Текст книги "Не забудь меня (ЛП)"
Автор книги: roberre
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 16 страниц)
– Хорошо, – говорит он. – Мы увидимся.
Она поднимает глаза и улыбается.
– Мы увидимся, мистер Голд.
– Хорошо,– говорит он. – Думаю, мы еще увидимся, мисс Френч.
Его слова окрашены сильным акцентом, и последние звуки тяжело откатываются от него:
– Удачи с уборкой.
Сознание уже испуганно нашаривает педали, чтобы дать задний ход, и ужас прокатывается по венам ледяной водой. Но она вспоминает, что он добр к ней. Она вспоминает, что он всегда говорит ей правду. Она вспоминает, что у нее есть право выбора.
И на миг (а, возможно, только миг ей и нужен) она храбра.
Его улыбка становится грустной, но все же это улыбка. И от этого внутри Джейн вспыхивает искорка мужества.
– До свидания, мисс Френч.
Когда Голд скрывается в своей лавке через дорогу, она закрывает дверь и задвигает засов.
В два часа она вынимает пейджер и отправляет сообщение Руби, отменяя их встречу.
========== Глава 6 ==========
Глава 6
Все «отлично» по средам (но не намного лучше, чем обычно).
Все проходит «отлично» с отцом, но, насколько она читала об отцах, «отлично» – всего лишь бледная тень того, что должно быть на самом деле. (Всего лишь мрачное привидение, потому что она могла бы броситься ему на шею и назвать «папочкой». Всего лишь тусклое отражение, потому что они могли бы танцевать в гостиной, улыбаясь и смеясь. Всего лишь мираж – такой же тяжелый, как надвигающиеся сумерки, потому что она могла бы любить его, а не просто наносить «отличные» визиты.)
Ко второй среде – когда она понимает, что слишком неохотно покидает стерильную больничную палату для посредственного ужина в тесном бунгало в настолько же не вдохновляющей компании, она решает: что-то должно измениться. Она хочет гораздо большего от жизни, чем такое вот «отлично».
Но она не знает, что нужно для этого сделать.
Поэтому она идет на ужин.
Она садится. Она ждет. Она улыбается в нужных местах и старается не вздрагивать, когда отец кладет руку ей на плечо или жует недоваренное спагетти в почти полной тишине. Она гоняет еду по тарелке и чувствует себя нашалившим ребенком. И отец, несмотря на всю свою шумность и непрерывную болтовню, все же замечает это.
– Что-то не так? – спрашивает он, прожевывая спагетти и запивая глотком красного вина. (На нем ровно половина : парадные брюки и парадная рубашка с расстегнутым воротником и незастегнутыми манжетами. Одежда не соответствует ему ни по стилю, ни по длине рукавов).
Она выдавливает улыбку и качает головой. Ей следовало бы встретиться с ним взглядом, но соус на спагетти пестрит красным в оранжево—желтом свете верхней лампы, и почему—то ей легче улыбаться тарелке.
– Не голодна?
– Просто я сегодня поздно обедала.
– Что же ты ела?
– Кобб-салат*, – отвечает она. На миг она поднимает взгляд на корзинку с чесночным хлебом, затем снова смотрит на юбку своего желтого платья. – И свежий хлеб.
– Звучит заманчиво.
Она улыбается, кивает и разрезает ребром вилки соломинку спагетти пополам.
Она думает, что он ест «У бабушки» чаще, чем дома (недоваренное спагетти только усиливает её подозрения), потому что он задумчиво кивает и говорит:
– Новинка в меню?
– Домашнего приготовления.
– Пробуешь себя в кулинарии? – он наматывает спагетти на вилку и смотрит на Джейн, широко улыбаясь и задорно прищуривая голубые глаза. – Что же, по крайней мере в этом ты гарантированно превзойдешь своего старика.
– Ужин отличный, отец. Спасибо! – она улыбается и смотрит на него (с непокрытой головой он выглядит странно, и вилку держит так, будто это садовая лопата). Он улыбается в ответ, а она качает головой. – Но я сказала только, что обед был домашнего приготовления. Это не значит, что его готовила я.
К тому же, как она может сделать что-то «домашнего приготовления», если у неё и дома-то нет?
