Текст книги "Не забудь меня (ЛП)"
Автор книги: roberre
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)
– Ты в порядке? – спрашивает он.
Она осознает, что всё ещё цепляется за его руку, и разжимает пальцы. Она позволяет своим рукам упасть по бокам, и пробегает ладонями по юбке, чтобы убрать воображаемые складки.
– Все отлично, – говорит она. (И она удивлена, что это правда. Может быть, она была права, когда совершала смелые поступки, потому что, может быть, смелость действительно последовала.)
– Хорошо, – говорит он. Он расстёгивает пиджак, снимает его и вешает на спинку стула у прялки. – Потому что я обещал показать тебе магию. – Он садится и кладет трость на чистый пол слева от себя. Из кучи с правой стороны от стула он набирает горсть соломы.
Она суживает глаза.
– Что, правда?
Он поднимает брови и начинает пропускать солому через прялку, выглядя при этом чересчур невинно.
– Ты правда собираешься из неё прясть?
Он кивает. (Как будто это самая обычная вещь в мире. Как будто он уточняет: «Что ты имеешь в виду?» и притворяется, что его действия совершенно никак не связаны с тем фактом, что его имя – Румпельштильцхен.)
– Золото? – она слышит собственное неверие, и она (почти) шутит… Но он ухмыляется и делает что-то руками, заставляя колесо вращаться, а солому блестеть. – Я не могу поверить… Ты правда это делаешь!
Она качает головой и делает шаг вперед, обходя кучу соломы и склоняясь ближе – и колесо крутится быстрее, и он добавляет соломы, (и, может, он действительно Румпельштильцхен, потому что нельзя просто сделать из соломы нить и нельзя сделать нить золотой, но вот же золотая нить – спадает кольцами на пол).
Он кладёт руку на колесо, чтобы остановить движение, а затем достает пару ножниц прямо из воздуха (в буквальном, неметафорическом смысле, сейчас у него в руке нет ножниц, а через миг – они появляются). Он отрезает кусочек нити и говорит:
– Вот.
Она протягивает ладонь. Медленно, он опускает нить ей на руку. Нить звенит, и она тяжёлая, холодный металл на тёплой коже – и это определенно золото.
– Ну? – спрашивает он.
– Ну… это золото, – говорит она.
– Точно, золото.
– Это… магия, – говорит она.
– Да.
– Это… не то, чего я ожидала.
Он моргает. Он вскидывает голову и смотрит вверх (и так странно смотреть на него сверху вниз, видеть его макушку вместо нижней части подбородка, видеть свет в его глазах вместо тени, видеть блеск зубов, когда он улыбается).
– Чего же ты ожидала?
– Большего?
Золотая вспышка среди сверкающих зубов.
– Уже ждёшь чего-то еще?
– Нет – я просто… – она вздыхает, накрывая ладонью нить. – Думаю, я просто ожидала, что это будет ярче? Знаешь, будет выглядеть более… волшебно?
– Если ты думала о кровавых жертвах, – говорит он, отрезая ещё кусочек золотой нити, свившейся кольцами у его ног, – то я отказался от этого много лет назад.
Она слабо улыбается ему.
– До или после того, как перестал воровать младенцев?
– До, – отвечает он. Он отрезает ещё кусочек и кладет две нити себе на колено. – Я менялся медленно, но верно.
Она медленно кивает, изображая шутливое понимание в ответ на (наверное) шутливое признание. (Хотя теперь после Румпельштильцхена и соломы, ставшей золотом, она уже не уверена до конца, что знает разницу между правдой и шуткой.)
– Кстати, – говорит он, – это мне ещё понадобится.
Не успев сформулировать ответ, она чувствует потягивание на ладони – и золотая нить змеится сквозь ее пальцы в открытую ладонь Румпа. (И она не может утверждать, что это не пугает её, но это не погружает её в истерику, и не будет преследовать в ночных кошмарах, поэтому она просто улыбается и прячет руки под мышками.)
Он начинает сплетать нити, длинные пальцы сворачивают золото в замысловатый узор.
– Знаешь, – говорит он, его голос низок, а глаза сосредоточены на работе, – я всегда восхищался плетением.
