Текст книги "Не забудь меня (ЛП)"
Автор книги: roberre
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 16 страниц)
========== Часть 1. Глава 1 ==========
Часть 1. Чистый лист и карие глаза.
Глава 1
Она слышит голос доктора Вейла – “Белль?” – и почти забывает ответить.
(Белль ничего для нее не значит. Белль – это звонкая, звенящая вещица, но не личность. Не она.)
– Можно поговорить с вами? – спрашивает он.
Она прикусывает губу и натягивает на себя тонкое одеяло, вытирая ладони о мягкую ткань. Подняв глаза, она понимает, что не может встретиться с ним взглядом. Пытаясь заговорить, понимает, что не может сделать этого. Поэтому она просто кивает и пристально смотрит на белизну его халата.
Его голос мягок и тих, и она не уверена, жалеет ли он ее или пытается успокоить (именно сейчас она согласна и на то, и на другое, слишком много криков слышала она за последнее время). Он делает шаг вперед. Но всего один, потому что ее руки судорожно сжимают одеяло, ее губы плотно смыкаются, а он наблюдательный человек.
– Белль, – ( это имя звучит словно колокольчик, привязанный к санкам или повешенный на шею овцы), – я хотел сообщить вам кое-что. Вы не должны никого видеть, если не хотите этого. Просто поправляйтесь. Все счета оплачены, вы можете оставаться здесь столько, сколько угодно.
Она хочет уйти. Она хочет уйти отсюда как можно дальше, но ведь ничего другого, кроме этого места, она не знает (хотя здесь намного светлее и теплее, чем в той темной, пустой пещере, где она жила так долго) и только тут она может быть в безопасности. В конце концов, она уже выходила наружу, и в нее выстрелили. Человека сбила машина, а она, кажется, потеряла память, и наверное, она сама во всем виновата. Она вышла наружу, и наступил хаос.
– Хорошо, – говорит она.
– Решать вам, но… – она напрягается, ощущая в его словах грядущую опасность.
Повисает пауза.
– Но мистер Голд просил о встрече с вами.
Страх, и гнев, и смятение пронизывают ее словно электрическим током. Она вскидывает глаза на доктора Вейла и качает головой.
– Нет, я не… – она почти вздрагивает. – Я не хочу, чтобы он приходил.
– Вы уверены?
Она кивает, и волосы (длинные, и темные, и мягко вьющиеся, спутанные и грязные) падают ей на лицо.
– Пусть он уйдет.
Вэйл кивает.
– Хорошо,– говорит он.
Он сжимает губы, и задумчиво сдвигает брови, и он двигается к выходу. Возле двери он останавливается и оборачивается.
– Могу я предложить вам кое-что?
Это странный вопрос.
В ее прошлом, том, которое она помнит (а это, приблизительно, семьдесят два часа) были приказы. Повеления. Инструкции. Ей насильно вливали информацию о ее прошлом, ей насильно вливали успокоительное, до тех пор, пока стены не начали смыкаться над ней, и она не начинала кричать. Ей насильно скармливали сахариновые улыбки и уверения, что “все будет хорошо” и “вам просто нужно время” (а еще ее целовали, и ее просили взглянуть на разбитую чашку). И никто, никто не предложил ей право выбирать – до сих пор.
– Хорошо,– говорит она.
– Могу я присесть?
Она колеблется. Но он добрый человек, и он предложил ей право выбора.
– Хорошо.
Он подтягивает к ее постели пластиковый и усаживается, старательно соблюдая дистанцию между ними, чтобы ей было спокойнее. Она ощущает себя уязвимой. Незащищенной. Замызганной, словно заброшенная кукла. Но он не смотрит ни на ее халат, ни на ее спутанные волосы. Он просто слегка улыбается, и складывает руки на коленях, и говорит:
– Я знаю, что вы этого не хотите, но в конце концов вам придется с ним столкнуться. И я пытаюсь сказать вам, что это будет легче сделать здесь, чем там.
Здесь, где так безопасно, и стоит закричать, как сразу же в палату ворвется толпа врачей и оттолкнет его от нее. И еще здесь нет толп, и пистолетов, и машин, и огненных шаров на ладонях. (И ее место здесь).
