Текст книги "Сумерки грядущего (СИ)"

Автор книги: Шлифовальщик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)

6

К счастью, они скоро добрались до расположения штрафбата, и поток речей водителя насчёт церквушек, берёзок и сволочных коммунистов прервался. Виктор выскочил из кабины и огляделся. Теперь необходимо было найти Твердынина. Неподалёку возле старой воронки грелось несколько здоровенных татуированных мужиков самого криминального вида – бойцов штрафного батальона. Штрафники, видимо, недавно отобедали: рядом валялись пустые грязные котелки. Скинув гимнастёрки, уголовники подставляли спины, усеянные русалками и куполами, майскому ласковому солнышку.

– Опаньки, краснопузый пожаловал! – противно обрадовался один из татуированных, самый матёрый, и вся эта шайка-лейка разом подскочила. – Что за кипиш на болоте?

Сколько раз уже твердили мемсценаристам, что уголовники воевали не в штрафных батальонах, а в штрафных ротах! Насмотрятся сериалов и городят, что ни попадя!

– Мы не боимся тебя, вертопрах! – сказал матёрый с присвистом, растопырив пальцы. – Дальше штрафбата не пошлёшь, тыловая крыса!

– Не «вертопрах», а «вертухай»! – раздражённо осёк уголовника Виктор. – Неуч!

Резко выхватив наган, он выпалил в матёрого и прострелил ему плечо. И сам себе удивился, насколько у него это получилось виртуозно и профессионально. Уголовник повалился на землю и неприятно заверещал, зажимая рану и катаясь по грязи. Его дружки застыли столбами, поглядывая то на опасного краснопузого, то на своего поверженного авторитета.

Виктор, не удостоив взглядом раненого прошляка, отправился туда, где толпа разношёрстных солдат, одетых в лохмотья, принимала пищу. На большой поляне было шумно – человек пятьсот разом стучали ложками, чавкали и успевали при этом переговариваться. В центре поляны расположилась полевая кухня, и с десяток поваров орудовали огромными черпаками, разливая по котелкам мутно-серую баланду. От варева на поляне стояла кислая вонь. Возле кухни толпились очереди. Попробуй-ка, разыщи Твердынина, такая толпища! Надо спросить у кого-нибудь, только выбрать собеседников поспокойнее, решил Холодов.

Чуть в сторонке от принимавших пищу бойцов сидел священник с одухотворённым лицом. Он с достоинством вкушал из солдатского котелка, время от времени обращая взор к небу и истово крестясь. Скорее всего, он был новоделом – так мемористы называли смоделированных персонажей, внедрённых в ту или иную эпоху. Явно по недосмотру меминженеров, священника не переодели в военную форму, и его ряса смотрелась несколько неуместно на фоне драных гимнастёрок и телогреек с вылезшими клоками ваты. Виктор вспомнил о персометре и, прищурившись, внимательно посмотрел на священника. Синяя аура: так и есть, новодел наш иерей или как его там по сану!

– Здравствуй, батюшка, – почтительно обратился к священнику Виктор и на всякий случай поклонился. – Как воюется?

– С божьей помощью, сын мой! – чинно ответил батюшка, погладив окладистую бороду и перекрестившись. – Ибо от танков и пушек проку мало, если господь не будет благоволить ратникам. Без нас, священников, он бы давно отвернулся и от России-матушки и от большевиков-антихристов.

– Это само собой, – согласился Холодов. – Мне бы человечка одного найти, отец родной. Раба божьего рядового Твердынина…

– Мы за Россию воюем! – проникновенно произнёс батюшка, перебив мемориста, и поцеловал огромный крест на груди. – За берёзки наши, за просторы родные. Большевики приходят и уходят, а земля русская стояла и стоять будет.

Совсем недавно Виктор слышал то же самое. Мемсценаристы частенько спешат со сценарием, вкладывая в уста разных персонажей одинаковые фразы. Хоть бы слова переставляли, что ли! Дотошный Холодов ещё раз попытался выяснить, где находится Твердынин, но священнику, видимо, не домоделировали умение слушать собеседника.