– Правда? – (Она не могла сказать того же о себе до этого момента. А сейчас она не может отвести взгляда от его пальцев.)
– Это просто изумительное изобретение, правда. Оно связывает отдельные предметы. Оно делает слабые вещи сильными. Оно превращает скромные вещи в нечто прекрасное.
– Это какая-то метафора? – спрашивает она.
Он качает головой.
– Простое наблюдение, – он связывает тесьму и машет рукой, добавляя застёжки по краям золотой цепочки (взмах руки с едва заметным клубом синего дыма, пахнущего апельсинами и землей после шторма). – И ожерелье. – Он встает и протягивает к ней обе руки. – Можно?
По шее бегут мурашки от этой мысли (и щёки горят), но она поворачивается к нему спиной и старается не ёрзать, когда он нежно убирает волосы ей за плечо. Металл опускается на ключицы (похоже на кандалы и всё же непохоже, ведь кандалы холодные, а ожерелье тёплое, как и его руки) и он скрепляет застежку. Они стоят так долгое время, его рука на её плече, её спина у его груди. Затем он почти благоговейно возвращает её волосы на место и поворачивает её к себе лицом.
Она потирает пальцами цепочку и улыбается ему.
– Как оно смотрится?
– Прекрасно, – говорит он. – Всегда.
– Спасибо, – говорит она.
– Я сделал это с огромным удовольствием. – Он долго смотрит на неё, затем уголок его рта ползёт вверх. – Кроме того, у нас была сделка.
– И она всё ещё в силе, – говорит она. Она скользит мимо него к прялке, подбирая пиджак со спинки стула и трость с пола.
Он поворачивается, чтобы проследить за её движениями, неловко шаркая больной ногой.
– Правда?
– Конечно. – Она протягивает ему трость. Она складывает его пиджак поверх руки и улыбается, беря его за руку и ведя к лестнице. – Не думай, что я забыла о пироге. Вопреки всеобщему мнению, у меня очень хорошая память.
========== Глава 14 ==========
Глава 14
В отличие от мистера Голда Джейн не обладает ни магией, ни опытом, которые могли бы помочь в приготовлении обеда. Но зато в её распоряжении неограниченный доступ к библиотеке, суровая решимость и бессонница. К двум часам ночи она успела поэкспериментировать с пятью вариантами куриного пирога. (Три оказались сносными, но не вдохновляющими, один потрескался, а ещё один – подгорел до чёрной корочки.) К четырем часам она пролистала ещё восемь кулинарных книжек, а к пяти – нашла идеальный рецепт. Предельно сосредоточившись, она выкладывает пирог на противень, выпекает до полуготовности и ставит на полку холодильника бок о бок с салатом из шпината.
К восьми, подкрепившись пятью чашками чая и целой коробкой зоологических крекеров, она заканчивает уборку кухни. С закатанными рукавами и перепачканными мукой локтями она бредёт в гостиную и открывает шторы (потому что она рада, что ночь закончилась, потому что ночи слишком длинные, слишком тихие и слишком одинокие). Устроившись на диване с «Энн из Зеленых Мезонинов», она купается в солнечных лучах и звуках жизни, витающих в поздне-весеннем воздухе.
А затем она ждёт.
***
Она просыпается от трели дверного звонка. (Яростный марш сердцебиения ударяет в виски, и Джейн кубарем скатывается с дивана, не успев окончательно проснуться). Он здесь, а она уснула (опять), и ничего не готово (но, по крайней мере, она переоделась, прежде чем вновь задремать). Должно быть, она заснула с открытым ртом, уже в третий раз, и теперь пересохло горло и слипаются глаза. Такое ощущение, будто она полоскала зубы песком.
Придётся как-то привыкать к этой бессоннице.
Она подавляет зевок и открывает дверь.
Румп стоит на лестничной площадке в костюме с бирюзовой рубашкой, чёрным галстуком и серебристым нагрудным платком и выглядит очень бодрым. Он приподнял трость, прихватив посередине (наверное, использовал набалдашник для того, чтобы нажать на кнопку звонка, и готовился сделать это снова), и держит подмышкой длинную тонкую коробку.
