Текст книги "Не забудь меня (ЛП)"
Автор книги: roberre
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц)
Эмма облегченно улыбается.
– Да, это действительно так, – она отбрасывает с лица волосы и вздыхает. – Но если коротко, – говорит она, засовывая руки в карманы джинсов, – Сторибрук – странный город. Чем дольше здесь живешь, тем более сумасшедшим он тебе кажется. Ты скоро к этому привыкнешь, – она улыбается Джейн и пожимает плечами, будто извиняясь. Затем идет дальше по дорожке, что ведет к машине.
Джейн идет следом.
(Этот город – сумасшедший.)
Машина уже в поле зрения, ожидает их, окутанная лунным светом, будто черно-белый призрак. Джейн решается и задает последний вопрос:
(Этот город странный.)
– Эмма?
(Людей похищают, женщина по имени Кора наводит на всех ужас, мужчина с травмой сказал что—то о великане, а её плечо таинственно исцелилось… И, возможно, её правда стоит снова упрятать в психушку.)
– Можно еще кое-что спросить?
(А возможно, она не такая уж и сумасшедшая.)
– Конечно, но, может, спросишь меня в машине? «У бабушки» скоро закрывается.
Она пытается подождать, пока они сядут в машину, правда пытается, но вопрос сам слетает с языка. Ветер свистит в ушах, а руки дрожат от холода, страха и возбуждения.
– Эмма?
Эмма оборачивается, теребя в руках ключи.
– Да?
– Ты веришь в магию?
Надо отдать ей должное, Эмма не роняет ключи. И не смеется. Она только смотрит на Джейн, приподняв брови, и почти улыбается, будто вспоминая что—то веселое, невероятное и в то же время грустное.
– Если бы ты спросила меня год назад, я бы ответила: «нет», – отвечает она.
– Но я спрашиваю тебя сейчас, а не год назад, – говорит Джейн. – Что изменило твое мнение?
– Магия, – отвечает она настолько тихим голосом, что его почти заглушает ветер.
Джейн развязывает шарф, и холод ударяет в шею, но ей все равно, потому что она едва может дышать.
– Ты имеешь в виду…?
– Да.
– …магия существует?
– О да.
– Значит, я видела… то, что видела.
– Да.
– И это значит, что мистер Голд может…
Все, что Эмма может сказать:
– Да.
Все, что может сказать Джейн:
– Вау.
– Ну, теперь ты знаешь, – Эмма вертит в руках ключи, звенит металл. Она делает долгий выдох. – Прости, что так долго тебе не говорила.
– Но ты все же сказала. Спасибо.
Они в тишине идут к машине, и Эмма открывает дверцу:
– Эй, ты в порядке?
Много в чем предстоит разобраться (но она не сумасшедшая). Ей надо подумать кое о чем и кое-кому позвонить. (Но у неё есть на это время, теперь у неё есть ответы, и это только начало.)
Джейн зарывается подбородком в шарф и кивает.
– Мы все еще едем за горячим шоколадом?
Она устраивается на пассажирском сидении и отвечает с маленьким намеком на улыбку (и с большой дозой иронии):
– Да.
========== Глава 9 ==========
Глава 9
Она наблюдает за мистером Голдом из окна, и спрашивает себя, не заметил ли он этого. День выдался туманным и мрачным; теплый воздух и влажный асфальт, все равнодушно серое, и на этом расстоянии он выглядит всего лишь размытой черной тенью.
Он зажег несколько ламп, хаотично расположенных по всему магазину (интересно, а правда ли они расставлены так бессистемно, как ей кажется, или же во всем, что он делает, есть скрытая причина; какое-то заклинание, или таинственный рисунок или же просто наиболее удобное использование пространства). И, скорее всего, он чем-то занят, потому что за время её наблюдения он перенес по крайней мере десять или пятнадцать предметов из магазина в подсобку.
Она чувствует себя немного неловко, наблюдая за ним. Следя за ним, зная, что в любой момент он может поднять голову и увидеть её. Но ей это необходимо (её смелость все еще похожа на неоперившегося птенца, который едва держится на лапках). Ей необходимо услышать правду из его уст (пропитанную мягким шотландским акцентом и усталой печалью), необходимо узнать причины его поступков (даже если эти причины – всего лишь оправдания) и необходимо услышать его версию событий (даже если это окончательно отнимет у неё надежду и принесет бесконечное разочарование).
