Текст книги "Маршрут: Ноль (СИ)"

Автор книги: Mrs. Mracopisec

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц)

Mrs. Mracopisec
Маршрут: Ноль

Глава 1. Тень на плёнке

Кафе «Привал-93» выглядело так, будто хозяин вышел за пачкой «Явы» в девяносто третьем и застыл во времени. Не просто заблудился в годах – а застыл, как муха в янтаре. Вывеска, когда-то алая, как знамя победы, теперь походила на выцветший рубец на теле времени. Она держалась на одном ржавом болте, скрипела на ветру – казалось, рухнет со следующего порыва, но висела. Упрямо. Как застрявшее эхо эпохи, которую все старались забыть, вытеснив дешёвой ностальгией и новыми зданиями. Каждая царапина на её поверхности была историей, которую никто не хотел читать.

Витрина, мутная от пыли и паутины, напоминала экран старого телевизора с потрескавшимся стеклом – того самого, что показывал только снег и шипение. За ней угадывались силуэты стульев, застывших в неестественных позах, словно их посетители замерли после глотка прокисшего компота. Асфальт перед входом растрескался, сквозь швы пробивался бурьян – высокий, жёсткий, шевелящийся, будто нашёптывающий проклятия каждому, кто осмеливался приблизиться. Его стебли кололи воздух, как иглы. Табличка «Открыто» болталась на цепочке: приглашение или предостережение? Или и то, и другое одновременно?

Я навёл камеру, провёл объективом от вывески до порога. Пальцы слегка дрожали – не от страха, от азарта. Этот канал был моей единственной работой, последним островком в океане безработицы и отчаяния. Сбеги я при первом же намёке на неладное – прощай, подписчики. Прощай, шанс узнать правду. Ту самую, что унесла отца, как ураган уносит крышу с дома. Правду, которая превратила его в призрак в моей собственной жизни, оставив только воспоминания о сумке в дверях и ледяном взгляде.

– Ну что, старушка, – сказал я в объектив, сглатывая ком в горле, стараясь, чтобы голос не дрогнул, – покажи, что прячешь в своих недрах. Готов поспорить, тараканы здесь до сих пор с советскими прописками и партийными билетами в карманах. Может, даже с орденами Ленина на грудях.

Дверь поддалась со скрипом, похожим на предсмертный хрип. Звук резал тишину, как нож. Внутри пахло сыростью, тленом и чем-то ещё – тем самым «запахом времени», смесью старой краски, прогорклого кофе, пыльных занавесок и чего-то неуловимо горького, как пепел. Воздух стоял густым, неподвижным, почти осязаемым, словно студень. Лучи солнца пробивались сквозь пыльные жалюзи, рассекая пространство на полосы, в которых кружились пылинки – как призрачный снег в заброшенном доме, медленный и безжизненный. Каждая пылинка казалась отдельным миром, застывшим в вечности.

Я установил камеру на штатив, нажал запись. Красная лампочка загорелась, как единственный глаз в этом царстве мрака. – Кафе «Привал-93», – произнёс я, стараясь говорить чётко, несмотря на сдавленную грудь. – Говорят, тут последний раз наливали кофе за тысячу. Как пачка «Примы». Легенда или… Тень метнулась за стойкой. Быстро, как тень от пролетающей птицы, но слишком резко для тени.

Я прищурился, напрягая зрение. В глубине, между облупленными сахарницами, похожими на миниатюрные гробики, и ржавыми кофейниками, из которых давно вытекла вся жизнь, мелькнул силуэт. Человеческий. Точный, плотный, не призрачный. – Эй! – крикнул я, и голос прозвучал громче, чем хотелось, отозвавшись эхом в пустоте. – Опоздал на смену лет на тридцать? Или на закрытие заведения? Тишина. Глухая, давящая. Силуэт растворился, будто его и не было. Может, и не было? Но я видел.

Не отрывая объектива от темноты за стойкой, я медленно шагнул вперёд. Подошва скрипнула так громко, будто кричала на весь мир, предупреждая о моем вторжении. Ещё шаг. За стойкой – только пыль, толстым слоем покрывшая всё, паутина, похожая на седые космы, и три пустые банки «Нескафе», выстроившиеся, как солдаты, забытые на посту. Они стояли слишком ровно, как будто их расставила нечеловеческая рука.

