрит за глаза, за тело, за все имеющиеся изъеденные обиды и ненависть, в самую душу. И только туда. Это лупит под затылок разрядом на двести двадцать, давая Чихо без лишних границ осознать, что он отдал бы, наверное, все, лишь бы прижать сейчас Чонгука к себе, зарыться носом в его волосы, почувствовать, как бьется его сердце. Чихо решается. Он собирается сказать Чонгуку все, что с ним происходит. Минхек прав, Чон принял решение. Но тогда все было по-другому. «Пусть Чон сделает выбор в последний раз, а потом можно и спиться», – думает У и идет в гардеробную. Переодевшись, парень хватает со стола ключи от феррари и выходит из дома.
***
Чонгук приходит сегодня пораньше. Завтра утром проводят операцию, и Юне рекомендуют набраться сил. Чон все понимает. Невесомо целует маму в нос, по одному перебирая тонкие пальцы, и вымученно улыбается ей, когда она снова засыпает под препаратами. Дорога домой кажется бесконечной. Он специально едет на метро и дальше на автобусе, отвлекается на прохожих, на случайных пассажиров, невидяще рассматривает пространство, специально растрачивая время, чтобы не оставаться в квартире в холодном одиночестве и поменьше думать. Чонгук поверхностно прибирает дом, по несколько раз переставляя вещи по разным местам, потому что банально забывает, что пять минут назад уже брал в руки что-то из этого, задумавшись. Внутри разрастается бесконтрольный хаос, и он принимает горячий душ, в тщетных попытках растопить немеющие от безысходности конечности. Он ставит чайник закипать, тяжело опускается на стул на пару минут, и пока техника шумит убаюкивающим мерным гудением, в дверь стучат.
«Или Чимин, или Чимин», – устало выдыхает про себя Чонгук и, не смотря в глазок, открывает дверь.
На секунду кажется будто бы Чихо и не уходил. Будто не Чонгук его закапывал в себе все глубже, темнее, не достанешь. У стоит перед ним, словно не было всех этих выматывающих, разрушающих дней отвыкания, и рана внутри Чонгука с новым заходом начинает обильно кровоточить, хотя, если совсем не врать себе, она и не затягивалась.
Чихо два раза заходит в подъезд и выходит. Выкуривает внизу пять сигарет, и после тридцати минут самоедства осмеливается постучаться в чертову преграждающую дверь, но не жалеет. Даже если Чон его сейчас прогонит – это стоит того. У цепляется взглядом за растерянного, немного лохматого парня в домашних штанах и футболке и запоминает. Если это последний раз, то Чихо должен запомнить все. Потому что это будет единственной картинкой в его голове, приносящей ему удовольствие.
– Привет, – Чон приходит в себя первым, и голос его почти не дрожит. То, что у него внутри сейчас по одному оголяются нервы, узлами стягивая вены-жилы вокруг всего тела – одно неверное движение и Чонгук лопнет, превращая внутренности в мясорубку – должен знать только он сам.
– Мы можем поговорить? – хрипло, с надеждой спрашивает У.
Чонгук несколько секунд смотрит на брата, а потом двигается, пропуская того в дом. Чихо стоит позади. Чон чувствует его совсем близко. Он нарочно медленно закрывает замки, тянет как может, боится повернуться. Боится не устоять и не суметь подавить выворачивающее желание прикоснуться. Но У слетает первым. И с этого будто начинается обратный отчёт. Чон только поворачивается к нему лицом, как Чихо толкает его к стене и жмётся вплотную, так чтобы вообще как одно. Мажет горячими губами по щеке, от уха до краешка губ, и замирает, одну руку вплетая в еще чуть влажные волосы Чонгука, а другой перехватывает вдоль поясницы так, что не отстраниться. Никто и не пытается. Чонгук едва успевает словить голодный мерцающий взгляд и все-все понимает, сам соглашается, потому что тоже хочет. И целует до звездочек перед глазами и тугой пылающей спирали не то за грудиной, не то по всему телу. Чихо перехватывает инициативу моментально. Целует в ответ настойчиво, глубоко и до невозможности жадно. Чонгук только обхватывает ладонями лицо брата, сильнее прижимается к его телу, хотя, кажется, уже нет и миллиметра между ними. У еще больше смелеет от такой неожиданной для него реакции, обхватает Чона под ягодицами и, приподняв, заставляет его обвить ногами свою талию. Не прерывая поцелуй, Чихо отрывает его от двери и наугад идет в спальню.
