Текст книги "Волкодав (СИ)"

Автор книги: Quintinu

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)

Полными одиночества ночами я звал её также, как звал, наверное, когда-то в самом раннем детстве.

Мама, ну почему, почему ты решилась на это?! Почему?..

«Оплакивай мою смерть и носи по мне траур.»[5] – Так заканчивался её дневник, и я не мог не понять, к кому именно были обращены эти слова, прожёгшие мою душу получше калёного железа. Из всей нашей семьи прочитать их мог только лишь я один.

Следующим утром я не ел, так как просто не хотел никого видеть. Заперевшись в своей комнате, я ревел несколько дней, изредка открывая дверь сестре или слугам, которые приносили еду или беспокоились обо мне.

Со смерти мамы во мне и начало происходить то, чего я так боялся. Я и раньше был беспокойным и не вполне обычным ребёнком, но теперь все мои потаённые страхи из детских кошмаров обрели форму голоса и надолго поселились внутри, а бессонница стала моим слишком частым ночным гостем.

– Нет, не со мной, всё это происходит не со мной! – пытался заглушить что-то невнятное внутри себя я.

– Но ведь ты и правда слышишь меня, иначе бы не отвечал мне и не пугался так.

– Исчезни, так не должно быть!

– Успокойся, Крым. Я не обижу тебя. Более того, я могу даже помочь. Ты ведь хочешь отомстить отцу, не так ли?..

И я понимал, что дороги назад для меня уже нет.

Середина XIV века, г. Солхат.

Не в силах больше находиться там, где умерло самое дорогое для меня олицетворение, я решил уехать к себе, в этот, как мне казалось по началу, всеми забытый, но довольно уютный край Улуса. Мой аталык, Шарукань, будучи также и беклярбеком, вторым лицом Золотой Орды, не мог надолго покидать столицу. Мне он был уже незачем: обучение моё подошло к концу, и я наконец-то мог самостоятельно жить на своей земле. В прочем, до моей территории он меня всё-таки сопровождал лично, а ещё после прибытия в Солхат жил со мной некоторое время, что меня, надо сказать, слегка бесило, ведь он напоминал мне о маме и о том, что под его присмотром я уж точно не смогу стать полноценным олицетворением.

Вопреки моим ожиданиям, на полуострове было весьма оживлённо. Торговля шла неплохо; главным образом это происходило из-за удачного расположения самого места – с трёх сторон окружённая морем суша просто не могла не стать раем для торговых судов всех видов и государств.

И олицетворений на самой территории было предостаточно – целых трое! Я и раньше пытался получить какие-нибудь сведения о них от отца, от Шаруканя и от людей в столице, но они в основном знали совсем немного, а потому уже на месте мне пришлось знакомиться со всеми поближе и разбираться в их непростых взаимоотношениях.

Первым, с кем я познакомился, был Каффа. Это был грек с, как я узнал позже, весьма непростым и изворотливым характером. В годы моего рождения его территория была отдана отцом Генуе, стремившейся закрепиться в Причерноморье, в качестве представителя его интересов. Сам Каффа был вполне доволен таким исходом, ведь теперь он снова попадал в сферу влияния развитой европейской державы, а не, как он сам выражался, «служил неотёсанному азиату».

В юго-западной части полуострова жила Херсонес – гречанка, поселившаяся здесь ещё с незапамятных античных времён. Несмотря на то, что они с Каффой принадлежали к одному народу, прямой родственной связи между ними не было, и, более того, они даже недолюбливали друг друга.

Но самым чужим на этой территории был, пожалуй, Мангуп. Управлял он своим собственным небольшим государством, скучковавшимся в горах всё той же юго-западной части полуострова – княжеством Феодоро. К моменту моего прибытия на свою землю, я знал о нём слишком мало: он был немногословен и редко рассказывал о себе, поэтому даже о его происхождении мне, как и многим другим людям и олицетворениям, оставалось только догадываться. Поговаривали, что он пришёл откуда-то с севера[6]. В прочем, это была только одна из версий, в целом же о нём, как о личности весьма таинственной и загадочной, в народе ходило довольно много слухов и вымыслов.

