Текст книги "Маршрут: Ноль (СИ)"

Автор книги: Mrs. Mracopisec

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

Глава 29. Прощание

Я не ожидал, что это будет так просто.

Просто повернуться к ней и коснуться губ. Без слов, без вопросов, без страхов, что это сон.

И впервые её губы оказались тёплыми. Не лёд, не пустота, не воздух – именно тепло. Как будто всё это время она держала его в себе, копила, не решаясь отдать. Я чувствовал дрожь, слышал собственное дыхание и понимал: этот поцелуй – не обещание. Это – прощание.

Она смотрела прямо в глаза, не отводя взгляда. В её зрачках не было ни прошлого, ни будущего – только отражение дороги, уходящей в темноту.

– Дальше ты один, – сказала она тихо. – Но один – не значит потерянный.

Я кивнул. Слова были лишними.

Сел в «Волгу». Ключ лёг в ладонь сам, будто всегда там и был. Руль – мой, сиденье – моё. Всё до боли знакомо. Только теперь оно не давило, а принимало.

Я завёл мотор. Он загудел, будто собирался в долгий путь. Фары прорезали туман, и асфальт зазвучал под колёсами.

И я поехал. Навстречу тому, от чего бежал всё это время. Навстречу аварии.

Воздух стал плотнее, время – вязким. Каждая секунда растягивалась, как жвачка, а сердце било ритм барабана в замкнутом коридоре. Я чувствовал приближение – грузовик, вспышку, удар. Всё это было впереди.

И вдруг – в зеркале заднего вида мелькнуло лицо.

Моё. Но 2024 года. Уставшее, потрясённое, испуганное.

Он кричал. Я видел, как его рот открывается, как жилы на шее натягиваются, как глаза становятся безумными.

– Не делай этого! – голос прорезал пространство так, что даже мотор заглох на миг.

Я вцепился в руль, сердце ухнуло в пятки. Я знал каждую морщину, каждую складку на лице в зеркале. Это был я. Совсем недавний. Живой. Тот, кто всё ещё хочет выбраться.

– Слишком поздно, – прошептал я ему.

Но в этот момент я заметил на руле.

Там, где всегда была татуировка с координатами, – её больше не было. Ни цифр, ни метки. Чистая кожа. Как будто координаты никогда не существовали.

Я сжал руль сильнее. Это было знаком. Может быть, ещё можно…

В этот миг радио ожило. Сквозь треск и хрип, сквозь шум помех и статический дождь пробилось:

– Конец передачи.

И стало ясно: то, что будет дальше – уже не повтор.

Дорога стянулась в иглу. Свет фар собрался в узкий конус, и этот конус резал туман, как нож ткань. Я чувствовал плечами пустоту кабины – никакой Ольги, никакого чужого дыхания, только моё и звук мотора, который наконец не разговаривал со мной, а просто работал.

В зеркале заднего вида я-2024 всё ещё кричал. Он колотил ладонями по воздуху, будто стекла не было. На секунду мне показалось, что он действительно в салоне – рядом, на пассажирском, – и я услышал живой, не радиошумный голос:

– Тормози! Тормози, слышишь?!

Я не ответил. Пальцы крепче легли на руль. Кожа была чистая – ни цифры, ни шрама. Чистое место, куда можно положить ладонь и решать.

Грузовик вырос впереди сразу – как гора, привезённая на площадку без предупреждения. Его фары расплющили пространство, и всё вокруг стало плоским – знак «опасный поворот», столбики, кочка слева. Мотор «Волги» взвыл, стрелка спидометра дрожала, но не падала. В этом звуке не было угрозы – только поступок.

– Ты не должен, – сказал я-2024 сзади. Уже не кричал – дрожал. – Ты же… ты же только что…

– Должен, – ответил я спокойно. – Для него. Чтобы ты потом смог – для себя.

Он осёкся. В зеркале его глаза резко стали взрослее – как бывает, когда из мальчика внезапно делает мужчину одно-единственное «да». Никакого согласия в них не было, но появилось понимание.