Она несколько минут изучает лицо Вейла, а он старательно сохраняет то же выражение. Нейтральное. Достаточно мягкое для того,чтобы не напугать ее.
– Вы знаете его?
– Мы как-то работали вместе.
– Он опасен?
– Иногда, – он чуть улыбается. Чуть хмурится. – Но не для вас.
Она переводит взгляд с Вейла на дверь, вспоминая таинственного, седого мужчину, который был почти сломлен, когда она попросила его уйти.
– Это не слишком успокаивает.
Он засмеялся. Она не шутила, но он широко и свободно улыбается. Помимо своей воли, она чувствует, как ее губы подрагивают.
– Возможно, нет, – говорит он. – Он странный человек, этот мистер Голд. Но не нужно хорошо знать его, чтобы понять – ради вас он сделает, что угодно.
– Кроме одного – он не оставит меня в покое?
Вэйл поднимает брови, молчаливо соглашаясь с ней.
– Хотите, чтобы я попросил его уйти, да?
– Я… – ей следовало бы сказать “да”. Сердце колотится, ладони мокры от пота, и она знает, что если мистер Голд войдет в эту дверь, ее зальет ужас – раскаленный, как железо, и ледяной, словно наручники. И она знает,что это разобьет ему сердце, и что его отчаяние, когда он будет уходить, лишит ее сил. И она знает, что она не может быть той, кем он хочет, чтобы она стала. (Не может стать ею, ведь Белль-не она).
– Я не знаю.
– Хорошо. Все хорошо, Белль.
Она сжимает в руках одеяло и набирается мужества, чтобы сказать:
– Спросите меня снова завтра.
***
Проходит несколько дней, прежде чем у нее появляется ответ для мистер Голда.
Она не выходит в город (хотя Руби предложила экскурсию), потому что она знает, что он там. В коридоре, или своей лавке (у него есть лавка), или на улицах, он ждет ее ответа. Ждет ее. Сама мысль об этом пронизывает ее дрожью.
Но теперь у нее есть чемодан с одеждой и стопка книг, которые она читает, и доктор Вейл разрешил ей жить здесь столько, сколько она захочет, потому что палата оплачена (и в Сторибруке нет тех, кто хотел бы занять ее место в больнице).
И она поправляется.
Но ее память не возвращается. Белль не возвращается.
Но все же в определенном смысле она выздоравливает.
Она путешествует в кафетерию за завтраком и кофе. Руби часто приносит ей ланч. Она беседует с Дэвидом и Мэри Маргарет, она ходит на прогулки с Эммой ( она чувствует, что рядом с этой высокой молчаливой женщиной, которая носит оружие и выглядит так, словно способна дать отпор любой беде, она в безопасности). Она разговаривала раз с Лероем, который принес ей цветы и передал ей фляжку бурбонского (которую она спрятала на дне чемодана,но все же,когда кошмары настигают ее, фляжка напоминает пение сирен) и с Арчи Хоппером, который приходит к ней, как только она просит его (и большую часть времени благодарит ее за поступки, о которых она ничего не помнит).
И теперь ей кажется, что она готова встретиться с мистером Голдом.
Она принимает душ. Она расчесывает волосы. Она перетряхивает чемодан и снова удивляется тому, как много платьев и юбок было у этой женщины (и удивляется, как она могла носить их, ведь они так открыты и так бесформенны, что напоминают больничный халат), и в конце концов она останавливается на черных джинсах и вязаном свитере, который слишком велик для нее. Неэлегантно. Некрасиво. Но тепло. А ей это очень нужно.
Она стискивает в руках пейджер, прячет руки в длинные рукава и идет к кафе. На ногах у нее туфли с неожиданно высокими каблуками, но это придает ей уверенности, в которой она так нуждается.
Он уже в кафе (ждет ее ответа, она знала, что так и будет), но его глаза прикованы к бумажному стаканчику кофе из автомата, и он не видит, как она вошла.
Все еще есть время для того, чтобы уйти.
Все еще есть время для того, чтобы убежать.
Она может сбежать.
Но у нее есть свитер, и каблуки, и пейджер, и его плечи устало ссутулены, и из-под стола видна его хромая нога, а она ведь поправляется.