– Черт, – сквозь зубы ругается Чихо, неожиданно натыкаясь спиной на острый косяк, который впивается между лопаток, и руки едва ли не немеют, но Чонгука он не выпускает. Потому что это все ни в одной жизни неважно, когда младший брат дотрагивается языком до нижней губы и опускает ладошку под футболку прямо над ремнём.
Чихо укладывает его на постель, прижимает к ней своим телом и снова целует. Чихо оголодал по Чонгуку. Словно прошел век, а не неделя. Он не может оторваться от его губ, не может напиться. Целует, кусает, лижет и снова целует. Чон отвечает также. Напористо, сам не позволяет У оторваться. Шарит беспорядочно руками по телу брата, пытается стащить всю эту ненужную, мешающую одежду. Хочет чувствовать его, как себя самого, чтобы кожа к коже, и ничто не разделяло, не стояло между ними. Хочет вести сильнее, приближаться ближе, и ядом по всему организму писать только его имя. Чонгук громко дышит и каждый выдох – очередное клеймо на коже. Чихо не говорит вслух, но каждым касанием и мимолетным внимательным взглядом буквально кричит, что хочет быть отмечен им всем, везде и бесконечно долго. А лучше вообще вечно.
Чихо стаскивает с младшего футболку, за ней же отправляет штаны и белье, сильнее прижимает и чувствует. У чувствует, что он живет. Прямо сейчас и здесь, прижимая к себе это голое, так горячо любимое тело – он живет.
Объятия чувствуются слишком остро, и почему-то болезненно тонко отдаётся каждый поцелуй. Будто они застыли на лезвии, а их толкают, вправо-влево, вперёд-назад – неважно. Чон капризничает и злится. Ему не терпится, он нуждается в том, чтобы проводить ладонями по коже того, по кому дико скучал столько дней. У выполняет его желание. Второпях стягивает ненужные больше этой ночью тряпки, и наконец-то позволяет Чону ощущать всего себя. Чихо впивается в шею младшего, оставляет беспорядочные укусы везде, где может дотянуться, шире разводит его ноги, заставляя обвивать себя и прижимать теснее, ближе. Чон рвано дышит, торопится, пытается побольше задержать в руках. Боится, что показалось, боится, что это сон и он проснется. Чихо обхватывает их члены, соединяет и водит по ним ладонью. Чон мечется по постели, умоляет не останавливаться, стонет так, как никогда раньше. Чихо почти ничего не видит, страсть застилает глаза, разум. Чувства и ощущения обостряются, тело под ним нереально податливое, мягкое, оно так остро реагирует на любое, самое легкое прикосновение, что Чихо невольно захлебывается обрушившейся волной трепета.
– Внутри… Пожалуйста… Я хочу тебя внутри, – Чон говорит обрывками, еле дышит. Смотрит так, что Чихо вообще не понимает как жил. Как он жил до этого парня. Зачем вообще нужно было все это «до».