– И послал тебя Господь в путь, сказав: иди, и предай заклятию нечестивых Амаликитян, и воюй против них, доколе не уничтожишь их, – молвил он, строго глядя на Виктора, отчего тот почувствовал себя последним безбожником и христопродавцем.

Неожиданно перед собеседниками вырос седой майор с суровым, но добрым лицом и грустными глазами.

– Кто такой? – холодно спросил он, обращаясь к Холодову.

Виктор внутреннее выругал себя за оплошность. Надо было сперва начальству представиться, а уж потом Твердынина разыскивать! Напрочь забыл военные порядки! Холодов вынул удостоверение и, раскрыв, показал майору, который, очевидно, был главным над этим потрёпанным людом. Пока офицер (или командир, как тогда называли?) вдумчиво изучал документы Виктора, тот приготовился к любым неожиданностям. Отдел подготовки Мемконтроля вполне мог что-нибудь напутать с документами: или скрепки не те использовать, или фотографию не туда вклеить. Но всё оказалось в порядке.

– Командир сто тридцать пятого штрафного батальона майор Хохлов, – представился суровый военачальник, возвращая документы. – С какой целью прибыли, товарищ батальонный комиссар?

– С целью побеседовать конфиденциально с вашим бойцом, рядовым Твердыниным.

– Как побеседовать? – сглупил командир штрафбата.

– С глазу на глаз, то есть, – пояснил Виктор, пообещав самому себе впредь выражаться попроще.

– Зачем вам понадобился этот доходяга? – не по-уставному удивился майор.

– Я выполняю спецзадание СМЕРШ, – нашёлся Холодов. – И не в моей компетенции раскрывать служебные тайны, – веско добавил он, тут же забыв об обещании.

Хохлов немедленно замолчал, услышав название грозной организации, и знаком велел следовать за ним. Виктор мысленно поблагодарил авторов последних поправок к Исторической доктрине. Кто-то из очень высокого руководства страны был ярым поклонником всякого рода спецслужб, поэтому в Доктрине в статьях, посвящённых войне, про контрразведку было сказано только хорошее. Смелые находчивые смершевцы слегка диссонировали с тупыми садистами из НКВД и добавляли остроты в пёструю военную мешанину из горластых политруков, воинственных священников, уголовников-патриотов, «простых мужиков», пригнанных на убой курсантов, бездарных командиров-истеричек, репрессированных комбригов и интеллигентных эсэсовцев.

– И воинства небесные следовали за Ним на конях белых, облеченные в виссон белый и чистый, – пробормотал им вслед батюшка.

Странно, что никто не обратил внимания на недавние выстрелы и на орущего благим матом раненого уголовника неподалёку.

Холодов с командиром штрафбата направились к небольшому лесочку, где при полевой кухне (для чего штрафбату две полевые кухни, интересно?) чистил картошку к ужину рядовой Твердынин. Интеллигент, оборванный и потрёпанный до потери человеческого вида, затравленно озираясь, неловко и терпеливо скрёб картофелину штык-ножом.

Виктор глянул на Хохлова, и тот, понимающе кивнув, ушёл к бойцам. Повар, равнодушно глянув на комиссара, продолжал мешать в котле гигантским половником.

– Исчезни! – приказал Холодов повару, решив не церемониться с прошляками.

Тот ухмыльнулся и продолжил кашеварить.

– Спецотдел контрразведки! – крикнул тогда Виктор дерзкому повару. – Имею право расстреливать на месте за неисполнение приказа!

Холодов коснулся кобуры, и повар бросился в лес, размахивая на бегу половником. Виктор подождал, пока тот скроется и обратился к Твердынину:

– Здорово, Антон Иваныч! Привет тебе от жены Любы и дочки Тамары. Ждут папу к ужину и ничего не подозревают.

Тот подскочил, будто обожженный снизу угольком, бросился к Холодову и вцепился ему в гимнастёрку, едва не оторвав петлицы. Такой бурной реакции интеллигента Виктор не ожидал.

– Родненький!! Соврушка!! Помоги выбраться из этого ада!

Меморист шарахнулся от безумного, отдирая пальцы от гимнастёрки.

– Да погоди ты! Мне сперва кое-что выяснить надо…

Но Твердынин, словно утопающий, совершенно потерял над собой контроль. Он, взвизгнув, попытался снова ухватиться за Виктора.

