Текст книги "По правилам и без (СИ)"

Автор книги: neereya

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)

Алина боялась. Боялась того, что будет дальше, что принесет ей – и Кириллу – такая вот противоестественная любовь, что однажды она сама совершит глупость, которая полностью обрубит все связи.

Они оба боялись, что не останется вот таких вот моментов, созданных лишь для них двоих.

Боялись, безумно боялись, но никогда этого не говорили. Лишь молча любили.

Глава 21. Достойно Классика

Утро наступило слишком быстро: всего через два часа после того, как я наконец-то легла спать, зазвенел будильник, сообщая, что через три часа мне пора быть дома. Да уж, лучше было не ложиться вовсе, но Дима настоял, чтобы я поспала хоть пару часов, и не согласиться, разумеется, у меня не получилось.

Спорить с Воронцовым – себе дороже; это первый урок, который я вынесла из последнего прожитого дня (вернее, ночи). Вторым уроком стало то, что похмелье – не единственное, чем грозит употребление алкоголя.

Например, можно проснуться в одной кровати с парнем, в одной только его футболке. И то, что лежим мы под разными одеялами, дела не меняет.

– Рыжая, ты убить меня решила? – вдруг спросил-простонал Дима, прикрывая голову утащенной у меня подушкой. – Зачем тебе будильник на такую рань? И… ты чего такая красная-то?

– Мне через три часа надо быть дома! – воскликнула я (безотчетно мстя, не иначе), игнорируя последний вопрос. И тут же натянула опрометью откинутое одеяло по самый подбородок, что получилось, вероятно, очень смешно: я-то сидела, а не лежала. И всячески старалась игнорировать развалившееся рядом тело.

– Так что… можешь ненадолго куда-то исчезнуть, пока я оденусь?

– Пару часов назад ты не была такой скромной, – донеслось из-под подушки. Я мысленно застонала и покраснела еще сильнее, хотя, казалось бы, сильнее просто некуда. Мысли одна страшнее другой пронеслись в голове стаей ос, не упускающих шанса по пути ужалить меня.

Дима засмеялся. Нет, не так. Он откровенно заржал, но прекратил довольно быстро: голова его, похоже, была на моей стороне.

– Расслабься, рыжая, – наконец-то заговорил этот чертов гад, вдоволь налюбовавшись – и не поленился же подушку от лица убрать! – моим лицом, которое сейчас не все мастера слова смогли бы описать. – Ты просто попросила меня отвернуться, прежде вполне категорично потребовав футболку подлиннее.

Я вздохнула с облегчением, а кожа враз посветлела до нормального оттенка. Я уже вспомнила все подробности прошедшего вечера, перетекшего в ночь, которые забыла не только из-за некоторого злоупотребления алкоголем. У меня ведь всегда проблемы с утренним подъемом, а если я проспала всего пару часов, то проблемы эти вдруг становятся гораздо острее.

А вообще, это я просто-напросто оправдываюсь. Как всегда, когда натворю делов. А делов я натворила за последние двенадцать часов…

Вспоминать все было страшно. И стыдно. И чертовски приятно – некоторые моменты. И все равно стыдно: немного, причем по причине, совершенно отличной от первого «стыдно».

Прогулка по ночному городу удалась на славу. Давно, очень давно я не была настолько… счастливой, что ли. Этой ночью я просто забыла обо всех проблемах и наслаждалась обществом любимого человека, попросту забив на то, что будет завтра – сегодня, тогда это было уже сегодня, но в памяти отпечаталось как «вчера». Послушалась Диму и послала это все к черту.

Вот только… я еще и про Алину забыла. А ведь ее вчера – сегодня – увел Кирилл, причем лицо его не предвещало ничего хорошего.

Поэтому следующим моим вопросом стал вопрос о судьбе Соловьевой.

– Да не убил ее Кирилл, не переживай. Домой отвез, чтобы дед не видел, в каком она состоянии, – беспечно махнул рукой Воронцов, снова накрывая голову подушкой. – Я тебе дам ее номер, если хочешь, можешь потом сама позвонить, убедиться, что жива-здорова сестричка моя. Ей такую взбучку раз в месяц точно устраивают.

