Текст книги "Маршрут: Ноль (СИ)"

Автор книги: Mrs. Mracopisec

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

Глава 19. Разрушение времени

Дорога больше не была дорогой. Она превратилась в блеклую линию, тонкую и зыбкую, словно её нарисовали карандашом по выцветшей бумаге. Асфальт потерял цвет. Сначала – серый, потом и вовсе растворился в белёсой пустоте. Мир вокруг будто обескровили, выкачав краски до последней капли.

Я моргнул – и понял, что не помню, куда еду.

– Ольга, – сказал я. – Куда мы направляемся?

Она повернулась, и её губы зашевелились. Но слова… нет, это не были слова. Это был хруст, скрежет, странный напев, похожий на перевёрнутую запись старой кассеты. Я напряг слух, но в голове раздавался только звон, будто кто-то раскручивал пружину прямо в моём черепе.

– Что ты сказала? – крикнул я.

Ольга смотрела спокойно – даже слишком спокойно. Её зрачки разрослись, заполнив глаза целиком, и теперь они были как два чёрных омута. Она повторила фразу, и я понял: это язык, которого я не знаю. Или… не помню?

Я схватил камеру, словно она могла подтвердить, что реальность всё ещё на месте. Но экран показывал только рябь. Статичное шипение, белый снег – как на телевизоре, поймавшем несуществующий канал.

Я бил по кнопкам, открывал крышку, проверял кассету. Всё было на месте. Но на экране – только пустота.

– Нет, нет, нет… – пробормотал я. – Ты должна показывать! Ты всегда показывала!

В ответ – тишина и снег.

Машину начало уводить в сторону. Я резко дёрнул руль – и заметил: руки мои дрожат, как чужие. Морщины на пальцах, которых раньше не было. Или они были всегда?

– Кто я? – спросил я вслух.

Сначала тихо, потом громче, уже крича:

– Кто я, чёрт возьми?!

Память стала крошиться. Имя. Лицо. Отец? Мать? Аня с зонтом? Всё рассыпалось, как старая плёнка, перегоревшая от лампы проектора.

Ольга протянула мне что-то. Я взял. Пустая фоторамка. Внутри – не фотография, а зеркало.

В отражении я не узнал себя. Лицо смазанное, размытое, словно его стерли ластиком. Я вглядывался до боли, пока глаза не заслезились.

– Это не я, – прошептал я. – Это не может быть я.

Но отражение улыбнулось первым.

Я отшатнулся, сердце колотилось, дыхание сбивалось. Ольга приблизилась. Её губы дрогнули в странной, холодной улыбке.

И тогда она поцеловала меня.

Её губы были холодными, как лёд. Холодными настолько, что у меня свело челюсть. Я попытался оттолкнуть её, но пальцы мои не слушались.

Всё, что я мог – почувствовать, как вместе с этим поцелуем из меня вытаскивают остатки памяти.

Я зажмурился. Когда открыл глаза, дорога исчезла. Мы зависли в пустоте. Мир больше не был миром. Только чёрное и белое, как плохо проявленная фотография.

И я понял: время разрушилось. А я – вместе с ним.

Цвета уходили дальше, чем глаза. Сначала побледнели руки – стали серыми, как газетная бумага; затем исчезла рыжина пыли на коврике, затем сгладился блеск хрома. Я поймал взглядом красный зонт – он ещё держался, тёплый, как уголь под пеплом. Миг – и всё. Полотно потемнело, из него вытекла последняя капля алого, оставив аккуратный набор градаций «между».

– О… л… – я попробовал позвать и внезапно понял, что забыл, как заканчивается её имя.

Она ответила – тем же хрустом плёнки, тем же вывернутым языком, где слова не строятся, а складываются назад:

– …ла – т храд мэ нэ, илен ом…

Я закрыл глаза, будто это поможет вернуть звук в привычную сторону. Не помогло.

Камера в моих руках продолжала выдавать снег. Не изображение – белые хлопья на чёрном, без конца. Я поднажал на «Menu», «Rec», «Play» – пальцы всё помнили, и это пугало сильнее, чем пустота экрана: тело помнит, голова – нет. Я откинул крышку кассеты, посмотрел внутрь. Лента была, как лёд – матовая, бесцветная.