И поэтому она пересекает кафе, и ее каблуки постукивают по полу. Он слышит ее, и он поднимает голову, и она встречает его глаза. (Они карие. Они грустны и они намного старше, чем она ожидала).
Он поднимается, опираясь на трость.
– Мисс Френч.
Ей не сразу удается ответить, но она глубоко вздыхает, моргает и отвечает:
– Мистер Голд, верно?
Он кивает.
– Не присядете?
– Да, спасибо.
Он ждет, прежде чем она усядется, и садится сам. Он отпивает глоток кофе. Он формален, на нем деловой костюм, и говорит он официальным тоном:
– Я полагаю, вы хотели бы знать, почему я здесь.
Она чувствует, что ей следует выпрямиться. Сесть прямо и правильно (и сказать правильные слова, например: “Да, удивлена”, чтобы показать, что она контролирует свою жизнь). Но она складывает руки, и смотрит на стол, и просто кивает.
– Я пришел извиниться.
– За то, что поцеловали меня.
Он хмурится, словно вздрагивает.
– Да. И за много другое.
Она ждет, но он ничего не добавляет.
– Хорошо, – говорит она. Она сжимает губы и едва заметно пожимает плечами. – Наверное, нам обоим сейчас нелегко.
Он кладет руки на стол, у него длинные худощавые пальцы (крошечные крупинки золота?) и кольцо.
– Мне жаль, что я испугал вас.
Хорошее начало.
– Мне жаль, что я не ушел, когда вы попросили меня.
Его рука сжимается, разжимается, вжимается в поверхность стола так сильно, что белеют костяшки пальцев. Он сжимает губы и качает головой.
– Я сожалею об очень и очень многом, Белль.
Может быть, будь Белль здесь, она бы простила его.
– Я никогда не хотел причинить тебе боль,– шепчет он.
– Я знаю.
Но все же причинил.
Его глаза метнулись к ней, он слегка выпрямляется, и подносит чашку к губам, и делает глоток. Она понимает, что кроется за этим жестом, – к нему возвращается храбрость.
– Я боялся,– говорит он.
Не это она ожидала услышать.
– Боялись чего?
Он ставит чашку на стол и оглядывает кафе. Его глаза мечутся от столика к столику так, словно он высматривает хищников. Впервые она осознает, что ему так же трудно, как ей. Что эта толпа людей – для нее шумная, успокаивающая, реальная – давит на него, словно стены палаты. В конце концов он вздыхает.
– Я боялся потерять тебя.
Она опускает глаза, разжимает руки и начинает тереть рукавом пятно на столе. Не то что бы она ждет, что оно сойдет – оно и не сходит – но ей нужно отвлечься. На миг. Чтобы вздохнуть и притвориться, что он не смотрит на нее. Чтобы собраться с силами.
Она поднимает глаза.
– Мне жаль, что я разбила вашу чашку.
Из карих глаз исчезает свет, словно кинули в грязь факел. На нее смотрит отчаянная боль.
– Нет, нет, не извиняйтесь, – он поднимает руку и прижимает к груди. – Это была моя вина.
– Медсестры… они собрали осколки. Если они нужны вам… – она снова трет пятно. – Они в коробке. В кладовой, кажется.
– Почему…
– Я попросила их.
Она оставляет пятно в покое и начинает потирать руки. Она замерзла. Кружится голова, колотится сердце, и она потирает плечо, то место, откуда шла кровь, и было очень больно, а он взмахнул рукой и…
Она не сумасшедшая.
Она не сумасшедшая, и он не причинит ей вреда.
– Мне лучше уйти, – говорит он, и она рада. Потому что, если бы он выждал еще минуту, она бы не выдержала, и убежала прочь, уже не задумываясь о том, как это выглядит, или о высоких каблуках. Он поднимает трость, и выпивает остатки кофе, и направляется к двери, двигаясь так, словно его преследуют.
Она молча следит за ним.
Доктор Вейл бесшумно подходит к ней секундой позже, мягко кладет руку ей на плечо и осторожно вынимает пейджер из ее трясущихся рук.
========== Глава 2 ==========
Сторибрук – городок небольшой. Здесь пять перекрестков, а всего остального – по одному экземпляру. Одно кафе, один бар, одна заправочная… и одна библиотека.
