Текст книги "Волкодав (СИ)"

Автор книги: Quintinu

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)

Тем, что Глинск смог столь успешно и за столь короткое время прижиться в новой стране, он тоже довольно сильно поразил меня. Вот уж не знали эти проклятые литовцы, с кем на самом деле имели дело! Хм, или знали и молчали, выжидая удобного случая? Помня их отношение ко мне, и, особенно, к Феодоро, ожидать от них можно было всего, чего угодно.

1456 год, г. Солхат.

Так или иначе, с помощью Глинска или без, а сдаваться я не собирался. Мне нужно было собственное государство, и эта идея не без помощи моего второго я, просыпавшегося временами, прочно укоренилась в моём сознании.

Из очередного прибывшего в Солхат послания Сарая я понял одно: отец ни за что не отпустит от себя своего единственного наследника. Конечно, он любил мою сестру, Хаджи-Тархан, куда больше, чем меня, но, следуя старой традиции, претендовать на место правителя мог только ребёнок мужского пола, а, значит, только я. И отец собирался держаться за меня изо всех оставшихся у него сил.

Не то что бы меня сильно радовала война с собственным отцом, однако в нём и только в нём я видел в те годы причину того, что не смог стать полноценным олицетворением. Мне казалось, что, как только я получу собственную страну, я, наконец-то, смогу стать сильнее, серьёзнее, а, главное, быть наравне с другими.

Накормив свои плохие воспоминания, связанные с Сараем, ненавистью и оставив хорошие голодать, я впервые так сильно возненавидел его. По началу это было игрой, направлявшей меня в нужное русло, но уже вскоре я не смог отделить её от жизни. Тот, другой, я прочно вплёл восприятие отца как помеху для моего развития в моё сознание, и я снова не мог не послушаться приказывавшего голоса в своей голове.

– Убери его с пути, убери! Ведь он только меш-шает нам…

И свою свободу я всё-таки отвоевал. Вот только полноценным это меня почему-то так и не сделало.

34 XV века, г. Солхат.

А жаль, ведь теперь удары судьбы сыпались один за другим. Весть о том, что Константинополь, бывший вот уже как тысячу лет столицей уже не такой могучей, но всё ещё весомой в мире Ромейской империи, захвачен турками, стала полной неожиданностью для всех нас. В последующие несколько лет новости о покорении ими всё новых и новых частей некогда великой страны будоражили кровь всё сильнее. Напряжение росло медленно, но верно, и особенно оно было заметно по Мангупу и Каффе. Бывшие некогда врагами, теперь они должны были объединиться перед лицом общей и очень серьёзной опасности, однако, к сожалению, ослеплённые гордостью, не спешили находить общий язык.

А туча, меж тем, всё надвигалась.

34 XV века, г. Каффа.

Но, как и перед грозой бывает затишье, так и перед самым страшным был небольшой период мира и спокойствия. Мы с Мангупом использовали его для того, чтобы стать друг другу ещё ближе. Благодаря этому мне и удалось уговорить Феодоро и Каффу сесть за стол переговоров.

Когда всё получилось, и мы с греком стали союзниками, он пригласил нас к нему на обед. Мы не ожидали столь резкого сближения и ждали подвоха, но всё же пошли.

И, когда я впервые почувствовал в его крепости запах кофе, а потом впервые попробовал его на вкус, я понял, что влюбился снова. Теперь уже в этот по-настоящему божественный напиток.[14]

Никогда не забуду тот день: он и сейчас часто всплывает в моей памяти, и я вижу его, будто наяву. До него ещё мы, все трое, я, Мангуп и Каффа, ни разу не вели себя так расслабленно друг с другом. Ничего не знавшему человеку или олицетворению мы даже могли бы показаться давними друзьями, но, к сожалению, между Феодоро и греком лежали десятилетия вооружённых столкновений, и помирить их удалось лишь только теперь. И то – с трудом и на фоне надвигавшейся новой опасности.

Маленький Ахтиар тоже был с нами: сновал то рядом с отцом, то со мной, иногда бросая вопросительные взгляды на светившегося улыбкой Каффу.

