Текст книги "Не забудь меня (ЛП)"
Автор книги: roberre
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц)
– Что вы хотите знать?
– Что-нибудь.
И он рассказывает ей. Сначала осторожно, тщательно подбирая слова и выстраивая фразы. Останавливаясь. Разбивая ее жизнь на мелкие куски, с которыми ей под силу справиться, и проводя тщательную редакцию. Он рассказывает ей не все, но он рассказывает достаточно.
Она устала от того, что от нее скрывают правду, убаюкивают и отвлекают ее внимание, и ходят вокруг на цыпочках, словно она в любой момент может сломаться (возможно, так и будет). Но если она не выдержит, то пусть она сломается, вернув себе воспоминания (даже если они кажутся чужими, и инородными, и сплетенными вокруг другой женщины). Все что угодно лучше пустоты. Все что угодно, лучше вечности (двадцать восемь лет, но это биологически невозможно, ведь ей сейчас не больше тридцати), проведенной в сумасшедшем доме и с полным отсутствием памяти.
Он говорит ей, что Белль была добра. Внимательна. Сильна. Белль была полна решимости (он говорит о решимости, но ей слышится: “упрямость”) и пылкости. Белль была умна и прекрасна и – непредсказуема, неожиданна.
Она была терпелива. Она умела прощать. Она умела любить. (Он не заслуживал ее, и этого он тоже не произносит, но она все равно слышит это).
– Ты очень смелая,– говорит он.
Он и раньше спотыкался. Мистер Голд более осмотрителен, чем остальные. Он более тщательно подбирает слова. Но время от времени и он совершает эту ошибку: говорит ей, кто она, и что она любит, и что она чувствует, словно “ты добра” может заменить знание о себе и годы утраченных воспоминаний.
Словно ей необязательно все это открывать самой. (Может быть, она и добра. Может, это правда. А может, и нет).
До сих пор он поправлялся, когда случайно говорил, что она умеет прощать или ждать, и ей не нужно было перебивать его. До сих пор.
– Вы снова это сделали.
– Сделал что?
– Вы сказали, что я смела.
– Да, сказал.
– Вы хотите сказать, что я была смела.
Он качает головой. Очень тихо говорит:
– Я хотел сказать, что вы очень смелы, мисс Френч.
Ее руки холодеют, а желудок пронизывает спазма, и хорошо, что они не заказали гамбургеры.
Она не смелая. Здесь где-то ошибка, и она не смелая, она боится (потому что он снова смотрит на нее так, словно он все о ней знает, и теперь она решила, что это хуже. Это хуже, чем быть для него незнакомкой).
Она больше не может оставаться здесь ни минуты. Не когда он смотрит на нее так, будто она – его воздух, его солнце, словно она есть, а не была.
Она хватает сумочку, маленький черный ридикюль, в котором лежат книга, губная помада и клубочек смятых долларов. Она кладет деньги на стол, не пересчитывая, и поднимается.
– Мне жаль, – говорит он, протягивая к ней руку. (Он сломлен, и она сломлена, и с нее хватит, она не может брать на себя ответственность за то, что он так изранен). – Белль, мне жаль. – (Кажется, все это время он говорит и говорил только это).
Она сжимает губы и смотрит на него. Седеющие волосы и покрытое морщинами лицо. Деловой костюм и простертая к ней рука. Вычищенные ботинки и хромая нога.
– Мне тоже.
И она (мисс Френч, или “Эй, привет”, или Джейн, оболочка женщины без жизни, и без памяти, и с именем, которое ей даже не принадлежит) говорит правду, даже если она вскидывает сумочку за плечо и уходит из кафе, не прощаясь.
Потому что, возможно, она когда-то любила его. Но той женщины (Белль – настоящей, и яркой, и солнечной, которая была настолько необыкновенна, что ей удавалось осушить слезы в печальных карих глазах) больше нет.
И кто знает, вернется ли она.