– Кто я? – спросил я тише. – Назови меня.

Ольга – если это ещё было её имя – наклонилась. На языке, которого я не знал, она произнесла что-то, в чём вдруг проступило одно понятное русское слово, как чёрная косточка в сером желе:

– …ра…к…

Марк. Но я не узнал себя в нём.

Я распахнул бардачок – диктофон лежал там, как якорь. Нажал «Play». Шорох. Никаких голосов. Даже моего. Прошлый отец – будущий я – все растворились, как сахар в кипятке.

– Дай хоть что-то, – сказал я миру.

Мир дал пустую фоторамку. Ольга вложила её мне в ладони, и на тусклом стекле – вместо фотографии – отразился человек. У него были мои очертания, но лицо, как у плохой мазни: нос и рот сползли, глаза расплылось в две тёмные кляксы.

– Это не я, – сказал я убеждённо. И отражение кивнуло – согласилось.

Я провёл пальцем по стеклу – и понял, что это не стекло. Холодный, как лёд, редкий блеск – зеркало было… глубиной. Не поверхностью, а шагом. Внутри, чуть в глубже слоя, мелькнул крошечный круг – ноль.

– Зачем ты это делаешь? – спросил я у Ольги.

Она ответила длинной фразой, где каждое слово было чужим, как чужая обувь. В конце – короткое, понятное:

– Жди.

– Чего? – я сжал рамку так, что она жалобно треснула. – Я не помню, кого жду!

Она посмотрела на меня сочувственно. Медленно, почти нежно наклонилась и коснулась губами моих губ. Холод ударил под кожу, как игла с морозом. Я почувствовал, что изо рта тянется тонкая нить пара – не в воздух, а внутрь неё, и по этой нитке утекают имена. Одно, второе, третье. «Оль… О—…» – звук развалился.

Я отпрянул.

– Не надо… – сказал я чужим голосом.

Она тоже отпрянула, и на её губах не осталось следа – ни влаги, ни цвета. Только белое касание.

Я попытался зацепиться за привычное. Посчитал до десяти – забыл восемь. Назвал дни недели – на «среде» впал в туман. Потянулся к ритуалам: завязал на ремешке узел – он тут же превратился в аккуратный круг, ноль, скользнул и развязался без моей помощи.

– Хорошо, – сказал я, стараясь держаться за сарказм, как за поручень. – Тогда сыграем в «угадай предмет». Это… – я ткнул в руль, – круг. Это… – коснулся рамки, – прямоугольник. Это… – посмотрел на себя в зеркало и не нашёл слова.

Камера на коленях жила своей, снежной жизнью. Белый шум бил в уши не звуком – воспоминаниями. Где-то в треске мне послышалось: «Не подходи…» – но, возможно, это была привычка к шёпоту. Иногда привычка громче смысла.

Дорога исчезла окончательно. Машина стояла – или плыла – в пространстве, лишённом горизонта. Границы салона стали условными, как пунктир, который можно сдвинуть. Я вытянул руку к лобовому – стекло было не стеклом, а холодной плёнкой, и пальцы оставили на ней белёсый след. На секунду появилось слово Я, и тут же распалось в два тонких нуля.

– Ты хотел знать, кто ты, – сказала Ольга на своём холёном, чужом. – Ты – между.

Я впервые понял её без перевода. Не головой – телом. «Между» – как застрять в дверном проёме, где обе комнаты одинаково пустые.

– Между чем? – спросил я, упрямо удерживая вопрос, как горячую кружку.

Она повела пальцем по стеклу. Лёд под её пальцем чертил линию, тонкую, строгую. Слева – круг, справа – круг. Между ними – маленькая палочка.

– Между нулём и нулём, – произнесла она уже по-русски. Так ясно, что у меня свело зубы.

Меня затошнило от этой ясности. Я снова открыл рамку, поднёс к лицу – в глубине отразился мальчик лет семи с фонариком под одеялом. Он шевельнул губами, и я прочитал: «Папа, включи…» – и дальше – тишина, съеденная шипением камеры.