Туман врезался в стекло и распался на крупные хлопья – как плёнка, которую кто-то рвёт руками. И среди этих рваных лоскутов я увидел красный зонт. Он лежал на обочине куполом вниз, и вода в нём собралась круглой лужей – идеальный ноль. На миг захотелось остановиться, поднять, встряхнуть, как детскую игрушку перед дорогой. Я не остановился. Зонт остался позади, как метка, что мы всё сделали правильно: тепло уже было отдано, его не надо спасать.

Радио выдохнуло: «Конец передачи», – и стихло совсем. Пустой динамик шипел собственной тишиной. В этой тишине я услышал часы – не на панели, а внутри. Они не гнались, не тормозили – просто шли.

Грузовик приближался. Гигантский прямоугольник света – как окно в другую сторону фильма. Я знал траекторию: полметра вправо, сантиметр влево, лёгкая правка руля – и удар в лоб. На стекле выступил крошечный световой круг, маленький, как игла: где-то там уже ждала трещина-объектив.

– Смотри на меня, – сказал я себе. – Не на страх.

Зрение послушно подтянулось к рукам. Татуировки нет. Пустой кожей руль вдруг показался детским – таким, каким я его держал впервые, едва дотягиваясь до педалей. Кожа моих ладоней запомнила другой руль – деревянный круг на дворовой карусели. Толкни – и она летит. Отпусти – останавливается.

– Ты можешь разорвать, – шепнул он – задний, мой-из-2024. – Можешь… Поверни!

– Я уже разорвал, – сказал я. – Там. А здесь – соединяю.

Я-2024 закрыл глаза. Не потому, что сдался – потому, что доверил. Это была лучшая поддержка, которую он мог дать. В зеркале он стал прозрачнее, и в прозрачности его силуэта я увидел не себя, а пустое сиденье. Значит, он ушёл туда, где надо будет жить.

Я подтянул ремень на груди, будто он мог стать крепче. На долю секунды воображение подкидывало злые картинки: кровь на ладонях, стеклярус из осколков, серая лента трассы, которая вдруг становится потолком. Я позволял им мелькать – и не хватался. Образы устают, если их не кормить страхом.

Слева, у бровки, – знак километрового столба, покрытый инеем: 93. Правее – старая, как мир, будка-силуэт «ПОСТ». В тумане встала фигура. На миг я подумал, что это он – отец, – но фигура оставалась никем, тенью, которой в этот раз не дали роли. Я моргнул, и её не стало.

Тело захотело дрогнуть – человеческое. Я разрешил рукам не дрожать. Пальцы врезались в руль. Сцепление – в пол, газ – ровно. Колени слушались, как у танцора в финале, когда всё уже выучено, и остаётся – сделать.

Я поймал взгляд грузовика. Да, это смешно – у машин нет глаз, но их свет смотрит. И в этом свете я действительно увидел себя – того, кто когда-то завис в чистилище и не мог решить. Он стоял по ту сторону, как зритель у экрана, и впервые не кричал. Только губами сказал «спасибо». Или «прощай». Или – то и другое.

Удар был ещё впереди, но время уже знало исход. По стеклу волной пошёл знакомый круг – и не остановился, а расширился, как если бы кто-то внутри махнул мне «давай». Я улыбнулся – странно спокойно, как улыбается человек, который наконец попал в нужную ноту.

– Пап, – сказал я негромко, хотя знал, что он не услышит ушами. – Я еду.

Что-то мягко щёлкнуло – как в кино, когда ассистент хлопает планшет. Дубль финальный. Туман на вдохе стал вкусом – металлом и мокрой кожей. «Волга» взяла последнюю прямую. В висках ни одна дверь больше не стучала: все открыты.

Я обернулся последний раз – не глазами, а памятью. Ольга стояла далеко, почти прозрачная, и держала зонт над пустотой – как над местом, где кто-то когда-нибудь тоже выберет. Её губы беззвучно повторили: «иди».

Я кивнул – и посмотрел вперёд.