Здание библиотеки скромно, как и все в городе. Венчает его башня с часами. Окна заколочены, коричневая краска местами облезла. Библиотека словно приютилась здесь (напротив, замечает она, находится лавка мистера Голда, и, пожалуй, в ближайшее время она не вернется в свою квартиру), между двумя улицами, по которым, казалось, никогда не передвигались автомобили.
Библиотека запущена, внутри давно не убирались.
Но библиотека принадлежит ей.
Или принадлежала. Или принадлежит.
Она не совсем уверена.
Библиотека принадлежит ей, потому что она выглядит, как Белль, и носит одежду Белль, и говорит голосом Белль. Но библиотека не ее, ведь двери заперты, и никто не может отыскать ключ, потому что лишь Белль знала, где он, а Белль больше нет. И еще она понятия не имеет, как управляться с библиотекой. (Она даже не уверена, бывала ли когда-нибудь внутри).
И поэтому библиотека скромно занимает свой угол улицы и покрывается пылью, пока она постепенно привыкает ко всему остальному. Руби поочередно угощает ее всем подряд из меню кафе “У бабушки” (блинчики, и лазанья, и чай со льдом, и гамбургеры, которые Руби все обещает принести ей и так неохотно делает это), а Снежка и Дэвид приглашают ее в крошечную квартирку, и они вместе смотрят фильмы, а Эмма гуляет с ней по городу и так смотрит на всех, кто попадается на пути, словно они – замаскированные киллеры.
И каждую ночь, когда она возвращается в больницу, и проскальзывает мимо медсестер в палату 223, и надевает пижаму, и гасит свет, она загадывает желание; ей хочется на какое-то время (настолько, чтобы успеть отыскать ключ) стать Белль. (А иногда ей хочется остаться Белль подольше, потому что Белль была смелой, а она напугана. Потому что у Белль были друзья, а у нее – только незнакомцы, которые заботятся о ней ради Белль. Потому что Белль была счастлива, а она едва проснулась – и тут же попала в аварию и была ранена в плечо.)
На второй неделе она впервые покидает больницу без сопровождения.
На третьей неделе она стоит перед лавкой мистера Голда.
Снаружи висит надпись “открыто”. А на ней желтовато-коричневая юбка и блузка цвета бургунди (дырка от пули скрыта короткой черной курткой), и одежда придает ей уверенности, потому что это первая одежда, которую она запомнила после больничного халата, и она глубоко вдыхает и открывает дверь (и звенит колокольчик – белл, белл).
Он стоит за прилавком и поднимает навстречу ей глаза.
На мгновение он замирает. Он даже не дышит, думает она (хотя ей трудно разглядеть его, ведь на нем черный костюм, и свет тускл). А потом он улыбается.
– Мисс Френч,– говорит он уже без тени колебания. Оно исчезло, его заместила привычная уверенность, которая, кажется ей, на самом деле притворна. – Чем могу вам помочь?
– Я…– голос замирает, он заперт в горле, поглощен в бездонной темной глубине наползающего страха, и она смотрит в окно, чтобы напомнить себе, почему она пришла. Почему она пришла к нему за помощью. Почему она заставила себя выносить боль в его глазах хотя бы на миг дольше.
– Я … хотела узнать, не могли бы вы открыть библиотеку.
– О, вам повезло,– отвечает он и снимает с прилавка трость. Он заворачивает за угол, а она,освобождая ему дорогу, отходит в сторону, почти опрокидывая глобусы, и книги, и путаный клубок старой пожелтевшей шерсти, Он вынимает из стеклянного секретера крошечный деревянный ящичек и откидывает крышку. Он поддевает мизинцем ключ, на котором висит бирка “Библиотека”.
– У меня есть запасной.
Ключ медленно вращается, посверкивая в тусклом свете, отбрасывая серебряные отблески на темное дерево и черный костюм. Ей страшно хочется положить его на ладонь, и спрятать в карман, и сбежать.
– Вы подарили мне библиотеку, – говорит она. – Раньше.
Это не вопрос.