– Я не отпущу тебя, пока с собой не возьмёшь! Не отпущу! Вместе пропадём в этой мясорубке!

В пылу схватки они вдвоём выкатились на поляну, на которой подтянутый старший политрук, по-видимому, Москаленко, выстроил подчинённых и читал им зажигательную речь. Виктор фамильярно подмигнул комиссару. Тот, взглянув на форму Холодова и истерику Твердынина, понимающе усмехнулся и продолжил разглагольствование. Меморист, стукнув друг о друга носками сапог, активировал силовую подкачку и, почуяв прилив сил, легко скрутил меминженера.

– Наступление через полчаса! – крикнул комиссар вслед Виктору, когда тот поволок трепыхающегося Твердынина назад к полевой кухне. – Поторопитесь!

И продолжил зажигательную речь перед строем:

– Мы все умрём в этом бою, потому что нас бросили на прорыв обороны противника. За нами пойдут автострадные танки. Мы вооружены только дужками от кроватей, поэтому, чтобы выжить, каждый должен обзавестись трофейным оружием, добытым в бою. Но далеко не всем это удастся…

Виктор схватил Твердынина за грудки и как следует тряхнул, едва не задушив меминженера, так как забыл в пылу схватки о своей чудовищной силе.

– Хочешь в наступление? Шансов выжить – ноль целых одна тысячная. Для советских командиров люди – расходный материал, дешёвый и легко пополняемый. Не то, что танки…

Интеллигент отчаянно замотал головой, не желая идти в атаку.

– Я могу тебя выгородить, – предложил Холодов. – А ты мне за это кое-что расскажешь.

Виктор оставил инженера и вернулся к старшему политруку, который заканчивал речь:

– Мы за Россию воюем!.. – Холодов был готов поклясться, что комиссар сейчас поцелует крестик перед строем. – За берёзки наши…

Ура-патриотические излияния пришлось прервать:

– Товарищ старший политрук, на секунду!

– …за просторы родные! – торжественно проговорил комиссар и неожиданно закончил:

– Ну, и так далее по тексту! – И вопросительно посмотрел на батальонного комиссара.

– В этот бой Твердынин не пойдёт, – с металлом в голосе сказал Виктор. – Он будет выполнять спецзадание СМЕРШ!

Снова услышав название авторитетной организации, комиссар вытянулся и козырнул. Затем быстро закивал, пробормотав: «Надо только Хохлова в известность поставить».

– По местам! – раздался зычный голос возникшего на поляне майора, и штрафбатовцы, крестясь и матерясь, бросились разбирать дужки от кроватей, сваленные кучей неподалёку. А на дороге уже показались гигантские паруса со свастиками, укреплённые на вражеских танках.

Через два часа Виктор знал подробности ареста Твердынина в далёком тридцать седьмом. Они сидели в полуразрушенном блиндаже, и меминженер, вхлипывая, сбиваясь и часто останавливаясь, рассказал свою грустную историю с самого начала. К счастью, Холодов вовремя обнаружил на поясе флягу с трофейным шнапсом, который послужил антидепрессантом для невезучего «инженера-сталевара».

Беседа затянулась: инженер периодически взывал к мемористу, умоляя вытащить его в реал, чего Виктор не мог сделать физически. Единственное, чем он мог помочь несчастному – выпросить для него по мемсвязи у Бурлакова дополнительный обвес: неплохую защиту от пуль и осколков и практически нулевую чувствительность к боли на случай попадания в лапы особистов.

Потом Холодов отпустил Твердынина и полдня слонялся по окрестностям в ожидании выгрузки в реал, ускользая от патрулей с помощью стелс-режима. Его немного мучила совесть: как меминженер вернётся назад в штрафбат, что он расскажет командиру Хохлову. А если весь батальон полёг в неравном бою с немецкими танками? Но тут же меморист утешал себя, что он и так сделал всё, что мог по максимуму.

* * *

Тридцать седьмой год встретил Виктора унылым дождём и сумерками. Виктор переместился примерно за неделю до ареста Твердынина. Прекрасные капсулы Мемконтроля позволяли перемещаться между эпохами без промежуточного выхода в реал: достаточно было об этом попросить Бурлакова, следящего за операцией из уютного кабинета, чтобы он перебросил тебя в нужное место.