========== Глава 4 ==========
Джейн свернулась клубочком на жестком пластмассовом стуле в углу своей палаты и в четвертый раз пролистывает “Джейн Эйр”. Она уже прочитала романы Остин, и “Графа Монте-Кристо”, и все книги Виктора Гюго, которые только смогла раздобыть, она промчалась по медицинским триллерам доктора Вэйла и по романам Руби (а Эмма не слишком любит читать, но вот принесенная Генри сказка о Джеймсе и гигантском персике легла в растущую стопку), и теперь она вновь вернулась к истоку. К сестрам Бронте. К Джейн, Рочестеру и Торнфилд-Холлу. И ничего, что половину страниц она запомнила наизусть (ведь в ее памяти почти ничего не хранится, вот ей и легко запоминать), потому что они успокаивают ее. Они – старые знакомые.
Странно, что история девушки, у которой не было своего дома, помогает ей почувствовать себя в безмолвной больничной палате чуточку уютнее.
Она читала четырнадцатую главу, когда услышала голоса. К счастью, они раздавались не в ее голове, нет, это были Эмма и доктор Вэйл. Они остановились, но в холле так тихо и пустынно, что через раскрытую дверь она отчетливо слышит их разговор. Они этого не знают.
– Мне это не нравится, – говорит Эмма.
– Мне тоже.
– Тогда почему мы это делаем?
– Потому что таков закон.
Эмма – шериф, но она бормочет что-то вроде: “К черту законы”, и Джейн почти улыбается.
– К сожалению, шериф, наше мнение не играет тут никакой роли. Он – тот, с кем полагалось связаться, случись с ней беда, – и Джейн понимает, что они говорят о ней, – и его следовало известить, как только ее привезли сюда. Мы и так предельно затянули с этим.
Она слышит шелест ткани и скрип ботинок и догадывается, что Эмма схватила Вэйла за рукав.
– Вы знаете, что он пытался сделать.
Кровь застывает в жилах. Не о мистере ли Голде они говорят…
Он опасен, она знает. Эмме он не нравится, она знает.
Она не знает, что он “пытался сделать”, но он (почти) совершил убийство и он (очевидно) сыпал угрозами, и он опасен.(Просто – не для нее).
И, возможно, они не пускают его к ней, вот почему она уже несколько дней почти не видит его, только иногда встречается с ним взглядом на улице, или когда он регулярно покупает кофе на вынос в “У Бабушки” в восемь утра. Но вполне естественно, если он и есть тот, с кем должны были связаться, случись с ней беда. Он – человек, который любил Белль. Которого Белль любила. (“По ком звонит колокол”… колокол…. Беллл… эту книгу она тоже прочла).
Вэйл все еще говорит что-то, и Джейн прикусывает нижнюю губу, и опускает книгу, и выпрямляется. Она наклоняется вперед и склоняет голову набок, чтобы лучше расслышать его слова.
– Все уже сделано. Я не могу больше лгать ему. Если она хочет его видеть, ее физическое состояние давно допускает это.
Шаги заглушают ответ Эммы. Голос доктора Вэйла раздражен.
– Мне жаль, шериф, но это все. Я скажу ей, что он здесь.
Он негромко стучит в дверь.
– Джейн, могу я войти?
Она встает, стискивает ладонями подол вязаного зеленого свитера.
– Кто здесь? – спрашивает она.
Она ощущает секундный укол совести за то, что подслушивала, но, еще сильнее вцепившись в свитер, она заглушает укор.
Вэйл заходит в палату. Эмма проскальзывает следом, ее руки в карманах, на лбу складки недовольства и раздражения.
Джейн слегка улыбается Эмме и ослабляет хватку на свитере для того, чтобы помахать ей.
– Привет, Белль, – говорит Эмма в ответ.
Доктор Вэйл касается Эммы локтем, и та поправляется:
– То есть, Джейн.
Джейн смотрит на Вэйла.
– Кто пришел?
Он поднимает руку.
– Во-первых, мне жаль, что мы раньше вам не сказали. Это могло бы стать для вас некоторым потрясением…
Эмма перебивает его:
– Твой папа.
Вэйл стискивает зубы.
Это известие падает в ее и так уже зыбкое представление о реальности, как стеклянный сосуд, брошенный в глубокий колодец. Но когда сосуд достигает дна (когда ее сознание пошатывается, и сердце пронизывает боль, и взмывает надежда, потому что у нее есть отец, и она не одна), ее дрожащие губы складываются в почти-улыбку.