Легче мне не стало. Вдруг появилось кощунственное желание спросить, что знает Дима об отношениях своих сестры и дяди, но я тут же отогнала его от себя, понимая, чем подобный вопрос чреват. Особенно кому-то вроде меня, у кого все мысли на лице написаны.

– Кстати, твои вещи на стуле, переоденься, пока я надежно скрыт подушкой, – с неприкрытой насмешкой проговорил парень, но в словах его была доля логики. Не выйдет же, исключительно чтобы поиздеваться, не выйдет.

Ну и ладно, по сути, чего уж тут стесняться, я же, во-первых, не полностью раздетая, а, во-вторых, чего Дима в женском теле не видел. Так что, послушавшись совета, я быстро надела джинсы, сняла футболку, на секунду, совершенно безотчетно, втянув полной грудью неуловимый аромат, исходящий от футболки: родной, любимый, сводящий с ума. И тут же почувствовала этот запах куда более сильно, совсем рядом с собой.

У Димы были холодные руки, я заметила это уже давно (хотя, на самом деле, прошло меньше месяца даже с нашего знакомства, мне порой казалось, что это было слишком давно, словно в прошлой жизни), но руки эти почему-то всегда обжигали. Вот и сейчас, скользящие по моей обнаженной спине ледяные пальцы заставляли кожу под ними гореть, оставляли после себя странное, мучительно-приятное ощущение.

А внутри все словно замерло. От неожиданности, от наслаждения и от… страха. Где-то там, в глубине, закрался червячок страха и с каждым прикосновением только рос. Руки заскользили по животу вверх, а обжигающе горячие губы – по шее, оставляя легкие поцелуи. И это было так, что не опишешь словами, так ново, невообразимо приятно, так сводяще с ума.

Дима резко развернул меня к себе, поцеловал так страстно, властно и требовательно, как не целовал даже в клубе. Одна его рука скользнула к груди, лаская ее через тонкий поролон, другая потянулась к застежке на спине.

В моей голове пронесся рой мыслей, хотя раньше я искренне считала – верила, – что, когда (если) подобный момент наступит, не смогу соображать здраво. А сейчас сознание заполонили вопросы. Что дальше? Что я должна делать? А что, если?.. – и тысяча если. И во главе бешеного роя сомнение, совсем недавно бывшее маленьким червяком, отчетливое, заставившее меня – с огромным трудом – оторваться от парня и прошептать тихо-тихо, даже жалко:

– Не надо…

И если бы Дима не послушался, продолжил, я бы сдалась – да с удовольствием бы сдалась, – позволила ему что угодно, оправдываясь тем, что сделала все, что могла. Но он остановился.

Отпустил меня, отступил на шаг, посмотрел прямо в глаза.

– Теперь и сама понимаешь, что я не зря оставляю дистанцию, – только и сказал он. И сам протянул мне тунику, которую я тут же надела. – Тебе скоро домой.

Мне вдруг стало невообразимо плохо. Печально, больно, обидно и страшно одновременно. Так, что я позорно заплакала.

– Я не хочу домой… – только и произнесла, шмыгая носом, позволяя обнять себя, гладить по голове. – Не хочу туда, к этому околдовавшему маму ублюдку… я боюсь за нее, за папу, за тебя, за себя… правда, очень боюсь его…

– Он не посмеет ничего тебе сделать, – тихо, но с непоколебимой уверенностью, произнес Дима, перебирая мои волосы. Недавно он сказал, что ему нравится их цвет – я не поверила. А сейчас безоговорочно верила в гораздо более невероятные вещи. Что все будет в порядке, что мы все будем счастливы, что Дима всегда будет со мной… – Я пойду с тобой. Должен же познакомиться как следует с твоей мамой и убедить ее, что я отличный парень и ее дочурка в надежных руках.

Спорить я не стала. Только благодарно шмыгнула носом, почувствовав – наконец-то – себя абсолютно защищенной.

В десять пятьдесят пять мы с Димой стояли под дверьми моей квартиры: я искала ключи в недрах сумочки (должно быть, это самое женское, что есть во мне), а этот гад отпускал ехидные комментарии на тему черной дыры и Нарнии в пределах одного конкретно взятого кожаного изделия.