На этот раз мемтехники нарядили Виктора в милицейскую форму. Белая гимнастёрка (интересно, носят ли её в тридцать седьмом милиционеры?) моментально промокла под дождём, и меморист начал дрожать. Он спрятался под козырёк подъезда дома, в котором жил Твердынин. Черти, осень ведь на дворе, не могли в шинель нарядить! Теперь мокни, как дурак, в летней гимнастёрке!

В кармане тёмно-серых галифе Холодов нащупал пачку «Казбека» и современную китайскую зажигалку. Ай да техник, молодец какой! Позаботился о табачном довольствии сотрудника внутренних органов. В реале Виктор бросил курить, а в мемориуме иногда баловался; благо, здоровью это не вредило. Он решил перекурить, а затем подняться в квартиру Твердынина и найти загадочного соседа из третьей комнаты. Прикурив, Виктор вспомнил, что в советские годы можно было смолить где угодно, включая подъезды, поезда, самолёты, кабинеты без страха быть оштрафованным. Он даже позавидовал немного жителям тридцатых годов, у которых было больше свобод, нежели у граждан двадцать первого века, затюканных борьбой с курением, здоровым образом жизни, толерантностью и разными санитарно-эпидемиологическими ограничениями.

Поднявшись по скользкой широкой лестнице на третий этаж, Виктор остановился у двери в квартиру номер семь и некоторое время изучал длинный список жильцов – в тридцатые годы защита персональных данных никого не волновала. Он нашёл строчку со знакомым Твердыниным, а вот фамилии таинственного жильца из третьей Виктор не знал. Поэтому он решил действовать «по ситуации», то есть наобум.

Он нажал кнопку звонка и держал до тех пор, пока из-за двери не отозвался грубый женский голос.

– Какого чёрта?! – вежливо спросили из-за двери.

Вероятно, это была сама начальница квартиры: в списке она шла первой – «начквар тов. Марфуткина, один звонок».

– Откройте, полиц… э-э-э… милиция! – отозвался Виктор.

Дверь распахнулась, и в проёме в клубах папиросного дыма появилась коренастая женщина с грубым лицом базарной торговки, одетая в полувоенную форму. Она вопросительно посмотрела на Холодова, и он сообразил, что нужно представиться. Но тут же понял, что не успел впопыхах рассмотреть свои регалии. Да если бы и рассмотрел, толку не было бы никакого: Виктор совершенно не помнил систему званий и знаки различия тогдашней милиции.

– Виктор Николаевич Холодов, ваш новый участковый, – выкрутился меморист и попытался раскурить погасшую папиросу.

– А где товарищ Неустроев? – удивилась Марфуткина, давая прикурить Виктору от своей папироски.

– На больничном, – соврал Холодов. – Подозрение на ковид.

И осёкся. Начквар не отреагировала никак. И к форме не придралась, значит, мемтехники на этот раз не напутали с одеянием. Товарищ Марфуткина посторонилась, пропуская мемориста в прихожую.

– Цель вашего визита? – деловито осведомилась начквар.

– Проверка паспортного режима, – сухо ответил Виктор, решив больше ничего не уточнять, чтобы не болтануть лишнего.

Цель Марфуткину не удивила.

– Есть незаконно проживающие в данной квартире? – спросил Холодов, озабоченно нахмурив брови, стараясь придать лицу официальный вид.

– Никак нет, – отчеканила собеседница, метким плевком загасив папиросу и растоптав окурок кирзачами. – Все проживающие прописаны и поставлены на учёт.

В коридор высунулось несколько любопытствующих. В одном из них Виктор узнал Твердынина, ещё свежего, не такого измочаленного и затравленного, каковым он станет в сорок втором. Прищурившись, Холодов увидел жёлтую ауру над головой будущего штрафника. Всё нормально, порожденец.

– А в третьей комнате кто у вас проживает? – решил форсировать расследование Виктор. – Сигналы, знаете ли, поступают на него нехорошие.