– Мой…– ее голос обрывается. Ее глаза расширяются, а руки стискивают свитер крепче, чем она могла бы себе представить. – Мой отец?
Они оба молчат. Время, кажется, прячется, растягивается в вечность. Она смотрит на них, она знает, что в ее глазах сверкают почти-волнение и почти-надежда (и больше почти-счастья, чем в какой-либо из этих
пустых длинных дней).
– Морис Френч,– в конце концов говорит Вэйл.
– Мо, – в тот же миг говорит Эмма.
– Где он?
– В кафе, – Эмма кладет руки на пояс. – Я здесь ни при чем.
Вэйл оборачивается к Эмме, прищурив глаза. Та поднимает брови.
– Что?
И, возможно, ей следует спросить, о чем они спорят, почему Эмма настроена подозрительно, почему они ей сразу не сказали, почему отца, как и все остальное в этом городе, скрывали от нее. (Почему честность здесь так редка. Почему мистер Голд смотрит на нее печальными карими глазами и всегда говорит ей правду).
Но она не спрашивает. Она просто стоит и ощущает, как все то, что связано с отцом, прокатывается по ней волнами пурпурного дыма.
– Вы хотите, чтобы мы привели его сюда? – спрашивает Вэйл.
Она улыбается настоящей, подлинной улыбкой, которая раскрывает ее губы, и прищуривает ее глаза, и помогает приглушить одинокую, тихую боль в ее груди.
– Нет,– говорит она, и смотрит на свой чемодан с одеждой у стены. – Я пойду к нему.
***
Ее смелость начинает таять к тому времени, когда она достигает кафе, но Эмма уже пошла вперед, и пейджер Вэйла спрятан в заднем кармане ее брюк (и на ней голубая блузка, которую она еще ни разу не надевала).
И она идет вперед. Она идет, и ее каблуки стучат по полу, и она смотрит, не отрываясь, на яркую куртку Эммы, и прижимает к себе “Джейн Эйр”, чтобы подавить душащее волнение.
Эмма отходит в сторону, брови девушки все еще сдвинуты, губы плотно сжаты.
В первый раз за эти месяцы (в первый раз на ее памяти) Джейн видит своего отца.
Он крупен, у него широкий нос и веселое лицо. (Ей внезапно становится страшно подвести его).
На нем куртка цвета хаки, белая кепка и джинсы, испачканные в грязи, и даже издалека она видит мозоли на его руках.
(Она боится разочаровать его, как она уже разочаровала многих).
Он заканчивает разговор с Эммой, и она слышит его голос – низкий, тяжелый, с сильным акцентом, как у нее. И она видит его волосы, каштановые и вьющиеся, как у нее. Его глаза скрывает тень от кепки, но она боится, что они окажутся карими (и старыми, и грустными, и что для него она всегда будет Белль, и всегда будет не больше, чем знакомой незнакомкой).
Эмма складывает руки на груди и кивает Джейн, и флорист – Мо Френч, ее отец – снимает кепку. Он взглядывает на нее голубыми глазами и улыбается (она боится, что он окажется чудесным человеком, и она не сможет оправдать его ожиданий).
Он отталкивает Эмму и мчится к ней, словно бык. Тяжелый грохот ботинок по плитке, тяжелая улыбка, тяжелые звуки – “Белль” – падают с его губ, словно молот, и прежде, чем она успевает выставить книгу между своим слабым телом и его мощным, его тяжелые руки обнимают ее.
Его руки на ее спине. И она не знает его. И он касается ее. И он почти плачет, и он зовет ее “доченькой”. И он Мо Френч, флорист, ее отец, (и от него пахнет землей и нарциссами), и она позволяет ему держать ее в объятиях, пока, наконец, его руки не становятся стенами вокруг нее (и сбежать становится важнее, чем быть в безопасности).
Она высвобождается. Она выставляет вперед руки и говорит:
– Пожалуйста, пожалуйста, не надо.
И он отпускает ее.
Его глаза (голубые, как ее), расширяются.
– Прости меня, – говорит он.
Он нерешительно протягивает к ней руку.
