Текст книги "Маршрут: Ноль (СИ)"

Автор книги: Mrs. Mracopisec

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)

Глава 3. Запретная зона

НИИ «Прогресс-9» не существовал. Официально. В реальности же он висел в воздухе, как запретная нота, которую все слышат, но никто не называет. Даже Google, всевидящее око современности, выдавал лишь призрачные отголоски на заброшенных форумах, где пара конспирологов с пеной у рта спорили о «советской Зоне 51», перемалывая друг друга в пыль бездоказательных теорий.

Охранник на ближайшей АЗС, к которому я подошел, сначала сделал вид, что не расслышал, уставившись в даль, где трасса терялась в дымке. Но когда я повторил название, его лицо дрогнуло – будто я произнес не географический пункт, а проклятие, способное испепелить душу. Он медленно выпустил дым, наблюдая, как тот растворяется в тяжелом, влажном воздухе. – «Прогресс»? – голос его стал глухим, металлическим. – Тот, что в восемьдесят шестом сгорел? Вместе со всеми? Дотла? Я кивнул, чувствуя, как по спине пробежал холодок, не от погоды, а от инстинктивного страха. Словно я переступил невидимую черту. – Ну, туда только дураки суются. Или блогеры, – интонация ставила между этими категориями жирный знак равенства, а в глазах мелькнуло что-то неуловимое – смесь презрения и… страха?

Дорога к институту напоминала не маршрут, а медленное стирание самой реальности. Сначала – обычная проселочная, колеистая, знакомая с детства. Потом – разбитая колея, ухабы такой глубины, что машина жалобно скрежетала днищем. Потом – едва заметная тропа, будто проложенная не людьми, а чем-то, что лишь притворялось ими, подражая их шагам с чужой, нечеловеческой точностью. Кусты по краям шевелились не от ветра – в них что-то крупное и невидимое прокрадывалось, наблюдало. Шорох был слишком густым, слишком размеренным для листвы. Я старался не смотреть, прижимая камеру к груди, как амулет.

Машину пришлось оставить в трех километрах. Дальше начинался пеший ад: тропа превращалась в кочку, кочка – в грязь, а грязь – в непролазные заросли колючего кустарника, царапающего лицо и руки, словно предупреждающего: «Стой! Не лезь!». Воздух становился гуще, тяжелее, пах болотной тиной и чем-то еще… озоном, как перед грозой. Только гроза здесь была вечной.

Через час из серой, плотной, как вата, дымки проступило здание. Оно не возвышалось, не давило масштабом – оно пряталось. Длинное, серое, вросшее в землю, будто кто-то начал строить гигантский бункер и бросил на полпути, испугавшись собственного замысла. Трещины на стенах походили на шрамы от когтей какого-то невиданного зверя. Окна были выбиты, но тьма внутри оставалась плотной, как сгущенное молоко, непроницаемой. Словно стекло было не барьером, а замком, запертым изнутри.

Ольга вышла первой. Ее движения были резкими, почти механическими, лишенными обычной человеческой плавности. Она остановилась на пороге, будто встречая старого, опасного врага. – Знакомое место, – сказала она. В голосе – странная смесь ностальгии и тошнотворной тревоги, как при встрече с воспоминанием, которое лучше бы никогда не вспоминать. – Надеюсь, у них был флюорограф, – буркнул я, доставая камеру. Пальцы дрожали, и я сжал их в кулак, чтобы остановить дрожь. Кнопка записи казалась ледяной.

На стенах, под толстым слоем времени и пыли, проступали граффити. Кто-то неровно, дрожащей рукой, словно в последнем приступе паники, вывел: НЕ ИЩИ НОЛЬ. ОН УЖЕ НАШЁЛ ТЕБЯ. – Милые хозяева, – пробормотал я, стараясь перекричать нарастающий страх в груди. – Прямо как на форуме, только шутки здесь заканчиваются… кровью. И очень быстро.