Неожиданно он понял, что с загадочным жильцом не всё чисто: товарищу Марфуткиной этот простой вопрос оказался не под силу. Она растерянно улыбнулась, закатила глаза, вспоминая, а потом виновато развела руками. Ну что ж, начнём тогда!

– Всем оставаться на местах! – властным голосом скомандовал Холодов. – Товарищ начквар, оружие при себе имеется?

Марфуткина кивнула и выудила из-под юбки маузер.

– Ведите меня к третьей комнате! – приказал Виктор.

Начквар послушно зашагала по коридору, на ходу снимая маузер с предохранителя. Виктор тоже вынул свой ТТ. Дойдя до двери таинственной квартиры, товарищ Марфуткина забарабанила стволом маузера в филенку.

– Откройте, милиция! – крикнула она за Виктора.

– Минуточку, одеваюсь! – раздался из-за двери приглушённый голос.

Они некоторое время подождали, потом начквар постучала снова. На этот раз никто не отозвался. Решительная женщина отодвинула Виктора в сторону и плечом легко высадила дверь. Меморист, держа пистолет наготове, ворвался в комнату. Пусто… Он заглянул под кровать, подбежал к окну, подёргал створки, запечатанные на зиму. Таинственный незнакомец, донёсший на Твердынина в НКВД, таинственно исчез.

– Нечистая!.. – прошептала товарищ Марфуткина и, переложив маузер в левую руку, размашисто перекрестилась.

7

Кудрявцев не любил квазипамять и старался ею не пользоваться. Обычно её закачивали спецпогруженцам вроде мемконтролёров или мемагентов, которые отправлялись в неспокойные эпохи. Раньше спецы использовали старый добрый шпионский способ – легенду, но загруженная псевдобиография гораздо эффективнее: не нужно ничего заучивать. Если вдруг попался в лапы НКВД, гестапо или святой инквизиции, то шансов выкрутиться и не запутаться в показаниях гораздо больше с квазипамятью.

Но и была и обратная сторона медали. От квазипамяти после выхода в реал оставалось одно неприятное ощущение. Оно напоминало забытый сон, который снился под утро, и весь последующий день тебя преследуют его обрывки, которые неожиданно всплывают в памяти и тут же ускользают. Часто пользующиеся квазипамятью начинали путать реальность со сном, что вело к парамнезии и более серьёзным последствиям, из-за чего её использование стали в последнее время ограничивать.

А вот хронокат Евгений уважал. С ним погруженец получал некоторую независимость от мемтехников и мог самостоятельно перемещаться в мемориуме. Правда, диапазон у обычного хроноката был небольшой, плюс-минус пять лет от точки погружения.

Пока меморист Холодов болтался где-то в Харьковском котле, Кудрявцева погрузили в тридцать второй год, в село Таёжное, которое не так давно стало колхозом «Заря коммунизма». Погрузили его в самом прямом смысле, в глубокую грязную лужу посередине центральной улицы села. Хорошо хоть сапогами догадались снабдить!

Эпоха коллективизации была одной из самых непротиворечивых. Диссонансов тут практически не возникало, ибо историческая реальность устоялась, и девяносто пять из ста современников Кудрявцева были уверены, что коллективизация – это процесс уничтожения лучшей части крестьянства бесхозяйственными кровавыми большевиками. Тридцать второй год в Таёжном – спокойный: колхоз уже сформирован, кулаки высланы, а самые хозяйственные и толковые из них – расстреляны сельской голытьбой, а их имущество разграблено и пропито.

Справившись с лёгким головокружением после погружения, Кудрявцев осмотрел себя и остался недоволен. Перед отправкой он попросил смоделировать для себя нейтрального персонажа, желательно не связанного с партийной или советской властью: Евгений боялся, что его пристрелят бродящие по окрестным лесам недобитые, немного диссонирующие кулаки. Фантазия у мемтехников, конечно, богатая! Сейчас в центре села, в грязной луже стоял поэт Арсений Культиватор (ну и псевдоним у рифмоплёта!), работающий в районной газете «Алое знамя». Успешность поэта подчёркивали кожаный плащ и фетровая шляпа (хорошо, что на ногах не городские штиблеты). По легенде он прибыл сюда в творческую командировку, чтобы написать поэму, посвящённую завершению уборочной страды в молодом колхозе.