Несмотря на то, что у нее кружится голова, она удерживается на ногах. Она видит возле себя на полу ботинки Эммы, и она крепче прижимает к груди книгу. Пейджер доктора Вейла в кармане, и ей удается выговорить:
– Все… все в порядке.
– Белль, я не хотел…
Она не Белль.
Но она боится разочаровать его, поэтому она поднимает глаза. Его глазв (того же оттенка) встречаются с ее. Она кивает и пытается спрятать слезы за улыбкой.
– При… присядешь, отец?
Счастье словно делает его в десять раз мельче, его глаза окружены гусиными лапками, и его лицо покрывается морщинками, как смятый лист бумаги. Он хватает ее за руку (и это нестерпимо, пульс учащается, и хочется вырваться), и он сжимает ее (и не замечает, как это причиняет ей боль), и она хотела бы вспомнить его (потому что тогда этот жест станет лаской, а не пыткой).
Он ее отец, и он не кажется чудесным (как она надеялась и опасалась), но она и не разочаровала его. И поэтому она продолжает улыбаться, когда он ведет ее к столику и выдвигает для нее стул.
Они разговаривают. Точнее, он говорит.
Она иногда задает вопросы, и слова текут из его уст, как ручеек, тихий и музыкальный.
Истории из магазина, пересыпанные смехом. Годы сплетен, накопленных в этом городке.
И грусть.
Как он жил так долго один. В окружении фотографий покойной жены, постоянно надеясь на звонок, который сообщит ему, что теперь врачи разрешат его дочери вернуться домой. Как он едва не потерял Белль, даже после того как нашел ее. Как он больше никогда не совершит той же ошибки.
Он улыбается, и пытается сжать ее руку, и говорит, что у них есть шанс.
Начать все с начала.
С самого начала.
Шанс обрести все то, о чем он мечтал, и на что надеялся, даже если она ничего не помнит о своей матери, даже если она хочет теперь называться Джейн, а не Белль, – потому что они наконец вместе. Больше ничто не разделяет их.
(Забавно, как это “ничто” дает ему надежду, а вот ее гонит прочь ото всех, кого она когда-либо знала).
Это забавно, и она смеется, но смущение гасит ее смех и раскалывает на половине пути, словно фарфор, который разбили о цементную стену.
Отец не замечает этого, и говорит обо всем и ни о чем, пока не раздается сигнал его часов.
– Мне пора возвращаться, – говорит он. – Обеденный перерыв закончился, и надо открывать магазин.
– Я рада была повидать тебя,– говорит она.
– И я, – отвечает он, но его улыбка тяжела, и его глаза тяжело смотрят на нее, и он медлит уходить. Он ждет чего-то.
– Знаешь, я скучал по тебе.
Она улыбается и кивает.
Он поднимается, но не уходит. Он теребит свои часы, поправляет, и возится с ремешком.
– Ты… ты не… ты же придешь пообедать со мной… придешь?
Это не совсем просьба, и не совсем распоряжение, и не совсем приглашение (и не совсем мольба, какой была та просьба о ланче с гамбургерами). Это не совсем то, чего она хочет, но и не то, чего она не хочет. Это
слишком поспешно, и слишком неясно, и слишком самоуверенно, но он надеется на ее ответ, и, возможно, это ее второй шанс.
И она говорит: “Да”.
Они уговариваются на среду, и она позволяет ему поцелуй в щеку.
Он уходит.
Эмма сворачивает газету и миг спустя возвращается с купленным в автомате пакетом печенья. Джейн Эйр встречает в гостиной Торнфилд-Холла Рочестера, а Джейн Френч ждет среды.
========== Глава 5. ==========
Книги уже расставлены по полкам (ею, другой ею, в другой жизни). Но с тех пор прошли недели, и пыль вновь оккупировала библиотеку. Пыль покрывает все, затемняет обложки серым туманом, пронизывает воздух и лениво кружится в солнечных лучах позолоченными спиралями, и Джейн собирается одолеть ее.
Джейн начинает с окон. Она моет полы. Она приоткрывает переднюю дверь, обвязывает нос и рот платком и смахивает пыль. Выколачивает стулья.
Она отвоюет это здание у пыли и беспорядка (и она отвоюет свою жизнь).
И тогда она откроет библиотеку.