– Привет, – говорит она, слабо улыбаясь.
– Привет, – говорит он, опуская трость и опираясь на набалдашник. Он окидывает Джейн взглядом и замечает её растрепанный вид. – Я слишком рано?
Она качает головой.
– Просто я немного не успела с приготовлениями. Извини. Заходи.
Если он и замечает состояние гостиной (диванные подушки сдвинуты, «Энн из Зеленых Мезонинов» лежит на полу, куда упала, выскользнув из её рук, стакан воды всё ещё стоит на стеклянном кофейном столике), то ничего не говорит. Он просто молча следует за ней на несколько шагов позади (и если замечает её порой нетвердые, спотыкающиеся шаги, то молчит и об этом тоже). Но она всё равно чувствует необходимость объясниться.
– Я уснула, – говорит она извиняющимся тоном. (Не пьяна, она хочет уверить его в этом. Не безумна. Не на грани срыва и не в отчаянии. Просто устала.)
Он говорит только:
– О?
У неё была трудная неделя. Она переехала, убиралась в квартире и работала, и у неё есть все основания устать. Это правда. Но она не может скрыть того, как зубы прикусывают нижнюю губу, или того, как руки сжимаются в кулаки, теребя край светло-голубого кардигана, поэтому она даже не пытается. Она просто улыбается, слегка пожимает плечами и говорит:
– Это новое место. А у меня… было не много новых мест. Мне просто нужно время, чтобы к этому привыкнуть.
(Это побеленная слоем известки правда, правда, из которой она убрала страх, кошмары и сдвигающиеся стены, но всё же правда).
Он медленно кивает и говорит:
– О, – как будто это проясняет сразу несколько тайн. (Как будто ему важен её ответ, но он слишком вежлив, чтобы спрашивать.) – Я могу чем-нибудь помочь?
– Можешь сделать салат?
Это не то, что он имел в виду (и они оба это знают), но он улыбается и кивает.
– Конечно.
Она проходит к кофейному столику, подняв «Энн», кладёт книгу на подлокотник кресла и указывает на столик:
– Если хочешь, можешь оставить свою коробку здесь.
– Вообще-то, я собирался отдать её тебе, – уголок его рта поднимается, и он достаёт коробку из-под мышки, удерживая одной ладонью и протягивая ей, – возьми, – и его голос настолько тих, что едва доносится до Джейн через разделяющие их несколько футов, – если хочешь.
– Знаешь, – говорит она, принимая коробку из его руки после секундного колебания, – тебе не обязательно продолжать делать мне подарки. – (Больничная палата, библиотека, обед в корзинке для пикника, контракт.) Она бессознательно тянется свободной рукой к шее, проводит пальцами по цепочке ожерелья из золотой соломы – металлу, согретому её телом.
– Я знаю. Но я хочу.
– Тогда я приму, конечно, – она подносит коробку ближе. (Коробка перевязана голубой ленточкой, невесома, точно внутри лишь воздух и упаковочная бумага). Она делает крошечный реверанс и стягивает ленточку с коробки. Медленно, аккуратно она снимает крышку.
А затем со щелчком закрывает.
– Спасибо, – говорит она, даже не осознавая, что произнесла это. Пальцы начинают трястись, и она сжимает руку в кулак, чтобы сохранить спокойствие. – Это очень заботливо с твоей стороны.
Он поднимает брови, переводя взгляд с коробки на её лицо (наверное, она выглядит уничтожено, потому что он застывает и молчит). Он подступает на шаг ближе.
– Что-то не так?
– Нет, конечно, нет. Она прекрасна. – Джейн делает глубокий успокаивающий вдох и снова открывает коробку. Она старается не смотреть на то, что внутри, осторожно опуская коробку на кофейный столик рядом со стаканом воды. Старается не зацепиться взглядом за одинокий стебель (шипы заботливо срезаны) или кроваво-красные лепестки (ещё не раскрылись, но уже на пути к разрушению, потому что ничто не может жить вечно).
Одна-единственная роза.
И один лишь вид цветка грозит разбить Джейн как стекло.