Дверь скрипнула, словно сопротивляясь, не желая выпускать наружу то, что томилось внутри. Воздух ударил в лицо – сыростью, плесенью, прогорклой бумагой и… запахом старой, мертвой электроники. Так пахнут приборы, которые должны были умереть десятилетия назад, их компоненты давно превратились в пыль, но кто-то их включил. Недавно. Очень недавно. В носу щипало от озона.

Пока Ольга, словно автомат, начала рыться в огромном шкафу с разбитыми стеклами, перебирая пожелтевшие папки и обрывки схем, я присел на пыльный стул. Он скрипнул под моим весом, как кость. И тут – удар в виске. Не физический. Ментальный. Как будто током.

Флешбэк. Не в дверях нашей старой квартиры, как в прошлый раз. А здесь. В этом самом коридоре. Тот же затхлый воздух, те же трещины на обоях. Отец. Не молодой, не тот, которого я помнил детским. Уставший, с темными кругами под глазами, но в глазах – не пламя, а пустота. Глубокая, всасывающая, как черная дыра. В руках – та самая VHS-кассета из «Привала-93», этикетка смотрит прямо на меня. – Если найдешь мои записи – сожги, – говорит он. Голос звучит издалека, сквозь толщу лет, искаженный помехами. – Даже если не поймешь, о чем они. Тем более, если не поймешь. Сожги. Это важно. Тогда я решил, что он просто сошел с ума от перегрузок. Через неделю он исчез. Навсегда.

Очнувшись, я глотнул воздуха рваным вдохом. Сердце колотилось где-то в горле. Стены здесь… те же. Те же коридоры. Те же схемы, нацарапанные прямо на обоях, как шпаргалка перед экзаменом смерти. Он действительно работал здесь. Это не совпадение. Это судьба. Или проклятие.

Ольга подошла бесшумно, положила ледяную руку мне на плечо. Холод прошел сквозь рубашку, в самую кость. – Ты в порядке? – Голос звучал тихо, почти безжизненно, как эхо из пустого колодца. – В пределах нормы, – выдавил я, сглатывая ком, стоящий в горле. – Если за норму брать «немного не в себе, но пока не кричу». Она кивнула, будто так и надо, и в ее зеленых зрачках, обычно таких живых, теперь плескалась тьма, как в глубоком омуте. – Это место связано с тобой. И с Нолем. – С чем? – Я поднял на нее глаза, пытаясь понять, не шутка ли это. – С тем, что начинается, когда все заканчивается, – ответила она просто, как констатация факта.

Лабораторный зал встретил нас мертвой, давящей тишиной, нарушаемой лишь нашим дыханием и далеким капаньем воды где-то в глубине здания. Пыль, толстым слоем осевшая на приборах, которые могли бы запустить ядерную зиму одной кнопкой, казалась осязаемой. Осциллографы с погасшими экранами, массивные генераторы, терминалы с ламповыми экранами, похожими на глаза cyclops – все выглядело так, будто ученые просто встали посреди эксперимента и… побежали. Бросив все. Как будто их что-то выгнало. Или вызвало наружу.

Я достал компас. Старый, надежный. Стрелка металась, как пойманная муха в банке. Била в стекло, в пол, в потолок, в стены – везде, кроме севера. Она бешено вращалась, теряя ориентацию в пространстве. – Здесь нельзя оставаться, – сказал я, чувствуя, как по коже бегут мурашки, а волосы на затылке встают дыбом. – Это место буквально не хочет быть найденным. Оно сопротивляется.