Наслаждаться покоем нам оставалось ещё несколько лет, и мы не теряли их зря, начав готовиться к обороне заранее.

Первым забрали Каффу. Турки решили начать с него и не прогадали: мы не только не успели как следует укрепить юго-восточное побережье полуострова, но грек и сам, и ранее отличавшийся непостоянством в характере, сдался на милость победителей.

Винить его я не стал: когда речь заходит о жизни и смерти, такие, как он, обычно выбирают первое, забывая о чести или морали. Я понимал его, ведь тогда, полвека назад, на Куликовом я поступил также.

Феодоро же рвал и метал, и с тех пор в его глазах грек навечно был заклеймлён «крысой». О том, что чуть ранее мы были с Каффой заодно, он очень и очень пожалел.

Май 1475 года, г. Мангуп.

А потом настал и наш черёд. Турки подбирались к нашей укреплённой в горах столице все ближе, и Феодоро не жалел ресурсов для создания надёжной обороны. И, когда янычары подошли к городу, их уже ждал сюрприз в виде самых неприступных природных и крепостных стен из всех, с какими им предстояло сталкиваться ранее.

Началась осада. Осознавая то, что помощи нам ждать было неоткуда, и то, что рано или поздно закончатся и камень для латания дыр в стене, и еда для запертых за ней людей Мангуп принял решение держаться до последнего. По началу я, как мог, подбадривал его, но потом, когда наши силы начали таять практически на глазах, постепенно начал подбивать его сдаться в плен.

В этот раз это было не столько проявлением слабости, сколько моим волнением за его жизнь и здоровье. Но Феодоро был непреклонен, и от этого мне становилось только хуже.

Конец октября 1475 года, г. Мангуп.

На исходе пятого месяца осады турки предприняли хитрость – притворное отступление, из-за которого Феодоро, не в силах больше смотреть на голодавших подданных, открыл ворота крепости. Он понимал, что так поступать не стоило, но люди, находившиеся при дворе, упросили его пойти на это.

Внезапно развернувшийся враг рванул к крепости. Турки перебили вышедший отряд и проникли внутрь, вынуждая нас подниматься всё выше в горы, спасаясь от наступавших войск.

И, когда мы с Мангупом и ещё несколькими людьми оказались окружёнными в нашем заранее укреплённом доме, я подумал, что мы погибнем.[15]

Я радовался, что это произойдёт именно здесь.

В доме, из окна которого открывался прекрасный вид на убегавшие далеко вниз к отцветавшим равнинам горы и узкую синюю полоску моря на горизонте.

В доме, где я прожил, пожалуй, самые счастливые моменты своей жизни.

В доме, где я снова почувствовал себя кому-то нужным.

Здесь, где каждый рассвет рядом с Мангупом стал для меня счастьем.

После недолгого сопротивления нас принудили открыть ворота и сдаться.

И, когда под конвоем нас с Феодоро и Ахтиаром провели через город, ставший мне родным, я изо всех сил старался не смотреть по сторонам.

Вот только закрыть уши было нечем, и сотни предсмертных людских криков рисовали перед глазами картину, жуткую в своей жестокости.

Если бы не Мангуп, шедший передо мной, я бы наверное пожелал у захватчиков смерти. Но он своей стойкостью давал и мне силы жить.

Его столицу сравняли с землёй, княжество исчезло, а это значило, что и участь самого олицетворения была предрешена. Даже думать об этом было больно…

Конец октября 1475 года, г. Константинополь.

– Ты ведь знаешь, Мангуп, наши порядки. – Говорил тот, кто и сам ранее был православным христианином, а ныне восседал на османском троне. – Если наш враг и сам видит, что его сопротивление бесполезно, и сдаётся нам на милость, то мы, принимая это во внимание, не очень сильно наказываем его. Сдавшиеся обычно выплачивают нам довольно, м, скромную компенсацию за всю кампанию и остаются на своих местах с прежними правами и обязанностями. Разве что, под нашей протекцией.

