Текст книги "Маршрут: Ноль (СИ)"

Автор книги: Mrs. Mracopisec

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

Глава 21. Проснись

Я открыл глаза – и сразу ослеп от белизны. Потолок тянулся без конца, ровный, как чистый лист бумаги. Секунду я был уверен, что снова попал в пустоту между мирами, где нет ни цвета, ни тени. Но через миг в белом проступили чёткие контуры: трещина в штукатурке, тусклая лампа дневного света, капельница у изголовья.

Я лежал в палате. Больничной. Самой обыкновенной – если бы не запах. Этот запах я помнил с детства: йод, сырой гипс и что-то железное, похожее на кровь.

– Очнулся, – прозвучал мужской голос.

Я повернул голову. У кровати стоял врач в белом халате, усталый и лысоватый, с блокнотом в руках. Он смотрел на меня без удивления, будто так и должно было быть.

– Как вы себя чувствуете, Валерий Николаевич?

– Простите? – хрипло спросил я. – Как вы меня назвали?

– Грошев. Валерий Николаевич, – врач подчеркнул это так спокойно, что в животе похолодело. – Вас доставили ночью, после аварии на трассе. Удивительно, что живы.

Меня ударило в висок. Валерий Николаевич – так звали моего отца.

– Нет, – выдавил я. – Ошибка. Я Марк…

Но слова застряли, потому что я увидел свои руки. Они лежали поверх одеяла. Не мои. Сухие, в прожилках вен, кожа шершавая, в морщинах. Пальцы дрожали, суставы побелели. Это были руки мужчины лет пятидесяти.

Я хотел вскочить, но тело не слушалось. Всё во мне чужое – тяжёлое, заторможенное, будто я прожил десятки лет за одну ночь.

– Спокойно, – сказал врач. – Вам нужен отдых.

Я закрыл глаза, пытаясь вдохнуть ровно. Это сон. Сон на ходу. Очередной круг. Но когда я снова посмотрел – ничего не изменилось.

В окно палаты пробивался тусклый лунный свет. Я повернул голову – и сердце ухнуло вниз.

Там, за стеклом, в тени, стояла она.

Ольга. В белом халате. Волосы собраны, на груди – бейдж, который я не мог разглядеть, но знал точно: там её имя. Она смотрела прямо на меня, и её взгляд был не таким, как в дороге. Холоднее. Осознаннее. Как у врача, который знает диагноз, но пока не решается его озвучить.

– Ольга… – прошептал я.

Она не ответила. Только коснулась стекла ладонью. В этот момент радио на тумбочке ожило. Хрип, треск – и голос диктора, ровный, безэмоциональный:

– Сегодня ночью на трассе М-10 произошла авария. Водитель автомобиля «Волга» погиб на месте. Им оказался…

Я не дал договорить. Потянулся к тумбочке, и взгляд упал на предмет, который стоял там всё это время.

Камера. «Зенит». Та самая. Объектив направлен на меня. Красная точка REC не горела, но я точно знал: она пишет.

Я тронул её пальцами. Холодный металл, знакомый до боли. И тут в динамике радио наложился второй голос – мой собственный, с эхом, как будто из другого времени:

– Проснись.

У меня задрожали руки.

Я был в палате. В 1993 году. С руками, которые мне не принадлежали. С камерой, которая знала обо мне больше, чем я сам.

А за окном стояла Ольга. И я уже не был уверен, кто из нас реальнее.

Я лежал, уставившись в потолок, пытаясь сдержать дрожь. Белый свет лампы резал глаза, а слова врача будто застряли в ушах: «Валерий Николаевич…»

Так звали моего отца. Никогда – меня.

– Послушайте… – голос мой звучал чужим, низким, хриплым. – Меня зовут Марк. Марк Грошев.

Врач вздохнул, сделал пометку в блокноте.

– Дезориентация после травмы – обычное дело. Всё придёт в норму. Отдыхайте, Валерий Николаевич.

– Я не Валерий! – крикнул я и тут же закашлялся; горло будто разорвалось изнутри.

Он посмотрел на меня поверх очков.

– Упрямство тоже бывает симптомом, – сказал он и ушёл, закрыв за собой дверь.