Ольга молчала. Она стояла в дальнем углу зала, в тени гигантского трансформатора, и смотрела на стену, будто видела сквозь нее, в другое измерение. Ее взгляд был устремлен в одну точку, неподвижный, гипнотический. Я подошел, ступая так тихо, как только мог, стараясь не нарушить гнетущую тишину. И похолодел. Не от страха – от ледяного озноба узнавания. Детский рисунок. Нацарапан прямо на краске, поверх слоя пыли. Неровными линиями, восковым мелком, который, казалось, вот-вот осыпется. Машина. Кольцевая дорога. Внутри кольца – маленький человечек с палкой в руке. В углу подпись: М.Г.Я медленно выдохнул, чувствуя, как земля уходит из-под ног, комната начинает кружиться. – Черт… Это мой почерк. Я рисовал это… когда мне было семь. В детском саду. На занятии по ПДД. Как оно здесь? Как?!

Журнал учета лежал под толстым слоем пыли на полу у подножия пульта управления, как свидетель, которого давно никто не вызывал на допрос, но он все ждал своего часа. Желтые, хрупкие страницы, исписанные аккуратным, почти каллиграфическим почерком – все, как в архивах. Я начал листать. Даты. Имена. Номера объектов. Странные аббревиатуры: Н-0, С-7, З-13… Ольга резко остановила меня, ее пальцы впились в мою запястье, как стальные клещи. Она ткнула пальцем в строку, почти проткнув бумагу: Грошев В.А. – объект Н-0.– Это отец, – прошептал я, горло перехватило спазмом. – Валерий Грошев. Объект Ноль… – Посмотри внимательнее, – голос Ольги был как стальной канат, натянутый до предела. Холодный и жесткий. Я вчитался, вглядываясь в знакомые буквы подписи под строкой. И мир перевернулся. Под строкой стояла подпись: Грошев М.В.Это был не он. Это был я. Мой почерк. Та самая вычурная буква «М», тот же завиток у «В». Моя подпись. Подпись, которую я ставил на школьных диктантах, на квитанциях, на контрактах… Подпись, которой я еще не умел ставить в семь лет.

Журнал выпал из онемевших рук, глухо ударившись о бетонный пол, подняв облачко пыли. Я машинально, как во сне, нагнулся, поднял его и сунул в рюкзак, не в силах вымолвить ни слова. Голова гудела, мысли путались в тугой клубок. Ольга молчала, ее лицо окаменело, лишившись всякого выражения, став маской древней статуи. – Что это значит? – хрипло спросил я, глядя на свои дрожащие руки, будто видел их впервые. – Что ты здесь был, – тихо ответила она, и в ее голосе прозвучала бесконечная усталость. – Или будешь. Время здесь… течет по кругу. Или не течет вовсе. Оно запуталось. Как и мы.

На выходе, уже в коридоре, я обернулся, охваченный внезапным, животным страхом. В разбитом окне второго этажа мелькнуло лицо. Мое. Но старше. На десятилетия. Морщины, как глубокие трещины на стенах этого здания. Глаза – пустые, бездонные, как у отца во флешбэке. Оно смотрело прямо на меня. И улыбалось. Безрадостно, с ледяным знанием чего-то ужасного.

Я включил камеру на автомат, почти не целясь. Объектив зафокусировался на стене у самого входа, там, где было первое граффити. Надписи теперь светились изнутри. Цвет стал не алым, а кровавым, живым, пульсирующим в такт моему сердцу: НЕ ИЩИ НОЛЬ.ОН УЖЕ ЗДЕСЬ.

И в этот момент стены вокруг нас вздрогнули. Глубокий, низкий гул прошел по всему зданию, снизу доверху, словно пробудилось что-то огромное, древнее и голодное, спавшее под фундаментом веками. Пыль с потолка посыпалась серым, липким снегом, оседая на плечи и волосы. Ольга вцепилась в мою руку. Ее пальцы впивались в кожу, как когти хищной птицы. – Пора, – прошептала она. В ее глазах был не страх – знание. Знание того, что сейчас произойдет. – Он почувствовал, что мы знаем. Он… проснулся.