Поёжившись от мелкого октябрьского дождя, Кудрявцев, подобрав полы неудобного плаща, зашагал по сельскому «проспекту» забытого богом таёжного села мимо тёмных покосившихся изб, кривых заборов, по грязным ухабам и лужам. В первую очередь ему нужно найти председателя или какого-нибудь начальника и расспросить о паранормальной Бобровской бригаде. Народу на улице практически не было. Пару раз навстречу попались подозрительные личности, оборванные и пьяные, похожие на современных бомжей, да пробежала с вёдрами запуганная баба, до самых глаз закутанная в потрёпанный платок.

В сельской нищете, в убогих домишках и затравленных полупьяных жителях ничего удивительного не было. Поскольку самая трудолюбивая часть крестьянства была уничтожена большевиками, в колхозы шли в основном нищие, бездельники, алкаши, уголовники и сельские дурачки. Впрочем, были и единицы вполне нормальных крестьян-середняков, загнанных в колхоз силой с помощью органов ГПУ. Их записывали в колхоз для того, чтобы завладеть имуществом, и затем распределить изъятое между остальными колхозниками – пьяницами и лодырями, не забыв о львиной доле райкомам и сельсоветам.

Мимо Евгения, обрызгав плащ грязью, пронеслась стайка чумазых ребятишек. Один из них, самый замызганный, повернувшись в сторону вросшей в землю избёнки, крикнул:

– Ванька, выходи! Там гэпэушники приехали. Дядю Фрола будут казнить за колоски!

Оперативник ухватил чумазого за рукав. Тот недовольно затрепыхался:

– Отпусти, городской!

– Ну-ка, малый, проводи к сельсовету! – приказал начальственным тоном Кудрявцев. – А не то самого в ГПУ отправлю!

Мальчишка испугался и повёл оперативника по грязной улице к самой чистой избе в селе, над которой развевался кумачовый лозунг «Хорошо трудиться – хлеб уродится!» с ошибкой на «тся-ться». Слава богу, сотрудников ГПУ возле сельсовета не наблюдалось: не хотелось неприятных расспросов от силовиков. Всё верно, гэпэушники предпочитают казнить в подвалах, а за неимением таковых – в лесу, в оврагах, подальше от глаз людских, а не в центре села. Мальчонка-проводник, показав дорогу, тут же умчался смотреть на расстрел опростоволосившегося дяди Фрола, схваченного за украденные три колоска.

Тут Евгений засомневался: нужно ли ему в сельсовет? Он плохо разбирался в структуре органов власти той эпохи и не понимал, чем в принципе отличается председатель сельсовета от председателя колхоза или председателя исполкома. А ещё ведь были сельские партячейки с секретарями. Голова кругом! К кому обращаться?

Войдя внутрь избы, Евгений оказался в полутёмном прокуренном коридоре. Когда глаза привыкли к полумраку, он отправился прямо по коридору, торкаясь в каждую дверь. Кабинеты были заперты: то ли сегодня был выходной, то ли колхозники отправились на очередное собрание или лекцию «Построение социализма на Марсе». Но одна дверь с табличкой «Секретарь сельской партячейки, штатный осведомитель ОГПУ Чеботарь Берта Соломоновна» поддалась и распахнулась.

Внутри оказался небольшой, скудно меблированный кабинет: стол, пара стульев и шкаф с бумагами у стены. За столом Кудрявцев разглядел миловидную черноглазую женщину в красной косынке, кожанке, на которой сиял орден Красного Знамени, и папиросой в зубах. Перед ней на столе лежала газета, на которой матово поблёскивал наган. Опять оплошность меминженеров: эмансипированная черноглазая в своём комиссарском облачении – явный реликт – была бы уместна в начале двадцатых, но никак не в период коллективизации. Хотя, кто знает, может, некоторые до конца жизни срослись с косынкой и кожанкой.

– Ты к кому, контрик? – сухо осведомилась эмансипированная особа, неприязненно зыркнув на городской плащ вошедшего и пододвинув к себе наган поближе.

– К председателю, – осторожно ответил Кудрявцев, с опаской глядя на оружие.