Она должна позвонить ему, потому что будущее страшит её.
(А она больше не хочет бояться).
Немного помедлив, она достает из кармана . (На ней светло-серая юбка и белый кардиган поверх голубой – прекрасного лазурного оттенка, который напоминает о небе, открытом воздухе и свободе – блузки). Она открывает телефон и нажимает кнопку вызова прежде, чем дает себе возможность передумать.
Телефон звонит.
Телефон звонит целую вечность.
Телефон звонит целую вечность, пока она смотрит, как из подсобки появляется стройная черная фигура (линии строги, как деловой костюм, а движения, несмотря на хромоту, изящны). Силуэт поднимает с прилавка небольшой предмет и прикладывает к уху, а голос на другом конце телефона произносит:
– Алло?
На миг она забывает, как говорить. Она смотрит в окно, но, похоже, он её не заметил, потому что он наклонил голову, внимательно прислушиваясь. Она втягивает свободную руку в рукав белого кардигана и делает вдох.
– Алло? – повторяет голос.
И она говорит:
– Привет.
Пауза.
Затем она добавляет:
– Это я.
– Да, – отвечает голос мистера Голда. – Я знаю.
– Откуда?
(Может быть, это магия, может быть, он заколдовал её или свой магазин, или, может быть, он увидел её, а она этого не заметила, потому что туман делает все таким нечетким…)
– Только у тебя есть этот номер.
– О, – жар охватывает шею, и щеки загораются румянцем. Она улыбается и трясет головой, прогоняя слишком прыткие мысли (как будто её сознание нуждается в хорошей трепке, чтобы успокоиться).
Повисла пауза, и он подходит ближе к окну, и она видит, как он прижимает свободную руку к уху, блокируя посторонние шумы. Должно быть, его трость прислонена где-то у прилавка или в подсобке, потому что он хромает сильнее обычного. (Она задается вопросом, больно ли ему ходить до сих пор или это просто зажившая, но недолеченная травма, вроде плохо сросшейся кости или коленного протеза). Он прислоняется к стеклу, и она почти видит на фоне черного костюма (и темно-красного галстука) его седеющие волосы.
Она машет ему рукой.
Неловко, словно не зная, как реагировать, он машет в ответ.
– Все в порядке? – спрашивает он.
Она хочет сказать «да» (чтобы успокоить его, потому что его голос звучит так взволнованно, и она может представить, как он стискивает зубы и напряженно сводит брови, и с ней все хорошо), но это было бы ложью. На самом деле, все не в порядке. Все не в порядке, потому что её отец был избит тростью до полусмерти (даже если он правда украл чашку), и кто-то похитил её (а она этого даже не помнит), и она все еще живет в больничной палате (потому что боится оставаться одна).
Но и говорить «нет» она тоже не хочет.
Поэтому она пожимает плечами и улыбается, коротко и легко, будто говорит с Руби, и отвечает:
– Мне становится лучше, – и хотя бы это правда, пусть и не вся.
– Хорошо, – говорит он, и оживление в его голосе бросает вызов ненастной погоде. – Это замечательно. Я… очень рад за тебя, Джейн.
Она в этом не сомневается. Его голос радостен. Наверное, он и выглядит радостным (хотя, возможно, в его глазах все еще печаль, и, возможно, хорошо, что отсюда ей не разглядеть его глаз). И, возможно, ей тоже удалось бы порадоваться, не помни она причины своего звонка.
Она вспоминает пустоту в глазах отца – и то, как они загораются ненавистью, будто в них плеснули керосина, и внутри разливается холод, сродни внезапно накатившей тошноте или мгновению невесомости перед стремительным падением с лестницы. Её улыбка превращается в гримасу, она закусывает губу и отворачивается от окна.
– Если я задам тебе один вопрос, – говорит она после долгой паузы (которую с терпением, достойным восхищения, выносит человек на другой стороне улицы), – ты скажешь мне правду? Даже если она тебе неприятна?