В последнее время ей не приходилось заниматься готовкой, потому что в больнице у неё нет ни плиты, ни холодильника. Потому что у неё нет ни кастрюль, ни сковородок – кроме тех, что дают ей Мэри-Маргарет и Эмма, а их маленькая квартирка переполнена, не хватает им еще вторжения Джейн на кухню. Да и зачем ей готовить, когда в городе столько кафе и ресторанов, а еще ей приносят запеканку (как будто она больна или где-то были похороны).
– Готовила Руби?
Она качает головой. Волосы падают на лицо – она перевязала бы их желтой ленточкой, которую носит бантиком на запястье, но тогда ей стало бы казаться, что плечи и шея слишком обнажены. (Кроме того, волосы защищают Джейн, как салфетка на коленях защищает платье, а от прикосновения холодного воздуха к голой коже ей все еще хочется плакать).
– Эмма?
Еще один отрицательный кивок.
Он начинает перечислять её знакомых (включая доктора Вэйла и Лероя, который, по её мнению, вряд ли хоть раз в жизни ел салат), и каждый раз она качает головой. Его улыбка меркнет с каждой неверной догадкой (и впервые у неё мелькает мысль, что его счастье такое же вымученное, как и её собственное), пока он не поднимает руки и не пожимает плечами.
– Я сдаюсь. Кто же это?
– Мистер Голд.
Она говорит так, будто это должно быть очевидно. И, возможно, это и должно быть очевидно, если они с Голдом были так близки (раньше), как все говорят. И уж отец, конечно, должен был догадаться, вот только его загорелое лицо вдруг бледнеет, и щеки словно опадают, черты обостряются и застывают, будто у вырезанной из камня статуи, а пальцы крепко сжимают столовый прибор.
– Голд? – он произносит это имя с дрожью в голосе (как предупреждающий звонок (Белль), как раздающийся в ее сознании звук клаксона).
– Да? – она вроде бы задает вопрос, но на самом деле это утверждение.
На самом деле она хочет сказать, что да, обед ей приготовил мистер Голд. И да, она обедала вместе с ним. И да, он был к ней исключительно добр, и да, это хорошо (потому что раньше она была напугана, а теперь нет). И её отцу стоило бы порадоваться за неё, потому что теперь она может, не дрожа, пройти по улице, и может пройти мимо его магазина, не переходя на другую сторону. У нее получается улыбаться и смеяться и, возможно, скоро она сможет переехать в квартиру над библиотекой. Сможет навсегда оставить в прошлом сдерживающие, безопасные стены больницы.
Но она отвечает вопросом, потому что глаза отца расширены от ужаса – и он смотрит на неё так, будто она только что растоптала его любимую клумбу, в которую были вложены долгие месяцы усердной работы. Будто он её не знает. (И ведь, действительно, не знает).
– Белль… – она не Белль. – Ты говоришь, что обедала с мистером Голдом?
– Да. Что-то не так?
Отец с лязгом опускает вилку (зубцы все еще обмотаны спагетти) на тарелку. Широкой мозолистой рукой потирает челюсть, задевая щетину.
– Да. Все не так.
– Почему?
– Потому.
Его шея и лицо краснеют от гнева. Он проводит ладонью по шее (так, будто ему больно, будто само имя мистера Голда оставляет синяк на его коже), и ей кажется, что она видит на его лице боль и страх, а в его глазах блестят почти—слезы.
(Но свет лампы слишком тускл). Он сжимает челюсть так сильно, что начинают подрагивать желваки.
– Потому что он монстр.
Она прикусывает губу. Она разрезает вилкой еще один кусочек спагетти пополам.
Отец отрывисто продолжает:
– Он… он мерзавец. Он жесток. Он губит все, к чему прикасается, и тебя он тоже погубит.
Нет, ну не после же всего, что было за эти последние месяцы. Нет, ведь когда она думает о мистере Голде (рукава дорогой рубашки закатаны, и он, отрываясь на время от своих дел, нарезает цыпленка и сыр крохотными симметричными квадратиками, и все для нее), внутри разливается тепло, а не ледяной холод. Нет, ведь он уже доказал ей, кто он такой, и все в городе говорят, что он никогда не причинит ей зла.