Фары грузовика ударили навстречу; круг на стекле поймал свет и распустился, как ирис диафрагмы. Между нами осталась секунда – тоньше волоса, длиннее года. Я вытянул её, как струну, чтобы услышать.

– Проснись, – сказал я на всякий случай – не себе уже, миру.

И мир, кажется, послушался: звук мотора стал чистым, как нота «ля» в пустом зале. Всё остальное – дождь, радио, тени – ушло за кулису.

Я отпустил мысленно всё, что держал. И крепче сжал руль.

Удар ещё не пришёл – но я уже был там, где он станет точкой. Ноль.

И в этот ноль, как в игольное ушко, прошла вся моя дорога – чтобы выйти потом.

Грузовик вырос во весь экран. Стекло приняло свет.

И тишина – короткая, правильная – поставила ладонь мне на грудь.

Я поехал навстречу.

Секунда растянулась до комнаты, в которой можно жить. В этой комнате было всё: тёплый привкус её губ, шершавость руля, слабый скрип сиденья, запах мокрого брезента где-то снаружи, тонкая нить моего голоса, уже отданного вперёд. Время не остановилось – оно выровнялось, как нитка, которую тянут с двух концов, пока она не перестанет путаться.

Грузовик рос – квадрат света с чёрным сердцем. На стекле мой круг распускался медленно, сердечно, будто ирис, который долго держали закрытым для какой-то важной сцены. В зеркале я-2024 исчез окончательно; там осталась только дорога, которая доверила мне самую скучную и самую ответственную роль: держать прямую.

Я вспомнил воду в отцовской кружке – её запах дыма и железа. Помнил, как он прижал мою ладонь к деревянному баранке лодки и сказал: «Не держи из злости – держи из любви». Тогда я не понял. Сейчас – да. Я держал.

Радио не выдало больше ни слова. «Конец передачи» оказалась последней точкой. Но за этой точкой оставалась бумага – пустая, белая, на которой можно писать дальше. На панели контрольные лампы горели, как маленькие окна в ночном городе. Ни одно не мигало тревожно. Даже часы не дёргались – шли ровно, без демонстраций. Внутри меня тоже что-то перестало махать руками.

Слева в тумане мелькнул силуэт будки. На её стекле, как роса, проявилась надпись Н0ЛЬ – и тут же исчезла. Справа, в траве, лежал красный зонт – куполом вверх, полный воды, как миска. Я не взял его. Во мне впервые не было рефлекса «спасти». Кто должен – спасёт. Кто может – поднимет. Я выбрал своё.

Металл грузовика занял небо. Свет его фар совпал с моим кругом – центр в центр – и сердце, кажется, попало в прорезь. Я услышал шаг – откуда-то из такой глубины, где шагов не бывает. Возможно, это был отец, и он сказал не «Сынок», не «Хватит», а просто выдохнул вместе со мной – на «раз».

– Если что, – сказал я шёпотом в пустоту салона, – включай воспоминание. Но не вместо.

Руль под руками был тёплый, живой, как плечо. Кожа уже не держала на себе ни одного знака, ни одной цифры. Чистый круг пальцев на коже – мой новый тату: хват. На стекле круг наконец коснулся краёв – и, как все настоящие круги, схлопнулся в точку.

Удар пришёл не звуком. Он пришёл светом. Резким, коротким, честным. Никакой дроби из стекла, никакой театральной кровавой геометрии – просто единый белый толчок, который сделал из меня плёнку на одну долю секунды. На этой доле успело поместиться всё:

белая комната и календарь, где кому-то стало не всё равно;

детский двор, где лужи – это проявочные ванночки;

Ольга, которой впервые не холодно;

Аня, поднимающая зонт, чтобы дождь не мешал сказать главное;

отец, который держит руль моей ладонью, а мою – своей.

И тишина – короткая, правильная, как вдох перед «да».

Машина скользнула в свет так, будто её к этому учила сама дорога. Тело послушно сделало всё, чему его научили: приняло силу, отдало сопротивление, удержало линию. Боль не успела собраться в фигуру – ей нечего было играть. Внутри было чисто – как в кинозале после последнего сеанса, когда трут липкий пол и выключают табличку «Выход».