– Да, – отвечает он, и она удивлена, потому что в его голосе почти нет неуверенности. – Разве так не было всегда?
– Да, – говорит она. – Поэтому я тебе и звоню.
– Что ты хочешь знать?
– Обещаешь? – спрашивает она. – Прежде, чем я спрошу, ты должен пообещать. – Он не обязан. Он ей не лгал. И ничего от неё не скрывал. Он сказал ей, что полюбил её с первой встречи, он говорил о магии, как сумасшедший, он раскрыл ей свою душу. Он извинился перед ней и сказал, что она храбрая. Но ей нужна уверенность, потому что она не храбрая – пока еще нет (и, возможно, он все же солгал ей однажды).
– Обещаю, – говорит он. Его голос дрожит, но фигура в окне по-прежнему стоит, выпрямившись.
– Ты избил моего отца?
Пауза. Ровное дыхание на другом конце телефона. Потом он говорит:
– Да.
– Почему?
– Он меня обокрал.
– Ты всегда избиваешь тех, кто у тебя ворует?
– Люди не часто у меня воруют.
– Почему он это сделал? – спрашивает она.
– Он был мне должен, – фигура в окне (отдаленный, размытый мистер Голд) потирает лицо и кладет руку на нечто вроде глобуса. – Он задержал платеж. За это я забрал его фургон, и он решил мне таким образом отплатить.
– Это все?
– Нет.
– Я хочу знать все, – говорит она.
И он ей рассказывает.
Он говорит медленно, осторожно, как будто каждое слово причиняет ему боль, как будто ему приходится тащить рассказ из себя клещами. Как будто он балансирует на грани самоконтроля, и только неимоверные усилия воли помогают ему удержаться. (Его рассказ – это неохотный дар, который он протягивает ей, хотя тот обжигает ему ладони). Его рассказ честен, и искренен, и в нем нет ничего от оплетших ее паутин лжи.
Она не уверена, хочет ли он наверстать упущенное время, или пытается оплатить какой-то вселенский счет, или, может быть, надеется, что это поможет ей вспомнить (или, возможно, он просто чувствует, что она заслуживает знать), но она не сомневается в его честности.
Он рассказывает, как мэр лгала ему. Как Белль ушла и больше не вернулась, а мэр сказала, что отец довел её до самоубийства (а на самом деле это были бесконечные годы небытия, бессмысленного плена, бетонных стен и холода, пробирающего до самых костей). Как мистер Голд винил себя – он не говорит этого прямо, но она слышит это в тоне его голоса и осторожности, с которой он подбирает слова. (Когда он говорит, что винил её отца, когда говорит, что «это была его вина» – в его голосе звучит: «это была моя вина».) Она узнаёт, как он отвез её отца в хижину в лесу, связал его и избил.
Она узнаёт, какие боль, гнев и ужас он испытал, когда пропала чашка, потому что это все, что осталось от Белль (все, что у него было от неё, и последнее – её вина, хотя он никогда не обвинял её). Она узнаёт, кто та загадочная женщина, кто та таинственная неуловимая «она» из рассказа Эммы. Он скучал по ней (скучает по ней) и он любил её (любит её).
(Этого он тоже не произносит вслух, но в его голосе слышится та же печаль, что прячется в карих глазах).
Когда рассказ подходит к концу, они долгое время стоят в тишине. Холодный воздух просачивается сквозь стекло и подбирается к рукам даже сквозь кардиган.
У окна она чувствует себя уязвимой, открытой и незащищённой (как будто стоит у городской черты, а не в безопасности своей библиотеки). Она чувствует, что находится слишком близко к нему, даже если между ними улица и стена магазина, чувствует, что он слишком хорошо видит ее, даже если с такого расстояния он наверняка может различить лишь размытый человеческий силуэт, скрытый за стекающими по стеклу каплями дождя.
Ему жаль.
Но даже это не может уменьшить её страха.