– Он – чудовище, Белль.
Может, воспоминаний у нее и нет, но зато есть библиотека (и да, она осознает всю иронию этой ситуации).
Все еще не отрывая взгляда от тарелки, она отыскивает силу воли, чтобы произнести:
– Я так не думаю, отец.
– Что?
Она плотно сжимает губы. Ей хочется убежать, а не сражаться. Ей хочется укрыться в молчании и пустоте, но в этом городе и так слишком много лжи. И она должна сражаться, чтобы узнать правду. (Потому что если не она, то кто?)
Она откашливается и, дрожа перед отцовским необоснованным (а может, и наоборот) смятением, она встречает его взгляд.
– Он не чудовище.
– Ты не знаешь, что он сделал, – говорит отец.
Она ничего не знает. (И ей хочется, чтобы он хоть на мгновение позволил ей жить своей жизнью, не напоминая о всем том, что она потеряла.)
– Но теперь я его знаю. И, может быть, он изменился.
– За те два месяца, что вы знакомы?
Отец не вкладывал в свой вопрос иронии, она уверена. Но его слова ударили ее, сбили с ног, и вот она на ощупь пытается подняться. Его слова сорвали независимость, за которую она девять долгих недель сражалась до крови. (А отец так ничего и не заметил.)
– Я много лет знаком с ним, Белль. Плевать, что он носит тебе салаты. Такому человеку просто нельзя подыскивать оправданий.
– Он сожалеет, – говорит она. Он сожалеет, и он добр, и он говорит ей правду. (Чудовища так не поступают. Чудовища не раскрывают своих имен, особенно, если имя – «Румпельштильцхен». Чудовища не смотрят на гамбургеры и надколотые чашки глазами, полными слез.)
– Сожалеет, что потерял тебя? Ну, еще бы. Он заполучил тебя в одной из своих сделок. Ты для него лишь марионетка. Ты… – он вскидывает руку и с грохотом опускает ее на стол. – Ты его садовое украшение.
Иголочки слез покалывают глаза. Зрение становится расплывчатым, и соус на тарелке слишком напоминает кровь.
– Он не любит тебя, Белль. Он околдовал тебя.
Околдовал.
Конечно же, отец имеет в виду не волшебство (вспышки огненных шаров, вливающиеся в вены ручейки страха). Он имеет в виду власть, или влияние, или шантаж (или даже, вероятно, шоры любви). Его словам есть разумное объяснение, разумное, но все же они парализуют ее.
Она роняет руки на колени и сжимает кулаками салфетку и платье до боли в костяшках.
– Он держал тебя в плену.
Паника прокатывается по ней волнами, обдавая кожу (хоть волосы и не собраны в высокую прическу) холодным воздухом, ленточка на запястье – это браслет оков, а желтое платье становится больничным халатом, который она носила целую вечность. Тошнота стискивает желудок, как только что комкали платье руки, и дело не в спагетти, все дело в отце и мистере Голде. (И его имя уже не приносит ей облегчения, потому что из-за его имени этот обед прошел далеко не «отлично».)
Она чувствует, как ее сознание припоминает того человека (с оскаленными зубами и черными глазами) вместо мистера Голда (с тихой покорностью и мягким, нетяжелым взглядом карих глаз).
– Он едва не убил меня.
Мир загустевает, подобно соусу для спагетти. Часы на кухне тикают преувеличенно медленно. Между вдохом и выдохом, между ударами сердца – сотни миль.
– Едва не убил тебя? – ее голос дрожит, вновь после стольких дней устойчивости – дрожит. Она чувствует себя так, словно ее отхлестали, избили и загнали в угол. – Нет… нет, он не мог. Может, это был несчастный случай? Недоразумение?
Он едва не убил пирата, да, но тот ранил ее, и жестоко улыбался, и потешался над болью Голда. Она могла понять его в тот момент. Но пытаться убить ее отца – грузного, неповоротливого, несгибаемого и пекущегося лишь о ее благе…
– Он наставил на меня пистолет, Белль. Он связал меня и отвез в лес. Он избил меня.