Я не выдержала, послала его в ту самую Нарнию, пожелав вот так вот всегда мучиться с поиском вещей. А все потому, что чертовски нервничала, что было более чем оправданно. Маму я, конечно, предупредила, что приду не одна, а с молодым человеком (звучит-то как официально, бррр!), но, во-первых, такое вот знакомство было мне впервой, а, во-вторых, обстоятельства играли совсем не в нашу сторону. Мама сказала, что Антон зайдет где-то к двум, и к этому времени я твердо решила спровадить Диму, несмотря на все кощунственные желания. Не стоит им встречаться, печенкой чую, не стоит.

– Нашла!

Хотя, закралась кощунственная мысль, лучше бы не находила.

– Мам, мы пришли, – закричала я с порога скорее по привычке. Разулась, повесила куртку на вешалку – Дима стоял, не решаясь раздеться. И даже не отпустил колкую шуточку на тему моего скопления брелков на крючке для одежды.

Нервничал. Даже он.

– Доброе утро, – в коридор из кухни вынырнула улыбающаяся мама. И тут же перестала улыбаться. Узнала.

– Дмитрий, я полагаю? – похолодевшим тоном спросила она, глядя на меня так, что мне тут же захотелось не просто провалиться под землю – пропахать всю нашу планету и оказаться на другом конце земного шара.

Дима сдержанно поприветствовал ее и сжал мою ладонь. Хотел успокоить, но только ли меня?

– Не стойте, проходите в зал, чайник скоро вскипит, – сказав это, мама снова скрылась в кухне. Надо было идти к ней, объяснить все, будучи наедине, но я не решилась ровно до того момента, как не раздался свист чайника. Но, даже когда я пришла на кухню помочь, мама не произнесла ни слова.

– Моя дочь была у вас? – это было первым, что спросила мама, причем исключительно у Димы. На меня она словно не обратила внимания.

– Некоторое время, – спокойно ответил парень. – Но вам не стоит волноваться по этому поводу.

– Это мне решать, – все так же холодно отрезала мама и только тогда посмотрела на меня. – Рита, я забыла сахар. Принеси, пожалуйста.

«Зачем?» – хотела было спросить я, памятуя, что и она, и Дима пьют чай без сахара, но спорить не стала. Хочет на время отослать меня? Пожалуйста. Только…

…только ноги мои почему-то дрожали. Хотя, причины были, и вполне определенные. И самая яркая – этот мамин взгляд. Ведь больше всего в жизни я всегда боялась ее разочаровать. И сейчас боюсь, а, по всему выходит, разочаровываю. Не слушаю, обманываю, не держу обещания. Ужасная дочь, которую только и остается, что за сахаром посылать, хотя я и про это почти забыла, предавшись неуместному самобичеванию.

– Какие у тебя планы относительно моей дочери? – услышала я и застыла возле двери. Сердце замерло, словно боялось услышать ответ.

– Все зависит от нее, – донесся спокойный – гораздо более, чем когда меня так «тонко» попросили выйти – голос Димы. – Я люблю ее и никогда не причиню ей вред.

И тишина, которую мне пришлось так беспардонно нарушить.

– Тебя только за смертью посылать, – мама… улыбнулась. Я даже не смогла ответить от неожиданности. Конечно, это была не ее прекрасная веселая улыбка, а обычная вежливая, но враждебность исчезла и из тона, и из взгляда.

Да что ей Дима такого сказал?!

– Рит, не спи, – с привычной насмешкой поддел меня он, гад такой, а глаза так и говорили: «Не переживай, теперь все в порядке». Я чуть неуверенно улыбнулась в ответ, и только потом спохватилась, поставила сахарницу и села на место, случайно задев руку парня. Это придало уверенности и сил, и уже в следующую минуту разговор оживился и начал протекать в дружественной атмосфере.

Вот только не зря мне говорила Катя: «Не приводи парня домой, пока он не узнает о тебе хотя бы половину всего». Вот кто маму за язык тянет? И как этот гад усмехающийся так ловко вытягивает из нее компромат на меня несчастную?

– Мам, еще одна такая история, и я перестану с тобой разговаривать, остригу волосы и уйду в монастырь! – на последних словах зыркнув на Диму, решительно заявила я.