Мы бросились к выходу, не оглядываясь, сжигая последние силы. За спиной гул нарастал, превращаясь в оглушительный, многоголосый рев, в котором слышались и скрежет металла, и крики, и что-то нечеловеческое, булькающее. Словно Ноль, о котором мы прочли в журнале, наконец открыл свои невидимые глаза. И увидел нас. Двух глупцов, разбудивших древний кошмар.

Глава 4. Таксист, который видел дьявола

Мы стояли на обочине, как два призрака из дешёвого романа: «Блогер и девушка из 1993-го ищут Ноль на трассе М-10». Моя «девятка» дымилась последними парами, радиатор вздулся, как труп на солнце. Смерть быстрая, без шансов на реанимацию. Ветер гнал пыль, смешанную с запахом горелого масла и осенней листвы.

Солнце клонилось к закату, окрашивая небо в оттенки гноя и ржавчины. Тени не подчинялись свету: от столба они тянулись одновременно на восток и на запад, как разорванные нити судьбы. Ольга стояла неподвижно, как вырезанная из старой фотографии – пыль медленно оседала на её ветровке цвета мокрого асфальта, превращая её в музейный экспонат, который забыли убрать в хранилище. Она не дышала. Или дышала так незаметно, что казалась частью этого застывшего пейзажа.

Из-за поворота вырулил жёлтый «Москвич-2141» с шашечками. Матовый, облупленный, как кожа после ожога, с вмятиной на крыше, похожей на след от гигантской когтистой лапы. Табличка «TAXI» на крыше – старая, как время, облезлая, с трещиной посередине, будто её пытались разломать. Двигатель хрипло всхлипнул, словно сам испугался остановиться, а потом замолчал, задыхаясь. Дверь открылась с таким скрипом, будто в ней застряли десятки забытых голосов, шепчущих о дорогах, которые вели никуда.

Таксист был… неправильный. Один глаз карий, как грязная лужа, другой – мутно-голубой, как зимнее небо перед метелью. Но оба смотрели сквозь меня, будто проверяли – на месте ли душа, не продал ли я её кому-то на обочине. Его лицо было изрезано морщинами, как карта заброшенных дорог, а на подбородке росла щетина клочьями, как выжженная трава.

– Подвезти? Или вы уже на том свете, а я вас догоняю? – его улыбка была беззубой и кривой, но в ней не было ни капли веселья. Только усталость и что-то ещё. Что-то древнее и голодное.

– Мы вообще-то… – я запнулся, глотая пыль и страх. Объяснять, что мы ищем Ноль, было бы то же самое, что рассказывать глухому о тишине. Слова терялись в этом искаженном пространстве.

– В «Прогресс-9» ездили? – он кивнул на серое здание вдалеке, похожее на могильный камень, который забыли закопать. Оно маячило на горизонте, как рана на теле земли.

Я кивнул, чувствуя, как по спине пробежали мурашки.

– Тогда всё ясно. Садитесь, пока дорога вас не съела. Она здесь прожорлива. Особенно для таких, как вы.

Он назвался Геной. Сел я – и сиденье подо мной пискнуло, будто живое. Кожа на нём была потрескавшейся, холодной на ощупь. Из магнитолы зашипели «Белые розы» – плёнка, шорох, голос из глубин времени, пропитанный тоской и дешёвым одеколоном. Пахло гарью, перекисью и чем-то ещё. Чем-то сладким, как тление.

– Только не засыпайте, – сказал Гена, поворачивая ключ. Двигатель завёлся с натугой, как старый человек, поднимающийся по лестнице. – Проснётесь не в том году. Или не проснётесь вовсе. Тут как повезёт. Бывает, просыпаются в девяносто третьем. А бывает – вообще не просыпаются. Остаются тут. Как тени.

– А вы в каком? – спросил я, стараясь не смотреть на его руки. Они лежали на руле неподвижно, как мёртвые птицы.