– Не подходи, – сказал я мальчику шёпотом. – Пожалуйста.

Он кивнул и погас, как лампочка.

Снаружи – если «снаружи» ещё что-то значило – мимо проплыла табличка. Без цвета, без букв. Чистая доска в чистой пустоте. Я поймал себя на желании наклониться и мелом написать на ней хоть что-то – «Я здесь», «Не влезай, убьёт», «Повтор дубля три». Но мел в кармане оказался серым прахом.

В бардачке тихо зашелестело. Я заглянул – дневник сам собой перелистнулся на чистую страницу. Чернила выходили на свет без моего участия:

«Если забудешь – это шанс. Если вспомнишь – это петля. Не выбирай память, выбирай выход.»

– Какой выход? – спросил я у пустоты. – Где он, если даже дверь – зеркало?

Ольга подняла на меня глаза. В них снова был цвет – едва уловимый серо-зелёный, как у стеклянной бутылки, которая пережила два пожара. Она вытянула руку, коснулась моего виска – холодом, аккуратно – и произнесла одно-единственное слово, тоже по-русски:

– Позже.

– Мне нужен сейчас, – упрямился я.

Она пожала плечами, и её плечи едва заметно крохнули, как лёд на реке. Прежний язык вернулся, и в нём я вдруг услышал ритм, как в детской считалке, только сыгранной задом наперёд.

Я положил камеру на приборку. Снег на экране вдруг сменился гладью. Не картиной – ровной, безликой поверхностью, как у пруда в январе. Я наклонился – и понял, что смотрю не в монитор, а в ещё одно зеркало. В нём у меня не было лица. Только контур.

– Ладно, – сказал я, как говорят перед прыжком с моста, – допустим. Я – между. Камера – снег. Рамка – дверь. Ты – холод. Имя – чужое. Что дальше?

Она медленно наклонилась, коснулась лбом моего лба. От холода у меня звенели зубы. Она сказала три слова – на своём, но так, что я понял:

– Не. Спеши. Помнить.

Я закрыл глаза – не от страха, от переизбытка белого. Когда открыл, из мира исчезли даже тени. В такой пустоте легче поверить в любую форму, которую предложат.

И где-то очень близко, уже не в радио и не в диктофоне, прозвучало привычное, как удар метронома:

– Проснись.

– Позже, – ответил я в никуда. – Сначала – вспомнить, как не помнить.

Ольга кивнула – и, клянусь, это был единственный раз, когда она улыбнулась без холода. Совсем на миг. Как вспышка лампы в тёмной проявочной.

Белый шум заполнил всё – уши, лёгкие, щели между зубами. Даже собственные мысли шуршали, как снег по стеклу. Я попробовал зацепиться за имя и понял, что в голове пусто, как на чистой кассете: место есть, записи нет.

– …к…р… – выдавил я и понял, что говорю не по-русски, а просто ломаю воздух.

Ольга что-то ответила своим вывернутым языком. Слова шли задом-наперед, скобками, и только в конце выпало короткое, понятное:

– Жди.

– Не умею, – сказал я и сам удивился: голос ещё мой, а имя – уже нет.

Камера не сдавалась – показывала ровный снег, идеальную пустоту. На миг в ряби всплыло что-то круглое, как печать, – ноль, – и тут же растворилось.

Я достал пустую рамку. Внутри лежало зеркало, но стекло было не плоским – глубина, как вода в колодце. В отражении – контур меня. Без лица. Я провёл пальцами по краю, и трещина побежала по раме, тонкая, как волос, складываясь в знакомую цифру: 0.

– Кто я? – спросил я у рамки.

Отражение пожал плечами.

Я вытащил из бардачка ручку – она тоже стала чёрно-белой – и на ладони попытался написать хоть что-то. Палец вывел М – буква тут же съехала, распалась на два тонких кружка и полоску. Всё возвращалось в нули.

– Хорошо, – сказал я пустоте. – Буду нулём. Хоть честно.