Крошечная искорка мелькает в его глазах, внезапная вспышка, словно отблеск ключа. Не серебряная, и не яркая, и это скорее осторожность, чем надежда. Скорее оцепенение, чем притворное спокойствие, словно надежда в нем разгорается, а ему никак не удается сразу потушить ее.
– Да, – говорит он. – Как вы узнали?
Очень бесцветный вопрос, заданный очень бесцветным тоном.
Она едва заметно пожимает плечами и потирает руку (то место, где болело).
Это несложно угадать.
Он – единственный, кто сделал бы это. Кто мог это сделать. Единственный, кому принадлежит лавка, и кто ездит на кадиллаке, и носит дорогие костюмы, и опирается на трость с золотым набалдашником, и улыбается, сверкая золотыми зубами. И она видела, как он разговаривал с доктором Вейлом в больнице, когда они думали, что их никто не замечает.
– И еще вы оплатили мою палату.
Он кивает. Вспышка несеребристой надежды исчезла из его глаз, хотя ключ все еще в его руке и все еще сияет.
– Да.
Она суживает глаза.
– Почему?
– Вы – умная женщина, – говорит он, и уголок его рта подергивается в усмешке, или гримасе. На поверхности Голд покрыт ржавчиной и жесткостью, словно старая консервная банка, и на мгновение острый осколок прорывается в его голос. – Думаю, вам несложно будет догадаться.
Она делает глубокий вдох, бросает взгляд на тяжелую входную дверь, опирается на ближайший шкафчик. Чтобы напомнить себе, что здесь есть дверь, что она не пленница (уже нет), и что никто не сможет заставить ее остаться здесь, если она сама не захочет этого. Она могла бы свалить на пол шкафчик, а он с его хромотой не сможет перебраться через него, и она сможет сбежать.
Но она видит, как он смягчается, словно съеживается. И она видит, как он отводит взгляд, и как вздрагивает, когда ее страх становится слишком очевидным, и ее сердце сжимается.
– Я была вам небезразлична, – говорит она, медленно. Эти слова звучат для нее странно, потому что она ему безразлична, потому что всем она безразлична, потому что никто не знает ее. (Потому что она сама не знает себя).
Жесткость исчезает в его ставшем почти неслышным голосе:
– Так и есть, дорогая.
Это не то, что она хочет услышать, но его глаза, и его руки, и мягкость его голоса говорят ей, что это правда.
– И… – она сжимает руки, складывает на груди. Смотрит на пол и прикусывает губу. – А я?
– Вряд ли это имеет теперь большое значение, не так ли?
Она поднимает глаза, и она предлагает ему тихую улыбку, и она знает, что это недостаточное утешение после всего, что он потерял. Но больше ничего она не может.
– Наверное, небольшое. Но все-таки имеет.
Потому что он не всего лишь странный старик, который, как сказала бы Руби, положил на нее глаз. Если у них было общее прошлое… Если она увидела в нем добро… тогда, возможно, он не то чудовище, каким его, похоже, все считают. Может быть, он всего лишь человек, даже если он умеет зажигать на ладони огненные шары. Может быть, ей не нужно бояться его.
Он делает шаг вперед и вкладывает ключ ей в ладонь так внезапно, что она почти роняет его.
– Возьмите,– говорит он. – Ключ открывает библиотеку и вашу квартиру, но, наверное, вы захотите сменить замки на случай, если кто-нибудь найдет второй ключ.
Он отворачивается и, прихрамывая, уходит за прилавок. Берет салфетку и принимается полировать золотое инкрустированное яйцо.
– Сколько я вам должна? За проживание.
Салфетка движется с почти неистовой скоростью.
– Ничего.
– Почему?
Он не поднимает глаз.
– За дар не нужно платить.
Пауза. Она дышит в тишине, а Голд прячется от нее за прилавком, как будто он боится ее (а не наоборот). Она сжимает в руке ключ, и металл впивается в ладонь, и ключ настоящий, и он полон несказанных обещаний, и она оборачивается к двери. Она отворяет дверь, и (белл) вновь звенит колокольчик, и голос Голда окликает ее.
– Мисс Френч. Подождите.
Она останавливается.
Оборачивается, и дверь все еще открыта, и врывается ветер.