Все трое, будучи осколками Ромейской империи, принадлежали к Православной вере, и, конечно, не очень любили и государство, и семью, к которым относился я. Из-за этого по пути в Солхат я даже немного волновался о том, что могу остаться изгоем на своей же собственной территории.

К счастью, этого не произошло. Мангуп и Херсонес и правда отнеслись ко мне по началу настороженно, и стоило некоторых усилий завоевать их доверие к себе. В первые дни после знакомства я был поражён, насколько же гармонично и красиво выглядела их пара! Корсунь была прекрасна и аристократична, как её и описывали в своих рассказах люди, приезжавшие в Орду с полуострова, а Мангуп… Ох, он-то как раз и приковал моё внимание к себе целиком и полностью. Ещё бы, ведь я ни у кого никогда не видел столь светлых волос, слегка отливающих желтоватым оттенком, а в его светло-голубых глазах, чистых и прозрачных, отражалось не то ясное небо, не то море. Я даже пожалел о том, что после смерти Итиль я стал ненавидеть воду и бояться её. Но, благодаря глазам Мангупа, мне удалось позабыть об этом хотя бы на время. А ещё Феодоро был выше всех, кого я знал. Благодаря всем этим необычным для меня чертам внешности, так удачно сошедшимся в одном олицетворении, Мангуп стал казаться мне каким-то неземным существом: прекрасным и благородным одновременно. Что ж, и в этом я был уже заранее прав: чертам его характера ещё было суждено сыграть со всеми нами злую шутку.

Что влюбился, я понял далеко не сразу. По началу я долгое время списывал свою заинтересованность Феодоро лишь на его необычную для меня внешность, однако то обстоятельство, что я снова и снова будто специально искал встречи с ним, подтолкнуло меня и к другим мыслям. Причём, это было видно уже и окружавшим меня людям, и даже ещё не выехавшему обратно в столицу Шаруканю, который однажды и высказал мне всё прямо. От осознания собственной слабости к ещё тогда малознакомому мужчине и, главное, её безнадёжности, мне даже стало почему-то стыдно. Строить своё счастье ценой прекрасной любящей пары и, главное, ждавшей ребёнка, я уж точно не собирался.

Каффа принял меня тоже не так холодно, как я ожидал. Скорее всего, на это повлияло его занятие: под надёжным прикрытием моего отца, Сарая, и Генуи, соперничавшей за владычество в морской торговле с Венецией, он промышлял работорговлей. О том, как мог православный христианин продавать в рабство своих же единоверцев я обещал себе задуматься позже, а тогда я был рад хотя бы тому, что Каффа был согласен иногда присматривать за мной до моего совершеннолетия на пару с Шаруканем, обещавшим периодически меня навещать.

«Работа» грека была необычна ещё и тем, что из-за неё у того раз за разом возникали конфликты со всеми соседями. Однажды он даже поругался с моим отцом, из-за чего Сарай, как и подобает правителю, чья власть держалась в основном на страхе и силе, жестоко покарал Каффу, заразив чумой, пришедшей откуда-то из азиатских глубин.[7]

1357 год, г. Сарай-Берке.

Болезнь коснулась и самого Улуг Улуса: Хаджи-Тархан, к которой после смерти Итиль почему-то так сильно привязался наш отец, тоже слегла с чумой. Едва ли она могла умереть от неё, ведь мы, олицетворения, редко умираем от людских болезней, однако они всё же доставляют нам мучения. И чума в этом плане превосходила все известные ранее заболевания. Из переписки с отцом я узнал, что в лечении сестры ему пришлось даже прибегнуть к помощи его вассала, Москвы[8], претендовавшего тогда на место главного из множества русских княжеств. В прочем, всё это интересовало меня мало. Не то что бы я совсем не любил сестру, но осознание того, что именно она была в какой-то мере одной из причин смерти мамы, всё-таки подтачивало меня изнутри.