Ольга легонько коснулась моего виска. Губы – лёд. От холода у меня дрогнули веки, будто кто-то щёлкнул выключателем. Я понял, что после её поцелуя забываю быстрее – как будто объём памяти уменьшили до вмещающего кадра.

– Пожалуйста, – прошептал я. – Не сейчас.

Она отстранилась и – впервые за всё время – произнесла без чужого акцента:

– Скоро.

Снаружи вместо дороги – белая плёнка. Но в этой пустоте начали проявляться знакомые пятна, как на фотографии в проявочной. Сначала – километровый столб. На нём мигала цифра. 93 → 39 → 0. Потом – обвод «Волги», гладкий, как контур в карандаше. Потом – тонкие кружки мелом прямо по асфальту. Сами. Без руки. Я знал, как они рисуются, хотя не помнил – кем.

Я включил мотор. Звук был без цвета, но держал форму – как линия на кардиограмме. Машина послушно скользнула вперёд по белому листу. Руль под руками – сухой, без крови, без прошлого. Только круг. Круги – везде.

– Куда? – спросил я, но вопрос был детский.

Ольга показала на рамку. Я поднял её к лобовому. И зеркало, вместо моего лица, показало дорогу чуть дальше, чем видели глаза: в тумане, в чёрно-белом, как в фильме, вырастал силуэт разбитой «Волги». Всё точно. Даже трещина на стекле – круглая, как ноль.

– Это впереди? – спросил я.

– Да, – сказала она на своём. И я понял.

Камера продолжала шуметь. Я нажал «Rec» просто чтобы уцепиться за ритуал. На экране по снегу поползли полоски, сложились в строчку – не буквы, а чужая метка, как царапина: 23.09.93. И сразу – обратно в белое.

Имя снова попыталось всплыть. Я поймал его, как мяч в бассейне, – скользящий, чужой. М… ар… – сорвалось. Не удержал.

– Если я забуду всё, – сказал я Ольге, – кто поведёт?

Она ответила длинно и холодно, но в середине фразы вспыхнуло русское, как лампа в тамбуре:

– Я.

– Ты? – Я криво улыбнулся. – А ты кто?

Она задумалась на долю секунды. Снежный язык в её устах зазвучал мягче, и из него вытаяли ещё два понятных слова:

– Твой проводник.

– В ад или из ада? – не удержался я.

Она не ответила. Вместо ответа – снова коснулась губ. Лёд. Вены скрутило тонкими узлами, которые тут же превратились в нули и развязались сами.

– Ладно, – сказал я. – Снимаем дубль без имени.

Я повёл машину. Мир вокруг окончательно стал двухцветным – чёрные стволы, белые поля. Ни одного оттенка. Даже страх – серый. Даже шутки – серые. Только цифры на столбах то появлялись, то исчезали, и каждый раз, когда я моргал, где-то на грани зрения вспыхивала надпись НЕ ПОДХОДИ. Я моргал реже.

Рамка на коленях тянула взгляд, как яма. Я заглянул ещё раз: в глубине зеркала дорога уже дошла до «Волги». Внутри неё – пусто. Или наоборот – слишком много. На сиденье лежал мой диктофон. На руле – мои руки. В зеркале – не моё лицо. Я отдёрнул взгляд, словно обжёгся.

– Я – между, – напомнил я себе. – Между нулём и нулём.

– Почти, – сказала Ольга.

– Почти – это где?

Она посмотрела прямо, туда, где туман на секунду стал гуще, – в зенит белого. И прошептала на русском:

– Там, где ты перестанешь выбирать.

Я хотел возразить, но в этот миг камера выдала звук. Не шум – паузу. Плотную, как глыба. А за ней – детское:

«Папа…» И тишина. Белая, как на фото без проявления.

Я прижал педаль. Километровый столб слева чисто показал 0. Второй – тоже 0. Третий – 0. Мир упростился до идиотизма: ноль, ноль, ноль. Любая попытка найти единицу – смех.

– Мы там, – сказал я. Даже без имени – я знал. – Мы у Ноля.