– В мужской? – тут же уточнил этот гаденыш и потрепал меня по голове: – Тебе волосы-то не жалко?

– Жалко, – честно призналась я, – но это не аргумент! Мам!

– Хорошо, хорошо, больше не буду, – примирительно вскинув руки, с улыбкой ответила мама. – Зато буду чай, так что, если тебе не трудно…

– Мне не трудно, – тут же ответила я и ухватила Диму за рукав, заставляя подняться вместе со мной. – И ему тоже, пусть помогает. Я вас наедине не оставлю, еще вспомнишь, как я плавать училась!..

– Я лучше останусь, – засмеялся парень, но все же послушно взял чашки и направился со мной на кухню, где, едва сгрузив свою ношу на стол, притянул меня к себе и поцеловал. И только тогда я поняла, что именно этого мне хотелось за все время этого странного знакомства.

– Я теперь прощен? – отпуская меня, спросил Воронцов с нахальной усмешкой. Я красноречиво двинула его в бок и с меланхоличным видом поставила чайник на огонь.

– Так о чем вы с мамой говорили? – отвернувшись к полочке – чай был на самом виду, но я боялась поворачиваться и выдавать свое беспокойство, и поэтому сосредоточенно переставляла баночки-коробочки, – как бы невзначай поинтересовалась.

– Да так, ни о чем конкретном, – таким же фальшиво-небрежным тоном ответил, вернее, увильнул от ответа Дима. – И не стоит спрашивать у Елены Игоревны. Просто попытайся умерить свое любопытство и послушаться. Хорошо?

Я кивнула, безропотно соглашаясь: ни то тон был таким, что трудно было ослушаться, ни то руки так нежно прижали к себе.

Минуту стояла тишина. Я даже ни о чем не думала, просто старалась запомнить это ощущение. Почему-то казалось, что скоро все изменится слишком резко и кардинально.

– Чайник, – отстраняясь, Дима щелкнул меня по носу и добавил прежде, чем я начала соображать: – Закипел.

– А, да, точно…

И не удержалась, прижалась к парню, обняла за шею и уткнулась в плечо носом, понимая, что еще чуть-чуть, и расплачусь, позорно разрыдаюсь из-за каких-то плохих предчувствий, не имея никакой причины.

– Дим, я люблю тебя, – я вдруг поняла, что никогда раньше не говорила ему этого. А сейчас это стало жизненно важно, словно если сейчас не скажу – случится что-то плохое. – Просто знай и помни это, хорошо?

Я ожидала привычных добрых насмешек, каких-то жутко смущающих слов или чего-то в духе Воронцова, но вместо этого услышала лишь короткое:

– Ты тоже, – легкий поцелуй в волосы, – не забывай.

И едва слышно:

– Люблю.

Больше не надо было ничего. Хотя нет, надо: чтобы время замерло в этом самом моменте. Но оно немилосердно двигалось вперед.

Притихшую квартиру огласил дверной замок, мама буквально побежала открывать, радостно поприветствовала гостя, тот ответил тем же.

Двух часов еще не было. Я не успела.

– Это он, – не спросил – утвердил Дима. Я сокрушенно кивнула, отходя на шаг – к двери. Будто смогла бы не пропустить, будто смогла бы удержать, будто бы получилось сделать хоть что-то.

Может быть, и получилось бы. Вот только аккуратно отодвинули меня с другой стороны.

– Добрый день, Рита, Дима, – Антон-Шекспир улыбнулся вежливо, почти искренне. А потом словно спохватился, протянул Диме руку, этот чертовски хороший актер. – Меня зовут Антон, я друг Лены. Рад с тобой познакомиться.

– Я тоже, – Дима чуть улыбнулся – в рамках вежливости. Только вот я заметила, как он сжал зубы, как в глазах появилась пугающая сталь, а свободная рука сжалась в кулак.

Шекспир тоже это заметил.

– Молодежь, у вас сейчас чайник жариться начнет, – опуская руку – по комнате при этом словно заряд какой-то прошелся, бросающий в дрожь, – произнес он с улыбкой.

Я тут же опрометью кинулась к плите, разделяя тем самым самого дорогого и самого ненавистного мне людей.