Я остался один.

Палату давила тишина, но это молчание было обманчивым. За стеной шёл едва различимый шум – как будто плёнка шуршала в катушках. Я приподнялся на локтях, и мир поплыл: кружилась голова, перед глазами плясали чёрные пятна.

Я снова посмотрел на свои руки. Морщины. Сухая кожа. Синие жилы. Эти руки не могли принадлежать мне. Но именно они лежали передо мной – реальные, ощутимые. Я сжал пальцы в кулак. Костяшки побелели. Боль была настоящей.

На тумбочке рядом всё так же стояла камера «Зенит». Я потянулся к ней, пальцы дрожали. Взял в руки – и сердце замерло. На корпусе, исцарапанном временем, были буквы, выведенные ножом: «Для М.Г.»

Я уже видел такую кассету. Пустую. А теперь – камера. Та самая.

Я медленно повернул её к себе. Объектив смотрел прямо в лицо. Экран – старый, крошечный, едва светящийся. Но я отчётливо увидел в нём отражение: не своё. Мужчину. С морщинами, с серыми висками, с уставшими глазами. Ему было лет пятьдесят. И этот мужчина был я.

Я уронил камеру на постель.

В этот миг радио снова ожило. Голос диктора, монотонный:

«…в результате аварии водитель автомобиля «Волга» погиб на месте. Личность устанавливается…»

Но поверх диктора лёг другой звук. Мой собственный голос, но молодой, настоящий, тот, каким я себя помнил:

«Не верь им. Это не твоя палата. Это не твой год».

Я схватился за голову. Всё слишком реально. Голоса больше не были эхом, они звучали внутри и снаружи одновременно.

Я бросил взгляд на окно. Ольга всё ещё стояла там. Теперь ближе. Свет луны падал на её лицо, и оно казалось чужим. Она была в белом халате, её волосы были аккуратно убраны, на шее висел стетоскоп. Врач. Всегда – врач.

Я встал, пошатываясь, подошёл к окну. Кости скрипели, будто жили своей жизнью. Я уставился на неё. Она ничего не делала, только смотрела.

– Что происходит? – выдохнул я.

Её губы шевельнулись. Я не слышал слов, но знал, что она сказала: «Ты начал просыпаться».

Я хотел разбить стекло, но руки ослабли. Я вернулся к кровати. Камера снова ожила. Красный индикатор замигал. На экране появилось изображение: коридор больницы, пустой. Дверь в конце медленно открылась сама собой.

А затем я увидел – себя. Настоящего, молодого. В том же свитере, что был на мне на трассе. Он стоял в коридоре и смотрел прямо в объектив.

Я сжал зубы так сильно, что скулы заболели.

– Этого не может быть, – сказал я вслух. – Этого просто не может…

Но изображение не исчезло. Молодой я протянул руку к камере – прямо через экран. На секунду мне показалось, что пальцы коснулись моей кожи.

В этот момент радио треснуло, и голос диктора закончил фразу:

«…им оказался Валерий Николаевич Грошев, 1943 года рождения».

Мир пошатнулся.

Я опустил голову. Вены на руках горели, тело будто принадлежало кому-то другому. В груди тяжесть.

А камера, «Зенит», продолжала писать, как будто ждала, пока я соглашусь.

Я сидел на кровати, вжимаясь пальцами в край простыни. Мир вокруг колебался, будто его наспех нарисовали карандашом на промокашке, и теперь кто-то торопливо стирал контуры ластиком.

В дверь постучали. Ровно три раза.

– Войдите, – выдавил я.

Дверь открылась – и вошла она. Ольга. Но не та, что шла со мной по трассе. Не призрак, не молчаливая спутница, не тень с обочины. Здесь она была врачом. Настоящим. На бейдже я с трудом различил фамилию: ГРОШЕВА О. В.

Меня затошнило от этого совпадения.

– Как вы себя чувствуете, Валерий Николаевич? – повторила она, мягко притворив за собой дверь.

– Не называй меня так, – прошипел я. – Я Марк.

Она улыбнулась, и в этой улыбке не было ни капли тепла.

– Марк остался там, на трассе. Здесь – только вы.