Сам отец тоже чувствовал себя не очень хорошо.

1361 год, г. Солхат.

Шарукан отбыл в столицу уже давно, и отец, как оказалось потом, в новых письмах писал мне в том числе и о нём. Будучи вторым лицом в государстве, он задумал сместить Сарая. Но сам он происходил из половцев и стать ханом не мог, и отец опасался, что его бывший соратник станет использовать в своих целях меня, как своего бывшего ученика и одновременно наследника Улуг Улуса. К сожалению, всех этих вестей из центра я получить не успел: Шарукань очень быстро объявился на полуострове, а гонцы с важными сообщениями от отца были перехвачены и убиты ещё в дороге. А потому, мне ничего не оставалось делать, кроме как поверить в то, что Сарай отдал ему в управление всю западную часть Орды да ещё и отдал часть своего войска, назначив темником. И Каффа, кстати, движимый жаждой мщения Сараю за чуму, которой переболел ранее, тут же перешёл на сторону половца.

О том, что на основной территории Орды шла гражданская война, которую потом назовут Великой замятней, между Шаруканем с одной стороны и Сараем, Кашлыком и верными им людьми с другой, я, разумеется, ничего не знал.

В результате им удалось отвоевать у предателя почти всю территорию Орды, не считая как раз-таки моего полуострова, и я всё также продолжал жить в неведении. А, по сути, в заложниках у своего бывшего аталыка.

За это время Шарукан, видимо боявшийся потерять контроль надо мной, как над единственным средством, дававшим ему право управлять страной, всячески старался вновь сблизиться со мной. Ему удалось стать мне другом, и мы могли часами разговаривать обо всём вокруг. На мой же вопрос об отце и о семье в целом он отвечал, что Сарай наконец-то решил уйти на покой, и он, Шарукань, будет для меня регентом до того, как я стану полноценным олицетворением.

Лжец! И ведь мне показалось это правдой! Он даже, якобы, отправлял мои письма отцу!

А ещё в те годы проснулось то, что родилось в моём сознании после смерти матери. В моей голове начало происходить нечто, что разрывало её на части. И нет, я даже не о боли, привычной мне уже на протяжении многих лет. С самого отъезда из столицы я стал замечать странности в своём поведении: внезапные всплески жестокости и злости, непонятные самому себе поступки, а временами я и вовсе слышал в своей голове чей-то чужой голос. Особенно сильно это проявлялось в присутствии Херсонес, которую я почему-то стал ненавидеть так люто, что невозможно было оправдать это одной лишь только ревностью. Иногда мне серьёзно начинало казаться, будто я схожу с ума.

– Смотри, смотри, какая она вся идеальная. Бесит, правда?

– Совсем нет!

– Но ведь это не она должна быть рядом с Мангупом, – голос всё продолжал настраивать меня против Херсонес, – а я. То есть, ты. Ты же хочешь быть счастлив? Хочешь заботы, любви, ласки? Феодоро может дать нам желаемое, нужно лишь только…

– Замолчи! Уйди! Я не хочу, не хочу, не хочу тебя слушать!

– Глупый… Рано или поздно ты и сам придёшь к тем же выводам…

1380 год, г. Солхат.

Шло время, и Шарукань всё чаще стал уезжать с полуострова по каким-то делам: сначала в столицу, как говорил он, затем – уже к русским, улаживать какие-то проблемы. По началу до всего этого мне не было дела, но, когда ситуация накалилась до предела, мой бывший учитель объяснил мне всё.

Оказалось, что русские не были довольны тем, что в Орде правит не законный хан, а, по их мнению, захвативший власть узурпатор, да к тому же ещё и не состоявший в прямом родстве с Сараем. И Москва, считавшийся наместником хана на Руси и регулярно собиравший с неё дань для Орды, на одной из встреч с Шаруканем для переговоров выразил свою позицию довольно ясно: подчиняться невесть кому он не станет. То, что в рукаве у моего бывшего учителя был козырь в виде меня, русского не волновал, ведь я ещё не был полноценным олицетворением, и поэтому представлял лишь посредственную ценность как наследник.