Ещё не Стамбул, но уже не Константинополь затих и, сдержанно улыбнувшись, окинул нас взглядом. В этом огромном и пустынном зале, где главным предметом мебели был изысканно украшенный трон у одной из стен, мы были для него не более, чем лишёнными крыльев, но ещё живыми букашками. Все втроём, мы стояли перед ним на коленях, но смотрел по сторонам только я один. Чаще всего мой взгляд останавливался на самом Константине, и я не мог не отметить тех аристократизма и величия, коими было пропитано каждое его движение.

Хоть он и прожил уже более тысячи людских лет, внешне он был очень даже молод. «Ему как раз около тридцати на вид» – подумал я. Его каштановые волосы лёгкой волной ниспадали ниже плеч, а зелёные глаза смотрели на Феодоро с вызовом и восторгом, которых он и не думал скрывать.

– Ты же решил идти до конца. – Отчеканил он, и его слова эхом отлетели от мраморных стен и пола зала. – За то, что оказал нам столь яростное сопротивление, твой город был подвергнут разорению, и почти все жители перебиты. В прочем, ты и так всё это знаешь. Знают это и мои янычары, и поэтому им даже не нужен был приказ. – Константинополь усмехнулся. – Но я приказал им не трогать тебя самого и привезти сюда. Мне очень хотелось посмотреть на того, на чью осаду было брошено семьдесят тысяч моих лучших людей.

Мангуп сделал вдох полной грудью, но взгляда на своего врага так и не поднял. Молчал и Ахтиар, и только иногда косил глазами на отца, вероятно, жалея того.

– Так вот что я тебе скажу, Мангуп. Так как ты знаешь, что тебя ждёт дальше, я предлагаю тебе кое-что взамен. Место в моих войсках. Не удивляйся, просто я восхищён тобой. Ты сможешь сохранить жизнь, территорию, статус, уважение людей… А ещё ты получишь богатство, славу и, вполне возможно, высокое звание в моей армии!

Но ответа снова не было. Спустя минуту тишина напрягала уже не только султана, но и меня, и даже маленького Ахтиара, который, будто ожидая от Феодоро спасительных слов, уже в открытую смотрел на него.

– Ну же, отвечай! Не трать напрасно моё время. – Голос Константинополя стал явно злее, и Мангуп понял, что тянуть дальше с ответом уже нет смысла. Если уж начал всю эту игру с огнём, то пора достойно её завершить!

– Истинно православный христианин никогда не станет служить такой собаке, как ты! Во всём мире нет более подлого изменника и негодяя! – Вскинув голову, он посмотрел прямо на того, в чьей власти был. – Я лучше сдохну, чем стану вровень с убийцами моего народа!

От этих слов моё сердце ухнуло в пятки. Потерянным взглядом я бродил по пленной, но до конца не сломленной фигуре любимого, не веря, что вскоре потеряю его.

– Папа! – Ахтиар тоже всё понял. Что ж, он всегда был сообразительным малым, вот только в столь трагичной ситуации это явно выходило ему боком. На глазах мальчика появились слёзы, которые тут же устремились вниз по щекам, не в силах справиться с собственной тяжестью. – Папа, нет! Нет…

– Ну хорошо, раз ты так хочешь… – Константинополь явно был расстроен и немного зол. Видимо, далеко не каждый отказывался от подобной милости султана. Да и не каждому он такое предлагал. – Я дам тебе время попрощаться с твоей, м, семьёй. Для тебя всё закончится завтра утром. Что же до них…

– Не трогай сына.

Константинополь удивлённо приподнял бровь.

– Ладно я, я сопротивлялся. – Горячо и взволнованно говорил Феодоро. – Но он… Он же ещё мал, у него вся жизнь впереди… К тому же, его же мать Херсонес, ты должен был знать её! И не заставляй менять веру, вырасти праведным христианином! Ты же был им, ты должен знать, как!

– Хм-м… – Султан задумчиво потёр подбородок и, казалось, всерьёз раздумывал над предложением своего пленного. – Ну хорошо, будем считать это за твоё последнее желание.