– Я поставлю её в вазу после обеда, – говорит она. (Лгунья из Джейн никудышная, и ей не нужны выдуманные причины и фальшивые улыбки, но едва ли она может предложить ему что-то другое.)
Он смотрит на неё, и на его лице – отражение того же ужаса, что переворачивает её внутренности (и у неё плохо получается скрыть свой страх). Он не понимает. Смущение, сожаление и тревога врезаются в черты его лица, скрываются в смятённых тёмных глазах.
Она отворачивается, не глядя на него, (или на розу), и он следует за ней на кухню без единого слова.
Она вынимает из холодильника миску со шпинатом и бутылочку уксуса, из шкафа – пакет миндаля и сушеной клюквы и щипцы для салата из ящика. Она включает духовку и начинает накрывать на стол, пока он смешивает ингредиенты для салата (но кухня узкая, и они слишком близки, постоянно сталкиваются, и Джейн видит по складкам пиджака, как напряжена его спина, и ей приходится дотрагиваться до него каждый раз, когда ей нужна тарелка, ложка или чашка.)
Они долго работают в тишине, и когда духовка разогрета, стол сервирован, салат приготовлен, а вино – открыто, она набирается смелости, чтобы заговорить:
– Прости меня… за всё это, – говорит она. Он не задает вопросов, не любопытствует, но грусть в его глазах тяжело давит на её плечи, и тонкая линия его губ жалит как пощечина. Она смотрит на таймер на духовке, смотрит, как начинается обратный отсчет от десяти. – Я не люблю роз.
Румп подбирает кусочек шпината с кухонной стойки и бросает в мусорное ведро под раковиной. На таймере остаётся девять минут.
– Когда я была в подвале, – говорит она наконец, (и «подвал» звучит намного добрее, чем «психушка»), – Реджина приходила проведать меня. Она приносила розы для медсестры. Каждый год, чтобы ознаменовать годовщину моего заключения, она приносила розы и для меня.
Поначалу цветок был желанной переменой. Красное блестящее пятно в мире голубого и серого – прикосновение внешнего мира, что напоминало ей о солнечном свете (которого она никогда не видела), скользящем по бетонным блокам, о прохладном океанском бризе (которого она никогда не слышала), играющем в листьях на деревьях, и о свежескошенной траве (запаха которой она никогда не чувствовала) на лужайке у отцовского дома (потому что вся её жизнь была замкнута в пространстве из бетона и протекающих труб, и не было ничего, кроме этого).
Несколько коротких дней роза была прекрасна.
– Каждый год я отрывала лоскуток от своей сорочки, пропитывала водой и обматывала вокруг стебля, чтобы сохранить свежесть цветка как можно дольше, – она смотрит на таймер на духовке, лишь мельком осознавая, как сильно дрожит её голос и как судорожно кулаки сжимают полу кардигана, – но, в конце концов, она всё равно умирала, – говорит она тихо, – как умирает и всё остальное… а они оставляли её. На очень-очень долгое время.
На недели. Может быть, месяцы. Пока она не становилась неузнаваемой и чёрной. Пока она не становилась высохшей, мёртвой и прогнившей – груда лепестков и гниющий стебель в углу, привлекающий мух и выделяющий болезненный кисло-сладкий запах. (Пока через бесконечную вереницу лет вид свежей розы не стал вызывать у Джейн тошноту, потому что цветок означал, что она провела в сыром подвале ещё один год, потому что она узнала, что в конце концов роза, дайте лишь время, становится чёрной гнилью).
Возможно, ей нужно рассказать ему побольше, попытаться выразить ужас, вгрызающийся в грудь, объяснить, как она годами следила за тем, как единственная надежда на побег засыхает в углу темницы… но, возможно, он уже понимает, потому что он смотрит на неё с болью, и взгляд его глаз кажется твёрже гранита. (И она видит, как за его сожалением нарастает гнев, как напряжены неподвижные руки, как кривятся его губы, обнажая зубы.)
Но когда он заговоривает, его голос нежен:
– Я не знал, – говорит он так тихо, что она едва слышит его за гулом вытяжки над плитой, – прости меня.
– Ты не виноват, – говорит она.
Он подбирает трость со стула и делает шаг по направлению к гостиной.