Где-то сбоку мелькнуло лицо. Не моё – отца. Не как маска в зеркале, не как тень на чужом стекле. Настоящее – тяжёлое, усталое, живое. Он не сказал ничего. Но его взгляд наконец перестал быть пристрелочным – в нём было принятие. И я понял: это не он ждёт меня там. Это я привожу ему себя сюда.

Свет, наконец, перестал настаивать. Он не погас – он уступил. Как если бы занавес в театре опустили не резко, а приучая глаза к тьме – чтобы никто не разочаровался, что всё закончилось слишком быстро. Я успел заметить, как круг на стекле, превратившись в точку, оставил после себя ровный чёрный ноль. И в этот ноль, как в скважину замка, лёг звук, которого я ждал всю жизнь:

– Щёлк.

Ремень врезался в грудь и тут же отпустил. Воздух в салоне стал тяжёлым, как вода, и лёгким, как горный ветер. Руки – там же, где и должны быть. Лоб – сухой. На губах – её тепло, которое не ушло вместе со светом. Оно держалось, как запах из детства – не ухищрениями мозга, а правдой кожи.

Я открыл глаза (не понял, закрывал ли) – и увидел ровно то, что должен был увидеть в финале любой честной сцены: ничего лишнего. Ни грузовика, ни спецэффектов, ни небесного хора. Тёмная пустота, в которой плавно оседает пыль. В этой пыли были крошечные блёстки стекла – их было мало, но достаточно, чтобы понять: да, мы столкнулись. И – да, ничего не разбилось во мне.

Сбоку коротко треснуло радио – рефлекторный послесвеч. Казалось, оно захочет взять слово обратно. Но нет. Оно просто повторило фразу, теперь совсем тихо, почти ласково – как титр в углу экрана:

– коне́ц переда́чи.

Я улыбнулся – без побед, без пафоса. Просто потому что сцена сработала, как задумано: без вранья. Я провёл ладонью по рулю – где было пусто – и понял, что мне больше нечего стирать.

Снаружи шевельнулся туман. На его краю на миг вспыхнул красный купол – как точка над буквой, которой не было в алфавите смерти. Он моргнул – и погас. Мне не понадобилось снимать это на камеру.

Я выдохнул. И сказал тихо – куда-то в глубь, где меня всё ещё слушают:

– Прощайте.

Ответом была та же короткая, правильная тишина. Такая, после которой начинают.

Глава сложилась. Ноль – поставлен. Свет – отдан. Руль – тёплый.

Я закрыл глаза – уже без страха. И позволил миру сделать следующий кадр самому.

Глава 30. Ноль. Заново

Темнота.

Не просто отсутствие света – а плотная, вязкая масса, в которой не различить даже собственное дыхание. Она давила, как свинцовая вода, и в то же время тянула в себя, обещая покой.

Из глубины этой темноты доносился звук. Сначала гул, как далёкая гроза. Потом скрежет металла, рвущий уши. Вой тормозов. Треск стекла, будто рушатся стены. И наконец – удар. Один, короткий, финальный.

А потом – тишина.

Не мёртвая, не пугающая, а… равнодушная. Как если бы мир отмахнулся: «Закончил? Хорошо. Теперь отдохни».

Вдалеке вспыхнул свет. Он был холодный, голубоватый, похожий на отблеск телефона. Шорох травы, лёгкий смех, голос:

– Смотрите, что нашла!

Экран камеры ожил. Девушка в куртке с нашивками, с телефоном в руке, склонилась над старым «Зенитом», наполовину утонувшим в придорожной канаве. Это был 2024 год – видно по логотипу на её худи, по сленгу, по тому, как она сразу поднесла находку к лицу.

– Старая, офигеть! – сказала она в камеру телефона. – Раритет! Интересно, что там записано?

Парень за её спиной фыркнул:

– Наверное, порнуха девяностых. Или какие-нибудь скучные плёнки.