На экране камеры – пустота. Чистая, непроницаемая. Но я видел. Зрение не врало. Горло сжалось ледяными тисками. Я попытался усмехнуться, но губы дрогнули, не подчиняясь воле: – Либо я поймал призрака, либо матрица перегрелась. Или и то, и другое одновременно. Отличный контент для канала, если выживу.

Я обошёл стойку. В зеркале на стене, в потрескавшейся позолоте, отразился я. Без лица. Оно расплывалось, как мокрая акварель, оставляя лишь размытое пятно. Я моргнул – и всё встало на место. Чётко, болезненно чётко. Но ощущение, будто мир сдвинулся с оси, будто реальность треснула по невидимому шву, не исчезло. Оно осталось, холодным комком под ребрами.

Отражение двигалось с опозданием. Я поднял руку – в зеркале она поднялась на секунду позже, как в плохой телепередаче с задержкой сигнала. А потом… пальцы в отражении начали медленно разжиматься. Сами. Без моей воли. Они раскрывались, словно готовясь схватить что-то невидимое.

Пол за спиной скрипнул. Резко, сухо. – Кто здесь? – обернулся я, сердце ухнуло в пятки. Никого. Только пыль, танцующая в лучах света, и мёртвый свет лампочки, тускло мерцавшей под потолком.

И тогда – вспышка. Не в объективе. В памяти. Яркая, обжигающая. Пять лет назад. Глубокая ночь. Дверь моей комнаты распахнута. Силуэт отца на пороге, вырезанный лунным светом. Сумка в руке – та самая, командировочная, которую он всегда брал с собой. Лицо… не гнев, а ужас. Глубокий, первобытный ужас. Он смотрит мимо меня, в темноту комнаты, будто видит там нечто невообразимое. Его губы шевелятся, но звука нет. Только ледяное предостережение, пронизывающее до костей, холодом, от которого стынет кровь. Он ушёл той ночью. И не вернулся. Исчез. Как дым. Камеры у нас тогда не было. Я в этом уверен. Совершенно.

Теперь, стоя в этом проклятом кафе, я смотрел на свою – современную, блестящую, дорогую – и чувствовал, как из-за спины ползёт холод. Словно кто-то приоткрыл дверь в зиму, и морозный воздух обжигает шею. Детская мысль, острая как лезвие бритвы: если обернусь – он будет там. Как тогда. С сумкой. С тем же взглядом. Будто всё это – повторение. Петля времени. И конец уже предрешён, написан невидимой рукой.

– Реклама… Только не кофе, – выдохнул я, и голос прозвучал чужим, далёким, как из колодца. – Реклама ада. С бесплатным билетом в один конец.

Я провёл рукой по стойке. Пыль облепила пальцы, липкой, жирной пленкой. Поднял глаза. В зеркале – движение. Не пятно. Не блик. Присутствие. Осязаемое, тяжелое.

Я резко обернулся. Пусто. Только пыль, свет и стулья, застывшие под столами, как скелеты доисторических животных. Я снова посмотрел в зеркало. Моё отражение было бледным, будто принадлежало не мне, а моему двойнику из параллельного мира. Глаза – широко раскрыты, белки видны вокруг радужки. В них застыл немой вопрос, смешанный с ужасом. – Кто здесь? – прошептал я, но звук потерялся в тишине.

Ответа не было. Но в глубине зеркала, за моим плечом – он. Отец. Сумка. Тот же взгляд. Полный немого ужаса, обращённого не на меня, а сквозь меня.

Я не обернулся. Потому что знал: за спиной никого. Пустота. А в зеркале – есть. И это было хуже, чем будь он там.

И если это правда… Я поднял камеру. Руки дрожали так, что объектив дрожал в кадре. Отражение на миниатюрном экране было уже не моим. Чужое. Искаженное. Зловещее.

И вдруг – темнота в объективе. Абсолютная. Будто кто-то накрыл его ладонью, плотно, без щелочки. – Ты… уже… здесь… Голос. Не в ушах. Внутри черепа. Мимо слуха – прямо в сознание. Холодный, металлический, без эмоций.