– Ложь, – я ткнул пальцем в сторону камеры на тумбочке. – Она пишет. Она всё знает.

Ольга подошла ближе, взяла «Зенит» в руки. Пальцы её уверенно крутанули объектив. Экран вспыхнул – и на нём проявилось изображение: салон «Волги», перевёрнутый, с торчащими ремнями безопасности и тёмной лужей на сиденье. На руле – чьи-то пальцы. Мои, но молодые.

Я попытался закричать, но из горла не вырвалось ни звука.

– Понимаете теперь? – спросила она безразличным, констатирующим тоном. – Времени больше нет. Оно обрушилось, как гнилая стена. Вы одновременно там и здесь.

– Но зачем? – я хватал ртом воздух, словно задыхался. – Зачем всё это?

– Чтобы вы наконец увидели, что значит проснуться, – ответила она. – Но выбор, как ни странно, всё ещё за вами.

Я посмотрел на свои руки. Сухая кожа, проступающие синие жилы, возраст. Но на экране камеры они были другими: молодыми, крепкими. И обе эти версии я знал до боли, до тошноты.

– Я… я не хочу быть им, – выдохнул я. – Не хочу быть своим отцом.

– А вы уверены, что это он? – её глаза холодно блеснули. – Или это всегда были вы?

От этих слов у меня закружилась голова. Я инстинктивно схватился за тумбочку. На ней, рядом с камерой, лежали старые часы без стекла. Их стрелки бешено, с сухим треском, крутились назад, и мне почудился стук – точь-в-точь как удары сердца.

– Хватит! – крикнул я, чувствуя, как трещит по швам последняя опора. – Я больше не буду бегать по этой петле!

И тогда радио заговорило снова. Не шипение и не голос диктора – а мой собственный голос, очищенный от всяких помех, идущий будто из самой глубины черепа:

«Проснись. Не цепляйся. Отпусти».

Ольга наклонилась ко мне, и её губы коснулись моего лба. Они были холодными, как лёд. И в этом прикосновении я почувствовал не утешение, а приговор.

– Последний раз, – безжалостно повторила она. – Кто вы?

Я закрыл глаза. Перед внутренним взором пронеслись все образы: бесконечная трасса, кровь на руле, тень девочки у окна, отец, растворяющийся в тумане. И камера. Снова и снова снимающая то, что я так отчаянно боялся вспомнить.

И тогда я сказал, и в голосе моём не осталось и тени сомнения:

– Я – не он. Я – Марк.

Слово отозвалось оглушительным эхом, будто рухнула крыша. Палата содрогнулась, стекло на окне паутиной поползли трещины. Камера взвыла пронзительно, а её экран залило ослепительной белизной. Часы на тумбочке замерли – стрелки застыли на мёртвой отметке 0:00.

Ольга отступила на шаг. В её глазах мелькнула тень – то ли сожаление, то ли гордость.

– Тогда готовьтесь. Дальше – нет дороги назад.

И она растворилась. Не как призрак в тумане, не мягко – а будто её вырезали из киноплёнки острыми ножницами. Осталась лишь пустота, бледный силуэт на сетчатке и едкий запах антисептика.

Я остался один. В палате. С руками чужого человека. С камерой, назойливо мигающей красной точкой.

И голос прозвучал снова, теперь так громко, что слова вдавились в стены, вползли под кожу, заполнили собой всё:

– ПРОСНИСЬ.

Глава 22. Белая комната

Белый здесь был не цветом, а режимом. Потолок – белый, стены – белые, простыня – белая, даже шум – белый: лампа под потолком трещала, как плёнка на паузе. На стене – календарь с крупными цифрами, иголкой приколотый к побелке. Чёрным по белому: 23 сентября 1993. Я специально моргнул, отвёл взгляд, снова посмотрел – не меняется. Эта дата сидела, как кнопка «REC», и мигать не собиралась.

– Меня зовут Марк, – медленно, по слогам, проговорил я в сторону двери. – Марк Грошев. Не Валерий.

Дверь приоткрылась настолько, чтобы внутрь просунулся тонкий нос и внимательные глаза в круглых очках. Медсестра – в крахмальной шапочке, с белой, как снег, повязкой на руке. Она посмотрела на меня с усталым состраданием людей, у которых на смене пять таких же «не Валериев».