– Я избавлюсь от неё.
Ей стоит позволить ему, но она не может избегать роз вечно. (А заставить его избавиться от цветка – это всё равно что признать, что она винит его, как будто каким-то образом он во всём виноват, а это не так.) Пирог почти готов, а роза вне поля зрения, и она пытается совладать со своими страхами. И она в порядке. Она тянется вперёд, чтобы удержать его за рукав пиджака, когда он проходит мимо неё. И когда он оборачивается (вздрогнув, как будто она появилась из ниоткуда и напала на него), она качает головой.
– Я позабочусь об этом позже, – говорит она и крепче сжимает пальцы на его плече, – останься, пожалуйста.
Он остаётся.
Когда она достаёт пирог из духовки, он помогает разрезать его на шесть равных частей. Он разливает вино, а она подаёт ему салат, и их укутывает уютная тишина (вот только ему никак не удаётся взглянуть ей в глаза, а ей приходится насильно улыбаться, чтобы скрыть свое изнеможение). Они смотрят на стол, она хвалит салат, он – пирог (и, наверное, лучше, что он больше смотрит на заражённую розой гостиную, чем на Джейн, потому что когда он наконец-то поднимает взгляд с тарелки, она чувствует себя чужой под его взглядом).
Она выдерживает этот испытующий взгляд, сколько может.
Наконец (и, может быть это оттого, что она слишком устала, оттого, что её терпение, самоконтроль и храбрость истощены), она складывает столовые приборы на краю тарелки и вытирает губы бумажной салфеткой. Она смотрит мимо него на цветастую скатерть.
– Ты всегда будешь таким? – тихо спрашивает она. Это полувздох-полувопрос.
Она не уверена, что услышит от него ответ.
– Каким?
Она смотрит на еду на тарелке и складывает руки на коленях.
– Грустным.
(«Грустный» – неподходящее слово. Она прочла дюжины книг, может, даже сотни. Она могла бы сказать «печальный», «несчастный» или «скорбный» или пролистать словарь собственных мыслей в поисках слова, которое могло бы лучше описать размеры тоски, которую он отчаянно пытается скрыть. Но она выбрала «грустный», потому что она устала, потому что это просто, и… потому что это правда.)
При этом обвинении он меняет позу. Он бросает на неё взгляд – быстрый, острый – и отпивает глоток вина. Его длинные пальцы аккуратно обвивают бокал, создавая иллюзию полного самоконтроля.
Джейн смотрит ему в глаза. Она не вздрагивает.
Он может отрицать это, но он всё ещё горюет. Она видит это. В такие дни (дни, когда они не смеются или не поедают мороженое у Бабушки) его окутывает туман. Он тоскует по Белль, как если бы потерял любимую трость. Он может распрямлять плечи и спину, но скрыть хромоту ему не удаётся. Не удаётся скрыть, как сжимаются его губы, когда он хватается за прилавки и спинки стульев, за всё, что угодно, лишь бы устоять. Не удаётся скрыть боль в глазах, когда он смотрит на Джейн и хочет, чтобы она была той, на кого он мог бы опереться.)
– Знаешь, тебе можно скучать по ней, – говорит она тихо.
– Спасибо за это, – он наклоняет голову и внезапно ухмыляется – и это как удар хлыста, – но мне не нужно твое разрешение.
Она могла бы разозлиться. (Потому что она не Белль, и он не может постоянно ожидать, что она каким-то магическим образом вернётся, он не может продолжать смотреть на неё так, будто она нечто вроде некролога.) Она могла бы встать, бросить салфетку на тарелку, указать на дверь и прогнать его (оставить его, как оставила отца). Она могла бы обидеться, потому что его глаза жестки, а слова резки, и он прячется от неё, скрывается за слоями гордости, чтобы спрятать рану в своей груди. Она могла бы отвернуться.
Но она не делает ничего из этого – потому что резкие слова не ранят, если он был так терпелив с ней бесконечно долгие месяцы, если он дал ей свободу и библиотеку, и ожерелье, сплетённое из золота. Поэтому она делает точно такой же глоток вина, как и он, и сжимает губы.