Ольга закрыла глаза. На ресницах метнулся ледяной иней. Я подумал: сейчас она скажет своё «позже» – и мы опять застрянем между. Но она наклонилась ко мне – последнее прикосновение, ещё холоднее прежнего, как печать на конверте, и внятно шепнула одним дыханием:

– Дальше – без меня.

Я кивнул. Странно – без имени – но я понял, что это и есть ответ, которого я всё время хотел. Впереди туман перекатывался плотными валиками; в глубине тумана в зеркале рамы – разбитая «Волга» уже распахнула дверь.

Камера щёлкнула сама собой и показала только одно слово, чёрным по белому, как титр: ПРОСНИСЬ.

– Позже, – машинально сказал я. И впервые услышал, как это «позже» звучит не как отсрочка, а как команда старту.

Машина въехала в молоко. Мир схлопнулся в абсолютную беззвучность. Даже сердце перестало хлопать – просто поставило точку.

Ноль.

Глава 2 °Cнова Ноль

Туман сгущался, вжимался в уши, как вата. Машина двигалась вслепую, и всё же я знал точно – мы на месте. В груди было странное чувство: не сердце билось, а метроном отсчитывал такт в такт колёсам.

Впереди проступил тёмный силуэт. Нечто громоздкое, перекошенное, обугленное временем. «Волга». Та самая.

Я резко затормозил. Колёса не скрипнули – звук будто отрезали. Туман расступился ровно настолько, чтобы явить: машина стоит поперёк дороги, как мёртвый зверь, давно истлевший, но всё ещё не рухнувший. Лобовое стекло пробито, крыша вмята, металл пережжён ржавчиной.

Я открыл дверь и вышел. Воздух был густым, им приходилось давиться. Каждое движение давалось с трудом, но ноги сами понесли меня к «Волге».

Внутри – труп.

Я застыл, вцепившись в дверцу. На водительском сиденье сидел я сам. Волосы короче, куртка из девяностых, джинсы «Монтана», на ногах – кеды, помнящие школьный двор. Лицо поблёкшее, но своё. Щёки ввалились, глаза закрыты. Руки на руле, на котором засохли чёрные корки крови.

Я шагнул ближе. Труп наклонился вперёд, будто собирался тронуться. Нос уткнулся в треснувшее стекло, на губах застыла тонкая полоска улыбки – слишком усталая для живого.

Я поднял руку, хотел дотронуться до плеча. Внутри всё сопротивлялось, но я должен был. Должен был убедиться.

Секунда – и я отдёрнул пальцы. Холод пробежал по коже, хотя я ещё не коснулся. Я понял: стоит дотронуться – и круг замкнётся.

Позади послышались шаги. Ольга вышла из машины и остановилась рядом. Она смотрела на труп спокойно, как на неизбежность.

– Это конец? – спросил я. Голос дрогнул, словно сорвался с эха.

– Это начало, – ответила она тихо.

– Я мёртв?

Она ничего не сказала. Только протянула руку к разбитой «Волге», и её пальцы прошли сквозь металл, будто сквозь дым.

Я смотрел на неё, пытаясь найти хоть каплю объяснения. Но вместо этого её лицо начало таять. Черты поплыли, словно дождём смыло краску. Волосы разметались и растворились в воздухе, кожа стала прозрачной, как плёнка.

– Подожди! – крикнул я. – Ты обещала довести!

Она улыбнулась. Её губы уже были призрачными, и голос прозвучал так, будто шёл одновременно издалека и изнутри меня:

– Я довела. Дальше – сам.

И она исчезла. Сначала волосы, затем руки, затем глаза, а последним – голос, шепнувший:

– Проснись.

Туман сомкнулся. Осталась только «Волга». И я – стоящий напротив себя самого.

Я стоял перед машиной, будто перед зеркалом, в котором отражение слишком устарело, чтобы быть твоим. Внутри «Волги» сидел я – тот, кем я когда-то был или кем должен был стать. Его руки прилипли к рулю, кровь на них превратилась в сухую корку, чьи трещины напоминали карту дорог, ведущих в никуда.