В ответ на это Шарукан решил жестко отомстить посмевшим высказать недовольство русским. Здесь, на полуострове, он собирал армию, в которой должен был быть и я тоже. Мой бывший аталык уже заранее предвидел свою победу и считал этот поход прекрасной возможностью приобщить меня к войне. Он уже давно подумывал о том, чтобы брать меня с собой в серьёзные сражения, однако до этого нужного повода всё не было: они происходили там и тогда, где и когда я не должен был ничего о них знать, не говоря уже о том, чтобы участвовать напрямую. Сам-то я не особо горел желанием сражаться, а тем более за Орду – мои мысли почти полностью были заняты Феодоро, ставшим для меня моим личным наваждением.

Каффа же, кстати, как наёмник, тоже был на нашей стороне.

Русские дали главный бой у впадения реки Непрядвы в Дон. Сражение вышло быстрым и кровавым, но в моей памяти оно осталось отнюдь не этим. Шарукань не хотел, чтобы я во время битвы сидел без дела, и настоял на том, чтобы я тоже принимал в нём участие, а заодно и показал бы то, чему научился.

Но именно в этом сражении суждено было рухнуть всем его честолюбивым планам. Перед самым боем меня нашёл Казань, которого я не видел с самого отъезда с Волги. Он-то и рассказал мне обо всём, что происходило в Орде в последние годы. То, о чём я, по планам Шаруканя узнать не должен был совсем.

А потом, в самый разгар боя я с сотней людей, служивших мне защитой, оказался отрезан от основных сил нашего войска. Мой бывший аталык не мог не знать об этом, и я до последнего надеялся, что он сможет вытащить меня из этой передряги. Но минуты таяли, и вместе с ними людей, защищавших меня, становилось всё меньше. Поняв, что бывший учитель не придёт на выручку, я…

Решил просто сбежать с поля боя. Я и так не особо рвался сражаться, в мыслях сидело то, что сообщил мне Казань, а тут ещё и чаша весов склонилась явно не в мою сторону, так что такой выход показался мне не только спасительным, но и правильным.

Русские преследовали меня недолго: они развернулись почти сразу, вернувшись в сражение. Что ж, видимо меня спасло то, что одет я был отнюдь не как сын хана, а как простой воин. Кто знает, соблюди я в облачении всё как полагается, отпустили бы меня просто так?..

Да, я сбежал. Помимо того, что это был первый мой серьёзный бой, мыли о том, что Шарукан меня использовал, не давали мне покоя.

Вот подлец! А ведь я ему верил, всё ещё считая его своим наставником и другом! И теперь мне хотелось лишь одного: отомстить ему так, как сумею, но только чтобы Шарукан понял, что я не просто мягкотелый ребёнок у него на попечении, а могу мыслить как взрослый, пусть даже и тело моё с этим ой как не согласно.

Я решил ехать на юг – туда, где на уже ставшем мне родным полуострове был мой дом и жил тот, которого я любил. Любил независимо от того, кто управлял моим телом в данный момент.

Я вернулся домой куда быстрее их войска. Гнал меня вперёд тот, другой во мне, и, если бы он не проснулся, смог бы я так быстро взять ситуацию в свои руки и так решительно действовать? Скорее всего, нет.

Это решение оказалось верным: уже будучи в Солхате, мне лишь оставалось ждать возвращения основных сил. А, когда они объявились на полуострове, я уже знал, где смогу найти обоих его предводителей.

Грек, верно, заметил меня ещё издали, с одной из башен своей крепости, иначе как объяснить то, почему он встретил меня столь радушно и гостеприимно да ещё и провел внутрь? У него явно было что-то на уме, но я уже был готов ко всему.

Заговаривая мне зубы, Каффа тянул время, будто наслаждаясь. По началу я не особо вслушивался в то, что он говорил, однако через несколько минут его слова всё же привлекли моё внимание.