Он моргает. Испускает короткий вздох. Его пальцы скручивают край скатерти, и он опускает свой бокал.
– Прости, – говорит он.
– Не извиняйся.
– Я не хотел быть резким.
– Нет, хотел.
– Я не должен был.
Она пожимает плечами.
– Это… не всегда легко, – говорит он.
– Я знаю, – она смотрит на свои колени. Она мягко прикусывает губу и сметает крошки с юбки. – Я тоже по ней скучаю, а ведь я даже не знала её.
– Она была прекрасной женщиной, – говорит он.
– У меня сложилось такое впечатление, – она поднимает глаза.
Уголки его губ поднимаются вверх.
– Вообще-то, она многим напоминает мне тебя.
Она не уверена, шутит ли он, но она всё равно смеётся, улыбается вопреки самой себе и качает головой.
– И такое впечатление у меня тоже сложилось, – (она чувствует себя утешительным призом.)
Он тяжело вздыхает и кладёт руку на стол, постепенно продвигая ближе к ней. Она не делает движения навстречу, а он не делает попыток взять её руки. Он просто сидит, глядя в никуда и ему не по себе. Он смотрит на её лицо, а она – на его руку.
– Я скучаю по Белль, – говорит он. Это звучит как признание. Откровение. (Вина.) – И может, так будет всегда.
Она потирает плечо, проводит ладонью по безупречной коже, где должно быть отверстие от пули.
Его пальцы подёргиваются, она видит, как напряжены костяшки.
– Но это не значит, что ты мне безразлична.
Она выдавливает улыбку, которая затрагивает губы, но не касается глаз.
– Я знаю, что не безразлична.
– Знаешь? – его ногти белеют, когда он крепче прижимает пальцы к деревянному столу.
– Да, – говорит она.
– Джейн. – (Его голос звучит как мольба). – Человек – это не только его прошлое.
Она устремляет взгляд на его лицо.
– И, несомненно, имена важны, – его губы тянутся вверх, совсем чуть-чуть, как будто он только что сказал что-то ужасно ироничное, – но не из-за этого ты мне небезразлична. Я люблю тебя, – говорит он и сжимает губы, прежде чем продолжить, проговаривает слова, будто говорит на иностранном языке, – Джейн Френч, в настоящем. В этот самый момент.
Она смотрит на него.
Он её любит. (И она знает, что он её любит, она знала это уже много дней, и поэтому она не понимает, почему это настолько шокирует её, почему такое чувство, что земля уходит из-под ног, или почему она не может подобрать слов в водовороте собственных мыслей.)
– Почему? – спрашивает она, – почему меня? – Он долго не отвечает. Она думает, что он не услышал (но его глаза непроницаемы, а его рука снова дрожит, и он выглядит таким же напуганным, как она).
– Что… ты имеешь в виду? – спрашивает он, поворачивая руку ладонью кверху и разводя пальцы в подобии пожатия плечами.
– Я имею в виду то, что сказала. Ты говоришь, что любишь меня. Я хочу знать, почему.
(Она хочет знать, любит ли он Белль, или чувствует себя обязанным ей, потому что винит себя, или любит Джейн, потому что она – единственная, кто не бежит в ужасе от его магии и отблеска опасности, скрытого в глубине его глаз.)
– Потому что когда я смотрю на тебя, – говорит он, – я вижу ту, которая заслуживает быть любимой. Сострадательную, любознательную, щедрую. Очень-очень смелую. – Это отзвук того дня и встречи за столом в теперь уже знакомом кафе, когда он был незнакомцем, а ей было безгранично одиноко. (И может, всё не так уж сильно изменилось, потому что он всё ещё считает ее смелой, а она всё ещё не знает, прав ли он.)
– Ты говоришь так, будто я какой-нибудь герой, – говорит она.
– А кто сказал, что это не так?
Она пожимает плечами. Смотрит на его всё ещё протянутую руку, а её руки аккуратно сложены на коленях.
– Я сломана, – говорит она.
– Может быть, надколота, – говорит он с кривой улыбкой на губах, – но едва ли сломана.
– Ты говоришь уверенно.
– Я что-то вроде эксперта в подобных вопросах.