– Не плачь, Каламита[16], не плачь. – Обратился приговорённый к сыну. – Ты будешь в надёжных руках, и никто тебя больше никогда не обидит. А наш Солхат будет иногда навещать тебя…

– Ну всё-всё, хватит, – несмотря на то, что Константинополь пытался сохранить голос ровным, в нём всё-таки промелькнула жалость к побеждённому, – у вас ещё будет время для прощаний.

А затем он посмотрел на меня.

– А ты, Солхат, согласен служить мне? Я думаю, Мангуп будет против того, чтобы ты последовал за ним завтра. Но слово за тобой.

Султан усмехнулся, давая мне некоторое время на раздумья. Но воспользоваться я им не успел.

– Он согласен. – Это был голос Феодоро, всё ещё несломленный и такой же решительный, как во время управления своей столицей, затерянной в горах.

– Чт… – Я смотрел на него в упор и уже не видел столь любимого мною лица – из моих глаз тоже побежали слёзы.

– Я сказал, что он согласен. – Не менее решительно повторил Мангуп.

– Вот и славно! Хотя мне жаль, что ваше преставление закончилось. Жаль также, что я не увижу утреннего продолжения, но меня ждут дела.

Поднявшись, он резко направился к выходу, и его шаги по белому мраморному полу отдавались в наших сердцах невообразимой пустотой и печалью, заполнявшими их до краёв.

Последний наш вечер вместе я не забуду, кажется, никогда. Большую часть отведённого ему времени Феодоро провёл с сыном, и только когда мальчик наконец-то забылся беспокойным сном, он перевёл своё внимание на меня. Столько слов любви я, наверное, не слышал и не говорил с самого детства – того времени, когда обо мне ещё так любяще заботилась мама.

На следующий день его казнили.

Мангуп… Мой Мангуп… Конечно, он поступил так, как поступил бы любой честный и преданный своим идеалам человек, но этим он причинил мне нестерпимую, буквально разрывавшую меня изнутри, боль. В том, что Ахтиар чувствовал то же самое, я был уверен целиком и полностью.

Присягнув Константинополю, я уехал обратно домой, разбираться с делами, порученными мне новой властью. Мальчика пришлось оставить, ведь Мангуп просил султана воспитать его, а я, даже если бы и хотел, не смог бы вырастить его в православной вере.

Конец 1475 года, г. Солхат.

Дома, на полуострове, напоминало о Феодоро ну просто всё вокруг, и, как бы я ни хотел убежать от боли, она всюду следовала за мной по пятам. В первые месяцы я даже подумывал о самоубийстве, однако я точно не знал, сработают ли известные людские способы на олицетворениях.

А ещё меня удерживали мысли о маме.

И мои, так и не побеждённые до конца, слабость и страх собственной боли.

На могилу Феодоро, устроенную рядом с так ненавистной мне ранее Херсонес, я приходил всего лишь несколько раз. Это давалось мне с огромным трудом, но я не мог, не мог не навещать того, кто был мне дороже всех в мире.

1478 год, г. Солхат.

Я знал себя очень хорошо: если дать мне время, то я смог бы смириться с утратой, принять её и, наконец-то, отпустить Мангупа. Так уже было после смерти мамы, и я надеялся, что и с Феодоро получится схоже. Я был готов ждать долгие годы, лишь бы желание жить вернулось ко мне, и я перестал быть тенью прежнего себя.

Но мне помешал Сарай. Желая воссоздать прежние границы Орды, а заодно и наказать непослушного сына, он направил на мой полуостров свои войска.

Я понятия не имею, знал ли он о том, что происходило со мной в последнее время, ведь сам я предпочёл ни с кем не делиться своим горем. Даже Каффу, пытавшегося меня жалеть, я старался видеть как можно реже.

А тут он! Да ещё и с какими-то заоблачными мечтами о восстановлении силы и мощи Улуг Улуса!

Ну неужели, неужели не было понятно по почти сошедшей на нет переписке, что я не хочу его видеть и слышать?!

Неужели мне просто нельзя побыть в одиночестве и спокойно оплакать своё горе?!