Он рассказывал мне весь план Шаруканя. Это осознание стало для меня громом среди ясного неба, и я сразу же пожалел, что не слушал его ранее, ведь в его словах то и дело всплывали всё новые подробности. Оказалось, что, помимо жажды власти, у моего учителя были и свои причины идти против Сарая – месть за покорение его народа, половцев, и установление ига и над ними тоже.

Вот только я знал, что Каффа не стал бы делать что-то без выгоды для себя, и поэтому тут же прикинул в уме несколько вариантов его выигрыша от всей этой ситуации. Остановившись на наиболее вероятном, состоявшем в желании выслужиться перед сынком хана, я, мысленно улыбнувшись, продолжал слушать.

После того как грек окончил рассказ, он повёл меня в одни из дальних покоев, которые и занимал остановившийся у него Шарукан.

Но в них его не было. Этот подонок снова смог обвести всех вокруг пальца!

На пару с Каффой мы искали его по всему полуострову, но всё было зря. Мы поняли это, когда Шарукань немногим позже объявился в Литве.

Теперь он назывался Глинск, и достать я его там уже не мог.[9]

Обида закипала во мне как горящее масло для греческого огня и также, как и он сам, сжигала меня, разрушая изнутри всё больше.

И моя другая сторона снова и снова показывала в моём сознании картины изощрённой мести с пытками и другими мучениями, от которых я уже не мог отмахнуться просто так, как раньше.

Потому что не хотел. Потому что тот злой голос уже был куда сильнее меня самого.

Моё тело вообще подводило меня. Из-за всего случившегося мне становилось только ещё хуже: голова уже не просто болела, а разрывалась, а голос в ней становился всё отчётливее и появлялся всё чаще. Он советовал, иногда даже отдавал приказы, и я уже не мог точно сказать, осознанно ли я поступал так, как хочет он, или нет. Иногда мне и вовсе казалось, что моей настоящей личности уже давно нет, а вместо этого моё тело захватил кто-то другой, кто и тревожил меня уже давно.

«Давай же, давай, отомсти ему! Покажи, что ты тоже чего-то да стоишь!» – вещал мне он, и я был уже не в сила отмахнуться от него просто так.

Можно сказать, что это предательство сорвало последние запреты для того, кто жил во мне своей жизнью, и теперь моё тело всё чаще выполняло уже его волю, а не мою.

На самом деле я не знал точно, что это или кто. Я лишь инстинктивно прозвал его другим «мной».

Самым странным среди всего этого было то, что я уже не боялся его. Я просто не смел, ведь в таком случае он, другой внутри меня, он поймёт всё и, наверное, станет только ещё большим злом.

А ещё неожиданно для себя я начал видеть наяву то, чего не было: людей, предметы, явления, те самые пытки Глинска… Чаще всего передо мной возникал Феодоро. Улыбаясь, он звал меня к себе, а я же, забившись в ворох своих подушек, всхлипывал от ужаса. Мысль о том, что я, скорее всего, уже был чем-то болен, прочно поселилась в моей голове. Рядом с тем голосом, который на мои попытки поговорить об этом или спросить, кто он, лишь смеялся.

– Этого не может быть! Это происходит не со мной!

– Нет, Крым, мы с тобой вместе всё это видим, так как живём в одном теле.

– Я не верю, не верю! – Кричал я уже вслух, едва ли не плача.

1382 год, г. Солхат.

Списавшись, наконец, с отцом, я узнал все подробности заговора Шарукана и ещё больше утвердился в своём желании отомстить бывшему воспитателю. Вот ведь мерзавец, а я и не представлял, что настолько близкое олицетворение может так предать!

Сам же Сарай чувствовал себя всё хуже. Он так и не оправился после самоубийства мамы, и потому Кашлык, помогавший ему в борьбе против Шаруканя, а ранее так и вообще не вылезавший с самого востока Орды, вдруг взял ситуацию в свои руки и от имени отца начал править страной. Это грозило новой замятней, но он, ко всеобщему удивлению, действовал довольно мудро и грамотно: Шарукан был объявлен вне закона, а Москва, как представитель Руси в Орде, за отказ платить дань подвергся суровой каре – город был взят и разграблен, да и от соблазна проучить само олицетворение никто отказываться тоже не стал.[10]

1395 год, г. Сарай-Берке.