***
Через три дня она добирается до книжных полок. Она протирала секцию книг по садоводству, когда раздались шаги.
Ее сердце замирает.
Шаги гулко отдаются в пустоте тишины.
Возможно, это всего лишь Руби, или Эмма, или Арчи, или отец, но привычные и размытые страхи лишают ее способности сконцентрироваться, подумать о чем-то, кроме самого мрачного сценария, и она терзает себя мыслями о пиратах, и огненных шарах, и автомобильных катастрофах, и выстрелах.
Но посреди всего этого она все же обнаруживает в себе силу воли, которой хватает для того, чтобы заговорить.
– Простите, – говорит она, и ее голос уверен и тверд (хотя она дрожит, и страх холодит ее изнутри), – но библиотека закрыта.
Секундная пауза. И голос:
– Это мистер Голд. Могу я войти?
(Мистер Голд. Румпель, или Румпельштильцхен, или как-же-его-зовут– на-самом– деле, и она не знает, испытала ли страх или облегчение, услышав его голос. Она так сильно дрожит, что ей трудно понять, что она чувствует.)
Она опирается лбом о прохладную поверхность полки, сосредотачивается на вдохе. На лестнице, на том, чтобы сохранить равновесие и не упасть. На неуверенном, робком вопросе, который он задал (он задал вопрос, потому что ей решать, впускать его или нет, потому что это библиотека Белль, и он дал ей ключ).
– Мисс Френч?
Она хочет спрятаться. Она хочет спрятаться, и не отвечать, и не выходить, пока не приедет Руби и не отвезет ее в красном мустанге к бабушке на ланч. Но он обнаружит ее, если только станет искать. И спрооит себя, отчего она спряталась, ведь он был добр к ней и осторожен, так, словно знал, что она может сломаться.
Ответ прост: она прячется, потому что боится. Она прячется, потому что боится, но у нее есть и решимость. И она пытается быть храброй. И ей нужны ответы (на вопросы о нем, о мире, обо всем) больше, чем ей нужно спокойствие.
Больше, чем безопасность. И она делает выбор.
– Я… – ее храбрость исчезает при первой попытке. Но она кашляет (и притворяется,что дело в пыли) и продолжает: – Я здесь. В отделе “садоводство”.
Вновь раздаются его шаги, они все ближе. Она вцепляется в лестницу. Она сжимает губы, но, когда он заворачивает за угол, его появление странным образом смягчает напряжение. Не взрывается в сознании паника. Не раздается жужжание ужаса. Впервые она воспринимает его не как чудовище (с огнем на ладони и ненавистью в угольно-черных глазах) а как тихого пожилого человека с тростью и повешенной на руку корзинкой для пикника.
Она испытывает облегчение.
Он резко останавливается, увидев ее на лестнице. Его руки подрагивают, когда он снимает корзинку с локтя и ставит на пол. Он делает три шага вперед и кладет руку на среднюю ступеньку, удерживая лестницу (она не знала, что лестница дрожит, не знала, что почти потеряла равновесие), пока она спускается.
– Благодарю, – тихо говорит она.
– Я не хотел напугать вас.
Еще одно извинение. У нее уже целая коллекция. (Она не знает, в том ли дело, что он совершает больше ошибок, чем все остальные, или в том, что он больше всех остальных старается признать их).
– Все… все в порядке, – говорит она. Это правда. (Потому что уж лучше пусть это будет он, чем пират. Он, чем какой-нибудь неведомый ужас. Он, потому что он опасен, но не для нее).
Она вытирает пыльные руки о пыльную юбку и спрашивает:
– Чем я могу помочь вам, мистер Голд?
– Ничем.
– Тогда почему вы здесь?
Слова слетают с ее уст; пропитанные подозрительностью, слова срывают покров благоприличия. Но он не укоряет ее, и не упрекает, и не велит замолчать. И он не угрожает ей дозой успокоительного за то, что она была невежлива (истерична).
Он лишь грустно улыбается и поднимает корзинку.
– Я просто хотел передать вам это.
Он не пытается отдать, навязать Джейн корзинку. Он не делает шага вперед, и не протягивает корзинку, и ничего больше не говорит; просто стоит. (И корзинка странно выглядит на фоне его синего костюма). Он молчит, и не двигается, и ждет.