– Дим, достань еще одну чашку, пожалуйста. Там, на верхней полке, – попросила я, трясущимися руками раскладывая пакетики по чашкам и заливая их кипятком. Аромат малины тут же наполнил кухню. Этот аромат навсегда останется для меня предвестником беды и не будет вызывать никаких положительных эмоций.

Снова раздался дверной звонок, Антон-Шекспир вызвался открыть, мама, до этого резавшая и раскладывающая по блюдцам в гостиной торт, вынырнула в коридор с испачканным в креме пальцем, мы с Димой – в тот же коридор с чашками чая, а в дверном проеме застыл… мой папа.

Чашка – моя самая любимая, с Джеком из «Кошмара перед Рождеством» – упала на пол с громким звоном, а почти одновременно с ней, с глухим стуком, коробка с пирожными – такими любимыми, с малиновым сиропом.

Немая сцена была достойна Гоголя.

Глава 22. Черное и черное

Я сидела на диване и бездумно созерцала что-то в чашке, некогда бывшее чаем, а теперь – остывшим вместилищем всего плохого, благоухающим жизнерадостным ароматом малины. Когда-то я любила малину.

Когда-то я радовалась приезду папы больше, чем чему-то другому, а сейчас готова была бы отдать все, лишь бы он не приезжал. Хотя бы не сегодня, или хотя бы на полчаса, да что там, пятнадцать минут раньше!

«Мне не рады, да? – спрашивали его глаза, и тут же добавляли раздраженным отблеском: – Теперь здесь он?»

Папа и Шекспир совершенно точно знали друг друга, только скрывали: второй успешно, первый не очень. Объяснить бы все, прогнать этого Антона ко всем чертям из этой квартиры, из маминых отношений, из жизни!.. Но вместо этого я только безумно смотрю в чашку с остывшим чаем.

Дима незаметно для других сжал мою руку, и от этого стало хоть чуточку, но легче – гораздо легче, если быть откровенной. Я не одна, он со мной, он все знает, понимает, поможет.

– Рита, ты с нами? – вдруг окликнула меня мама обеспокоенно-укоризненно. Точно, они о чем-то говорили… Фарс под названием «чаепитие в почти семейном кругу». Все началось со «знакомства» с Димой, а закончилось – вернее, продолжилось – излюбленной темой при наличии одиннадцатиклассников – поступлением, планами на будущее, и прочим, и прочим.

– Я задумалась, – наконец ответила я, нехотя отрываясь от созерцания содержимого чашки, и под укоризненным взглядом мамы добавила: – Простите.

– Да ничего, у девушек ее возраста часто мысли витают где-то далеко, – улыбнулся – мне захотелось разбить об эту улыбку с десяток чашек, будь они хоть тысячу раз любимыми – Антон. Будто и не подозревал, что сейчас все мои мысли витают над его могилой.– Лучше расскажите, как вы с Димой сблизились.

– Мне тоже интересно, и Леше, я уверена, тоже, – тут же с жаром поддержала эту идею мама. Папа следом кивнул, а Дима рядом прыснул, но тут же взял себя в руки. Только, зараза, толкнул меня под бок, мол, рассказывай сама, иначе расскажу я.

– Ну, это долгая история… – поняв, что поддержки ждать неоткуда, нехотя начала я. – И совершенно не интересная, – но это никого не смутило. Этот гад рядом уже едва сдерживался, чтобы откровенно не заржать, так что я тут же мстительно выпалила: – В женском туалете нашей школы.

Четыре челюсти синхронно упали вниз, я насладилась произведенным эффектом, но, прежде чем кто-то что-то сказал, продолжила:

– Я ушла с «Познай себя», а Дима прятался от Жабы Падловны, – в ответ на укоризненный взгляд мамы только криво улыбнулась. Позже я поняла, что это были колокольчики истерики, но сейчас Остапа в моем сомнительно привлекательном лице просто понесло. – Мы мило поболтали, Дима помучился с кубиком Рубика, я ему помогла, а потом он забрал мою заколку – твой, папа, кстати, подарок; уверена, ты про это уже забыл, но все же она была любимой – как залог того, что я его не сдам. На физ-ре нас поставили в паре, а на следующее утро я его свалила на льду. Тогда же Катя – если кто не знает, моя подруга – решила помириться со своим бывшим парнем, по совместительству лучшим другом Димы…

– И как-то так получилось, что с тех пор мы постоянно сталкивались и стали проводить все больше и больше времени вместе, – закончил мой восхитительный рассказ Воронцов, сжав мою ладонь слишком сильно, призывая заткнуться. Я задохнулась от возмущения: все самое интересное еще было впереди, к примеру, очень сблизившее нас похищение, или предшествующая этому ночь лечения расшатанных пьяным папой нервов.