И я взорвался вновь. Ненависть к отцу в который уже раз захлестнула меня с головой. Мы воевали почти три года так, как воюют непримиримые враги, а не родные друг другу олицетворения. Я, почти полностью отдав бразды правления над моим сознанием моему злому фантому, жестоко и беспощадно кидался в самую гущу сражения, один за другим вырезая лучших его людей.

А ещё мне наконец-то пришла на помощь Литва. Просил ли за меня Глинск или литовцы и сами решили поддержать мою сторону конфликта, так и осталось для меня тайной.

Всё время войны я часто думал над тем, зачем отец вообще заварил всю эту кашу.

Неужели он не видел, что все усилия по объединению Орды бесполезны?! Она уже давно медленно разваливалась, проблемы точили её как изнутри, так и снаружи.

Но, видимо, Сарай ничего лучше спасения её силой придумать не смог. Оно и понятно: отец почти всю жизнь провёл в боях, да и своё место он получил, придя на Волгу с сильнейшей армией мира тех лет.

Теперь же Сарай был уже довольно слаб: уже даже ушкуйники, пришедшие несколько лет назад откуда-то с севера Руси, смогли легко разграбить некогда богатую столицу Орды. Да и другие события, развивавшиеся отнюдь не в его пользу, то и дело подтачивали его силы, а с ним и всего государства. И, вероятно, желание собрать страну снова и вывести её из застоя, в котором она теперь пребывала, стало последней отчаянной попыткой показать всем, что и Орда, и он сам ещё что-то могут, ещё чего-то да стоят.

У него ничего не вышло. Движимый благой целью, Сарай, в итоге не только не достиг её, но и лишь сильнее отвернул от Орды некогда бывшие в её составе земли – в том числе и меня.

1480 год, р. Угра на территории современной Калужской области.

Тем временем на севере набирала силу Русь, которую, всеми правдами и неправдами, объединял под своим началом Москва. Он часто обращался к помощи моего отца, ведь в борьбе за княжеские ярлыки последнее слово всегда оставалось за ханом Золотой Орды.

Но наступил тот день, когда Москва имел дерзость пойти уже и против Сарая, просто перестав платить ему дань. Отец это так не оставил – он несколько раз нападал на русских, но силы сторон были слишком неравны: против Орды, дни которой уже медленно катились к концу, выступало уже новое, сильное и объединённое Московское княжество, сочетавшее в себе почти всю силу и мощь ранее разрозненных русских земель.

Не мудрено, что в итоге Сарай не смог не только совладать с этой силой, но даже вступить в какой бы то ни было бой.

Что ни говори, а Стояние на Угре было, пожалуй, самым странным военным столкновением из всех, в которых мне доводилось участвовать. Не считая небольших стычек на наведённых наскоро переправах, оба войска, русское и ордынское, так и остались каждое на своём берегу. Кто кого испугался – вопрос сложный, но то, что после Стояния Большая Орда утратила остатки своего влияния на Русь, было очевидно всем его участникам.

В том числе и мне, ведь я тоже был там. Не столько на стороне Москвы, сколько против Сарая. О своём милом и любимом папочке не забыли ли первый «я», ни второй, и, будто бы в напоминание об этом, мы оба, действуя как единое целое, знатно порезвились в литовском тылу, лишив родителя подмоги.

Конец XV века, г. Солхат.

Мы с Сараем всё также не переписывались. Зато мне удалось узнать, что он отправлял несколько писем тому самому Глинску, который всё ещё находился в Орде вне закона. Вот уж и правда: старый враг лучше новых друзей!

Отец просил помощи в борьбе против Москвы, возвращении меня и других территорий…

Он и сам понимал, что конец уже близко, и хватался за последнюю постоянно ускользавшую надежду вернуть былые силу и мощь.

Всё было напрасно, и кто-то чётко должен был дать понять это отцу.

1502 год, г. Сарай-Берке.

И этим кем-то стал я.

Ни одно из моих обвинений в сторону некогда любимого, пусть и строгого, отца не было забыто мной – более того, благодаря почти полностью захватившей меня моей злой половине я был готов уже на всё. Месть стала тем чувством, которое я уже не смог сдерживать внутри себя: наполнив меня до краёв, она устремилась за них, смывая всё на своём пути.