– Вы снова забыли? – спросила она так, будто уговаривала ребёнка съесть суп. – Вчера вы уже спрашивали.

– Я не спрашивал, – выдавил я. – Я утверждаю.

– Угу, – сказала она и исчезла, оставив за собой шёпот хлопка двери и запах карболки.

Я посмотрел на свои руки – всё те же чужие, жилы, морщины, суставы, как колени старого табурета. Если это сон, то он слишком педант: не забыл ни одной складки. На тумбочке – мой «Зенит», немой, но присутствующий, как глаз в темноте. Чуть дальше – стакан с ложкой, эмалированный тазик, стеклянная капельница с пузырьками, которые то поднимались, то опускались, как лифты в доме без лифтов.

– Дышите, – сказал голос у изголовья.

Я вздрогнул. Рядом стояла она. В белом халате, с бейджем (я успел прочесть: «Ольга В. Грошева»), со стетоскопом, который тенью лежал на её ключице.

– Я дышу, – буркнул я. – И говорю. Это важно: я – не Валерий.

– Здесь вы – Валерий Николаевич, – спокойно ответила она. – И если хотите выбраться, вам придётся играть свою роль.

– Я плохой актёр, – сказал я, хотя знал: наоборот, слишком хороший. – И что у моей роли в репликах?

– «Мне лучше, доктор», «я всё помню», «спасибо сестре», – перечислила она, как меню столовой. – Начнём с малого.

– А если я скажу «камера, мотор»?

– Тогда мы вернёмся туда, где уже были, – мягко сказала она и кивнула на «Зенит». – А вы ведь этого не хотите.

Я посмотрел в окно. За мутным стеклом – двор, клены, лавка. Мимо прошёл человек в полосатой пижаме, и на секунду мне показалось, что это я. Младший. В куртке, которую я так любил. Но он не поднял головы. Туман внутри головы был гуще, чем снаружи.

– Доктор, – позвал я и поймал себя на «доктор», не «Ольга». – Почему меня называют именем отца?

– Потому что иначе вы не справитесь с тем, что видите в зеркале, – тихо ответила она. – Иначе зеркало справится с вами.

Она подвела меня к раковине. Над ней – простое стекло, без рамки. Я приготовился увидеть знакомое усталое лицо пятидесятилетнего, но стекло показало другое. Его. Отца. Валерия. Поджитые скулы, тень щетины, взгляд, в котором всегда жил недосказанный выговор.

– Внушение? – спросил я, хотя язык прилип к нёбу.

– Зеркало, – сказала Ольга. – Всего лишь зеркало.

Я открыл рот, и его губы в стекле открылись. Я сказал: «Меня зовут Марк», – а его губы сформировали «Меня зовут Марк». Не отражение меня – отражение его, синхронное моей речи. В горле встал ком, знакомый, как запах бензина на трассе.

– Хватит, – попросил я.

– Хорошо, – согласилась она и перевела мой взгляд обратно в палату. – Правила всё те же: не подходить, не включать, не бить.

– Чем больше правил, тем меньше смысла, – огрызнулся я.

– А смысл в том, что внешнее должно совпасть с внутренним, – ровно сказала Ольга. – Иначе вас заберут в «другое отделение».

– Психиатрия? – дернулся я.

– Память, – поправила она. – Там лечат тем, что у вас отбирают.

Дверь снова приоткрылась – на этот раз шире. Медсестра, та же, с аккуратными пальцами пианистки, принесла металлический поднос. На подносе – шприц, ватка, пузырёк. И улыбка, теплая, как чай в гранёном стакане.

– Валерий Николаевич, уколчик, – сказала она. – Чтобы легче было. Вы сегодня как-то… нервно.

– Не надо, – попросил я. – Со мной всё в порядке.

– Это вы вчера говорили, – мягко упрекнула она. – И позавчера. И ещё на прошлой неделе. Вы снова забыли? Вчера вы уже спрашивали.

Слово «вчера» упало в грудь тяжёлым стеклянным шаром. Вчера. Вчера. Вчера. Здесь «вчера» – это эхо.