– Рита, не надо, – тихий шепот, ослабевшая хватка и не укоризна, а скорее боль в серых глазах.

Действительно, чего это я… мама ведь ни в чем не виновата, да и папа – не то чтобы тоже, но ненавижу в этой комнате я лишь одного. Но что-то сказать ему сейчас – причинить боль маме, а этого мне всегда хочется меньше всего.

– Прошу прощения, – неожиданно для всех – даже для меня – поднялся Дима, – но у меня сегодня еще много дел, так что, с вашего позволения, я пойду домой. Рит, Катя передала твое задание по англискому мне, если хочешь, я могу занести его вечером, или…

– Я сама заберу его сейчас, хорошо? – тут же охотно поддержала это вранье я. На секунду мне подумалось, что вот он, конец: Дима уходит, оставляет меня наедине с этим враньем, слишком тягостным и прилипшим к самым истокам… А ведь мало того, что последний урок английского у нас уже прошел, так еще и уже недели две Егор Валентинович не задавал ничего, кроме устных сочинений. Но в этот момент я как нельзя больше была благодарна тому, что мама твердо уверена: задания задают даже на последние уроки, и делать их просто жизненно необходимо. Поэтому, получив от нее веское «Да, английский сейчас везде нужен» и пообещав вернуться поскорее, я спешно покинула квартиру, полностью пропахшую малиной и ложью. Дима шел рядом, держал меня за руку и оказывал невероятную поддержку одним своим присутствием.

Продержалась я до того момента, как разулась и сняла куртку, а потом ноги резко перестали меня держать. Руки тряслись, горло сдавило, слезы сами по себе начали литься из глаз. Я плохо соображала, когда Дима поднял меня на руки и отнес на тот самый памятный диванчик, укутал пледом и напоил чем-то успокоительным с резким лекарственным запахом. Просто плакала, сминая его рубашку, оставляя мокрые разводы, жалко шмыгая носом, слушала бессмысленные слова и обещания, то успокаивалась, то рыдала пуще прежнего. Что-то шептала, кричала, снова шептала.

А потом было безумно стыдно за истерику, за опухшие глаза, за шмыганья носом, за слабость, за все то, что я шептала-кричала.

– Расслабься, Белка, все будет хорошо, – Дима вновь щелкнул меня по носу, а потом притянул меня к себе и поцеловал. Я отвечала ему со всей возможной нежностью и любовью, словно в противовес пессимистичным мыслям, то и дело появляющимся в моей наверняка уже не здоровой голове.

– Я люблю тебя.

«Это словно прощание», – вдруг подумалось мне, но я отогнала эту мысль как можно дальше.

Странно, но когда я вернулась, дома никого не оказалось. Мой мобильник лежал на комоде, а рядом с ним записка от мамы, на редкость лаконичная и точная: «Вечером поговорим».

Я обессилено рухнула на кровать с твердым намерением не вставать если не до Второго Пришествия, то хотя бы до того момента, когда можно будет снова увидеться с Димой. Хотела поспать, но сон не шел. Отчасти, потому, что глаза мозолил белый конверт: я подобрала его в коридоре в разгар сцены «Вся семья в сборе» и, совершенно не думая, положила к себе на стол, а теперь он вдруг привлек мое внимание настолько, что я поднялась, взяла его и, с удивлением отметив, что конверт не запечатан, вытащила сложенный листок бумаги.

Почерк был запоминающимся и до боли знакомым.

«Дорогой Алеша.