– Я? В ожидании конца света, – ответил он, будто констатировал диагноз. – А по бумагам – девяносто первый. Август. Вот-вот один мужик полезет на танк. А дальше – сами знаете. Пиздец. Как всегда.

Ольга устроилась напротив, как на допросе. Смотрела в лоб. Её зелёные глаза, казалось, пронзали его насквозь, читая мысли, которых у него, возможно, уже не осталось. Его глаза в зеркале уставились прямо на неё. Карый – с любопытством, мутно-голубой – с тоской.

– А вы, девушка, откуда будете?

– Из эксперимента, – отрезала она. Голос был ровным, стальным, без единой нотки сомнения. Как доклад на конференции, где обсуждают судьбу мира.

– Понимаю, – фыркнул он. – Тут каждая вторая такая. Одна бабка вот всё молилась на пустое сиденье. Внук у неё там умер. Год назад. А она – будто он всё ещё с ней. Сидит вот тут. – Он кивнул на место рядом со мной. – Говорит с ним. Иногда смеётся. Страшно, честное слово.

Я сглотнул, чувствуя, как холодок пробежал по спине. Пустое сиденье рядом вдруг показалось опасным.

– А вы кого подвозили… необычного? – спросил я, стараясь, чтобы голос не дрожал.

Он замолчал. Машина неслась вперёд, срываясь с колеи на колею, только голос Заволокина надрывался из колонок, как заезженная пластинка из чужого похоронного видео. За окном мелькали деревья, скрюченные, как старые люди, и покосившиеся столбы с проводами, похожими на паутину гигантского паука.

Вдруг – тормоза. Машина дёрнулась, как раненое животное. Гена разворачивается. Его зрачки вытянулись – вертикальные, кошачьи. Они сверлили меня, будто видели что-то внутри, чего не видел я сам.

– Был у меня пассажир, – начал он, и голос его стал ниже, как из подземелья. – В девяносто первом. С камерой. Как у тебя. Чёрный, такой. Большой. Снимал всё подряд. Дорогу. Небо. Меня. Потом говорит: «Если увидишь круг – тормози».

– И? – я почти не дышал, чувствуя, как сердце колотится где-то в горле.

– Я тормознул. Под Вышним Волочком. Он вышел. А тень осталась. Сидит вот тут, – он ткнул пальцем в пустое место на заднем сиденье. – До сих пор. Иногда шевелится. Иногда что-то шепчет. Не разобрать что. С тех пор и еду. Не останавливаюсь.

– Что значит – с тех пор? – спросила Ольга. Её голос был как сталь.

– Не останавливаюсь беспричинно. Только если кого надо подобрать. Как вас. – Он посмотрел на меня в зеркало. Но зеркала-то не было. Только голые кронштейны, торчащие, как сломанные пальцы.

– А зеркало куда? – спросил я, стараясь не дрожать.

– Снял, – буркнул он, снова трогаясь. Машина рванула с места, бросив нас вперёд. – Оно говорило. А мне хватило. Говорило правду. Слишком много правды. Однажды показало мне… меня. Только старого. Очень старого. Седого. С пустыми глазами. И улыбалось. Так же, как сейчас.

Я посмотрел на номерной знак. 93–93 МО. Зеркало. Год аварии. Ох, чёрт. Ох, чёрт-чёрт-чёрт. Билет в кармане вдруг стал горячим, как уголь.

Машина ехала сама. Руль не двигался в его руках. Мы не ехали – мы плыли по чёрной плёнке, где время было иллюзией. Часы на панели сходили с ума. Цифры скачали: 04:30, 19:45, 03:03, 23:09, 1993. Стрелки крутились, как бешеные белки в колесе.

– А тот пассажир?.. – начал я, но Ольга уже сжала подлокотник так, что кожа на костяшках побелела.

– Он исчез, – сказал Гена. – Но его тень осталась. И камера. Она иногда включается сама. Снимает пустоту. А потом показывает… кадры. Из других времён. Из других мест. Где-то горит. Где-то кричат. Где-то… улыбаются.