А затем на нашу землю пришла ещё одна напасть – Улуг Улус стал препятствием на пути величайшего воина четырнадцатого века, Самарканда. Он, желая обрушить наши торговые связи и мстя Кашлыку, прошёлся по нашим землям, сея хаос и разрушение на своём пути и оставляя за собой реки крови и пирамиды из черепов.

Отец понимал, что бой с ним станет самым сложным за всю его жизнь. Понимал он также и то, что, будучи уже далеко не в самой лучшей своей форме он, скорее всего, ему проиграет. Однако Сарай не мог бросить свою страну и народ перед лицом опасности и встретил врага лицом к лицу. Встретил с честью, не убежал постыдно, как я сам недавно с Куликова поля. Да и поединок был сложным: отец, хоть и довольно сильно ослаб в последнее время, всё ещё представлял из себя очень сильного соперника.

Как он и думал, он проиграл. Самарканд же, отдавая дань уважения его храбрости, бесстрашию и чести, решил не добивать Сарая, как остальных своих противников. Но это было и издёвкой: после боя теперь уже не только душевное здоровье отца покатилось по наклонной вниз.[11]

Такая самоотверженная защита Сараем своей страны мне понравилась, и я, наверное, прекратил бы ненавидеть его за мать и моё рождение, но то что происходило в моём сознании, к сожалению, уже было необратимо.

И дома, в Солхате, я сходил с ума всё больше. Теперь, когда Шарукань напрямую мне не угрожал, но всё также был недоступен ни мне, ни даже моему отцу, этот некто другой в моей голове и начал планомерно, изо дня в день настраивать меня против половца, взращивать во мне зёрна мести, которые я по началу ещё пытался закопать глубоко в себе. Но теперь, под шипящий шёпот этого нечта, рассказывавшего о том, как именно можно избавить моего бывшего аталыка от жизни, а нас всех – от проблем, я начал постепенно понимать, что мои собственные мысли, чувства и желания совпадают с таковыми у этого голоса почти полностью.

С тех пор злоба, ярость и обида копились во мне несколько лет, и они сломали бы меня окончательно, не дай я им выход.

1399 год, г. Солхат.

Жертвой стала Херсонес, которая и без того тяжёлыми родами их с Мангупом сына сильно подорвала своё здоровье. Я, к концу четырнадцатого века уже безраздельно и бесповоротно влюбленный в Феодоро, смотрел на неё уже с плохо скрываемой ненавистью. Я понимал, что на её мужа не имею совершенно никаких прав, однако то, с какими благоговением и любовью заботился Мангуп о своей любимой жене и таком долгожданном сыне, выводило меня из себя.

«Меня, меня пожалей, меня!» – кричало в агонии всё моё существо, и впервые после смерти матери я снова чувствовал себя отчаянно одиноким, хотя, казалось, уже давно отпустил Итиль и научился жить самостоятельно.

А Феодоро, казалось, не замечал моего отношения к его жене. Ну конечно! Ведь с ним я был настолько ласков и мил, насколько мог себе вообще представить высшее проявление этих добродетелей. Желая видеть его едва ли не каждый день, я постоянно наведывался к ним в гости – порой даже без приглашения, ведь я же уже был другом Мангупу и считал его дом едва ли не своим.

– Убей её! Убей, чтобы она больше не смела быть рядом в Феодоро! С нашим, нашим, наш-шим Феодоро…

Тогда в моей голове и родился этот план. Он был подсказан мне той самой тёмной стороной меня в один из тех вечеров, когда я снова мучился от ревности. В отличии от множества мерзостей, предложенных моим другим «я», этот способ выглядел почти безболезненно, относительно просто и, что главное, не оставлял следов. Мой злой фантом предлагал отравить конкурентку, так нагло забравшую у меня моего возлюбленного. Да, забравшую, хоть я и появился в их жизни гораздо позже их свадьбы.