Я не должна тебе писать, но иначе больше не могу. Костя не говорит мне всей правды, а ты не скроешь, я знаю. Скажи, что происходит с моим Димой? У него неприятности? Прошу, ответь мне!

За меня не беспокойся: со мной все в порядке, только скучно немного, и по Диме жутко скучаю. И по тебе и Лене. Как она там? Как ваша Рита? Красавицей, наверно, стала. Вот бы познакомиться с ней.

Прошу, не говори никому, что я тебе писала. Сам понимаешь, Костя этого не позволяет, говорит, что хочет меня защитить. Оно так и есть, вот только…

Я так больше не могу, понимаешь, не могу! Если не ответишь – сорвусь, наплюю на все запреты!..

Пожалуйста, ответь. И присмотри за Димой.

С любовью,

Маша В.»

Я совершенно неосмысленно положила письмо на стол, на ватных ногах вышла из свой комнаты и пошла в мамину. Там, в шкатулке, на самой верхней полке, под грудой бумаг и фотографий, лежало письмо, которое я просто была обязана прочитать.

Вот только я и не подозревала, что писем там много, а фотографии…

На них всех была Мария Воронцова.

Молодая, даже совсем еще ребенок, красивая и улыбающаяся. А рядом с ней такая же мама. На тех, где девушки уже постарше, еще и папа.

Это была целая история в фотоснимках. Судя по всему, мама с Марией познакомились еще до поступления в университет, если верить коротким подписям – мама перешла в ту школу, где училась тогда еще Мария Вершинина, в выпускном классе. Девушки подружились, во всяком случае, они были вместе и весь год, и летом, и после поступления. Должно быть, так совпало, что они поступили в один и тот же вуз на одну и ту же специальность, а, может, они так все устроили специально, но на церемонии поступления они были вместе. И потом, равно до того момента, когда в их жизни появился Алексей Беликов.

Хоть у мамы и были фотографии, где они в основном втроем, было видно, что она там едва ли не лишняя. Папа был ей просто неплохим другом, а с Марией все было иначе. Теперь я точно это знала: фотоснимки не обманывают, ведь такой взгляд невозможно подделать.

А всего через пару фото после того, как к троице присоединился Константин Воронцов, фотографии прекратились. Остались письма. Бережно сложенные, измятые, изорванные и склеенные вновь. Короткие, меньше десятка строчек, и едва ли не на десять страниц. Невозможно искренние, такие, которые могут написать друг другу только подруги.

Первые в стопке письма были некогда скомканными.

«Дорогая Леночка!

Прости, что так неожиданно уехала, но бабушка совсем плохая стала, на сердце жалуется, а в больницу ложиться не хочет. Просто не представляю, что с ней делать! Она ведь совсем еще молодая, а уже твердит, что умрет… Мне страшно. Я не хочу ее терять, правда.

Прошу, не обижайся, что не сказала лично, а лишь оставила письмо. Надеюсь, ты меня простишь.

Адрес бабушки ты знаешь, очень надеюсь, что ты мне напишешь.

Маша В.»

«Дорогая Леночка!

Спасибо, что так скоро написала мне. Спасибо, что понимаешь и не обижаешься. У меня все в порядке, но бабушка… Папа вернется, а мы с мамой останемся еще на неделю, пока бабушка не выздоровеет. Я не хочу думать иначе, правда, не хочу! Но врачи говорят: надежды мало. Ну почему, почему бабушка не согласилась переехать к нам, когда была возможность?! Сейчас бы все было в порядке…

Прости, что я все о себе и о себе. Как ты там? Как Алеша? Вы с ним не ссоритесь без меня? А то я вас знаю: только дай повод. Что нового в университете? Надеюсь на скорую встречу.

Маша В.»

«Дорогая Леночка!

Поздравляю тебя с рождением очаровательной дочурки. Мне очень жаль, что я не смогла выполнить свое обещание и стать ее крестной. Как бы было замечательно!

А все мое здоровье… Доктора не выпускают меня никуда, кроме процедур, говорят, что терапию нельзя прерывать, иначе эффект сойдет на ноль. Из-за этого лечения я пропустила два самых значимых в твоей жизни события, и я, правда, ненавижу себя за это. Но ничего, когда я вернусь, мы и за твою свадьбу, и за рождение Риточки погуляем.