Его ладони на прилавке, он все еще сжимает в руке салфетку, и его поза слишком напряжена. Он слишком сильно старается быть высоким, и суровым, и не надломленным (а она знает, что он сломлен, потому что надломленность проще всего узнать в другом, если это все, что ты знаешь о себе). – Я подумал…
– Да?– спрашивает она потому, что если он будет медлить еще, она уйдет. Она не может довериться себе.
Он внезапно выглядит смятенным, его печальные карие глаза смотрят на ботинки, пальцы впиваются в прилавок.
– Вы когда-нибудь пробовали гамбургеры?
Она напрягает память (несуществующую память, чистый лист времени, и страх перед запертыми дверями, и огненный шар, и боль в плече) и ничего не находит. Ничего, кроме смутного представления о том, чего она никогда не пробовала.
– Нет.
– Может быть… когда вы почувствуете, что готовы… Мы могли бы попробовать их.
– Вместе, – это должно было стать вопросом, но ее голос невыразителен (потому что “вместе” означает “с ним”, а она не понимает толком, что он имеет в виду под: “гамбургеры вместе”).
– Разумеется, я пойму, если вы не захотите, но, говорят… – он останавливается, и его слова ломаются, даже если он продолжает держаться, и ему требуется секунда, чтобы продолжить. Когда он начинает вновь, его голос едва доносится до нее:
– Говорят, в кафе “У бабушки” они восхитительны.
Она молчит. Как и он.
Она пожимает плечами.
Он кивает. Ее молчание ранит его до глубины сердца, и ей стыдно, что она причиняет ему столько боли, но он должен понять.
– Разумеется,– говорит он, и его пальцы смыкаются на салфетке, разворачивая и сворачивая ее. – Разумеется.
Она стоит там в течение долгой минуты, и ветер раздувает ее волосы, но она хочет уйти.
Но в его глазах (его глаза карие, и печальные, и старые, и почему-то это все меняет) боль. Ему больно, и ей больно, боль пробирает все ее существо.
Она снова пожимает плечами.
– Хорошо.
Он вскидывает голову, словно от звука выстрела.
– Я скажу вам, – говорит она и чуть шире открывает дверь. – Когда я буду готова, я скажу вам.
Он улыбается, и в его глазах стоят слезы, и она рада, что ветер дует в дверь все сильнее, потому что ей кажется, что Голд вытесняет из комнаты кислород.
Его улыбка говорит: “спасибо” громче, чем она может выдержать. Его улыбка говорит: “спасибо”, а она ничего не дала ему, кроме ложной надежды и обещания прийти на ланч.
– Вы найдете мой номер в вашем телефоне, – говорит он (как только ему удается сдержать свою улыбку и спрятать ее за спокойным лицом и сияющими глазами).
– Вы записаны как мистер Голд?
Он усмехается, чуть качнув головой. Он снимает с прилавка руку и сгибает в кисти сдержанным, но выразительным жестом. Жест кажется нехарактерным, слишком ярким для одетого в деловой костюм пожилого человека с седеющими волосами.
– Возможно, дорогуша, – в последнем слове нет оттенка пренебрежительности. – А, может, и нет.
Когда она уходит, сжимая ключ в руке, в его глазах скользит что-то, сродни подмигиванию. И его слез она больше не видит, потому что они глубоко спрятаны за чем-то, что почти похоже на надежду.
========== Глава 3 ==========
– Написано “Румпель”, – говорит она, усаживаясь за стол напротив него. – В моем телефоне.
Она не говорит: “привет”, потому что ответы ей нужнее, чем неловкие паузы в вежливой беседе, потому что у нее дрожат руки, и пересохло во рту, и единственное, что удерживает ее от побега в дамскую комнату и приступа тошноты, – это желание узнать больше об этом имени (возможно, их встреча окажется очень короткой).
Если ее удивление и отрывистость и удивили его, виду он не подает. Он просто складывает руки на виниловой поверхности стола и отвечает:
– Да. Я так и думал.
– Почему?
– Белль нравилось это имя.
Он не хочет рассказывать ей, но она должна знать, потому что думает об этом уже две недели, потому что ее сознание испещрено белыми пятнами, которые она не в состоянии заполнить, и это – один их тех вопросов, на который возможно, существует ответ. Потому что мистер Голд так же отчаянно нуждается в имени, как и она. (Потому что у чудовищ не бывает имен – только у людей).