Что-то в его терпеливости успокаивает ее.
– Хорошо, – говорит она, и он тянется через пропасть между ними. Даже когда их пальцы встречаются (случайно, потому что ручка недостаточно большая, а Джейн берется за корзинку двумя руками) он не шевелится. На мгновение он становится похож на раненого зверька (большие грустные глаза смотрят на его руку так, словно прикосновение Джейн напугало его сильнее, чем напугало ее). Но потом он кладет руку на трость, и его пальцы двмжутся по рукоятке, и он закутывается в самоконтроль и спокойную уверенность.
Но она замечает, что он все еще не смотрит на нее.
Она прикусывает губы и насильно отводит взгляд. (Он не смотрит на нее, а вот ей не удается не смотреть на него). Она раскрывает корзинку и обнаруживает завернутые сэндвичи, печенье и набор свежих фруктов и овощей, и она хмурится.
– Вы принесли мне ланч.
Он улыбается, наклоняет голову.
– Если я правильно припоминаю, уборка всегда придавала тебе аппетит, – его глаза прячутся, но улыбка остается. – Я думал, ты проголодалась.
Она проголодалась.
И в два часа она должна была встретиться с Руби для ланча.
Но в его подрагивающей, неуверенной улыбке есть что-то, что, замирая, ждет ее ответа, что-то, исполненное надежды, хрупкое, что-то, что легко сломить. (И ей на миг становится трудно дышать при мысли, что ей придется увидеть, как умрет это что-то, – потому что она и так сломала уже многое в нем).
И поэтому она несет корзинку к столу.
Его плечи чуть распрямляются.
Она вынимает три разных сэндвича (каждый аккуратно разделен на две части), вынимает пластиковый контейнер с плавающими в воде морковными палочками. Яблоко, апельсин, банан, роскошную гроздь винограда. Бутылку с водой и фляжку. Шоколадное печенье в пластиковой обертке. Она раскладывает все это на столе и украдкой смотрит на мистера Голда.
Он следит за ней, не следя за ней. Он смотрит на нее издалека, постоянно переводя взгляд на все, что угодно. Его глаза пробегают по полкам, стулу, полу – на миг останавливаются на ней, так, что она едва успевает заметить это – снова к окну, его ботинкам, рукам.
Она понимает, что перед ней еще один выбор. (И от этого снова дрожат руки). Она открывает термос и подносит к носу, чтобы уловить аромат чая со льдом (еще одно решение, которое может изменить ее судьбу. Открыть перед ней новую тропу).
Она вынимает пластиковую чашку и наполняет чаем. И после этого она идет к стулу. (Еще одно решение, которое сделает ее смелой).
– Вы не присоединитесь ко мне?
За сдержанным выражением его глаза вспыхивают жизнью, и радостью, и печалью, и благодарностью, словно фейерверком. Словно огненным шаром. Самоконтроль, и не-совсем-надежда, и безутешное горе смотрят на нее, как из глубины бесконечного туннеля. Это причиняет ему боль, и это пугает ее, но он говорит:
– Да, разумеется.
И он идет к столу медленным, неуверенным шагом человека, шагающего в забытьи.
Они сидят друг напротив друга за маленьким деревянным столиком и разворачивают сэндвичи.
– Спасибо, что пригласили меня, – говорит он.
– Вы говорите так, будто удивлены…
Он пожимает плечами и не отвечает. Она двигает к нему контейнер с морковными палочками и вынимает несколько штук. Смотрит на его длинные тонкие пальцы, которые пытаются и не могут скрыть дрожь. И понимает, что в нем страх и почти-облегчение смешаны так же, как в ней.
Она удивлена и, прежде чем она успевает остановиться, ее мысли превращаются в слова:
– Если вы не думали, что останетесь, зачем вы приготовили столько еды?
– Я не знал, что именно ты предпочтешь.
– Это…– она ждала не такого ответа (но это правда). – Это очень мило с вашей стороны,– говорит она.
– Теперь уже вы удивлены.
– Думаю, да.
Ей нравятся все сэндвичи, и поэтому она берет половинку каждого, а остальные половинки пододвигает к Голду. Она решается отплатить ему честностью за честность.