Мир лихорадочно кружится, выгибает спину и грозит сбросить ее наземь. Она балансирует на самом краю реальности, и она видит, как мистер Голд стискивает горло пирата, она видит огненные шары и жестокость, и, может, отец все же прав, и в мистере Голде и впрямь кроется чудовище. (Но он также добр, и ей не удается примирить эти два видения, соединить Кобб-салат и дуло пистолета).
– Это правда. Спроси доктора Вэйла. Я все еще сплю в шейном бандаже.
Лишь одно слово пробивается на поверхность.
– Почему?
– Потому что он таков.
– Почему ты рассказываешь мне это? – она взглядывает на него. Ему не подходит ни его одежда (половина костюма), ни это место. Он потирает пальцы, в них въелась грязь (и она знает, что пятна уже не вывести, хоть тысячу раз мой руки), и она знает, что он хочет взять ее за руку. Но она не тянется к нему, потому что, если он коснется ее руки, он, может быть, уже не выпустит ее.
Но голубые глаза отца широко раскрыты, честны, и в его глазах боль (хотя в карих глазах ее намного больше). И, когда он наконец отвечает, она знает, что он говорит правду:
– Потому что он отнял тебя у меня. Дважды. И больше я никогда этого не допущу.
Десерт они пропускают, и отец отвозит ее в больницу.
Он высаживает ее на парковке, и она прощается с ним, не отрывая взгляда от тротуара.
В ее сумке пейджер, и «Джейн Эйр», и семь долларов, и желтая ленточка (потому что на запястье эта ленточка сводит ее с ума), и доктор Вэйл встречает ее в холле. Он спрашивает, все ли в порядке, и он называет ее «Джейн» (он произносит ее собственное, настоящее имя, потому что он всегда его помнит, а ее отец всегда забывает), и он приводит ее в палату.
Когда она задает ему вопрос, он рассказывает ей правду (дуло пистолета, похищение, два сломанных ребра, повреждения позвоночника и разбитое в кровь лицо) и, когда она начинает плакать, он протягивает ей носовой платок.
Она переодевается в джинсы и свитер.
В десять вечера она оказывается на крыльце Лероя, и со стаканом рома они вместе до утра смотрят поздние телешоу. Они не разговаривают, но его молчание и вечная хмурость действуют на нее успокаивающе. Он переключает каналы, и она в конце концов засыпает на его кушетке, и она знает, что все с ней будет хорошо.
С ней все будет «отлично».
(Когда—нибудь.)
Комментарий к Глава 6
*Кобб-салат – это одно из самых популярных американских блюд, состоит из обжаренного куриного филе, авокадо, вареных яиц, бекона, сыра с плесенью, помидор черри и смеси салатных листьев. (прим. пер.)
Перевод выполнен совместно с Etan.
========== Глава 7 ==========
Глава 7
Она сидит в палате, не закрывая двери, (уже который день) и наблюдает за проходящими мимо медсестрами. Они всегда торопятся, всегда в движении, носятся с картами, шприцами или пластиковыми бутылочками таблеток. Всегда заняты делом, снуют по коридорам непрерывным потоком, пока она сидит на берегу одинокого островка, наблюдая за тем, как все и вся проплывает мимо.
Такое ощущение, что она находилась здесь всю жизнь.
Иногда ей трудно напоминать себе, что Земля вращается и без неё.
Пока она барахтается в болоте мыслей и эмоций, люди живут. Появляются на свет младенцы, дети ломают кости, люди попадают в больницу с аппендицитом и зияющими ранами (и она слышала человека, который утверждал, что раны нанес ему великан, но наверняка у него помутился рассудок из—за потери крови). Без её ведома и присутствия люди женятся, разводятся, смотрят фильмы, ходят в боулинг, работают и развлекаются (и едят Кобб—салат в библиотеках, а ей тогда, впервые за последние недели, стало легче на душе). Жизнь идет своим чередом, пока она сидит на больничной койке, скрестив ноги.
Это обнадеживает. Но ей одиноко.
Поэтому облегчение берет верх над раздражением, когда внезапная алая (как огни сигнализации) вспышка прерывает поток монотонной белизны. Эмма (в красной кожаной куртке, темных джинсах и высоких сапогах – поразительный и долгожданный контраст белому, серому и бледно—синему цветам) просовывает голову в открытый дверной проём и неловко постукивает костяшками пальцев по стене, оповещая о своем присутствии.