– А сам-то ты кто такой? – Комиссарша насквозь прострелила Евгения чёрными глазищами.

Вспомнив, что советские люди очень любят всякие документы и прочие бумажки с печатями, спохватившийся оперативник вынул из нагрудного кармана плаща мандат и предъявил его Берте Соломоновне. Та, кривя рот в усмешке, ознакомилась с документом, и подняла глаза на посетителя:

– Поэт, значит… – многозначительно произнесла она. – Вирши ваяешь, гражданин Культиватор? Ну-ну… Будь моя воля, писака, я бы вашего брата через одного к стенке ставила! Пользы обществу от вас никакой, только леса зря переводите, бездельники. Белоручки! И контры среди вас – как грязи!

– Мне бы председателя… – осторожно напомнил Кудрявцев, немного озадаченный выпадом Берты Соломоновны.

Вполне вероятно, что в ответ невменяемая секретарь-осведомитель разразится лекцией о международном положении или ещё чем-нибудь в этом роде: прошляки в тридцатые годы на этом повёрнуты. А то ещё и пальнёт сдуру в «контрика»! Но, к счастью, этого не произошло.

– Которого председателя? – поинтересовалась черноглазая. – Сельсовета, колхоза?

– Э-э-э… первого.

– Он на расстрел пошёл с сотрудниками ГПУ, – сообщила Берта Соломоновна. – А потом в район поедет, свежие доносы повезёт.

– Ясно. Тогда второго.

– Занят! – неожиданно сурово отрезала комиссарша и нахмурилась.

– А когда освободится?

– Понятия не имею! – Вдруг секретарь встрепенулась, озарённая какой-то идеей. – Тебе организовать досуг, пока он занят? Могу устроить встречу с учениками младших классов. На тему «Поэзия как оружие в борьбе с неурожаем».

– Нет, спасибо! – вежливо отказался «поэт». – Я лучше на улице подожду.

– А что такое, контрик? – подозрительно прищурилась Берта Соломоновна. – Тема не нравится? Ну, извини, мы тут люди простые, нам твои воздыхания о луне и розах неинтересны. В стихах должна быть отражена жизнь: борьба за народное счастье, битва за урожай, пролитая кровь борцов революции…

Неизвестно, сколько бы продолжался поэтический диспут между представителями разных слоёв общества, но тут распахнулась дверь в кабинет Берты Соломоновны, и в проёме показался рослый матрос.

– Почему это я занят?! – спросил он с агрессией и, покачнувшись, схватился за ручку двери.

– А я говорю, занят! – сварливо возразила ему комиссарша.

– Не занят! – заупрямился матрос. – Товарищ издалека прибыл, а ты его спроваживаешь. Пойдём со мной, братишка!

Председатель и поэт перешли в соседний кабинет, по обстановке который в точности напоминал предыдущий.

– Присаживайся, товарищ, в ногах правды нет, – великодушно предложил матрос. – Не часто поэты нас навещают. Как звать тебя, величать?

Кудрявцев назвался. Дурацкое имя, выдуманное меминженерами, матроса не смутило.

– А меня – Степан Чеботарь, можно просто Стёпка! – ответно представился председатель.

Евгений пристально посмотрел на матроса и прищурился. Жёлтая аура – порожденец, образ актёра Виктора Холодова, навсегда вписавшийся в историю. Кудрявцев оглядел стол и понял, что председатель действительно был очень занят. На столе стояла наполовину опорожненная четверть мутной самогонки, захватанный стакан и миска с квашеной капустой – источник отвратительного кислого запаха. Неудобно извернувшись, одной рукой председатель расстегнул матросский бушлат, обнажив несвежую тельняшку, другой пошарил в столе и выудил второй стакан, не чище первого.

– Ну-ка, братишка, давай-ка мы с тобой за встречу и за знакомство… – суетился матрос, разливая мутную жижу. – Праздник у меня сегодня, в партию я вступил пятнадцать лет назад. По солёной Балтике тогда ходил. Эх, жизня!..

– Давай! – вздохнул Кудрявцев, поняв, что от застолья ему не отвертеться. – Праздник без водки, что аватарка без фотки.