И, когда я появился у порога так и не ставшего мне родным дома, Сарай сам вышел ко мне в полном боевом облачении. Он смотрел на меня тем же потухшим взглядом, какой я видел у него ранее после смерти мамы. За поясом у него висела его любимая сабля, которую он использовал лишь в исключительных случаях. Это означало лишь одно – даже слабевший, он готов был преподать слишком непокорному и дерзкому сыну урок.

Резко выхватив свою из ножен, я направил её удар прямо в сердце моего столь горячо любимого предка. Легко отразив его, он атаковал сам. Предвидя его выпад, я быстро отскочил в сторону, но лезвие его оружия успело оставить на моём плече небольшую царапину.

– Чего ты добиваешься, так вероломно напав на меня?

Будучи оглушённым схваткой, я не сразу услышал его вопрос. А, когда он всё же пробрался в моё сознание, только лишь улыбнулся.

– Мести, конечно. А ещё ты, так уж получилось, вечно стоишь у меня на пути.

Удар, удар, ещё удар – наши сабли уже столько раз сходились лезвиями друг с другом, что я потерял начатый было в голове счёт атак.

– И с каких пор я для тебя всего лишь помеха?

– С тех самых, как свёл мать в могилу! – Упоминание об Итиль подействовало на Сарая отрезвляюще. Замешкавшись, он не успел отразить мой новый удар, и я почувствовал как металл, бывший продолжением моей руки, входит в тёплую и живую плоть. Через мгновение лезвие моей сабли уже покидало тело отца.

Сарай скривился и, зажав свободной от оружия рукой рану чуть ниже груди, из которой сразу же хлестнула кровь, посмотрел на меня.

– Я не знал, что всё выйдет так… – В его взгляде читалась боль, и где-то под сердцем я знал точную её причину – раскаяние. Но, отдавшись тьме полностью, я уже не верил в искренность отца. Или просто не хотел верить.

– Да что ты вообще о ней знал! – Ярость и ненависть распирали меня из глубины души так сильно, будто и впрямь собирались разорвать на части. – С самого начала тебе было глубоко плевать на её чувства и переживания. Ты можешь оправдываться сколько угодно, но сама моя жизнь уже клеймит тебя позором до конца твоих дней. И я очень надеюсь, что сегодня как раз последний из них!

Будучи раненым, Сарай уже был не в состоянии ни правильно отражать их, ни защищать своё тело дальше.

Плевать!

Он должен был ответить за всё!

– Я был куда ближе к Итиль, чем ты. – Выпад. – Она так сильно любила меня, что научила своему языку и письму!

На каждое предложение новый удар.

– А ты, что сделал ты? Только лишь несчастной её – в угоду собственным желаниям.

– Это не правда, – отец уже с трудом стоял на ногах, но сражение не прерывал, – если я и любил кого-то, то только её. Да, я по молодости поступил с ней скверно, и с того дня она будто закрылась от меня. – Сарай говорил с частыми паузами и тяжело дыша. – Но я делал всё, чтобы ни она, ни ты, ни Хаджи-Тархан ни в чём не нуждались!

– О, сестрёнка теперь точно не будет знать нужды, она ведь твоя наследница, да? – Я ухмыльнулся, замечая пока ещё негласное согласие отца.

– Мне пришлось так сделать, ведь ты ушёл в своё ханство.

– Не думаю, что ты не был рад. – Подвёл итог я. – Но лучше вернёмся к маме. Ответь мне лишь одно: зачем, зачем ты хотел навязать ей чужую для неё веру?

Силы оставляли уже и меня. Главным образом их высасывал не бой, нет. Их пожирало то же, что захватило мою душу ранее – ненависть. И, пожалуй, жажда мщения. За всё.

– Я думал, что это только сблизит нас. А ещё это было вопросом престижа.

Я не увидел сразу, но теперь, когда в схватке была взята небольшая передышка, не заметить просто не мог: его глаза, почти всегда бывшие холодными и бесчувственными, блестели.

– Так знай же, что она утопилась! Утопилась, в первую очередь, из-за тебя!