На ней снова коричневато-желтая юбка. На этот раз с голубой блузкой и желтым кардиганом. И волосы убраны с лица, и в кармане у нее лежит сотовый с именем “Румпель”, и она обладает мужеством, потому что, не будь она готова к встрече с ним, она не находилась бы здесь. И ей нужен ответ. Потому что ей нужно осветить этот крошечный кусочек своей таинственной, невозвратимой жизни.
И она складывает руки на столе, как и он (хотя она не прикасается к Голду, она на дальнем конце крошечного стола). Она складывает руки, и суживает глаза, и смотрит на выглядывающий из его кармана фиолетовый квадратик, потому что сегодня она не может заглянуть ему в лицо, и спрашивает:
– Это сокращенная форма?
Молчание стучит в уши, молотит кулаками в дверь, боевые барабаны возвещают об отступлении в больницу, где последний бастион ее рассудка скрывается за баррикадой книг, и где никто не может приходить к ней, если она не разрешит этого, и она в безопасности, и она спокойна, (и она заперта в ловушке), и ничего плохого никогда не случится.
Молчание гремит, и сознание затопляют крики, и мистер Голд произносит едва слышным шепотом:
– Румпельштильцхен.
И все замолкает. Она слышит, как он шевельнулся. Она слышит собственное дыхание.
– Румпельштильцхен? – говорит она.
Он вздрагивает. Звук его имени – это выстрел, направленный в квадратик фиолетового платка и попавший в сердце (она говорит как Белль). Она смотрит на него, а он смотрит на стол, сжав губы в тонкую линию.
– Да, – говорит он.
Она прочитала сказки братьев Гримм. Пять недель без работы и без жизни в окружении медперсонала и заботливых друзей другой женщины дали ей время для чтения. Она прочитала сказки братьев Гримм, и человек, который сидит сейчас напротив, не Румпельштильцхен, потому что Румпельштильцхен – это странное крошечное существо, танцующее вокруг костра и разрывающее себя пополам, когда что-то ему не удается. Человек, который сидит напротив нее, спокоен и сдержан, и у него карие, и старые, и печальные глаза. И она улыбается, словно это шутка (а может, это и есть шутка, а может, нет, а может, его родители и правда были настолько жестоки, что дали ему такое имя), и очень тихо спрашивает:
– Вы станете воровать младенцев у горожан?
Он слегка улыбается, и, должно быть, улыбка передается как инфекция (как зевки, и кошмары, и простуда), потому что ее губы подергиваются, и он взглядывает на нее со странным выражением.
– Сожалею, но разочарую вас, мисс Френч,– говорит он. – Я бросил это занятие несколько месяцев назад.
Его слова кажутся ей забавными. И это изумляет ее.
Внезапный смех (он чужд ее губам, и он громко отдается в ушах, и он не пропитан болью) вскипает пузырьками из потайного уголка груди, закрытого, поддразнивающего уголка, о котором она даже и не знала, существует ли он еще. Тот уголок, где ее улыбка излучает тепло, где светит солнце, и где мужчина, сидящий напротив (этот не-Румпельштильцхен) улыбается без неуверенности. (На самом деле он все-таки улыбается ей в ответ. Но тепло быстро уходит, потому что его глаза все еще печальны в этой серой, тусклой реальности, и солнце скрывается за облаком, и она понимает, что шутки о младенцах незабавны и неуместны).
Ее улыбка исчезает, прячась, словно виноватая улыбка нашалившего ребенка, и она проводит пальцами вдоль края стола.
– Простите, – говорит она, глядя на свои руки (они сухи из-за холода и из-за стерильности больничной палаты и нежны, ведь она никогда не занималась физическим трудом, а на пальцах чернильные пятна).
– Не нужно извиняться, – говорит он. – Мне радостно видеть твою улыбку. Даже если ее вызвали похищенные дети.
Она так сильно нервничает, что ее руки дрожат, но все же она улыбается, ведь улыбка лучше слез.