У разводит его ягодицы, сам смачивает свои пальцы слюной, пытается действовать нежно и аккуратно, но не выходит. Терпенье кончается. Руки дрожат, он кое-как растягивает брата, который не терпит, а только требует. Заверяет, что готов. Чихо поддается. Приставляет головку и толкается. Входит полностью, зажимает в руках его тело и замирает. Чон ерзает, выгибается и кивает, разрешая двигаться. Чихо не может оторвать взгляда от лица напротив. Прилипшие от пота к лицу черные прядки, горящие сумасшедшим огнем глаза, покусанные, умоляющие его трахнуть губы. У двигается, сразу переходит на размашистые, глубокие точки. С Чонгуком по-другому невозможно, с ним только терять рассудок, с ним только сходить с ума, самоконтроль тут не пройдет. Чихо вбивается в горячее тесное тело, прикрывает глаза от удовольствия и наслаждается стонами. Чонгук царапает нависшую над ним грудь, обхватывает за шею, тянет к себе и целует: мокро, пошло, беспрецедентно открывая себя полностью и отдавая все, что от него осталось. Он принимает чужой язык, переплетает своим, посасывая, и продолжает стонать в поцелуй. Когда Чихо замирает и приподнимается, Чонгук инстинктивно тянется за ним, приоткрывая черные-пречерные от расширившихся зрачков глаза. В них плещется лихорадочный яркий блеск и такое доверие, что мозг окончательно перемыкает. Чихо скользит взглядом по раскрасневшимся щекам и, замечая маленький шрамик на щеке брата, бережно целует его, обводит языком, чем вызывает у Чонгука переполненный непонятными эмоциями вздох, что заставляет перевести свое внимание на опухшие искусанные губы. Чонгук шепчет что-то, плотнее скрещивает лодыжки на пояснице и притесняет к себе до самого конца, в самый-самый центр, умоляя не отпускать и удерживая слишком близко, слишком нездорово, слишком по-своему и сильно. Он глаза даже не закрывает, кажется, распахивает их еще шире, и Чихо первый раз заглядывает в эту бездну без страха, падает сразу с обрыва вниз головой и теряется.
– Я сначала думал, – тихо говорит Чихо, прижимаясь ко лбу Чонгука своим и пристраивая обе руки по бокам от его головы, – что мне все равно, потом – что сдохну, напившись, в каком-нибудь паршивом клубе. А сейчас мне кажется, что я умираю без тебя.
Чонгук задыхается от всего этого. От жёстких движений бедер, от поцелуев-укусов, от засосов на шее и за ухом, от хриплого голоса-шепота, который сейчас заставляет поверить, что дороже и ценнее него ничего нет. Заставляет испытывать удовольствие на грани всепоглощающей испепеляющей боли, затягивая вокруг шеи петлю из красной капроновой нити. Чихо же и вовсе хребет переламывает от нестерпимого жара внутри, от его стонов и вообще от всего Чонгука: целого, настоящего, только его личного.
Чонгук дрожит от переполняющего его коктейля, замешанного на гранях боли, на окончательно проигранной борьбе и на крайней точке любви-ненависти, стеклянной призмой заточающей в себе. И он больше не может держать себя: приподнимается, с отчаянной силой кусает плечо брата и кончает, пачкая свой и его живот. Чихо до синяков зажимает чужие бедра, делает несколько глубоких толчков, оставляя отметины на бедренных косточках, и тянет на себя, кончая внутрь. Кладет голову на мокрую грудь и вслушивается, как быстро дышит младший, как сильно бьется его сердце. Чон зарывается ладонью в темные волосы на затылке У, второй гладит татуировки на чужих руках и прикрывает глаза. Когда Чихо приподнимается, Чонгук уже спит. Он не знает, насколько тяжелыми были его последние дни, хмурится только на замеченную излишнюю худобу и измученность, отпечатавшуюся темными синяками под глазами. Но потом все равно улыбается про себя тому, насколько Чон похож на маленького ребенка. Ложится рядом, обхватывает его поперек и прижимает к себе. Если счастье есть, и если оно положено Чихо, то оно выглядим именно так, думает У, смотря на Чона. Чихо выполняет свою маленькую мечту последних дней, тоже зарывается в волосы на затылке Чонгука, принюхивается и так и засыпает.