Блестели так, будто ему было и правда жаль.

Плевать на всё!

Теперь я уже не мог отступить!

Он слишком виноват! Во всём! Во всём, что изменило меня до неузнаваемости!

И тот, другой я, – это тоже вина только его одного!

– Но ты виноват не только в этом. О, конечно же нет. Вот почему ты не мог просто отпустить меня жить самому? – Продолжал я мучить Сарая вопросами.

Он стоял передо мной, опершись одной рукой на воткнутую в землю саблю и снова зажимал свою самую сильную, самую первую рану.

– Потому что ты мой сын. И, пока ещё, неполноценный. – Почему-то слишком по-доброму улыбнулся он мне. – Я должен был тебя защитить. И вместе мы бы вернули Улусу прежнее процветание.

– Ха-ха, теперь это всё равно, что просить труп подняться. И тебе не кажется, что перед этим нужно было спросить, хочу ли я?! И прислушаться к ответу хоть раз, а не решать всё самому!

– Да, наверное, ты прав. Теперь я вижу, что многое надо было сделать иначе… – Отец задумался, видимо, что-то вспомнив. – В прочем, ничего уже не вернуть, и я… – Закашлявшись, он вдруг сплюнул на землю кровью и осел на колени. – Должен хотя бы пройти выбранный путь до конца. Даже если он – одна большая ошибка.

– Тогда я помогу тебе закончить его!

С этими словами я, моментально приняв нужную для атаки позицию, направил на отца очередной удар.

Он должен был давно получить за всё сполна!

За то, что пришёл ко мне в самый неподходящий момент!

За то, что так долго не давал мне свободы!

И, конечно за то, что свёл маму в могилу! Плевать, хотел он или нет, вины это с него уж точно не снимет никогда!

Именно отец, именно он виноват во всём, что произошло со мной, во всех изменениях.

И он должен заплатить за это!

Дорого заплатить!

Сарай не успел даже встать – в этот раз уже багровая от крови сталь вошла в его тело рядом с плечом. А затем очередной кровавый поток волной хлынул вниз.

– Помнится, ты всегда хотел, чтобы я вырос воином?

Отец уже с трудом держался за рукоятку глубоко вошедшей остриём в землю сабли. Теперь он даже не поднимал ко мне глаз, но по тяжёлому и прерывистому дыханию я знал, что он ещё жив. А потому, конечно, всё слышал.

– Значит такая смерть должна быть тебе явно по душе!

И перед последним ударом, поставившем точку в наших с Сараем отношениях я всё-таки дрогнул. Где-то там, в глубине моих мыслей моя настоящая личность тщетно молила меня не добивать уже измученно отца.

Но, тряхнув копной иссиня-чёрных волос, я отбросил последние сомнения. А затем, чуть сильнее прищурив глаза, будто в последний раз отдавая дань своему происхождению, понёсся вперёд.

Когда голова отца, прочертив в воздухе дугу, упала на траву и откатилась в сторону, я понял, что всё, наконец-то, закончилось.[17]

И глухой звук упавшего следом на землю породившего меня тела заставил меня мгновенно прийти в себя.

Всё и правда завершилось.

То, что я и сам оказался довольно сильно ранен, я тогда не замечал.

– Ну наконец-то! Какие мы молодцы!

– Исчезни, я сделал это не по своей воле!

– А у тебя её и так уже не осталось!

1508 год, г. Солхат.

А после погиб и тот, кто после расправы над отцом стал моей новой мишенью. Будто предчувствуя неладное, Глинск начал переписываться с Москвой о возможности перехода в его подданство. С этой целью он поднял в Литве восстание, за что и поплатился жизнью.

Что ж, мне проще. Но, всё-таки, жаль, что добрался до него не я. Как же было обидно!

1521 год, г. Солхат.

После того, как мои враги кончились, я недолго сидел без дела. Почувствовав силу и желание изменить всё, а, главное, возможность для этого, я решил создавать новую Орду, свою, куда более совершенную, чем у Сарая. Для этого я завёл переписку с сестрой и другими осколками некогда великой Орды. И тут-то и всплыл новый старый враг, всё это время собиравший свои силы прямо под моим носом.