Джейн отвечает улыбкой и неловким кивком, но ей хотелось бы предложить что—то получше.
– Белль, то есть, я имею в виду, Джейн, – говорит Эмма, и её слова так же натянуты, как и кивок Джейн, – Ты не против… если я войду?
Она пожимает плечами, но продолжает улыбаться.
– Дверь открыта.
Эмма заметно расслабляется. Напряжение покидает сначала плечи, а потом и все тело. Она неспешно входит в палату, свободно покачивая руками. Она несет пластиковую корзинку из супермаркета, которая глухо стучит по бедрам при ходьбе. Она тоже улыбается (не до конца непринужденно, но и не целиком фальшиво) и осматривает комнату критическим взглядом. (Наверное, она просто оценивает новые фотографии, которые Джейн повесила на стене, но выглядит это так, будто она проверяет периметр палаты на наличие притаившихся снайперов.)
– Мне нравится, что ты сделала с этим местом, – говорит Эмма после долгого молчания. Её тон суше, чем больничная еда, и она приподнимает тонкую бровь. Но её поза из напряженной превращается в непринужденную – и Джейн провела с ней достаточно времени, чтобы уловить искренность, скрытую за дружеской шуткой.
– Спасибо. Скотч – удивительная вещь!
На прошлой неделе Мэри—Маргарет принесла ей подшивку старых выпусков журнала National Geographic. Теперь половина иллюстраций красуется на стене. Панама. Канада. Париж. Египет. Исландия. Австралия. Висконсин. Самые разнообразные места. И с помощью ножниц и скотча Джейн постепенно залепляет серую больничную штукатурку десятками пыльных фотографий размером с журнальную страницу. (Заклеивает стены палаты окнами во внешний мир с горами, лесами и реками; каталогом приключений, которых она не хочет, но которыми не может перестать восхищаться).
Джейн наблюдает за Эммой, которая достаточно добра, чтобы прийти (без приглашения) и достаточно добра, чтобы уйти (если её попросят), и решает, что сможет выдержать, если ее уединение будет нарушено.
– Хочешь присесть?
Эмма отрывает взгляд от фотографии леса и перекладывает пластиковую корзинку из руки в руку.
– Спасибо.
Она садится на пластиковый стул у больничной койки, устраивает корзинку у себя на коленях и вынимает термос. (Опыт подсказывает, что внутри окажется чай со льдом или бурбон, но Джейн уверена, что в термосах могут содержаться и жидкости, с которыми ей пока еще не доводилось сталкиваться.)
К счастью, Эмма быстро ломает интригу.
– Я принесла горячий шоколад, если тебе хочется пить.
– С удовольствием.
Ей хочется шоколада. Особенно приготовленного Эммой. (Она несколько раз пила этот напиток «У бабушки», но подлинной любовью к нему прониклась две недели назад, когда Генри прокрался за прилавок—тире—бар и посыпал шоколад корицей.)
Эмма хмурится, откручивая крышку и заглядывая внутрь.
– Надеюсь, шоколад все еще горячий. К этому времени он мог превратиться в едва теплый шоколад. Ты не поверишь, что мне пришлось пережить, чтобы попасть сюда, – Эмма достает из сумки кружку (настоящую кружку, а не пластиковый стаканчик) и бесцеремонно наливает в неё шоколад. – Во—первых, это все что осталось. И Генри я чуть ли не палкой отгоняла, чтобы он его не перехватил. Потом мне пришлось мыть термос, потому что Дэвид утащил его на работу и забыл помыть посуду. – Она посыпает шоколад щепоткой корицы из небольшого пластикового мешочка и протягивает кружку Джейн. – Потом моя машина отказалась заводиться, потому что я забыла выключить фары. Пришлось брать служебную.
Джейн охватывает ладонями согревающий фарфор. (К счастью, шоколад все еще достаточно теплый.)
– Последние пятнадцать минут я провела, споря с доктором Вэйлом насчет того, что ты не хочешь никого видеть. – Эмма засыпает корицу в термос и крутит его в руке как бокал отборного вина. – Он бывает раздражающе настойчивым.