Долго проспать не удается. В четыре утра Чонгук просыпается от истошного воя мобильного. Чон тихонько, чтобы не разбудить Чихо, выбирается из его объятий и идет на кухню. Чихо просыпается сразу, стоит перестать чувствовать горячее тело в руках. Когда У заходит на кухню, Чон стоит и стеклянным взглядом смотрит на мобильный в руках. Чонгук настолько бледен, что почти сливается с белой дверцей холодильника.
– Что произошло? – сиплым после сна голосом спрашивает Чихо. У понятия не имеет, кто звонил, почему посередине ночи, но одного взгляда на брата хватает, чтобы понять, что случилось что-то ужасное.
– Там… Мне надо… – Чонгук шепчет через слово и с паузами, еле слышно проговаривая окончания, и потерянно то поднимая, то опуская ладонь, а сам даже не замечает, как уголки глаз наполняются слезами, и голос окончательно срывается. – Мне надо пойти…
Чон резко приходит в себя, бросается в спальню и роется в шкафу. Губы бескровные совсем и трясутся, он жмурится и заталкивает обратно не прошеные слезы, затыкает рот ладошкой, лишь бы не завыть. Чихо молча следит за его метаниями и тоже одевается. Чонгук ищет какие-то бумаги или деньги, Чихо не понимает. У того все из рук валится, и, кажется, он на грани полноценной истерики. Чихо перехватывает младшего, сильно трясет за плечи и повторяет заданный на кухне вопрос. Чонгук смотрит, словно сквозь, просит пустить и повторяет, что ему надо идти. Чихо берет куртку, тащит парня к машине и, усадив на сиденье, пристегивает ремнем безопасности, попутно выспрашивая адрес.
– В больницу, – отвечает Чонгук, с трудом заставляет себя назвать район и смотрит на свои руки, которые дрожат, как руки наркомана.
У молча заводит машину, выруливает со двора и в правой руке зажимает обе ладони брата, пытаясь унять эту пугающую и неподвластную ему дрожь. Зовет его по имени, но Чонгук не реагирует совсем. Молчит куда дольше, чем стоило бы, давит пальцами сильнее, чем хотел бы, и смотрит в одну точку взглядом намного потерянней, чем когда-либо до. Чонгук будто бы стирается прямо в эти самые секунды, захлебывается в собственной крови и крошится в руках Чихо так стремительно, что он удержать не может. А потому давит на газ вдвойне, понимая, что иногда боль приходит совсем с другой стороны. Оттуда, откуда не ждешь. Не знаешь даже. Просто в одну единственную секунду мир трескается и опадает мелкой соленой пыльцой. Тает в капельках крови, которые почти осязаемо сочатся по всей поверхности кожи Чонгука, и Чихо не может это контролировать. Чонгук же вообще ничего не может контролировать. Чего бы он ни касался – вне его власти, уходит сквозь пальцы, только следы оставляет. У него же даже ладони все в ожогах и пальцы тоже. На каждом горит и плавится свой знак. Не забыть – не отпустить. И сейчас ему кажется, словно все повторяется. Он касается и ломает. Все вокруг ломается. Чонгук – в том числе. Он закрывает глаза, отгораживаясь от мира: это все не с ним. Просто потому, что с него уже хватит, Чонгук не хочет проходить это заново. Слишком больно.
Комментарий к 8.
Простите, что так долго. Глава не из легких была.
========== 9. ==========
Комментарий к 9.
Это MakneLine, всем здравствуйте. Спасибо, что вы все ещё с нами. Это была тяжёлая глава, во всем смыслах и с любой точки зрения. На самом деле это моя вина, вся эта задержка. Если бы не я, вы бы давно увидели продолжение. Я даже не буду оправдываться и говорить, почему и как все так вышло. Просто знайте. Я понимаю, как это тяжело ждать, поэтому простите меня, пожалуйста. На этом пожалуй я остановлюсь, спасибо вам за ваше присутствие, мы вас любим.