Я тянул руку к телу, но пальцы предательски дрожали. Внутри что-то рвалось наружу, сопротивлялось. Казалось, невидимая сила шепчет: не прикасайся. Но магнитом тянуло сильнее. Словно всё вокруг существовало лишь ради этого момента: я и он, два Марка, разделённые временем и смертью.

Я почти коснулся. Между нами оставалась тонкая плёнка воздуха – и вдруг мир содрогнулся.

Туман вспыхнул ослепительным белым светом, как вспышка старой фотокамеры. Воздух над дорогой задрожал, словно огромный экран. В ушах – звон, похожий на треск порванной магнитофонной ленты. Камера, которую я держал в руке, ожила сама собой. Красный индикатор замигал, и объектив медленно повернулся на меня.

На дисплее я увидел себя – не того, что в «Волге», а другого. Сидящего за столом, постаревшего, с проседью в волосах. Он что-то говорил, но звука не было. Только губы шевелились, складываясь в слова: «Не делай этого».

Я отпрянул, сердце гулко ударило в рёбра, и в тот же миг раздался глухой хлопок. Дверца «Волги» распахнулась сама собой. Труп – мой двойник – пошевелился. Голова медленно поднялась, глаза открылись. Зрачки были чёрными, как провал в шахту. Он посмотрел прямо на меня.

– Поздно, – сказал он моим голосом. Только искажённым, будто прорывающимся сквозь треснувший динамик.

Я отступил. Камера выскользнула из рук и упала в пыль, но её красный глазок продолжал гореть. Из динамика послышался шум, и в его хаосе проступили слова: «Круг… петля… проснись…»

Я хотел закричать, но горло сдавило невидимой петлёй.

Двойник поднялся из «Волги», встал рядом с машиной. Его движения были рваными, будто он преодолевал невидимое сопротивление. По щекам тянулись дорожки засохшей крови. Он шагнул ко мне.

– Ты не понимаешь? – продолжил он. – Всё уже случилось. Ты лишь догоняешь свою же тень.

– Замолчи, – прошептал я, пятясь. – Ты… ты не я.

– Именно я. Тот, кто остался. Тот, кто смирился. – Он протянул руку, и я заметил на запястье выцветшую татуировку с координатами – точь-в-точь как у меня.

Мир вокруг начал выцветать. Дорога стала чёрно-белой, небо превратилось в серую, мутную плёнку. Деревья за обочиной распались на штрихи, будто их набросали углём. Даже мои собственные руки потеряли цвет.

Я вцепился взглядом в «Волгу». Она одна оставалась реальной. Её краска была мёртво-серебристой, но хотя бы сохраняла глубину. Внутри – пусто. Труп исчез. Теперь я был один, и в то же время – не один.

Шаг за шагом я подошёл ближе и заглянул в салон. На пассажирском сиденье лежал красный зонт. Мокрый. Капли воды стекали по ткани и исчезали, не оставляя следов. Но дождя не было и в помине.

Я взял зонт в руки. Он был тяжёлым, будто в нём заключили всю влагу этого проклятого тумана. Я развернул его – и в этот миг мир качнулся. Дорога пошла волнами, небо пронзили трещины. Я услышал смех Ани. Тонкий, детский, но такой явственный, что я невольно обернулся.

На обочине мелькнула её фигурка с зонтом. Но в следующее мгновение это была уже Ольга. Потом – мама. Потом снова я сам.

Голоса налетели со всех сторон:

– «Ты должен выбрать…»

– «Не подходи…»

– «Сынок…»

– «Проснись…»

Я зажал уши ладонями, но они звучали прямо в черепе, разрывая его изнутри. И тогда до меня дошло: это не голоса. Это я сам, разбросанный во времени, как осколки разбитого зеркала.

Я уронил зонт. Он коснулся асфальта – и растворился, словно его и не было.

В салоне «Волги» блеснул металл. Я нагнулся. На сиденье лежали часы. Те самые, что подарил Странник. Стрелки неистово вращались назад, упрямо возвращаясь к одной точке – к девяти тридцати. К моменту аварии.