После тяжёлой внутренней борьбы я согласился, и мне уже было плевать на то, насколько в мои прежние моральные устои вписывалось убийство. На кон было поставлено слишком многое.

Теперь уже не этот зверь внутри меня просыпался время от времени, а моя первая личность, а голос разума, в отличии от другого, я слышал всё реже и реже.

И, конечно, моя истинная сущность, затерянная где-то в глубине моего сознания, уже редко управляла движениями тела. Всё чаще ей оставалось лишь покорно наблюдать за происходившем в жизни, не в силах повлиять ни на одно событие. Теперь уже ничто не мешало мне по-тихому убрать Херсонес так, чтобы Феодоро ни о чём не догадался. Более того: в её случае всё можно было списать на отголоски не самых лёгких родов.

Дрожавшими руками отравляя её воду и пищу, я изо дня в день подводил Корсунь к краю.

В прочем, всё вышло даже проще, чем напридумывал для себя я: литовцы, с которыми Мангуп вёл давнюю вражду, однажды-таки решились проникнуть глубоко за Перекоп. Они хотели насолить столь сильно досаждавшему им княжеству, и потому позарились на самое дорогое и одновременно слабое – жену Феодоро.[12]

Одно наложилось на другое, другое – на третье, и теперь уже даже я не мог сказать точно, от чего же на самом деле умерла Корсунь. Мне же это было лишь на руку, так как теперь я был полностью чист перед своим любимым и даже остался с ним один на один. Ну, почти.

Начало XV века, г. Солхат.

А потом наступили те годы, которые я и сейчас могу с лёгкостью назвать золотыми. Конечно, по началу Мангуп долго убивался по своей дорогой и любимой жёнушке, но я ведь специально был рядом, чтобы утешить его в такой тяжёлой и печальной жизненной ситуации.

Кто же, если не я?.. Каффа что ли?

Он, кстати, только нарушал наш покой своими постоянными территориальными претензиями, но, если не обращать на это особого внимания, то первая половина пятнадцатого века была для меня едва ли не сном. Мы были наедине: Мангуп и я, изо всех сил старавшийся облегчить его горе. И эта моя поддержка постепенно, но перерастала в нечто большее, в том числе и в ответную, мою, сторону. О том, что я в каком-то смысле помог его жене отойти в мир иной, я, конечно, предпочитал молчать. Но теперь уже не из-за того, что собирался скрыть это от Мангупа, а потому, что не верил, что всё это делал с ней я сам – благодаря тому, что тот другой я ослаб, я запечатал воспоминания об этом глубоко внутри себя. И теперь считал, что я был совершенно ни при чём.

Закономерно вернулась и моя изначальная личность, – нежная, наивная и ранимая. Тогда-то я и понял, что моя злая половина просыпается только в случае какой-либо угрозы для меня извне, выступая как бы своеобразным барьером или щитом, защищавшем настоящего меня от всех жизненных страхов и потрясений. Жестким барьером, кстати говоря.

Но, когда всё было хорошо, а я был под надёжной защитой теперь уже только моего Мангупа, злая часть вела себя вполне прилично, если не считать нескольких пошлостей, которыми она иногда будоражила моё сознание.

Феодоро и раньше не видел во мне никакой угрозы и был очень добр и мил со мной, но теперь он и вовсе был безмерно благодарен мне за поддержку и заботу. Знал бы он правду, я бы вновь потерял любимое олицетворение, но я…

Я был слаб. А ещё уже не мог разрушить своё счастье, за которое, всё же, боролся, пусть и самым низким из возможных способов. О том, что я поступил именно так, я не жалел ни секунды даже когда вспоминал обо всём, что делал. Последние же сомнения в правильности содеянного были забыты после того, как наши губы встретились, а тела сплелись в едином порыве.

После этого я почти всё время жил с Феодоро.