Она улыбается (и она едва видит его сквозь слезы, застилающие глаза, потому что в его голосе столько надежды, и она мечтала бы увидеть себя его глазами).
– Вы – женщина, которую я люблю, мисс Френч. Дольше, чем можете помнить. Сомневаюсь, что смог бы перестать любить вас, даже если бы захотел.
Она молчит, но протягивает руку по столу и переплетает свои пальцы с его.
(Это не совсем героический ответ, но глядя, как он улыбается, она думает, что может быть, этого достаточно.)
***
Они заканчивают ужин почти в тишине, но в тишине уютной: с короткими улыбками, незаметными прикосновениями и вторыми порциями куриного пирога. Он убирает посуду (несмотря на её протесты, что он гость, а она хозяйка), а она достаёт из морозилки контейнер с ванильным мороженым и коробку с рожками из буфета и спрашивает, сколько он хочет шариков – один или два.
Когда они заканчивают десерт, ей удаётся не подпустить его к посуде (потому что ещё только десять, и, как говорится в поэме Роберта Фроста, у неё «миль немало впереди до сна»). Он берёт трость и пиджак со спинки стула, и она провожает его до двери. Они проходят гостиную и идут вниз по лестнице через тихую тёмную библиотеку к двойным парадным дверям.
Они стоят в тишине, в бледном свете луны и бледном мерцании уличного фонаря.
– Увидимся в субботу, – говорит он наконец, нарушая тишину.
Уже вечер среды, но выходные внезапно кажутся далёкими.
– Надеюсь, – говорит она.
Он медлит у двери целую вечность, мгновение, похожее на «Войну и мир», которое всё тянется и тянется. Он не хочет уходить. (Она не хочет, чтобы он уходил). Она кладет руки поверх его рук (его руки вертят набалдашник трости и успокаиваются только, когда она сжимает их ладонями). Они оба ждут чего-то.
Она понимает, чего не хватает им обоим, и решается всё исправить, прежде, чем осознаёт, к чему это приведёт.
Очень медленно она тянется вверх, чтобы убрать прядь волос с его лица. (Он склоняется к её прикосновению.) Она хватается за его лацканы, чтобы удержать равновесие, поднимается на цыпочки и прижимается губами к самому уголку его рта. (Он улыбается – она чувствует подёргивание его губ под её губами и перестук его сердца под пиджаком.)
– Спасибо, что пришел, – говорит она.
– Всегда рад, – отвечает он.
Их голоса звучат слишком громко в пустом вестибюле. Она закусывает губу и смотрит в пол.
Он медленно поднимает руку (как будто ладонь должна коснуться её щеки), но вместо этого открывает дверь. Её окутывает прохладный ночной воздух. Стрекотание сверчков нарушает тишину.
– Спокойной ночи, – говорит он.
– Спокойной ночи.
Она закрывает дверь и идёт наверх. Она шагает медленно, (потому что не хочет смотреть на кофейный столик, не хочет думать о розе, безжизненно лежащей в картонном гробу, не хочет столкнуться лицом к лицу с пустой квартирой). Но она всё ещё чувствует запах его одеколона, и её руки всё ещё теплы от лацканов его пиджака, и может быть, она даже сможет уснуть, если попробует ещё немного почитать «Энн из Зеленых Мезонинов».
Помыв посуду, она отваживается войти в гостиную, чтобы забрать свою книгу с кофейного столика.
Она старается смотреть прямо перед собой, сосредоточившись на мягкой обложке, не думая о цветах, воспоминаниях и слишком утомивших её страхах. Но она не может. Инстинктивно притягиваясь к белизне коробки, уголок её зрения выхватывает вспышку неожиданного цвета.
Она смотрит в коробку и в изумлении прикрывает рот рукой.
Букет, перевязанный жёлтой ленточкой – жизнерадостный пучок цветов вместо одинокого стебля. Жёлтые пестики в форме звёздочек и гроздья тоненьких лепестков. Цвет прохладного бриза, летнего неба и открытого океана.
Цветочный, земляной аромат свежего воздуха и пурпурный запах магии.
(Незабудки.)
Она ставит букет в хрустальную вазу на кухонном столе и до самого рассвета учится печь персиковый кобблер.