Ольга кивнула сестре: подождать. Потом наклонилась ко мне ближе, так близко, что я почувствовал холод её дыхания.

– Если не хотите укол – играйте роль, – прошептала. – Пять минут. Скажите то, что от вас ждут. И потом – мы поговорим.

Я сглотнул. Пять минут – как вечность и как титры одновременно.

– Ладно, – сказал я, повернувшись к сестре. – Мне лучше, сестра. Я всё помню. Спасибо.

Сестра удовлетворённо кивнула, отступила на шаг, как будто занавес опустился. Укол – отменяется. Пластмассовая улыбка – остаётся. «Завтра» – где-то в коридоре.

Радио на тумбочке ожило, как домашний зверёк, про которого забыли. Шум, треск – и голос диктора, знакомый, как утренний гимн:

– «…на трассе М-10 произошла авария…»

– Достаточно, – сказал я радиоточке и выключил её. Пальцы сами нашли нужный рычажок.

– Видите, – удовлетворённо сказала Ольга. – Роль даётся.

– Вы прекрасно знали, что я это сделаю, – сказал я. – В этом и номер: вы знаете ходы быстрее, чем я их придумываю.

– Я много раз смотрела этот фильм, – сказала она, и на секунду в голосе промелькнула усталость. – Вы – впервые.

Я сел на край кровати, упёршись ладонями в матрас. «Зенит» тяжело лежал рядом, как камень, привязанный к щиколотке. На календаре – 23 сентября 1993 – будто прибивали гвоздём каждый раз, когда я пытался сорвать лист.

– И что дальше? – спросил я. – Декорации – белые, роль – задана, зеркало – с подвохом. Финал у нас какой?

– Финал зависит от того, кого вы назовёте в следующей сцене, – сказала Ольга. – Себя? Или его?

– Вы судья? – спросил я.

– Проводник, – сказала она. – Судьи сидят по другую сторону стекла.

Я поднялся, морщась от хруста в спине – этот звук никогда мне не принадлежал. Подошёл к зеркалу снова – и намеренно открыл рот.

– Меня зовут… – сказал я и остановился. Внутри всё завязалось узлом. Казалось, если скажу не то – нитка оборвётся.

В отражении его губы дрогнули, ожидая подсказки.

– Меня зовут… – повторил я. На стене календарь щёлкнул невидимой пружиной. – …Марк.

Уголки его губ в зеркале вздрогнули, но не послушались. Он шевельнул губами: «Валерий». И это было хуже любого удара.

– Видите? – шепнула Ольга у плеча. – Здесь не верят словам. Здесь верят тому, кто их произносит.

– Значит, меня проверяют на подлинность? – спросил я, вытирая ладонью лоб. Ладонь – холодная, чужая.

– Значит, вас просят вспомнить без камеры, – сказала она. – И без зеркала.

За дверью прошуршал коридор, колёса каталки прошли, как гроза; кто-то кашлянул; кто-то сказал: «тридцать в седьмую». Всё это звучало как шум старого фильма – и всё же держало на плаву. Я вдруг понял: могу дышать – и это уже сюжет.

– Пять минут прошли? – спросил я.

– Почти, – сказала она. – Осталось признать очевидное.

– И что очевидно?

Ольга улыбнулась – я почти поверил в тепло в этой улыбке.

– Что играя чужого, вы сможете выйти собой. Но только если не сорвёте дубль.

Я сел обратно на койку. Сестра аккуратно подправила мне одеяло, пока я не видел, и шепнула, уже уходя:

– Пейте воду, Валерий Николаевич. И не волнуйтесь. Завтра всё будет лучше. Вы снова вспомните.

Я хотел крикнуть ей в спину, но только подумал: здесь «завтра» – это петля.

На тумбочке «Зенит» тихо щёлкнул – как зубами во сне. Я положил на него ладонь.

– Хорошо, – сказал я белой комнате, белой лампе, белому календарю. – Играть, так играть.

И впервые за день стало не страшно, а работно: будто я вошёл на сцену, где мизансцена уже расставлена, и осталось – дыхание, пауза, слово.