Салон пах плесенью, старой кровью и… чем-то сладким. Как перезрелые фрукты, которые начали гнить. На панели – икона Николая Чудотворца. В её стекле зияла трещина, из которой сочилась темнота, как кровь из раны. Казалось, если присмотреться, в этой трещине что-то движется. Что-то живое и голодное.

Гена поворачивает голову – на сто восемьдесят градусов. Его тело остаётся неподвижным. Хруст костей – как треск льда в морозной тишине. Звук был громче, чем тормоза.

– Ты, Марк, до жути похож на одного парня, – прошептал он, и его голос был как шелест сухих листьев. – Очень похож.

– С камерой? – голос чужой, словно я не я. Я чувствовал, как земля уходит из-под ног.

Он кивнул. Голова вернулась на место с мокрым щелчком.

– Только он шутил. До поры. А потом – перестал.

– Почему? – спросила Ольга. Впервые в её голосе прозвучала не сталь, а что-то другое. Что-то похожее на страх.

– Начал понимать, – прошептал Гена. Его глаза снова стали обычными, но в них остался след ужаса, как на дне высохшего колодца. – А это страшнее всего. Понимать. Видеть нити. Видеть, как всё связано. Видеть… Ноль.

Я смотрел в окно. Мимо проносились «Волги», «Жигули», старые автобусы с облупившейся краской. Ни одной иномарки. Ни одного логотипа XXI века. Ни одного современного здания. Только эхо эпохи, которая не желала умирать и тащила нас за собой в свою могилу. Деревья скрючивались в изломанных позах, словно в немом крике.

Радио затрещало. Голос диктора сменился на шёпот, знакомый до боли, как собственный голос в голове:

«Ты уже здесь. Ты всегда был здесь».

Ольга замирает. Её глаза становятся абсолютно чёрными. Без зрачков. Без отражения. Как два куска обсидиана, впитавшие весь свет.

Гена тормозит. Его лицо начинает таять. Черты плывут, сливаются в бесформенную массу, как воск у огня. Он оборачивается – слишком быстро. Лицо будто отлито из воска, который начинают плавить.

– Слушай, – прохрипел он, голос булькал, как в болоте, – если увидишь себя на обочине – не останавливайся. У тебя ведь ещё нет круга?

– Какого круга? – я вцепился в сиденье так, что пальцы онемели. Холодный пот стекал по виску.

– Узнаешь. Все узнают, – он улыбнулся неестественно широко. Губы растянулись до ушей, обнажая десны. – Только всегда слишком поздно. Круг находит тебя. Когда ты готов. Когда ты… понял.

За окном мелькнул знакомый силуэт – знак. Чёрный круг на белом фоне. Тот самый, что я видел в граффити у «Прогресса». Как на билете, что привёл нас сюда. Как на номере машины. Круг замкнулся.

И тут я понял:

Мы всё ещё стоим на обочине. Моя «девятка» дымится за спиной. Ольга стоит рядом, пыль оседает на её ветровке. «Москвич» – это отголосок. Он никогда не подъезжал. Он был лишь отражением в разбитом зеркале, которого не существовало. Гена – это голос в моей голове. Его истории, его страхи, его предупреждения – это мои собственные страхи, порожденные этим проклятым местом. А Ольга рядом – тень. Тень из 1993-го. Тень эксперимента. Тень, которая привела меня сюда.

Реальность не движется. Дорога – просто фон. Как плёнка, зацикленная в старом проекторе. Мы застряли в кадре. В моменте между «было» и «будет». В точке, где время свернулось в кольцо.

И где-то очень близко, за тонкой мембраной между «сейчас» и «никогда», что-то огромное, голодное и древнее… улыбается. Улыбается так же, как Гена. Так же, как лицо в зеркале без отражения.

И в этой улыбке – всё. И конец, и начало. И Ноль.