Джейн делает небольшой глоток и улыбается.
– Наверное, он то же самое скажет о тебе.
Эмма делает большой глоток (опрокидывая термос так же легко, как Лерой рюмку бурбона), облизывает губы и кивает.
– И это хорошо, потому что иначе ты бы пила чай, а я бы мыла посуду.
Джейн пожимает плечами.
– Чай – это неплохо.
Эмма хмурится в свой термос.
– Мытьё посуды – тоже, но я не так хотела бы провести свой вечер.
Вместо этого Эмма решила провести вечер с ней, с Джейн (с женщиной, которая прячется в больнице вместо того, чтобы принимать приглашения на обеды и отвечать на непрекращающиеся смс—ки от Руби). Она решила провести вечер с женщиной, которая укутывается в одеяло (вместо платья и звуков дружеского смеха) и окружает себя снимками гор и животных (вместо живых образов, звуков и запахов реального мира).
(С женщиной, которая прячется, и она напугана и потеряна.)
Джейн делает еще глоток и смотрит в чашку. (И она рада, что чашка цвета зеленого леса, а не белая или голубая, потому что у нее уже стучит в висках.) Мелкие частицы корицы кружатся на поверхности шоколада, и, наблюдая за их гипнотизирующим движением, она находит в себе силы заговорить:
– Прости, что причинила тебе столько неудобств.
Эмма делает глоток и смотрит на неё поверх термоса.
– Не волнуйся. Это пустяки.
Но уже поздно не волноваться, потому что она уже волнуется, потому что у Эммы есть семья и своя жизнь, и она могла бы мыть посуду или смотреть телевизор, но она здесь. (И Джейн волнуется, потому что чувствует, как паника взметывается завитками спиральной галактики, как оплетает водорослями лодыжки и засасывает вниз, в темноту, как застревает в груди куском отравленного яблока.) Потому что она так быстро поправлялась, а сейчас она снова разбита.
Тишина давит на неё, и это сводит с ума, как непрерывное тиканье часов. Она говорит, чтобы заглушить невыносимый звук пустоты:
– Тебе правда не нужно было этого делать. Я хочу сказать, мне и самой здесь неплохо. – Её губы двигаются, но сознание отказывается соглашаться. Она кивает, качает головой и прикусывает губы: беспорядочные движения, которые она не может ни объяснить, ни контролировать. – Все нормально. Ничего страшного. Я не больна. Мне просто нужно личное пространство.
– Джейн…
Она поднимает руку, чтобы заставить Эмму замолчать. (Ей хотелось бы, чтобы слезы не застилали глаза):
– У меня все хорошо.
Это не совсем правда. Но и не ложь.
Ей хуже, чем несколько дней назад, перед тем как отец одним движением руки свел на нет все её улучшение (так же легко, как она выметает пылинки из давно забытых уголков библиотеки), но она справится.
По крайней мере, ей уже не страшно. Она скорее злится. Она разочарована и сбита с толку, или, может быть, оцепенела. (И, возможно, её это устраивает, потому что оцепенение – это лучше, чем болезненное, зудящее исцеление.) Она устала от сочувствия и жалости. Устала от не-ответов и полу—правд. Устала иметь дело с людьми, которые хотят, чтобы она им доверяла, а сами носят за плечами набитые секретами рюкзаки. Но она уже не плачет (не так часто) и не дрожит (больше нет) и, если ей захочется, она останется здесь (одна).
– Хочешь, чтобы я ушла? – спрашивает Эмма.
Джейн смотрит в чашку и пожимает плечами.
– Хорошо, я понимаю. – Эмма пожимает плечом и ищет в корзинке крышку от термоса. – Иногда в одиночку справиться легче. – Гулкое металлическое эхо завинчиваемой крышки, шорох корзинки и скрип стула по полу. Она встает, но не уходит. Её рука на мгновение замирает на краю матраса, как будто она хочет что-то сказать, но не может подобрать слов. – Просто… – пластиковая корзинка скрипит, издавая звуки, похожие на радиопомехи, – убедись, что это как раз тот случай.