– Начнём с репетиций, – добавил я и встретил взгляд Ольги. В нём не было одобрения – только кивок: «поехали».

За стеной кто-то выключил радио. Тишина стала чистой, как новый лист. На нём чётко читалось заглавие следующей сцены: «Проснись – ещё раз».

Меня возили по отделению, как реквизит: каталка, белые стены, двери с маленькими прямоугольными окнами, в которых отражался один и тот же мужчина – я, но постаревший, присыпанный гипсом лет. На каждом повороте висел тот же календарь, та же дата – 23 сентября 1993 – будто её размножили на ксероксе и прибили ко времени мебельными скобами. Иногда рядом с датой была заметка от руки: «План обхода», «Кровь – анализ», «Режим – строгий», и каждый раз я улыбался: режим у них белый, как шум.

Меня привезли в процедурный, посадили. Напротив – стол, за столом двое: тот лысоватый врач с блокнотом и женщина в очках, чьи «мм-гм» кивали аккуратнее, чем голова. Между нами – стакан воды, бумажный лоток с таблеткой, как крошечная белая планета.

– Имя? – спросил блокнот.

– Марк, – ответил я, глядя прямо. – Грошев.

– Фамилия совпадает, – сказала женщина, не поднимая глаз. – Прогресс.

– Дата? – спросил блокнот.

– 23 сентября 1993, – произнёс я, не отрывая взгляда от календаря за их спинами. – У вас это написано на каждой стене.

– Где вы находитесь? – блокнот был терпелив.

– В больнице. В павильоне съёмок. В собственной голове, – перечислил я. – Выбирайте любое.

Лысоватый врач вздохнул. Женщина подняла глаза – в них было не раздражение, а усталое профессиональное сострадание. Она подвинула ближе лоток.

– Примите, пожалуйста. Снотворное лёгкое. Поможет от тревоги.

– Снотворное – это билет в монтажку, – сказал я и положил пилюлю на язык, чтоб не спорить, а потом под языком, по школьной привычке, спрятал её к щеке. Вода холодно стукнула по зубам. Я улыбнулся: актёрская школа – провинциальная, но рабочая.

В этот момент дверь приоткрылась, и в проёме оказалась Ольга. Она вошла, не спросив, и стала рядом, как тень от лампы: невесомая, но резкая.

– Дайте нам минуту, – сказала она коллегам. Тон был такой, что спорить не хотелось. Те переглянулись – и вышли. Дверь мягко, почти деликатно прикрылась.

Ольга наклонилась, её волосы – чистые, сухие – едва коснулись моего плеча. Шёпот лёг прямо в ухо:

– Ты должен играть свою роль. Игра – это коридор. По нему выходят.

– А если это клетка? – спросил я. – Если роль – оковы?

– Оковы – то, что ты берёшь. Коридор – то, что тебе дают, – она поставила стеклянный стакан на стол, отчётливо, как метку. – Пойдём с простого. Что ты скажешь, если тебя снова спросят имя?

– Марк, – ответил я. – Без комментариев.

– Скажи «Валерий», – попросила она. – Один раз. Не для них – для себя. Посмотри, что сделает зеркало.

– Не хочу его подпитывать, – мотнул я головой.

– А ты не подпитывай. Отслеживай. – Она кивнула на раковину с зеркалом в углу процедурной. – Включай наблюдателя, не героя.

Я встал и подошёл. Белая плитка, запах спирта, кран, у которого холодная вода всегда чуть теплее, чем тёплая. Над краном – стекло. Я вдохнул.

– Меня зовут Валерий, – произнёс я, как чужую реплику.

В зеркале его губы безупречно повторили: «Валерий». Щёки – те самые, голос – не слышен, но по дрожанию носогубной складки я узнал: отцовское «терпеть». И тут же, поверх отражения, как субтитры, проступило – я не уверен, как: глазами, кожей – МАРК. Слово возникло тонким инеем изнутри стекла и тут же растаяло.

– Видишь? – сказала Ольга. – Роль – это звук. А кто произносит – текст.

– То есть имя «Валерий» – пропуск, а иней «МАРК» – подпись? – спросил я.

– Скажем так, – кивнула она. – Печать и инициалы.