– Я… я немного боялась вас.
Он принимает сэндвичи (и ее слова) безмолвно и отпивает глоток чая из пластиковой чашки.
– Но я думаю, мне уже становится лучше, – она отламывает корочки от сэндвичей. Складывает руки на коленях и поднимает на него глаза, изучая его.
– Вы… кажетесь не таким, как я ожидала. Учитывая, что о вас говорят.
– А что обо мне говорят? – он задает этот вопрос, слегка улыбаясь краешком губ, так, словно уже знает ответ.
(Говорят, что он жесток, бессердечен и коварен, и ей столько всего рассказывали о нем, что голова идет кругом, едва она начинает вспоминать.)
– Что вы чудовище, – говорит она. Но он не похож на чудовище. По крайней мере, не сейчас. Не когда он иронично поднимает брови, и в его глазах поблескивает тайна. Не когда они сидят в библиотеке, а перед ними сэндвичи и морковные палочки.
– Внешность может быть обманчивой, – говорит он. Берет палочку и вертит. – Что они еще говорят?
– Что вы опасны.
Он смеется. По крайней мере, ей кажется, что это смех. Он втягивает воздух, и его губы недобро изгибаются.
– Ну разумеется, – с жесткой издевкой говорит он.
– Они лгут?
Он качает головой, его волосы мягко падают на лицо.
– Нет, – он опускает глаза и кладет палочку обратно на угол пластиковой упаковки. – Не об этом, нет.
– О…– больше она ничего не может придумать. – Почему вы говорите мне это?
– Вы спросили, – отвечает он.
Тишина падает, как подломившаяся лестница.
Она надкусывает первый бутерброд (с тунцом, но она едва ли замечает это, потому что во всем привкус страха, смятения и облегчения, и во рту у нее словно опилки) и пытается не смотреть на Голда. Но это непросто, потому что он – тайна. Он (возможно) чудовище, которое (возможно) все еще любит ее. И (возможно) если он все еще любит ее, он все же не чудовище.
И впервые ей хочется, чтобы мистер Голд больше походил на ее отца, который без умолку рассказывал всякую всячину и практически вытягивал из комнаты воздух. Потому что отец давил на нее, но, по крайней мере, с ним ее сразу подхватывал поток разговора и увлекал за собой. По крайней мере, ей не приходилось пытаться заполнить тишину. Потому что, если бы Голд был как ее отец, она не видела его таким: одиноким, глубоко раненным, безмолвным и настолько печальным. И это было бы легче.
Еще один вопрос поднимается в ней. Она разламывает палочку на две части и смотрит на нее.
– Почему вы все это делаете для меня?
– У меня должна быть причина?
– Думаю, у всех есть причины на все, что они делают.
(Это ее мнение. Ее собственное).
– Я обещал, – говорит он долгую минуту спустя.
– Белль?
Кивок.
– Что вы ей обещали?
Видно, что ему не по себе. Это личный вопрос. Но он всегда был честен с ней и поэтому он отрывает угол от своего сэндвича и говорит:
– Я обещал ей, что буду защищать ее.
– И… и поэтому вы принесли мне сэндвичи? – это вопрос, но звучит как утверждение, и ее брови сдвигаются.
Он смотрит на отломленный кусок хлеба в своих руках, медленно поворачивает длинными пальцами. Он качает головой.
– Нет, – говорит он шепотом. – Я принес вам сэндвичи, потому что я не смог сдержать своего обещания.
Она складывает руки на груди, как будто этот жест защитит ее от холода, от слов, который вонзаются в сознание и вызывают кошмары.
(И она ничего не помнит, и в нее словно вновь выстрелили, и она может только догадываться о том, как ему больно).
Она все же смогла вновь взяться за чашку.
– Это… был несчастный случай.
– Нет, – говорит он. В его голосе звенят осколки, блестят острые края (и он опасен, теперь она верит в это). – Нет, не несчастный случай. Трагедия.
Сэндвич падает на упаковку.
– И я был бессилен предотвратить ее.