Даже правда не в состоянии перекрыть приглушенные звуки ударов, раздающиеся в ушах (пульс, который звучит как удар трости по живой плоти и костям) или рассеять крики и стереть память о жестокости, исказившей его лицо (потемневшие глаза и обнаженные зубы – она уже видела этот взгляд раньше, как и трость, прижатую к горлу упавшего пирата). Даже доброта не может унять дрожи в руках или отогнать воспоминания, когда они поднимаются, подобно кипящей смоле, и неотвратимо окутывают её липкими щупальцами.
Возможно, его глаза (если бы она могла их видеть) так же грустны, как и её, и, возможно, он борется со слезами и, может быть, ему жаль… но намерения мало что значат, когда её отцу приходится спать в шейном бандаже и трудиться гораздо усерднее, чтобы оплачивать больничные счета.
Очень тихо и очень осторожно она отступает на шаг от окна. (Это не побег, а только тактическое отступление).
– Я должна идти, – говорит она.
– Конечно, – отвечает он. Покорно. Голос слишком ровный и слишком спокойный, будто он ожидал именно этого. (Возможно, это так, потому что, может быть, расставания – это все, что когда-либо происходило между ними).
– Спасибо, что рассказал мне, – говорит она.
– Джейн, мне жаль… – но она больше не может этого слышать ( у нее целая коллекция извинений и сожалений – тяжелый груз, чемодан, который она повсюду носит с собой, и она не хочет быть причиной еще одного горя), поэтому она отнимает телефон подальше от уха и закрывает с резким щелчком.
Размытый силуэт Голда опускает телефон и тихо отворачивается от окна. Не оборачиваясь и не смотря на неё, он хромает мимо прилавка в подсобку. У неё все еще очень много вопросов, но пока что она забрасывает их в дальний уголок сознания вместе с остальными мыслями.
Остаток дня она проводит в углу в кресле-качалке, крепко прижимая к себе потрепанный том “Джейн Эйр” и не читая его.
***
Смелость возвращается к ней лишь через два дня. Когда это происходит, и вопросы вновь начинают роиться в сознании песчаными блохами, она снова набирает его номер.
– Алло?
– Это я.
– Джейн, – он произносит ее имя со смесью бесконечного уважения и удивления (и это звучит намного лучше, чем покорность, и это не ранит так, как оборванный телефонный разговор. – Не ожидал услышать тебя снова.
Она не уверена, значит ли это «так скоро» или «вообще».
– Чем могу помочь? – спрашивает он. (Формальный вопрос. Заученная деловая речь. Должно быть, ему так легче, потому что он произносит эти слова без малейшей заминки.)
– У меня… есть еще вопрос.
– Постараюсь дать тебе ответ, – говорит он.
После небольшой паузы она делает глубокий вдох. Вряд ли он сейчас в магазине, но она все равно стоит у окна. Как раз у стены, вне его поля зрения. Чтобы хотя бы теоретически быть близко к нему и близко к внешнему миру, но в то же время спрятаться за закрытыми дверями и все еще нетронутой табличкой «Закрыто» на входе.
– Эмма сказала, мой отец похитил меня?
Она спрашивает, а не утверждает, потому что даже в мыслях это звучит абсурдно. Отец похитил её? Собственный отец связал её и куда-то утащил? Возможно, он нечуток, груб и немного глуповат, и, возможно, он предубежден против человека, которого едва знает, но какой из него похититель?
(Но тем не менее он совершил кражу. Возможно, разница между этими преступлениями не так велика, как она думает.)
Она не видит мистера Голда, но его молчание заставляет ее представить побелевшие костяшки пальцев на набалдашнике трости и стиснутые зубы.
– Да, похитил, – кажется, что напряжение в его голосе разрывает слова, превращая в кровавое месиво.
– Похитил, – повторяет она.
– Да.
Она опирается ладонями о поверхность стола, чтобы успокоиться.
Она слышит звук шагов и гул машин в трубке. Наверное, он где-то в городе, идет по тротуару, прижимая телефон к уху. Молчит и ждет, когда она заговорит.
– Почему? – наконец спрашивает она.
Возможно, есть веская причина (для похищения). Возможно, её отца можно оправдать (за похищение). Возможно, это было просто большое недоразумение (как и нападение).