Я поднял их. Холод металла обжёг ладонь. И тут же услышал голос, похожий на свой, но с прокуренной хрипотцой, будто доносящийся из старого диктофона:

– «Ты ещё можешь разорвать круг. Но цена – ты сам.»

Я сжал кулак. Мир вокруг трещал и сыпался, как старый кинематографический экран, который вот-вот погаснет.

И я понял: финал близко.

Туман гудел низко и навязчиво, как перегруженный трансформатор. В этом гуле угадывались слова, но я различал лишь обрывки: «круг… петля… девяносто третий…». «Волга» стояла, развернувшись открытой пастью к дороге; в паутине трещин на лобовом стекле поблёскивал идеальный кружок – ноль, оставшийся от удара, словно клеймо.

Я снова заглянул внутрь. На коврике – стеклянная крошка, похожая на лёд. На пассажирском сиденье – часы Странника, стрелки по-прежнему шли назад, против времени. На руле – отпечатки ладоней. Моих. И я уже не понимал, уговаривал я себя не касаться или, наоборот, торопил этот момент; чувство было такое, будто всё это уже давно отснято, а я лишь договариваю забытую на площадке реплику.

– Ладно, – выдохнул я. – Без касаний.

Я обошёл «Волгу» и остановился у задней двери. На стекле изнутри отпечаталась детская ладонь, свежая, с влажными разводами. Я провёл пальцем – след тут же поплыл, как акварель по мокрой бумаге, и сложился в круг. Второй, третий. Кружки поплыли вверх, растворяясь в тумане.

– Аня, – вырвалось у меня само собой. – Если это ты…

Ответом был лишь тихий, понимающий смешок. И пустота.

Камера у моих ног снова ожила – без малейшей моей команды. Объектив повернулся к «Волге», зум вгрызся в салон. На экране проступила надпись, словно кто-то выводил ногтем по изнанке стекла: НЕ ПОДХОДИ. Буквы затряслись, поплыли – и на их месте вспыхнул знакомый титр: ПРОСНИСЬ.

– Попозже, – машинально бросил я, и только потом осознал, что повторяюсь.

Я поднял часы. Холод металла пронзил ладонь ледяным ожогом. Стрелки дёрнулись, на миг застыли на 9:30, потом рванули назад, и по циферблату пробежали невозможные деления: 12:93 – как шрам, как неправильная дата на могильной плите. В висках кольнуло. Из темноты, будто с другой стороны бытия, донёсся сиплый – мой же – шёпот: «Цена – ты сам».

– Скидок не будет? – попытался усмехнуться я. Получилось жалко.

Фары моей машины, оставленной поодаль, щёлкнули и разом погасли. Туман стал тотальным, абсолютным, как белый экран смерти. «Волга» вырезалась из него чётким контуром, будто нарисованная карандашом. И в этом контуре возникло движение – со стороны пассажирской двери вышла Ольга. Я не видел, откуда она появилась – она просто была. Спокойная. С тем самым неумолимым лицом проводника, который знает маршрут лучше заблудившегося пассажира.

– Ты вернулась, – сказал я, чувствуя, как звучит это глупо.

– Я не уходила, – ответила она. Её голос был ближе, чем воздух. – Я здесь, пока ты не выберешь.

– Снова выбор, – я кивнул в сторону «Волги». – Прикоснуться или нет?

– Остаться или отпустить, – поправила она. – Это одно и то же.

Она прошла мимо меня к водительской двери, заглянула в салон, и туман внутри колыхнулся, как тяжёлая портьера. На секунду мне померещилось, что в глубине сидит уже не я из девяностых, а тот другой – постаревший, с пустыми глазами. Но, моргнув, я увидел лишь пустой руль.

– Ты говорила, что доведёшь меня, – сказал я ей в спину.

– Я довела, – Ольга обернулась. В её зрачках плясали блики несуществующего света. – Здесь – ноль. Точка входа и точка выхода совпадают.

– И что именно я должен отпустить? – спросил я. – Отца? Себя? Тебя?

– Камеру, – сказала она неожиданно. – И привычку смотреть на всё через её объектив.