Я вернулся к столу. Пилюля всё ещё пряталась за щекой, как плохая мысль. Я кашлянул – и она, чёртова маленькая нить, выпала в ладонь. Я сжал кулак.

– Что будет, если я продолжу говорить «Марк»? – посмотрел я прямо ей в глаза.

– Тебя переведут в другое отделение, – ответила она так, будто говорила «в другой жанр». – Там лечат тем, что вынимают.

– Память? – уточнил я.

– Роли, – поправила она. – Потом ты не сможешь сыграть ни одной – даже свою.

Мы замолчали. За дверью прошуршала каталка, стукнуло ведро, радио в коридоре чужим голосом прочитало одно единственное слово – «авария» – и захлебнулось.

Ольга кивнула на камеру, которую я прихватил с тумбочки, как ребёнок плюшевого зверя.

– Её положишь в шкаф. Пока. Пусть полежит. Это и будет твоё «не включай».

– А если там – мой выход? – спросил я.

– Выход всегда там, – сказала она. – Но дверь открывается снаружи.

Врач с блокнотом вернулся, как будто стоял за дверью весь этот разговор. Он присел, снова положил руку на стол – ладони у него были тёплые, человеческие.

– Продолжим, Валерий Николаевич? Имя – вы помните. Дата – помните. Семья?

Я вдохнул – и впервые позволил себе сыграть чужой текст осознанно, как актёр в пьесе, где смысл в пауze, а не в словах:

– Жена… – сказал я и, сам не ожидая, добавил: – Ольга.

Врач поднял голову. Женщина в очках отметила карандашом: «контакт». Ольга никак не отреагировала – только тонкая складка у рта дрогнула. Попали.

– Дети? – продолжил врач.

– Один, – сказал я. – Марк.

Собственная фамилия прозвучала, как вбитый в стену гвоздь: держит и царапает. В зеркале – если бы я на него смотрел – наверняка движения губ совпали бы идеально.

– Хорошо, – сказал врач. – Это уже лучше. Память возвращается, Валерий Николаевич.

«Память возвращается» – смешно. Она, как кошка: сама приходит, сама уходит, никто её не зовёт. Я почувствовал, как таблетки, которых нет во мне, всё равно начинают действовать – не химией, а обстоятельствами.

– Можно обратно в палату? – спросил я.

– Конечно, – врач улыбнулся. – Вы молодец.

Ольга взяла каталку, и мы поехали. В коридоре я поймал своё отражение в стеклянной двери – его лицо, мои глаза. Пятно света за плечом сложилось в знакомую форму круга. Ни зелёного, ни красного – просто ноль.

– Ты хорошо держишься, – прошептала Ольга, толкая каталку. – Ещё чуть-чуть.

– Сколько – «чуть-чуть»? – спросил я. – До конца смены? До конца жизни?

– До следующего «проснись», – сказала она. – И ты знаешь, когда оно прозвучит.

В палате я сел, положил «Зенит» в шкаф, как она просила, и, не закрывая дверцы до конца, долго смотрел на чёрный объектив в темноте – будто в глаз зверя, привыкшего смотреть первым. Дверцу всё-таки прикрыл.

Медсестра заглянула – та самая, в крахмальной шапочке.

– Водички? – предложила. – И, пожалуйста, попробуем поспать. Завтра будет легче.

– Вы снова забыли? – произнёс я её фразу и улыбнулся. – Вчера вы уже спрашивали.

Она тоже улыбнулась – устало, по-человечески.

– Значит, всё-таки помните, Валерий Николаевич.

Когда дверь закрылась, я поднялся, подошёл к зеркалу и – без слов – разглядел в нём его губы. Я ничего не говорил, а губы всё равно двигались. Сначала медленно, потом быстрее. Без звука. Как если бы кто-то перемотал отцовский немой фильм и пытался догадаться по артикуляции: «Не включай… Не подходи… Не перепутай…»

Мне стало не по себе. Я приложил руку к стеклу. Оно было тёплое. Тёплое – как чужая ладонь.

– Играть роль, – повторил я шёпотом. – Ладно. Но финал напишу я.