***
Незабудка – Forget-me-not – название фика в оригинале.
Комментарий к Глава 14
Перевод выполнен Etan при участии Helena222.
========== Глава 15 ==========
Глава 15
Джейн делает глоток чая и смотрит через диван на ссутулившегося на своем месте Лероя (он выглядит так, будто мечтает, чтобы в его кружке вместо чая было что-то другое).
Они опустили светскую беседу, потому что Лерой ненавидит подобные разговоры, а она находит утомительными (если только собеседник не Румп). Вместо этого они непринуждённо обсуждают банановый хлеб, который она испекла в три часа утра; и только когда их тарелки наполовину опустели, ей кажется безопасным заговорить о главном.
– Думаешь, ещё слишком рано? – наконец спрашивает она, помешивая чай в чашке и наблюдая за водоворотом жидкости.
– Вовсе нет, – говорит он, хватая с тарелки ещё один ломтик бананового хлеба. Лерой разламывает кусок пополам и кладет одну часть на колено, а вторую – окунает в чай перед тем, как отправить в рот.
Она наблюдает за ним какое-то время, грея руки о теплую чашку, затем спрашивает:
– Ты хоть знаешь, о чём я говорю?
– Н-нет.
– Тогда… о чем говоришь ты?
Лерой поднимает взгляд, складывая губы в полуулыбку-полуухмылку.
– О виски.
Она улыбается и пытается спрятаться за своей чашкой (но ароматный пар окутывает лицо и щекочет нос, и она уверена, что Лерой видит веселье в её глазах, даже если оно не отражается на губах).
– Не думаю, что оно у тебя есть.
– Прости, Лерой, – ей удается подавить улыбку и сделать глоток чая. Она ставит чашку на подлокотник дивана и слегка пожимает плечами.
– Очень жаль, – говорит он, – виски значительно упрощает такие беседы, – как будто, чтобы подтвердить это, он допивает свой чай и ставит чашку на кофейный столик. Она показывает на чайник, укрытый вязаным чехлом, присланным Бабушкой в качестве подарка на новоселье, но он отрицательно машет рукой и вместо этого подбирает кусочек бананового хлеба с колена.
Она смотрит, как он ест (и он выглядит так же выжидающе, как и она, наблюдает за ней из-под приподнятых бровей, жуя хлеб). Она делает глоток чая, а Лерой наконец-то глотает. Он берет еще ломтик хлеба (он уже много съел, но хлеб вкусный, и как раз для Лероя она его испекла), затем возвращается на свое место, поворачиваясь боком, чтобы быть с ней лицом к лицу во время разговора.
– Итак, – говорит он, – ты снова хочешь поболтать об этом?
Она хочет. Но прошло почти полчаса разговора ни о чем, прежде чем она смогла сформулировать свой вопрос в первый раз. И она хочет знать, но не хочет спрашивать снова (потому что разговор превратился в нечто светлое и пустое, с шуточками о виски и скрытыми улыбками, и если она спросит, то только усложнит всё еще больше). Ей кажется, будто её смелость сдулась, как неудавшееся суфле (она его ещё не готовила, но уверена, что приготовит, и что – по крайней мере первые несколько раз – потерпит неудачу) поэтому она делает глоток чая и пожимает плечом.
– Неважно, – говорит она, – это не очень существенно.
– Тогда почему ты заговорила об этом?
– Я… – она замолкает и закусывает губу.
Он пожимает плечами.
– Успокойся, сестрица. Я не собираюсь совать нос, куда не просят… – он делает паузу и широко улыбается ей, – … но из тебя ужасная лгунья, ты знаешь?
– У меня было мало практики, – говорит она.
– Ну, если собираешься мне рассказать, сделай себе одолжение и перестань юлить. А если не собираешься – да мне-то всё равно. Это твоя жизнь.
Она знает: он оставит эту тему, если она попросит – не станет любопытствовать. Но она ещё не передумала спрашивать его, поэтому она смотрит, как он жуёт банановый хлеб, выжидающе приподняв брови и нетерпеливо глядя на неё.
Она вздыхает и прячет большую часть лица за чашкой.