Music: https://www.youtube.com/watch?v=OsH-BMCXQwM
Тишина не помогает. Чонгуку сложно реагировать на реальность, сложно даже осознавать, что его кто-то держит за руки, что-то говорит. Он говорить не может. И слышать – тоже. Вокруг кромешная тишина: окутывает, сплетается воедино, осаждается на коже тонким слоем изо льда и холодного безразличия, застывает где-то за спиной и глаза прикрывает невидимыми, тяжелыми ладонями. Картинка мажется по краям, предутренний город мелькает за окнами сплошным расплывчатым пятном, и Чонгуку кажется, будто он видит маленькими квадратными кадрами сквозь прорехи между чужими, не существующими пальцами. Он даже не моргает. Потому что в каждом таком изображении замирает свое воспоминание: переболевшее или нет, пережитое или до сих пор давящее – неважно, они все равно взрываются искрами яркой, перманентной боли, которая разъедает звуки, голос и все, что существует где-то вне границ его самого. Чонгук в клетке. Собственные переломанные ребра окружают плотным неразрывным кольцом, и при каждом глубоком вдохе легкие режет осколками разрушенной жизни.
Ничего уже не будет, как прежде.
Никогда.
Точка опоры потеряна, разворошена и сожжена, дотла. Чонгуку больше не за что зацепиться и не на что опереться. Все, что его до сих пор связывает с холодной расплывчатой действительностью, это ожидание: серое, тонкое и почти такое же мертвое, как и он сам. Чонгук дрожит и трясется, заставляя себя жмуриться, шепчет что-то – не разберешь. Чихо не понимает ни слова, и его настолько пугает эта ширящаяся, обжигающая своим отчаяньем неизвестность, что он пытается растормошить брата, заговорить, расспросить, но не добивается ровным счетом ничего. Чонгук по-прежнему молчит и судорожно вдыхает-выдыхает каждый раз, когда приходится затормозить. Чихо даже кажется, что Чон на самом деле готов выпрыгнуть прямо так, на ходу, позволь только, а внутри по одному скукоживаются кровоточащие пережатые страхом внутренности всякий раз, стоит бросить на него осторожный, мимолетный совсем, взгляд. Поэтому когда Чихо останавливается напротив бокового входа в клинику, он не успевает даже перехватить покрепче: Чонгук срывается, будто с цепи дергается, вываливается из машины, едва ли не прочесывая острыми коленками об асфальт, и бежит, бежит по сумасшедшему, скрываясь за белыми узкими дверьми.
Чихо пару секунд медлит, взволнованно смотря в полотно хлопнувшей двери, и по глупому оставляет за собой время собраться, приготовиться, – знать бы еще к чему – позволяет себе выдохнуть и паркует авто на стоянке через дорогу. Запереть долбящую по вискам панику удается только к моменту, когда центральные двери больницы бесшумно разъезжаются, обдавая Чихо потоком прохладного пахнущего горечью воздуха.
У стойки регистрации пусто. Чихо морщится от слишком яркого запаха лекарств и смаргивает, выдыхая: шаги даются тяжело. Медсестра устало улыбается, стоит ему подойти ближе, и вопросительно приподнимает бровь, когда молчание затягивается, а Чихо продолжает бездумно оглядываться по сторонам. Чонгука нигде не видно, поэтому У максимально вежливо и учтиво интересуется, не видела ли она его здесь, а когда получает утвердительный кивок и направление, кланяется и с напускным спокойствием идет дальше, поднимается по лестнице, хотя внутри все равно всё перебивается на желание разнести эту мнимую видимость надежды, что все будет в порядке, которой буквально пропитан весь этот сверкающий презентабельный холл больницы. Но мысль быстро сменяется гулким набатом заходящегося сердца, а перед глазами начинает мигать всеми системами предупреждения: беда. Чонгук, замерший рядом с ординаторской, вконец прозрачный и безжизненный, словно есть куда больше, стоит, не шевелится, намертво вцепившись в плечи доктора – такого же вымотанного, но отчего-то подчеркнуто сожалеющего. Чихо не может понять, почему это сожаление вдруг кажется таким страшным. Отмирает только, когда Чонгук в порыве эмоций случайно выбивает из рук врача какую-то папку, так, что несколько листов разлетаются в сторону, а синий пластик откатывается под ноги подходящего Чихо, противно поскребывая металлическими вставками о кафель. Мужчина сдержанно поджимает губы, говорит что-то, – Чихо не слышит – тяжелый всхлип Чона перекрывает.