Как ты себя чувствуешь? Нет никаких осложнений после родов? Как здоровье малышки? И как себя чувствует молодой папочка? Представляю, как он обрадовался: он как-то мне говорил, что всегда хотел девочку.

Жду не дождусь твоего ответа и нашей встречи.

Маша В.»

«Дорогая Леночка!

Почему ты не написала мне, что переехала? А я все переживала, почему ты не ответила.

Нам с Димочкой и Костей снова пришлось уехать, теперь на целых полгода. Но, что поделаешь, ему нужно пройти практику.

Когда вернемся, мы обязательно встретимся. Надеюсь на ответ.

Маша В.»

Следующее письмо было порванным, а потом заново склеенным скотчем, из-за чего некоторые буквы и слова просто не читались.

«Дорогая Лена!

Что произошло? Почему ты мне ... не отвечаешь? И сегодня почему ты не отозвалась, когда я окл…ула тебя? Устала и просто не услышала?..

Я, правда, не могу понять. Ведь … было так хорошо…»

А дальше – рваный край.

Все остальное – письма на открытках с текстом похожим, но не одинаковым. Видно было, что их писали, каждый раз сочиняя заново. И в каждом – «Почему?».

Мне бы тоже хотелось знать, почему.

Последнее письмо, в отличие от всех предыдущих, было аккуратно сложенным, но с размытыми пятнами, словно от слез. Причем одни пятна отличались от других, пусть и неуловимо. Словно появились в разное время.

«Дорогая Леночка!

Я знаю, что не имею права тебе писать, но иначе просто не могу. Мне кажется, это мое последнее письмо. И я не могу не объясниться с тобой.

У нас с Алешей никогда ничего не было. Да, когда-то он любил меня, я это знала. Но это было слишком давно. Он любит тебя, любит Риту, а со мной просто иногда общается, и ничего больше. Ни я, ни, тем более, он никогда тебя не обманывали, поверь в это.

Тогда, на нашей с Костей свадьбе, он, и правда, просто сорвался, но потом… Ни одно его слово не было ложью, поверь. Мы с ним часто виделись, писали друг другу, и постоянно он писал о тебе, о том, как счастлив, что вы вместе. Ты ему очень дорога, гораздо сильнее, чем в свое время была я.

Знаешь, мне очень трудно написать все то, что хочется тебе сказать. А еще прости за такой корявый почерк: у меня дрожит рука. Не знаю, почему… Хотя, кого я обманываю?

Все плохо, все просто ужасно. Недавно я познакомилась с человеком по имени Степан. Степан Новиков, он то ли бизнесмен, то ли политик. Мы столкнулись на каком-то торжестве, куда пригласили Костю, а потом он попросту не давал мне проходу, навязчиво ухаживал, говорил, что влюблен и не может без меня. А недавно начал угрожать: пообещал, что потопит мужа, засадит Виктора Ивановича, и Диму…

Лена, мне страшно. Мне очень страшно. Я боюсь за Димочку, за Костю, за Виктора Ивановича, за Алешу, он ведь на него работает, за себя – очень боюсь, правда. Я не хочу никого и ничего терять! Я хочу жить спокойной жизнью, хочу, чтобы все было, как раньше. Чтобы мы дружили, чтобы наши дети тоже сдружились, даже полюбили друг друга в будущем… было бы здорово, правда, все-таки породниться? Я бы хотела увидеть внуков, и чтобы они были такими же хорошими, как твоя дочка, мой растет таким непослушным.

Но, теперь я понимаю, что это невозможно. Я заклинаю тебя: держись подальше от семьи Воронцовых и дочку свою удерживай, во что бы то не стало. Ты не знаешь, да и я раньше не знала, что Виктор Иванович – преступник, и не просто преступник, а довольно уважаемый и значимый. И, знаешь, они с Димой слишком похожи. Я боюсь, что мой мальчик тоже может… Но, в любом случае, это болото затянет любого, кто посмеет приблизиться. Как затянуло меня, как затянет тех, кто будет с Кириллом, с Димой.

Прошу, прости меня за все. Ты моя единственная подруга, самая дорогая и близкая. Я люблю тебя, Лена, очень люблю.