Москва, объединивший под своей рукой большую часть русских княжеств, теперь был слишком силён для того, чтобы жить дальше. И я направил все свои силы на борьбу с ним. При поддержке Казани мне даже удалось подвергнуть разграблению самый центр их княжества – окрестности столицы.

Мне хотелось лишь одного: чтобы русские снова платили дань.

Мне, как прямому наследнику Сарая, некогда хана Золотой Орды.

Мне, и, теперь уже, только мне. Вспоминать о том, что, после отвоевания мной своего собственного ханства, наследницей Сарая должна была считаться Хаджи-Тархан, я, конечно, не собирался. Или просто не хотел.

Грело мою душу и то, что Москва вроде бы даже согласился на выплаты. А большего мне и не было надо: обе стороны знали, что, если что, я заявлюсь на Русь снова.

А потом мне покорилась даже Хаджи-Тархан, моя любимая сестрёнка, и я был ослеплён властью и влиянием ещё сильнее.

1532 год, г. Бахчисарай.

И, после основания новой столицы и переезда в неё, я вдруг почувствовал себя так, как давно хотел – полноценным. Так вот что нужно было для этого!

Если всё, что произошло со мной за всю жизнь, должно было привести меня в эту точку, то я ни о чём не жалею! Ведь теперь особая сила от своей по-новому обретённой территории пополам с новой ненавистью, теперь уже к русским, и далеко идущими честолюбивыми планами и вовсе развязывали мне руки.

Это был конец первой трети шестнадцатого века: время перелома во мне, окончательного осознания и принятия своей безжалостной и кровожадной сущности.

Я уже не боялся никого в этом мире: ни Москву с его прямо противоположными мне интересами, ни Константинополя, который управлял мной только по праву силы, ни Литвы или Польши, вообще не способных противопоставить мне что-либо сдерживавшее на своих границах.

Отныне рабы в руки Каффы потекли рекой, а одно лишь упоминание имени самого жестокого степного хищника, Бахти Сахиб улы Гирея, заставляло всех соседей содрогаться от ужаса.

То, к чему я так долго шёл, наконец стало явью.

А где-то глубоко внутри меня спокойно спал тот старый и слишком добрый я, и я уже не хотел его будить.

Но сам я ничего не забыл даже спустя века. Иначе бы, много лет спустя, на главном фонтане моего дворца едва ли не по взмаху руки каждый день не появлялись две розы – белая и алая.

Что движет гордою душою?

Какою мыслью занят он?

На Русь ли вновь идет войною,

Несет ли Польше свой закон,

Горит ли местию кровавой,

Открыл ли в войске заговор,

Страшится ли народов гор,

Иль козней Генуи лукавой?

«Бахчисарайский фонтан» А.С. Пушкин

Сноски:

[1] – Шарукань – половецкий город, находившийся в XI–XIII веках на территории современной Харьковской области Украины близ Чугуева. Назван в честь половецкого хана Шарукана (Шарукана). Именно поэтому в тексте присутствуют все три формы: Шарукань – название персонажа по главному городу, Шарукан и Шарук-хан как имена.

[2] – В 1320 году при Узбек-хане Золотая Орда насильственно исламизуется, а вскоре после этого столица страны переносится из Сарая-Бату в Сарай-Берке.

[3] – По одной из версий один из народов Крыма, караимы, являются потомками хазар, принявших Иудаизм.

[4] – Мэджум – семейный сборник песен, преданий и поговорок, хранившийся в каждой караимской семье.

[5] – Сакральная фраза караимов, служившая последним аргументом человека в важной для него, но не нашедшей отклика у других, просьбе.

[6] – Население княжества Феодоро происходило от готов, пришедших в Крым в эпоху Великого переселения народов. Они осели в горной части полуострова и одним из главных их занятий стало виноделие.

[7] – В 1346 году хан Джанибек, осаждая Каффу (совр. Феодосию), забрасывал город чумными трупами. Предполагают, что именно это событие стало причиной пандемии чумы в Европе.