– Чонгук?! – У кладет подобранную папку рядом на стул и с легкостью перетягивает младшего свободной рукой за плечо на себя.
Брат вздрагивает и с испуга дергается, проезжаясь локтем по его ребрам, матерится сквозь зубы, заставляя себя отпустить. Чихо успевает уловить эту резонирующую по всем фронтам боль, которая безбожно разгоняет его собственный страх до первой космической, и начинает злиться больше на автомате, от отсутствия хоть какого бы то ни было контроля, крепко сцепляя пальцы на чужом предплечье. Чонгук не то чтобы невменяемый, но Чихо кажется, что тот сейчас скорее застрял где-то вне границы реальности, в своих пенящихся мучениями, сходящихся криками мыслях. Боль в его глазах разливается даже за края радужки, и Чихо надеется только, что он не заплывет в нее настолько глубоко, чтобы захлебнуться и не выплыть, туда, куда У уже не сможет дотянуться.
– Эй, ты меня слышишь?!
Чихо оттаскивает Чонгука подальше от перепугано оглядывающихся медсестер, от доктора, бесполезно повторяющего «мне очень жаль», и ощутимо встряхивает за плечи, как будто младший ничего не весит даже. Пару раз проходится ладонью по щекам, чтобы привести в чувство, и не позволяет отвести взгляд. Чонгук только тогда потеряно моргает, порывисто выдыхая, словно лишь сейчас понимает, где он, и что происходит, когда пальцы Чихо сжимаются до синяков, и он держит, давит собой, будто накрывает пленкой жидкого азота, вымораживая облепивший со всех сторон мертвенный вакуум. Но стоит ему лопнуть, как весь воздух в легких выгорает, Чонгук оседает тяжелым изодранным мешком, всхлипывает, когда Чихо успевает подхватить и усаживает к себе на колени, невесомо поглаживая по спине. Скулит затравленно в чужую шею, а Чихо взгляд отвести не может. От всей этой неразберихи ужасно стучит в голове, У не знает, куда бежать, и что делать, но брат, до этого крепко, почти до скрипа, сжимающий кожанку у него на руках, вдруг начинает как-то мелко трястись и выть, не по-человечески совсем, отчаянно, будто жизнь свою провожает, и подбирается весь, замолкая и упираясь острым подбородком в чихово плечо.
– Чонгук?! – тихо зовет Чихо и напрягается, когда вместо ответа улавливает рядом натужные задушенные хрипы. – Маленький, ты…?
Договорить У забывает, Чонгук задыхается над ухом, скребет по груди, пока Чихо пытается его отцепить и понять, какого, блять, черта все это с ним происходит. Малой не может дышать, испуганными, пустыми совсем, глазами мажет по пространству, хрипит страшно и пытается согнуться, исчезнуть, соскальзывая назад. Чихо перехватывает его, кричит, вымаливая о помощи, пытается выпрямить и заставить вдохнуть, но чужие легкие будто схлапываются и намеренно отказываются принимать кислород. Чонгук болезненно обмякает и практически теряет сознание, когда молодой медбрат и парочка безликих медсестер стягивают его на каталку, перебираясь в ближайшую свободную палату, и крутятся-крутятся-крутятся вокруг него, над ним, рядом, смеряя показатели и пичкая успокоительными, заставляя дышать.