Девушка покрутила камеру, нажала кнопку. Индикатор моргнул красным. Экран ожил.

Первые секунды – только серый шум, статика, бегущие полосы. А потом – одно-единственное слово, проступающее, будто нацарапанным ножом, прямо по экрану:

«Проснись.»

Трое переглянулись. Девушка нервно засмеялась:

– Прикол, да? Типа арт-объект.

Парень нахмурился:

– Да ну, жутко. Вырубай.

Но камера не выключалась. Экран мигнул ещё раз – и показал последний кадр.

Далёкая дорога. Туман. Пустая обочина.

И там – красный зонт. Его крутил ветер, он катился по асфальту, будто кто-то невидимый толкал его вперёд.

Камера дёрнулась, картинка застыла.

Зонт исчез.

– Блин… – девушка прошептала, отступая. – А если это реально с кем-то было?..

Никто не ответил. Только ветер вздохнул в кронах деревьев, и шум трассы на секунду стих, словно весь мир прислушивался.

И в этот миг для кого-то перестало иметь значение, умер ли Марк в 1993-м, был ли 2024-й настоящим или тоже лишь декорацией. Осталось лишь одно – ощущение пробуждения.

Но пробуждения от чего? От сна… или в нём?

Ведь красный зонт, исчезнувший за кадром, мог вернуться.

Цикл мог начаться снова.

И где-то, в чужом сердце, прозвучал тихий, но узнаваемый голос:

– Не бойся. Это только сон.

– Слышали? – девушка вздрогнула, прижимая камеру к груди. – Там щас… как будто кто-то сказал.

– Да никого, – отмахнулся парень. – Ветер.

Из динамика, уже потухшего, всё равно выкатилось еле слышное, сухое, как царапина:

– Не включай…

– Фу, – сказала она. – Страшилка для тиктока, ага.

Её звали Лера. Она крутила «Зенит» на ладонях, снимая сторис с телефона. В кадр прыгали пиксельные блики, и алгоритм упорно лепил на экран кружок автофокуса – идеальный ноль – прямо на объектив старой камеры, словно пытался поймать глаз, который не мигает.

– Ща, – сказал Саня, доставая пауэрбанк. – Если есть хоть искра, я её выжму.

– А смысл? – третья, невысокая, с зелёными волосами, открыла капюшон. – Мы до Питера опаздываем, а ты тут музей открыл. Кстати, смотрите, – она наклонилась над канавой. – Тут кругами, мел будто… кто-то рисовал.

Белые, размытые дождём, круги уходили под воду. В одной из луж лежала пустая пластмассовая пробка от «Боржоми» старого образца. Лера сняла крупно: «ретро-артефакт», «взгляд в 90-е», «алло, кто из времени?». Хэштеги прыгнули в сторис, как рыбки.

– Поехали уже, – Саня улыбнулся криво. – Ночевать на М-10 под мантры «проснись» – увольте.

Их машина – кроссовер с блестящим логотипом – ждала у обочины. Когда они сели, экран мультимедии мигнул, карта открылась сама – и в центре, как прицел, застыл 93-й километр. Лера хихикнула, но смех вышел сиплый.

– О, пасхалка, – сказала она. – Спасибо, вселенная, очень тонко.

Саня включил передачу. Радио ожило с помех. В паузе между двумя треками просвистела знакомая фраза, чужая, но слишком чёткая:

– Конец передачи.

– Сеть ловит как в девяностых, – буркнула зелёная. – Ща ещё «Ласковый май» впаяет.

Лера положила «Зенит» на колени, не выключая. Экран был чёрным, но ей казалось: он смотрит. Камера казалась тяжёлой, как кошка, которая решила заснуть именно на тебе. Сверху лежал её смартфон, и в окошке фронталки Лера запоздало увидела себя – на две-три секунды позже, чем надо. Она махнула рукой, отражение махнуло потом.

– Эй, – сказала она невпопад. – Мы это уже видели… где-то.

– Ты звучишь как хоррор-героиня, – Саня посигналил туману. – Лера, телефон убери, укачает.