Или – она готовилась к этой вероятности так же, как и к другим – возможно, совместные ужины по средам – ужасная идея, потому что её отец – ужасный человек. Она с ним осторожна, и ей неловко с ним, но, возможно, ей стоит его бояться. Возможно, все это время она боялась не того человека. (Возможно, настоящий монстр – не презрительно усмехающийся человек с тростью, а человек, который кормит спагетти женщину, которую однажды похитил, и притворяется, что ничего подобного никогда не случалось.)
– Твой отец, – медленно говорит Голд, тщательно подбирая слова, – хотел заставить тебя забыть обо мне. – (Он думает, что это его вина, так же как выстрел и потеря памяти. В его голосе звучат тысяча извинений и тысяча сожалений.) – Однажды утром ты ушла из моего дома, – продолжает он, – и больше не вернулась.
Она трет большим пальцем поверхность стола. Кожа поскрипывает, скользя по неровно отполированному дереву
– Что было потом? – спрашивает она.
– Мы нашли тебя.
– А он все еще винит тебя в том, что ты забрал меня, – (Теперь это вовсе не вопрос.)
– Уверен, что так и есть, – что-то в хрипловатом тоне его голоса заставляет думать об обнаженных зубах и шерсти дыбом.
Она прикусывает нижнюю губу и ковыряет ногтем вмятину на столе.
– Он утверждает, что ты держал меня в плену.
Долгая тишина. Опять звуки машин, шагов и ровный свист ветра в телефоне.
– Это было очень давно, – наконец говорит он. – Мы заключили сделку, и ты согласилась остаться со мной. В этом не было ничего личного.
– Но потом все изменилось.
– Да, изменилось, – соглашается он. – Поэтому я тебя отпустил.
Потому что он любил её (любит её). Потому что он уважал её (уважает её). Потому что «её же благо» – это её собственный выбор (и он дал ей ключ, а не замок).
– Мне жаль.
– Я знаю, – говорит она.
На другом конце телефона слышно, как закрывается, приглушая звуки улицы, дверь.
– Джейн, – говорит он. – Боюсь, у меня встреча, которую нельзя отменить.
– Хорошо, – отвечает она.
– Хочешь, чтобы я… – мгновение он колеблется, будто пытается определить по широте и долготе ее молчания, чего она хочет. – … Хочешь, чтобы я перезвонил тебе позже?
– Не думаю, – говорит она. Она слышит короткий вздох и покорный выдох, и такое ощущение, будто ей в живот вонзили кинжал. Она не хотела растоптать его надежды (как ребенок топчет замок из песка), но, кажется, как раз это только что произошло. А он так быстро отступает, будто готов уйти и больше никогда не возвращаться, если только она об этом попросит. (Он уходит, будто сделать это так просто.)
– Конечно, – он втягивает воздух, и она уверена, что он собирается попрощаться.
– Подожди, – на другом конце тишина, но пока еще не короткие гудки. Он слушает. Она смотрит в окно на табличку «Закрыто» на дверях его темного магазина. – Ты свободен завтра утром?
– Это можно устроить.
– Я позвоню тебе в восемь.
На мгновение ей кажется, будто она слышит его улыбку.
Комментарий к Глава 9
Перевод главы осуществлен Etan.
========== Глава 10 ==========
Она устала весь день сидеть в библиотеке (даже если библиотека принадлежит ей, и Джейн там спокойно), поэтому на рассвете она идет на пирс, чтобы увидеть, как солнце встает над океаном. Утреннюю тишину нарушают лишь щебет птиц да приглушенные шаги любителей утренней пробежки, и она слышит, как отбивают такт ее мысли. В воздухе разлит запах соли и приближающегося шторма. На горизонте темной массой громоздятся окрашенные в оранжевый и красный облака.
Ветер приносит холод неторопливо отступающей зимы. Он свободно посвистывает в ушах и шаловливо путает волосы (и будь сейчас хоть декабрь, она ни за что не ушла бы в дом).
И вот, несмотря на надвигающийся шторм, она плотнее запахивает куртку, защищаясь от окатывающих брызгами океанских волн, садится на скамейку и ждет.