Собеседники чокнулись и выпили под кислую капусту за партию и солёную Балтику. Евгений прислушался к внутренним ощущениям. Сколько лет по мемориуму ползал, а всё не мог привыкнуть, что вкус пищи и опьянение ощущаются как в реале. В голове зашумело, и Стёпка слегка раздвоился. Матроса же потянуло на философию.

– Надоело, братка, сил нет! – словно продолжая начатый разговор, пожаловался Степан. – Почитай, с семнадцатого года революцию делаю. Кровушки на мне, как дерьма в привокзальном сортире! В Гражданскую мирное население на тот свет отправлял пачками, потом председателем поставили – опять казнить приходится. Начальство план по кулакам требует, а где их столько набрать? Вот и приходится для процентовки в распыл пускать и середняков, и бедняков, кто поумнее да похозяйственнее. А всё ради чего? Ответь, братишка!

Холодову крайне не хотелось ввязываться в застольные философские беседы, он пробурчал в ответ нечто дежурное. Ответ матроса удовлетворил, и он разлил по второй.

– А всё из-за неё! – выдал свою версию Стёпка, забыв про наполненный стакан. – Из-за благоверной моей. Супружницы дражайшей, Берты свет Соломоновны. Кровищу любит, жуть просто! Почитай, каждую неделю требует: дай кого-нибудь расстрелять, дай, и ещё дай, и снова дай! Как жить с такой?!

Чеботарь без тоста залпом опорожнил стакан и пьяно взрыднул:

– У других бабы как бабы. А моя… Днём по селу шарашится, людей пугает наганом. А ночами Энгельса читает и меня заставляет конспектировать.

– Да уж… – посочувствовал Кудрявцев, не зная, как перейти к разговору об уничтоженной Бобровке.

Надо попытаться расспросить как следует об мёртвой деревне у пьяного председателя и выпросить подводу. Самому любопытно посмотреть, как это большевики сумели из нежити организовать образцовую бригаду. Но застольный разговор никак не сворачивал в нужное русло.

– Поскорее бы уж жён обобществили! – мечтательно произнёс матрос, наливая себе третью порцию. – Мы уже и общий дом-коммуну подготовили из бывшей конюшни, и одеяло огромное сшили, чтобы весь колхоз под ним спал…

Он игриво подмигнул поэту и заговорщицки подтолкнул его локтем.

– Тут у Мишки-кузнеца жёнушка есть, Анфиска. Ох, до чего ж складная баба, ядри её в корень! – Чеботарь жестами изобразил степень ядрёности Анфиски. – С такой я бы обобществился! Ночами бы напролёт Энгельса штудировали!

Тут матрос поднял глаза и осёкся. В проёме двери стояла, подбоченясь, его супруга Берта Соломоновна. В её правой руке Кудрявцев заметил наган.

– А, пожаловала Железная Берта! – пьяно обрадовался Стёпка. – Выпить захотела с матросской душой? Ну, иди сюда, ненаглядная, налью!..

Комиссарша с выражением крайнего презрения оглядела загаженный стол со следами пиршества и перевела взгляд на Кудрявцева. Тот невольно поёжился и отвёл глаза.

– Конспектировать, говоришь, устал? – язвительно спросила Железная Берта, переведя взгляд чёрных глаз на осоловевшего супруга, и презрительно усмехнулась. – А что с тобой ещё ночами делать, пьяница? Ты всю силу свою пропил, мужик называется! Только и остаётся Энгельсом развлекаться.

– Не трожь товарища Энгельса, контра! Побойся бога! – вскричал матрос и начал с грозным видом выбираться из-за стола.

Видать, привыкшая к таким выходкам супруга, Берта даже не шелохнулась.

– Ещё об Анфиске мечтает, слабак! – подлила масла в огонь комиссарша. – Жеребец-теоретик!

– Ну, сейчас я этой курве!.. – вызверился оскорблённый матрос, наконец выбравшись из-за стола, и рванул к жене с намерением растерзать её в клочья. Железная Берта не двинулась с места. Подбежав к супруге, Чеботарь остановился и робко замахнулся. Под действием самогонки или под холодным взглядом Железной Берты его ярость неожиданно улетучилась и сменилась отчаянной весёлостью.