Джейн кивает. Она прикладывает чашку к губам и делает глоток.
– Еще увидимся, – говорит Эмма.
Сапоги Эммы стучат по полу по направлению к выходу, и она краем глаза замечает, как мерцание красной кожи исчезает из поля зрения, растворяясь в бликах белого, серого и голубого, и оставляет её наедине с целой стеной фотографий разнообразных отдалённых мест. (И, возможно, это не тот случай.)
Она хочет уединения. (Но не изоляции.)
Она хочет, чтобы её оставили одну. (Но она не хочет быть одна).
Может быть, она не знает, чего хочет (но ей нужно попробовать, иначе она никогда и не узнает).
– Эмма, подожди.
Шаги замирают.
Джейн гладит пальцами фарфор, закусывает губу и поднимает взгляд.
– Не хочешь прогуляться?
– При одном условии, – отвечает Эмма.
– При каком?
Эмма переводит взгляд с Джейн на пластиковую корзинку, с кружки на дверь.
– Потом мы зайдем «К бабушке» за добавкой.
Джейн допивает свой шоколад из кружки и ставит её на прикроватный столик. Она спускает ноги с кровати и становится босыми ступнями на пол.
– Договорились, – отвечает она, разглаживая складки на темных джинсах и неловко улыбаясь. – Но ты угощаешь.
Комментарий к Глава 7
Данная глава переведена Etan.
========== Глава 8 ==========
Глава 8
Ей нравится гулять в саду по вечерам, потому что вечерами тихо, и никто не подглядывает. Потому что воздух прохладен, и она видит пар от дыхания, потому что прохлада отчетливо реальна, а темнота отчетливо спокойна (а больница всегда слишком чисто вымыта и слишком ярко освещена). И темнота кажется честной.
В темноте ей почти удается забыть, что её мир состоит из небольшого чемодана и стопки книг. После заката люди забывают о своих проблемах (забывают свою унылую повседневность и забываются), и до самого рассвета она не одна. Она может дышать свежим воздухом и ощущать свободу в же полной мере, что и любой другой житель города.
Темнота поглощает тайны. Темнота прячет страх. Темнота делает её храброй.
И сегодня ей это нужно. Ей нужны темнота, тишина и секреты, потому что её выстраданное равновесие опять нарушено, и все, что ей казалось правдой, оказалось выдумкой, а все, кто был с ней – на самом деле против неё. Ей нужна темнота, потому что вопросы стучат в виски с невыносимым постоянством, подобно протекающему крану. (Эти вопросы сводят её с ума. Её снова запрут. Снова разрушат её жизнь еще до того, как она успеет начаться.)
Но в длинном шерстяном пальто (с поднятым воротником и на шее, с распущенными волосами и мягкими наушниками для защиты от холода) и под руку с Эммой, возможно, она сумеет найти ответы, которые ей так нужны. Возможно, она сумеет спастись, и ей удастся спасти что-то из обломков крушения, даже если сама вселенная против неё.
Может быть, она не может вспомнить, но зато она может узнать.
– Можно спросить у тебя кое-что? – спрашивает она, пряча руки в перчатках под мышками.
– Да, конечно.
– Ты шериф, верно?
Эмма демонстрирует скрытый под черной футболкой и кожаной курткой жетон на поясе.
– Была им последний раз, когда проверяла.
– Ты слышала что-нибудь про мистера Голда… – она оглядывается через плечо, будто ожидает, что он скрывается в тени похожих на скелеты деревьев, будто он может стоять там, опираясь на трость и склоняя голову, и слышать каждое слово. (Конечно, его здесь нет. Конечно, здесь нет ничего, кроме кустов, цветов и серебристо—белого света луны.)
– Про мистера Голда? Про него я много чего слышала, – Это тонкий намек на продолжение. Дружелюбное подталкивание, в нем есть любопытство, но нет угрозы.
Джейн потирает пальцами шерсть пальто сквозь перчатки. Она стискивает кулаки и покрепче прижимает к себе руки.
– Это правда, что мистер Голд избил моего отца?
Эмма делает глубокий вдох и выпускает облачко пара на фоне звездного неба.
– Да, – отвечает она после небольшой паузы, – избил.