Когда часы на башне отстукивают восемь ударов (оглушающие, звенящие “Белль – Белль” звуки похожи на музыкальный гром), она набирает номер мистера Голда.
(Сегодня это сделать легче, чем вчера.)
Он сразу же отвечает.
– Джейн, – говорит он.
– Доброе утро, – говорит она.
Она слышит шум ветра и поднимает воротник куртки, закрывая нижнюю половину лица. Она старательно ищет слова (потому что ее мир так часто замыкается в тишине), и кусает губы, пытаясь начать беседу.
– Как… прошла твоя встреча?
– Гладко.
Похоже, мистер Голд в таком же замешательстве, но он быстрее овладевает собой.
Через секунду, нарушая установившееся молчание, он добавляет:
– Если хочешь, могу рассказать тебе о ней.
Она качает головой (и едва заметно улыбается, вспомнив, что он ее не видит).
– Нет, не нужно.
– А как прошел твой день?
Непринужденная беседа. Успокаивающая, обычная и безжизненная (и если они продолжат ее, то скоро примутся обсуждать погоду и последние новости спорта), и такое ощущение, что все не так.
И все так, как должно быть.
Все так, как должно быть, когда она слышит его голос.
Говорит с ним, а сама не ощущает, что в нем таится жестокость. Говорит с ним, не оглядываясь на маячащие за плечами обвинения отца (потому что человек, похитивший ее, утратил право говорить ей, что делать и что о ком думать).
Говорит с ним так, будто они оба – обычные люди. И, может, странно, что она обсуждает с мистером Голдом события монотонного дня, но кто им помешает?
– День прошел отлично, – говорит она.
– Хорошо.
– Но я хотела поговорить не об этом.
Пауза. (Она чувствует, как подергиваются его губы.)
– Думаю, нет, – говорит он.
– У меня все еще остались вопросы.
– Разумеется. – (Она почти видит, как в его глазах мелькает улыбка. Она представляет, как он в знак согласия наклоняет голову.) – Что ты хочешь знать?
– Я… – У нее на подготовку было несколько часов, но все же захватывает дыхание, и губы едва шевелятся, и она молчит (вдыхая соленый, отдающий бурей воздух, как будто вытеснить страх кислородом – это так легко), и она пытается получше сформулировать вопрос. Но она ведь собирается спросить его о том, что вообще не должно существовать (о чем-то безумном). И получше сформулировать этот вопрос ей не удастся. Поэтому она откашливается и говорит:
– Я хочу знать о волшебстве.
– И что о нем?
Четыре слова, и в ее вселенной занимается рассвет. С нее свалился груз (легкие наполнены свежим океанским бризом и, может, ветер прогонит страх), потому что ей ничего не нужно объяснять. И ей не нужно сражаться за свое право знать правду. Никаких игр, никакого притворства. Она видела волшебство (и она не безумна). Магия реальна (и мистер Голд, или Румпель, или Румпельштильцхен все о ней знает).
Магия существует (и преследовавшее ее во сне и наяву, наполнявшее ужасом воспоминание о закрытых дверях сумасшедшего дома и входящей под кожу игле – растворяется в воздухе, и ветер уносит его прочь).
– Значит, магия существует.
Ее слова уже не звучат вопросом.
– Да.
– И… ты обладаешь ею?
– Я могу использовать магию, да.
– А кто-нибудь еще может?
– Реджина. Кора. – (И, наверное, вот отчего все так боятся Коры. Отчего она так опасна.) – Мать настоятельница и – в меньшей мере – несколько монахинь. А еще – мисс Свон.
Джейн моргает.
– Эмма?
– Она еще что-то вроде новичка, но да, у мисс Свон значительный потенциал.
– Она мне не говорила.
– Нет, – говорит Голд. – Не думаю, что она стала бы. Не думаю, что она до конца верит в себя.
– Как можно овладеть магией?
– Похоже, что у мисс Свон она врожденная. Кора и Реджина приобрели ее через обучение.
– А ты?
Он молчит. Молчит долго, дольше, чем она ожидала. Она слушает шум волн и его дыхание – и ждет.
В конце концов он говорит:
– Я приобрел ее в сделке. Много лет назад.