Он прав. Это трагедия. Вся ее жизнь – это одна сплошная потеря, с самого начала она существует только потому, что другой женщины больше нет. Джейн вместо Белль, и ей не кажется, что это того стоило. И ей больно осознавать это. Больно осознавать, что она ходит по городу, словно призрак Белль. Ей больно осознавать, что он (мистер Голд или Румпельштильцхен) видит в ней женщину, которую любил, а она смотрит на него со слезами и испугом.
Ей хочется дотронуться до него. (Это удивляет ее так же сильно, как собственный смех, который Голд вызвал у нее полчаса назад). Но она хочет дотронуться до него, потому что до него никто не дотрагивается, а ему это нужно почти так же сильно, как ей нужно, чтобы ее никто не касался. Потому что его лицо неподвижно, глаза опущены, но она видит, что боль разрывает его на части, и, может быть, прикосновение поможет ему.
Но она не смела.
И она не Белль.
И она не думает, что ее прикосновение поможет ему, но, может быть, помогут слова.
– Она простила бы вас, как вы думаете? – спрашивает она, стараясь говорить тихо, мягко и с надеждой.
– Я не знаю, – говорит он.
Ей слышатся в его голосе почти слезы, хотя его глаза и сухи, и он пристально смотрит на пластиковую упаковку.
Она хотела бы, чтобы он ответил иначе. Это помогло бы ей понять Белль – чего она хотела, что любила, что за человек она была. Что она думала о мистере Голде: это особенно важно, потому что это так много скажет ей о нем (и так много скажет о Белль, и об их общей потере).
Но у него нет ответа. И она решается дать ему ответ. (И она надеется, что она права, потому что ей невыносима мысль солгать ему после того, как он был так честен с ней).
– Я думаю, она простила бы, – говорит она наконец.
Он резко поднимает голову.
Она вздрагивает, и слова с трудом приходят к ней, и они колются как осколки, но ему нужны эти слова, и она пытается собрать их.
– Я не очень много знаю о ней, то есть, я хочу сказать, не помню, но я думаю, она простила бы. Если вы старались… и если вам жаль.
Глупо говорить это, потому что, конечно, ему жаль, и, конечно, он старается. Все, кто смотрит на него, это видят. И она думает, что ему нужно услышать это (и она думает, что ему нужно ее прикосновение, но ее руки лежат на коленях).
– Я не думаю, что она стала бы просить большего.
Его губы плотно сжаты, блестящие глаза смотрят на нее, и он вновь отламывает корочку с сэндвича, хотя не съел еще ни кусочка.
– Спасибо,– говорит он. – За то, что сказали мне это.
Вскоре, съев по половине сэндвича и выпив по чашке чая со льдом, они расслабляются, и оказывается, что ей удается разговорить его: он рассказывает истории, он шутит. И она напрасно опасалась, что все будет сложно, сейчас она не ощущает ни напряжения, ни страха. На самом деле ей почти легко, потому что изредка он улыбается, и изредка она смеется. Потому что в действительности у него есть чувство юмора, которое он скрывает (и, возможно, та идея с гамбургерами не так и плоха).
Он помогает ей убрать со стола. Она возвращает ему корзинку (почти опустошенную) и провожает до двери.
Ее каблуки стучат по плитке. Поскрипывает резиновый наконечник его трости.
– Благодарю, – вновь говорит она.
– Не за что…Джейн.
Кажется, что последнее слово он произносит с трудом, но она едва замечает это, потому что он впервые назвал ее: “Джейн”. (И ей не сразу удается вспомнить, что это ее имя, потому что его губы всегда произносили: “Мисс Френч”, а его глаза: “Белль”.)
– Вы… – она сглатывает, крепче охватывает себя руками (вцепляется в рукава, и ткань серая, и ей жаль, что цвет такой блеклый, ей хочется, чтобы на ней сейчас было что-нибудь яркое). – Вы еще придете?
Он медленно оборачивается, чтобы взглянуть на нее, и он тщательно сохраняет дистанцию между ними. Его губы вздрагивают в почти-улыбке почти-надежды. И она почти улыбается ему в ответ. И он спрашивает:
– Ты хочешь этого?
Она не знает (но думает, что могла бы захотеть). Она пожимает плечами. Кидает на него быстрый взгляд, прикусывает нижнюю губу.
– А ты?
– Я спросил тебя не об этом.
Она собирает все свое мужество. И кивает.