– Ага, – сказала она, но не убрала. Пальцы сами потянулись к кнопке «REC» на «Зените». Плотная, тугая. Тепло. Как будто под кнопкой – ладонь.

Экран вспыхнул серым. Пошёл снег. Сквозь статический шум выплыла дорога – не их, другая, старая, с разметкой, съеденной временем. На обочине – будка с мутным стеклом, надпись «ПОСТ». Лера подалась ближе. Камера показывала, как кто-то идёт, держа объектив низко, шатающееся дыхание в микрофон. И вдруг – в кадре они. Их кроссовер, номер, наклейка с котиком на стекле. Лера уронила смартфон.

– Саня… – сказала она еле слышно. – Нас снимают.

Саня кинул взгляд краем глаза, фыркнул, но на миг руль дёрнулся. Машину качнуло к белой линии.

– Это старая запись, – сказал он слишком быстро. – Наш номер мог попасть куда угодно. Совпадение. Сэмпл. Лера, выключи.

Лера не выключила. В раме старого экрана показалось что-то красное, катящееся по обочине – зонт, тот самый, как живая точка на сером. Он подпрыгнул о кочку и исчез за бортом кадра. А в следующей секунде – КРАТКИЙ КРУГ. Линза камеры поймала солнце, которого не было, и на плёнке распустился тот самый ноль.

GPS пискнул и пересчитал маршрут. «Через 300 м поверните налево». Повернуть было некуда – лес, туман, ровная полоса. Но на мгновение слева, как вспышка света, проступила вывеска: ПРИВАЛ–93. Девушка моргнула – и вывески не стало. Остался мокрый куст.

– У нас реальность глючит, – аккуратно сказала зелёная, и в её голосе впервые прозвучал настоящий, неигровой страх. – Я за то, чтобы тормозить. Прямо сейчас.

Саня чуть убавил скорость. В этот момент кто-то тихо постучал в дверь – тук-тук-тук – как детской костяшкой. Все трое одновременно обернулись. Никого. На стекле изнутри, там, где туман рисует узоры, появилась ладонь – маленькая, неловкая, со смазанными линиями. И исчезла.

Лера резко выдохнула и прижала «Зенит» к груди сильнее. Камера отозвалась вибрацией – едва заметной, как мурлыканье. Экран сам собой вернулся к слову. Белые буквы по серому снегу:

П Р О С Н И С Ь.

– Всё, – сказала она, – я это записываю.

– Тебе сказали не включай, – процедил Саня.

– Нет, – Лера качнула головой. – Это не про камеры.

Она включила фронталку. Её лицо всплыло на экране, как луна в луже. Под глазами – чёрные полукружья, волосы прилипли к щеке. И там, за её плечом, в прямой трансляции, на переднем сиденье сидел парень – Лера его не знала, но ты – знал. Короткая бородка, взгляд на дорогу, рука на руле. Он не смотрел в камеру. Он смотрел вперёд, и губы его шевельнулись тихо: «Не делай этого».

– Кто это? – спросила зелёная, и её голос дрогнул.

– Фейс-фильтр, – быстро сказал Саня, но голос сорвался. – Новый какой-то.

Лера хотела сказать «угу», но не сказала. Она промотала лайв на несколько секунд назад – и на записи никого не было. Только они трое, дорога, зеркала. Она подняла глаза – и парень исчез. Саня напряг плечи, зелёная вжалась в сиденье. В салоне повисло 9:30 – не на приборке, в воздухе, как невидимая печать.

– Дай сюда, – Саня потянулся к «Зениту», но Лера отдёрнула.

– Если выбросим – будет хуже, – сказала она вдруг уверенно и сама удивилась этой уверенности. – Его надо донести. Куда-то, где он должен быть.

– Куда? В музей ретроужастиков? – фыркнул Саня, но в его насмешке уже не было силы.

– В «Привал», – выдохнула зелёная. – Если он был. Я его видела.