– Цена была приемлемой?
– Не особенно.
– И магия того стоила?
Он отвечает лишь:
– Следующий вопрос.
У нее не хватает времени задуматься, отчего он неохотно отвечал на последние вопросы, или выделить в его голосе ноты трагичности и сожаления. Ее захлестывает поток вопросов, и Джейн бессильна сопротивляться.
Он могущественен? Да.
Сторибрукцы знают о его магии? Да.
Магия опасна? Да.
Они боятся его из-за магии? Отчасти.
Белль знала о магии? Да.
Что Белль думала о ней? Следующий вопрос. (И боль, притаившаяся в его ответе, тяжестью ложится на ее сердце.)
Он говорит ей, что магия не может возвращать умерших, не может заставить полюбить. Он говорит, что магия – это власть.
Он говорит, что за магию нужно платить. Он говорит о сделках, и цене, о зельях, о защитных заклинаниях (и просит прощения, когда она признается, что до сих пор видит в кошмарных снах тот огненный шар). Он говорит ей обо всем, что она хочет знать.
Наконец, когда во рту пересохло, а пальцы онемели от того, что она слишком долго держала телефон, она кутается в смелость (как в золотой шарф) и задает ему последний вопрос:
– Ты можешь показать мне?
– Магию? – (и она догадывается, что, должно быть, Белль магия не нравилась, потому что в его голосе звучат одновременно удивление, недоверие и беспокойство.)
– Да. Можешь показать мне магию? – она говорит медленно, отчетливо, потому что она хочет, чтобы он расслышал (и потому что ветер становится холоднее, и приходится унимать дрожь).
– Если ты этого хочешь.
Она достаточно долго размышляла (со времен того термоса горячего шоколада, разделенного с Эммой, когда ее обожгло радостью осознание собственной нормальности) и теперь с уверенностью отвечает:
– Да, хочу.
– Тогда покажу, – говорит он. – Но не сегодня.
Она так долго ждала ответов; она может подождать еще – доказательств.
И она говорит:
– Спасибо.
Список всего, за что его следует поблагодарить, почти так же длинен, как список причин, по которым ей следует опасаться его. (И первый список увеличивается с каждым днем, с каждым телефонным разговором и с каждым вопросом, на который она получает ответ.)
– За все.
Он безрадостно усмехается, и звук щелчком отдается в телефоне (а может, это всего лишь ближе подбирается гром, вызывая помехи).
– Возможно, ты захочешь иначе сформулировать свой ответ, моя дорогая. “Все” – это достаточно широкая категория.
– Тогда за то, что ты терпелив.
– Разумеется.
Над мятущимся океаном, чьи воды, как и небо, окрашены в зеленые и серо-голубые тона, посверкивают электричеством облака.
– Надвигается шторм, – говорит она. И, словно в подтверждение ее слов, раздается низкий гул грома. – Мне пора возвращаться.
– Разумеется, – говорит он. – Но… могу я предложить одну идею?
– Пожалуйста.
– Главное преимущество мобильного телефона, – говорит он, – его мобильность.
Он нервничает, в его голосе напряженность ожидания (и не-совсем-надежды). Его руки, несомненно, терзают трость, или постукивают по корпусу телефона или, возможно, даже застыли (потому что она заметила, что он порой замирает, словно его движения могут заглушить отчаянную просьбу). – Он предоставляет замечательную возможность разговаривать на ходу.
По дорожке перед ней подпрыгивают несколько сухих листьев, переживших зиму и освободившихся из-под снежного покрова.
Очень тихо (и она слышит, как неуверен его голос) он говорит:
– Не отключайся, прошу.
Ее руки трясутся (из-за шторма, или холода, или ее собственных опасений, или потому что она хочет сказать: “Да”, она не знает точно).
– Хорошо.
Он выдыхает и одновременно смеется; легкий звук, едва различимый за гулом бури.
– Но если польет дождь, я закрою телефон и пущусь в бег.
– Договорились, – говорит он. И: – Как дела в библиотеке?
Она улыбается и поднимается со скамьи. Первые капли дождя падают на лицо. Она повыше поднимает воротник куртки, прижимает телефон ближе к уху и говорит:
– Чудесно.