Камера в моих руках дёрнулась, словно услышала. Снег на экране сменился на картинку – я, мальчишка, накрытый одеялом, под ним фонарик и широкий, до дна испуганный взгляд в темноту. В углу – смутное шевеление. В кадре я шепчу «папа…», и звук обрывается. Я выключил. Не выдержал.

– Это не поможет, – тихо сказала Ольга. – Отключение не равно просыпанию.

Я глубоко вдохнул. В горле хрустнуло от холода. Я положил камеру на капот «Волги», на тонкий, колкий иней. Красная точка REC мигнула в нерешительности и погасла.

– И что дальше? – спросил я. – Мы сядем? Повторим дубль?

– Дубль уже был, – сказала она. – И ты его довёл до конца. И ещё доведёшь – если захочешь. Но у тебя есть другой жест.

– Какой?

– Не трогать, – ответила она просто.

Я стоял перед открытой дверью, перед рулём, стрелками, осколками, перед своими же отпечатками – и понял, что этот жест действительно невозможнее любого другого. Пройти мимо, не коснувшись. Признать, что «тогда» не исправить «сейчас». И отпустить круг, не замкнув его ладонью.

– Справлюсь? – спросил я, честнее, чем когда-либо.

– Если перестанешь путать память с жизнью, – сказала она.

Снова зашевелился туман. На самом краю света поднялась маленькая тень – тонкие колени, торчащие локти, узкий силуэт с зонтом. Я уже открыл рот, чтобы назвать имя – то самое, которое нельзя произносить, – и Ольга едва заметно качнула головой: нет. Тень растворилась, не оставив следа.

– Одна просьба, – сказал я. – Скажи правду. Кто ты?

Она задумалась дольше обычного, словно подбирая слово, которое не рассыплется при произнесении.

– Переход, – произнесла наконец. – Для тебя. Для них – нет.

Я кивнул. И вдруг понял, что больше не хочу спорить. С ней, с лентой, с петлёй, с кровью и зеркалами – ни с кем. Хочу – просто сделать тот самый жест, который сделает меня хоть на миллиметр свободнее.

Я отступил от «Волги». На шаг. На второй. На третий. Не касаясь. Руки – по швам. Горло – сухое. Глаза – уставлены в дорогу, которая уже и не дорога вовсе, а белая полоса в проявочной кювете.

Часы в моей руке щёлкнули, стрелки на миг замерли точно на 9:30 – и… остановились. Не пошли ни вперёд, ни назад – просто застыли, словно кто-то выдернул время из розетки.

Где-то над плечом мягко, как пальцем по инею, прошептало: «Сынок…» – и я не обернулся. Пусть. Пускай будет голос. Пускай будет любовь. Но – без касания.

Ольга улыбнулась впервые по-настоящему тепло – почти по-человечески. Этот миг согрел щёку, как прикосновение ладони, и я понял: запомню его, даже если загружу память ещё сотней «правильных» кадров.

– Ну? – спросил я. – Теперь что?

– Теперь я ухожу, – сказала она.

– Куда?

– Туда, где не нужен проводник, – ответила она так, будто говорила «домой».

Туман вокруг неё потянулся, вбирая в себя. Волосы Ольги распались на струйки света и дыма; край плаща – если это вообще был плащ – стал прозрачным; кожа потеряла последние признаки плоти. Я рефлекторно шагнул к ней – и тут же замер. «Не трогай» – звучало теперь не как запрет, а как единственное возможное спасение.

– Спасибо, – сказал я. – За всё, что не сказала.

– За это и просили, – шепнула она. – Не говорить.

Её черты последние мгновения держались упрямо, как трава на сильном течении. Потом распались. Никакой театральной магии – просто стало меньше линий, меньше света, меньше всего. И – совсем ничего.

Туман сомкнулся. Там, где только что стояла Ольга, остался лишь лёгкий дымчатый провал – как след от чашки на старой фотографии. Ноль.

Я остался один. «Волга». Часы. Белая дорога. И звук, который приходит в конце любого фильма, чтобы отрезать зрителя от экрана. Голос – мой, отца, радио, диктофона, дороги – всё сразу, изнутри и снаружи:

– Проснись.