Они проехали ещё сто метров. Справа из тумана выросла площадка. Она была – квадрат света на мокром асфальте, две колонки, будка с мутным стеклом, как в кадре. Вывеска не горела, но буквы угадывались глазами, привыкшими к игре в совпадения. ПРИВАЛ–93.

– Не-не-не, – Саня зажал тормоз, но машина, как по маслу, сама свернула. Руль стал лёгким, как будто кто-то изнутри помог. На панели на секунду моргнули часы – стрелка встала на 9:30 и пошла вперёд: 9:31… 9:32…

– Это не смешно, – сказал он тихо, и его пальцы побелели, сжимая руль. – Лера, я тебя прошу…

Лера уже открывала дверь. Дождь мелко бил по лицу. Она вышла, держа «Зенит» обеими руками, как дитя. Асфальт под ногами был в белых кольцах. В будке – пусто. Но стекло внутри дышало, как если бы кто-то только что вытер запотевший круг.

– Если что, – сказала зелёная из окна, – я кричу мама и жму на газ.

– Крикни проснись, – ответила Лера.

Она подошла к колонке. На подставке лежал мел – такой же, как на детской площадке. Лера подняла его и, не особенно думая, нарисовала круг вокруг собственных ботинок. Линия вышла неровной, но замкнулась. Внутри круга стало теплее – или ей показалось.

«Зенит» коротко вздрогнул, как если бы плёнка заела и выдернулась. Экран показал лицо – не её: мужское, уставшее, с пустыней под глазами. Губы сказали без звука: «Ты – только воспоминание». Лера вдруг ощутила, что могла бы обидеться – но не обиделась. Она улыбнулась незнакомцу – и танк из тумана, стоявший на горизонте, чуть отступил.

– Слышишь? – позвала она машину. – Тут не страшно. Совсем чуть-чуть страшно – это по работе.

Саня выбрался, ругаясь шёпотом. Зелёная неторопливо достала телефон. Экраны мерцали, как стая жуков. Никакая сеть не грузилась. Но лайв у Леры продолжал идти – для одного зрителя. Внизу, вместо никнейма, стояло слово: ноль.

– Слушай, ноль, – сказала она в камеру. – Мы нашли твоё. Что дальше?

В будке скрипнуло. На стекле круг раскрылся на долю секунды, как зрачок. Внутри, очень-очень далеко, промелькнули кресла кинозала. Тепло, пыль, луч от проектора. И на стене – кривые буквы: «Выбор и есть жизнь».

– Снято, – сказала Лера и неожиданно для себя легко засмеялась. – Значит, несём – куда светит.

Саня покрутил ключи, мотнул головой. Он выглядел сломленным.

– Ладно, экскурсоводы, пять минут – и валим. Я серьёзно.

Лера положила камеру на панель. Мотор завёлся без лишних фокусов. На дисплее навигации вместо карты был чистый экран. В центре – мягкий, пульсирующий круг. Ноль.

– По этому и поедем, – сказала она и, не дожидаясь возражений, нажала газ.

На выезде с площадки ветер дёрнул что-то красное у самой земли. На миг зонт показался совсем рядом – будто хотел запрыгнуть к ним в багажник. Но Лера не остановилась. Краем глаза зафиксировала: купол, вода, круг – и дальше, дальше, к следующей сцене.

Между щётками по стеклу чиркнул короткий титр – невидимый, но ощутимый, как нажатие на переносицу:

– Не бойся. Это только сон.

– Я не боюсь, – ответила Лера в пустоту. – Я снимаю.

И камера – старая, невозможная – послушно включилась сама.

Мотор гудел ровно, словно сам знал дорогу. Фары выхватывали из тумана мокрый асфальт, чёрные силуэты деревьев, но никакой карты больше не существовало – только ноль, пульсирующий на экране.

Лера сидела на переднем сиденье, прижимая «Зенит» к груди. Камера вибрировала, будто внутри неё билось сердце, чужое, но родное. Саня вёл машину слишком тихо для себя, словно боялся, что громким звуком может разбудить что-то в тумане. Зелёная девчонка сзади молчала, кусая ноготь до крови.