Будучи и ранее склонным к чрезмерному отдыху, у него дома я обленился ещё сильнее. Хоть сам его главный город и находился в горах, мне не нужно было часто покидать его дом: обо всём, что могло понадобиться в быту, Мангуп заботился сам. А ещё он однажды напоил меня вином – странным напитком из винограда, от которого мне почему-то стало очень легко на душе, мир – ярче, красочнее и добрее, а сам Феодоро показался мне ещё более прекрасным, чем прежде.

Моё блаженство не нарушал даже его малолетний сын, которого я даже стал считать своим пасынком и довольно сильно к нему привязался. Звал я его «Ахтиаром» − «Белым берегом», как бы отдавая дань внешности, слишком напоминавшей отцовскую, и его территории, расположенной на побережье. Своей похожестью на Мангупа он мне и нравился, а от Корсуни, с её истинно греческими тёмно-каштановыми волосами и зелёным огнём глаз, он не взял ни того, ни другого.

Как выяснится потом, характер у мальчика тоже был полностью в отца.

А ещё у Феодоро был сад, самыми прекрасными цветами в котором были розы. Было очень неожиданно осознавать себя ковырявшимся в земле, но пара кустов этих цветочных цариц, белых и алых, приковала к себе моё внимание надолго.

Я ведь как раз алая. Мои руки залиты кровью врагов, хотел ли я того или нет. Мангуп же – белая. Чистый, самый светлый цвет, олицетворяющий… Идеальность. Видимо, я просто жил в своих грёзах, да?..

А ещё белая – это старый я.

1441 год, г. Солхат.

За это время мы так сблизились с Феодоро, что даже воевали вместе против коварного Каффы.[13]

Я знал, что Сарай не одобрит моих отношений с кем-то до становления меня полноценным олицетворением, а уж если объектом моих чувств станет мужчина, который, к тому же, намного старше меня, то тем более. Эта, а также ещё несколько причин и побудили меня в очередном письме в столицу поднять вопрос об отделении своей территории в полностью своё государство. В том, что я смогу сам управлять ей, я к тому времени уже не сомневался. Ну, а если что, у меня всегда был тот, у кого можно было спросить совета, если не положиться целиком.

О мести Шаруканю-Глинску я тоже не забыл, и потому, желая решить обе проблемы сразу, отправился в Литву за помощью в отделении от отца. Намереваясь заверить сбежавшего половца, что простил его и не причиню никакого вреда, я собирался использовать его в качестве инструмента для получения полной самостоятельности и полноценности, а уж потом решать вопрос относительно него самого.

Это всё, конечно, было лучшим вариантом развития событий. В худшем же мне светил едва ли совет, ведь опальный беклярбек мог и не захотеть снова иметь что-то общее с государством, в котором за его голову была положена награда.

Но я надеялся на удачу, и потому всё-таки поехал к с своему старому знакомому.

Как я и ожидал, Глинск помогать мне отказался. Он сослался на то, что ему вполне неплохо живётся в Литве и уже нет нужды снова впутываться в старые разборки. Было видно, что он боялся моей мести – эта мысль так и осталась невысказанной, но на протяжении всей нашей встречи висела в воздухе. Думаю, половец и сам понимал, что скрыть от меня это не удастся. На фоне того, что разборок я не устраивал, ограничившись лишь несколькими весьма колкими фразами, его отказ отдавал чрезмерной осторожностью.

Что ж, этот хитрец всегда отличался умением затирать за собой следы и уничтожать то, что могло бы его выдать. И как он вообще додумался тащить меня на Куликово, зная, что там я могу всё узнать? Хотя, я тоже хорош: как же мне не стыдно было так сильно расстраивать его планы в отношении занятия ордынского престола, ведь я всегда был с ним таким послушным лапочкой?..

Устроился в Литве Шарукан-Глинск тоже довольно неплохо: обзавёлся территорией, домом, хозяйством, раба себе взял – паренька-подростка с очень-очень светлыми, почти белыми волосами. Не могу утверждать, что он мне понравился, однако в нём всё-таки было что-то притягательное. Может быть, виноваты были его большие светло-зелёные глаза, смотревшие на всех вокруг так жалобно и покорно?..