Радио на тумбочке, будто подслушав, тихо щёлкнуло. И в паузе, прежде чем диктор успел собрать слова про «аварию», я ясно услышал – ровно, без эха – мой голос, как упрямая реплика из другой сцены:

– Проснись.

Я не спал, но палата дышала сама по себе – ровно, размеренно, как лёгкие спящего, которого нет. Лампа под потолком не выключалась, и свет казался вечным утренником, где ребёнок должен выйти на сцену и рассказать стишок, забытый ещё до выхода.

Я сидел на краю койки, руки – чужие, возрастные – лежали на коленях. В них чувствовалось что-то деревянное: сила была, но чужая, не моя. Повернул ладони – мозоли, трещины, вены. Смотрел и повторял про себя: это не мои руки. Но стоило поднять взгляд к зеркалу над раковиной – там они двигались синхронно со мной, как будто подтверждали обратное.

Вдруг дверь приоткрылась. Медсестра с усталой добротой заглянула.

– Всё ли у вас хорошо, Валерий Николаевич?

– Марк, – сказал я. – Меня зовут Марк.

Она вздохнула так, будто услышала каприз, и снова произнесла своё вечное:

– Вы снова забыли? Вчера вы уже спрашивали.

И закрыла дверь.

Эти слова стали эхо-молотком. Вчера. Вчера. Вчера. Здесь «вчера» было петлёй.

Я подошёл к тумбочке, открыл дверцу, где лежал «Зенит». Взгляд объектива встретил меня, как глаз, который не мигает. Я взял его в руки. Нажал кнопку. Ничего. Даже щелчка. Но в ухо будто впился знакомый звук – прокручивающаяся плёнка.

И в этот момент я заметил на стене рядом с календарём: маленькую тень. Она дрожала, словно от дыхания. Подошёл ближе. Это была рамка для фотографии. Пуста, но внутри – стекло, а в стекле – зеркало. Не просто отражение: словно кто-то изнутри ждал.

Я наклонился. В отражении – лицо отца. Но губы двигались в такт моему дыханию. Сначала беззвучно, потом тише, чем шёпот:

– Не включай… не верь… не подходи…

Я отшатнулся.

– Ольга! – позвал я.

Она вошла почти сразу, будто ждала за дверью. В белом халате, с тем же спокойствием врача, которое прятало что-то более холодное.

– Ты видел? – спросил я, показывая на рамку.

Она глянула. Там была только пустота, чистое стекло.

– Что именно?

– Его. – Голос дрогнул. – Моего отца.

– Ты снова путаешь. – Она приблизилась, заглянула в глаза, как проверяют реакцию зрачков. – Вспоминать опасно. Ты начал путать роли.

– А если это не путаю, а нахожу? – выдохнул я.

Она ничего не ответила. Только положила холодную ладонь мне на плечо. Холод проник сквозь ткань пижамы.

– Ты должен играть, – тихо сказала она. – Здесь выживают только актёры.

– А если я сорву спектакль? – спросил я, сжимая «Зенит».

– Тогда занавес опустится. И уже не поднимется.

Мы молчали. Только радио тихо зашипело, и из треска выпала знакомая фраза:

– …на трассе М-10 произошла авария…

Я бросил взгляд на календарь. Цифры не изменились: 23 сентября 1993. И в этот миг я понял: эта дата не принадлежит вчера или завтра. Это сама сцена. Она застывшая. Она – петля.

Я снова посмотрел в зеркало. Там был не я. Там был он. Но губы двигались моими словами. И я сказал:

– Я не Валерий. Я Марк.

Губы в зеркале улыбнулись. Но улыбка не моя. Улыбка отца.

И тогда я понял: белая комната – это не больница. Это монтажная. Здесь режут, клеят, зацикливают кадры. И если я хочу выйти, мне придётся сыграть чужое имя так, чтобы внутри остался я сам.

Ольга посмотрела на меня долгим, выжидающим взглядом.

– Ты готов?

– К чему?

– К дублю, – ответила она. – Он начнётся с твоего согласия.

Я кивнул. Даже если внутри всё кричало «нет».

Потому что в белой комнате иногда единственный способ остаться собой – это согласиться быть другим.

Лампа над головой мигнула. И время снова запустилось.