– Значит, это правда.
– Да.
– Ты это видела?
– Да, – Эмма пожимает плечами. Джейн не видит её лица (не хочет видеть, она хочет опустить взгляд и смотреть на гравиевую дорожку под ногами), но её голос звучит почти как извинение: – Это было неприятно. И, скорее всего, было бы еще хуже, если бы я не вмешалась.
Странно, что надежду можно потушить всего несколькими словами. (Будто бросить в огонь грязь, перекрывая доступ кислороду.)
Странно, что она так долго искала правду, а теперь забвение кажется блаженством (как одеяло и стерильно чистая палата).
Странно, что вопросы все еще не исчезают (как навязчивый привкус сэндвичей и звук трости, стучащей по полу).
– Знаешь, почему он это сделал? – спрашивает Джейн. Это единственный выход. Стоило ей только начать, как вопросы сами польются (как бурлящая вода, прорвавшая плотину). Вряд ли она сможет остановить их поток.
– Твой отец его обокрал.
– Что он украл?
– Несколько безделушек. И чашку.
– Ту, что я разбила? – её талисман, что бы это ни значило.
– Да.
Это немного успокаивает. Цветочник крадет чашку, и за это избит до полусмерти. Она разбивает ту самую чашку о бетонную стену, и Голд извиняется перед ней.
Некоторое время они идут молча. Их шаги отдаются хрустом на гравии, а ветер изо всех сил обдувает шею и пытается забраться под вязаный свитер.
– Было кое—что еще, – Наконец говорит Эмма. – Кроме чашки. – Джейн не отвечает (не может ответить, потому что все вопросы ускользают от неё, и она не может удержать внимание ни на одном из них). Но Эмма воспринимает её молчание как разрешение. – Он говорил что-то о «ней». О том, что Мо причинил боль «ей». И о том, что «её» нет, и «она» больше не вернется.
– Кто? – спрашивает Джейн
– Могу поспорить, – отвечает Эмма, – что он говорил о тебе. Насколько я знаю, он думал, что ты мертва.
– И что мой отец убил меня?
Эмма пожимает плечами. Джейн этого не видит, потому что все еще смотрит на гравий под ногами, но слышит скрип кожаной куртки.
– В то время меня не было поблизости. Все, что я знаю, это то, что Голд был удивлен, увидев тебя.
– Психбольница, – отвечает она. Это все, что она помнит (только проблески ночных кошмаров, вызванных таблетками, только вспышки забытых воспоминаний и запах антисептиков).
– Наверное, – Эмма кажется растерянной. В голосе звучат скептические нотки: – Я не знаю подробностей. Это вроде как длинная история.
– Значит, поэтому он тебе не нравится? Мо? – Кажется странным называть его «мой отец» в разговоре с Эммой, если она хмурится, напрягается или фыркает при каждом упоминании этого имени. (Или когда Джейн по средам хочется одного: спрятаться в библиотеке, или когда она удивляется тому, что отец вызывает у нее больше неприязни, чем избивший его тростью человек.)
– Нет. Мне не нравится Мо, потому что он в восторге от твоей амнезии.
Джейн останавливается.
– Правда?
Эмма замедляет шаг и оборачивается, чтобы посмотреть в глаза Джейн, удивленно приподняв брови.
– А ты разве не заметила? Он разве что джигу не станцевал, когда я позвонила ему, чтобы сообщить о случившемся.
– Но зачем ему… – затем она понимает. Фрагменты складываются подобно детскому паззлу. И все приобретает смысл. – Мистер Голд. Он рад, что я не встречаюсь с мистером Голдом.
– Честно говоря, я уверена, что он не один такой. Но большинство людей не желали бы тебе потери памяти из—за этого, – Эмма пожимает плечами. Её куртка опять поскрипывает, когда она прячет руки в карманы. – И у меня с ним серьёзные разногласия. Считай меня старомодной, но я думаю, что девушка имеет право встречаться, с кем сама захочет, без риска быть похищенной за это.
– Похищенной?
– Знаешь, это… – Эмма смотрит на небо, будто пытается найти там подходящий ответ. – Я хочу сказать, что это…
– Длинная история? – подсказывает Джейн.