– Куда это ведёт? – спросил Саня наконец, и его голос был чужим.

– В центр, – ответила Лера.

– Центр чего?

– Нуля, – она сказала это уверенно, хотя не понимала.

В этот момент радио включилось само. Не музыка, не реклама – просто голос. Хриплый, сбивчивый, словно говорящий через воду:

– Вы дошли. Конец маршрута.

Все трое переглянулись. Навигатор мигнул и погас. Машина сама начала замедляться. Перед ними проступила площадка, знакомая и чужая одновременно. Та самая, где – если верить старым историям – когда-то произошла авария.

И там, в центре асфальта, стояла «Волга». Старая, чёрная, с облупленной краской. Она выглядела так, будто простояла здесь десятки лет и в то же время только что остановилась.

Лера вышла первой. Дождь перестал, воздух был густым и неподвижным. Она подошла ближе, и сердце её заколотилось. На заднем сиденье «Волги» лежал красный зонт. Мокрый. Хотя небо было сухим.

– Твою мать, – выдохнул Саня, подходя следом. – Это уже перебор.

Лера положила ладонь на капот. Металл был тёплым, будто двигатель ещё недавно работал. Она посмотрела в окно – и застыла.

За рулём сидел мужчина. Его лицо было наполовину скрыто тенью, но глаза… глаза были её. То есть не её, а того, кто смотрел сквозь неё. Смотрел прямо, слишком живо для мёртвого.

Она отшатнулась, камера в руках щёлкнула и включила запись. Экран ожил, и на нём вместо асфальта – чёрно-белое зерно. Лера прищурилась. Из зерна выплыло слово:

ПРОСНИСЬ.

Она сжала камеру крепче.

– Может, не надо? – тихо сказала зелёная.

Но уже было поздно. Дверь «Волги» скрипнула и приоткрылась. Из салона повалил запах старого бензина и мокрой земли. И вместе с ним – голос. Мужской. Уставший, но твёрдый:

– Сон кончился.

У Леры перехватило дыхание. Она поняла, что слышит не со стороны – прямо изнутри себя.

На заднем плана Саня нервно засмеялся:

– Отлично, хоррор-квест. Ща вылезет клоун и предложит подписку на жизнь.

Но смех тут же захлебнулся. Потому что в зеркале заднего вида «Волги» отражались они трое – не как сейчас, а старыми. Лера – постаревшая, с морщинами у глаз. Саня – седой, с тяжёлым лицом. Зелёная – бледная, с пустым взглядом. Они смотрели на себя из будущего, в котором уже не осталось выбора.

Лера коснулась зеркала рукой. Холод прошил её насквозь. И в этот момент зонт на заднем сиденье распахнулся сам собой, хотя не было ветра. Красные спицы выгнулись, как крылья.

– Это знак, – прошептала она. – Цикл замкнулся.

И тут из камеры раздался щелчок. На экран высыпались кадры. Фрагменты чужой, а может, её собственной жизни: мальчик с отцом у дороги; авария; пустая больничная палата; девушка в белом халате, слишком похожая на Ольгу. Последний кадр застыл – мужчина, сидящий в машине, смотрит прямо в объектив и шепчет:

– Это твой выбор.

Экран погас.

Тишина стала такой густой, что слышно было, как капает вода с зонта.

– Всё, – сказала Лера и закрыла «Зенит». – Передача окончена.

Она развернулась к друзьям, но их рядом не было. Машина, туман, «Волга» – всё исчезло. Она стояла посреди пустой трассы. Вдалеке ветер катил красный зонт, унося его за горизонт.

Она пошла за ним.

И в этот момент ты, читатель, поймал себя на мысли, что сам слышишь эхо шагов. Что камера продолжает снимать. Что слово «Проснись» тихо шуршит в динамике твоего телефона.

…

Финальный кадр: пустая дорога. Камера медленно приближается к асфальту. На нём мелом выведен идеальный круг. Внутри круга – только одно слово:

Ноль.

И тишина.