– Расскажи мне о ней.
– Что ты хочешь знать?
– Все.
В первый раз на её памяти (и, возможно, и не в последний, возможно, это начало чего-то нового, приятного и знакомого), мистер Голд провожает ее домой.
***
Первый шторм длится почти все утро.
А потом на смену ему приходит другой, и еще один, и еще (как будто гроза нанизывает себе ожерелье).
К полудню по тротуарам ручьями стекает грязная вода.
К обеду метеорологи предупреждают о сильных порывах ветра и затоплениях. К вечеру, когда она возвращается в больницу, она бредет по грязи, и половина Сторибрука осталась без электричества.
Вечером, в халате и без тапочек, она вглядывается из окна холла в сердцевину бури и слушает, как ветер, подобно рассерженному жениху, колотит по стеклу.
Она урывками дремлет в кресле. (И когда она включает телевизор, чтобы отогнать страх, на экране лишь полосы помех.)
И поэтому она сидит в темноте, в комнате, окруженной темным стеклом, следя за подсвеченными молнией вихрями облаков (и за оголенными деревьями, и раскачивающимися проводами, и потоками воды, и полосами дождя на стекле). Она растирает ладони, и закутывается в халат, и напевает что-то себе под нос, и ходит по комнате – она делает все, что может, чтобы удержать выпрыгивающее из груди сердце – а потом она звонит мистеру Голду.
Раздаются гудки.
Гудки, гудки, а гром сотрясает стекло, и в всполохах молнии она видит, как дрожит ее рука… и он отвечает.
– Джейн, – говорит он.
– Извини, – голос дрожит, спотыкается и отказывает ей (как отказало половине сторибрукцев электричество).
И она замерзла, потому что халат и носки не спасают от холода стекла, и холода усталости, и холода линолеумового покрытия (и слишком знакомого холода страха).
– Ты в порядке?
– Да. Нет. Я… не… я не знаю.
– Ты поранилась?
Она качает головой. Прядь волос прилипает к щеке (паутиной к коже), и она резко отбрасывает ее.
– Нет. Я не поранилась, нет.
Она обеими руками вцепляется в телефон и прижимает к лицу так, что пластик впивается в ухо.
– Ты в опасности?
– Нет.
Она слышит, как он облегченно вздыхает.
Вспыхивает молния, прокатывается гром, и она прикусывает губу (потому что боль помогает сосредоточиться, помогает не терять головы, когда мир закладывает виражи).
– Мистер Голд, – говорит она, и голос падает до шепота, так что она едва слышит себя, – я боюсь.
– Шторма?
(Всего.)
– Да, – говорит она.
Она сглатывает и проводит ладонью по губам.
– Во время бури – иногда – подвал – мою камеру – затапливало.
Пальцы яростно стучат по губам, и она начинает ходить взад-вперед по комнате, глядя на пол (потому что она помнит, как вода поднималась выше щиколоток, и эти ощущения слишком сильны, ведь воспоминаний у нее так мало, и их не хватает, чтобы вытеснить страх).
– О, милая, – говорит он, но она не думает, что он назвал ее так намеренно, потому что раньше он не делал этого; потому что сейчас почти три утра, и ей не следовало звонить ему (но она больше не боится его, и она не хочет оставаться одной).
Она отходит от окна, заползает в кресло и поджимает ноги.
– Вода проникала через окно, – говорит она. – Меня связывали, накачивали снотворным и переносили – я помню только, что в той комнате всегда было темно и пахло сыростью. И капало с труб. Может, это был склад, я не знаю.
Он молчит и прерывисто дышит (его горло сжимают гнев, или грусть или, может быть, страх, страх, совсем как у нее).
– А иногда они не уводили меня. Я оставалась на койке до утра, и было холодно и…
На следующее утро они приходили с ведрами и тряпками (а иногда с трубами и пылесосами). И они пытались починить окна, а медсестры крепко держали ее, словно она могла покусать рабочих как какой-нибудь зверек. И, может, окно еще несколько месяцев не пропускало воды. Или год. Но в конце концов оно неизбежно вновь протекало.