Они умолкают. Подходит Руби, чтобы проверить, все ли в порядке, и мистер Голд заказывает кофе, а ей Руби приносит чай со льдом. Вообще-то у них свидание с гамбургерами, но мистер Голд не напоминает ей об этом, и она молчит, а Руби уходит к другим клиентам.
– Спасибо, что пришли, мисс Френч, – говорит он.
Это – удар впотьмах, думает она. Отчаянная попытка втянуть ее обратно в разговор, отвлечь и занять. Помочь заговорить, а не просто сидеть здесь, смотреть в пустоту и играть с соломинкой для чая.
Это срабатывает.
– Почему вы зовете меня так? – спрашивает она.
– Как?
– Мисс Френч.
Он отвечает ей грустной, ироничной улыбкой, которая выглядит на его лице шрамом.
– Так вас зовут.
Она ближе пододвигает к себе стакан, охватывает ладонями прохладное стекло, стирает капельки осевшей на стенках жидкости.
– Все зовут меня Белль. Но не вы. Почему?
Его рука, лежащая на столе, поворачивается ладонью вверх, словно он предлагает ей что-то большее, чем простой ответ. Словно правда – это дар, и она тяжела, и он несет ее бремя на плечах.
– Это помогает мне забыть.
Так и есть, и в этом весь ужас. Это как змеиный яд, дозу которого нужно принять после укуса, чтобы вылечиться, амнезия, которую вводят внутривенно или глотают, словно пилюлю.
– И это помогает?
– Иногда.
Возможно, забыть ее проще, чем ждать, когда она вспомнит. (Потому что, может быть, она вспомнит, а, может, и нет, а, может, мисс Френч или “эй, привет”, или “не-Белль” – это все, что осталось в ней. Может быть, надломленный, дрожащий голос мистер Голда в тот день на дороге говорил правду, и того, что произошло, уже не исправить. И, может быть, пути назад нет).
– Вам это неприятно? – спрашивает он.
– Я не знаю. Просто это звучит… холодно, – она помешивает кубики в чае. – Непохоже на имя. И непохоже на меня.
– Как же мне тогда называть вас?
– Джейн Доу?– это почти шутка, и они почти смеются. Вздрагивают губы, и смягчаются глаза, и за то время, пока он кладет сахар в свой кофе, она выпивает половину стакана.
– Джейн, возможно. Но не Джейн Доу, – говорит он и отпивает глоток прежде, чем пояснить: – Пожалуй, вам больше подойдет Джейн Эйр.
Она прочитала эту книгу уже три раза. Наверное, он заметил томик у нее под мышкой в кафе или больничной перекусочной, а может, он просто помнит, и она и раньше любила эту книгу. Но наверное он сам не читал “Джейн”, потому что, если бы он прочитал ее, то знал , что она вовсе не Джейн Эйр. Потому что Джейн – сильная, и смелая, и независимая, и умная (как Белль), а она напугана, и потеряна, и она ничего не может сказать о себе, кроме того, что она больше не Белль.
Но она улыбается и не поправляет его.
– Думаю, это превращает вас в мистера Рочестера?
– Нет, дорогая,– он мягко улыбается и кладет руку себе на грудь в медленном поклоне. – Я – мистер Голд. Полагаю, мы уже знакомы.
Это больше, чем почти-шутка, это намеренная шутка, и юмор мистера Голда кажется ей таким же невероятным, как и его слова. Только вот больше ничто уже не кажется ей забавным. (Лишь пустым и гулким). Ее смех окрашен страхом, и она прячется за чай со льдом и смотрит на Голда из-под темных ресниц и смущенной улыбки. И он улыбается ей в ответ.
Иногда, как сейчас, он смотрит на нее так, словно она прекрасна. Словно она красива, и добра, и великодушна. Он зовет ее “мисс Френч”, и это имя звучит, как их общий секрет, – словно они оба знают ее настоящее имя и держат его в тайне ото всех.
Иногда он смотрит на нее, как на незнакомку.
И она не знает, что хуже.
– Расскажите мне о ней,– говорит она.
Это – прыжок вслепую, падение с крутой скалы. Она падает в пропасть.
Он хорошо скрывает удивление, но переводит взгляд на свою чашку и, прежде чем ответить, делает долгий глоток. (И снова смотрит на нее, как на чужую).