Я снова посмотрел в зеркало. Там, где должно быть лицо – пустота. Абсолютная, чёрная. Она поглощала свет, стекло, пространство вокруг себя. Яма в реальности.

Я моргнул. Отражение вернулось. Но сдвинутое. Как на старой кассете, которую «жуёт» видеомагнитофон с неисправным механизмом. Лицо не на месте. Глаза смотрели в сторону. И оно улыбалось. Широко, неестественно, обнажая слишком много зубов. Я – нет. Моё лицо, я чувствовал, было искажено гримасой страха.

– Прекрасно, – пробормотал я, и голос прозвучал странно спокойно. – Теперь и с лицом что-то не так. Прогресс.

Пальцы потянулись к выключателю на камере. Камера щёлкнула. Красный свет погас. Я положил её на стойку. Ладони были липкими от холодного пота. Сердце колотилось где-то в горле.

Тишина. Глубокая, всепоглощающая. Три секунды. Вечность.

Щёлк. Камера включилась сама. Красный глаз снова зажёгся, уставившись на меня. На экране – зеркало. Бар. Моя спина. И гул, шипящий, как радиопомехи перед грозой, нарастающий, угрожающий. Я уже обернулся. Но на экране – по-прежнему была моя спина. Неподвижная. Будто я не двигался.

Зеркало за спиной мутнело. Стекло покрывалось каплями. Они стекали вверх. Против силы тяжести. Красные. Тягучие. Похожие на дешёвый сироп, но пахнущие железом. И смертью. Они оставляли за собой кровавые дорожки, медленно ползущие к потолку.

В отражении комната изменилась. Часы на стене, застывшие на 10:15, вдруг дёрнулись. Стрелки закружились, как бешеные, и остановились. Показывали 12:93. На столе, где секунду назад ничего не было, лежала газета. Заголовок размытый, пыльный. Но я знал, что там написано: «Пропал ребёнок. Не включай камеру». Каждая буква врезалась в память.

В углу стоял силуэт. Сумка. Взгляд. Тот самый. Отец. Ближе. Он стал ближе. Не шагами – просто сжалось пространство между нами.

Шёпот, что звучал в голове, перерос в крик. Невидимый, но оглушающий. Стекло задрожало, будто вот-вот треснет от напряжения. С полки упала банка «Нескафе». Покатилась по полу, оставляя за собой не пыль, а чёрный песок, как будто изнутри неё высыпалась ночь.

Я посмотрел вверх. На полке – две банки. Столько же, сколько было. Но одна только что упала. У подножья холодильника «Бирюса», старого, жёлтого, покрытого вмятинами, лежал билет. Старый, выцветший, будто специально оставленный для меня. Он лежал ровно, как поднесённый.

Я поднял его. Бумага дрожала в пальцах, будто живая, пульсирующая в такт моему сердцу. Москва – Ленинград. 23.09.1993– Серьёзно? – выдохнул я, не веря своим глазам. Ключ? Ловушка? Зачем мне это? Что это значит?

Я перевернул его. На обороте – координаты, выведенные чётким, знакомым почерком:59.9341, 30.3351И дата – сегодняшняя. Сегодняшняя!

Шёпот вернулся. В наушниках, которых на мне не было. Прямо в мозг: – Ты уже здесь…

Я выдрал батарею. Пластик хрустнул под пальцами. Звук оборвался резко. Тишина стала оглушительной.

Я поднял глаза – и понял. Двери не было. На её месте – стена. Гладкая, холодная. Заклеенная облезлыми афишами 90-х: Пугачёва в блестящем платье, Цой с задумчивым взглядом, реклама «Пепси» с улыбающейся девочкой. Бумага облупилась по краям, но выглядела… свежей. Будто её только что наклеили поверх старых слоёв. Запах типографской краски смешался с запахом тлена.

Я выдохнул. Попытался улыбнуться. Получилось криво, как гримаса. Это будет странная, жуткая, незабываемая серия. Если я из неё выйду. Если это не ловушка, из которой выхода нет.

Позади скрипнул холодильник. Дверца приоткрылась сама. Холодный воздух скользнул по коже, как ледяные пальцы мертвеца. Запах плесени и застоявшегося холода ударил в ноздри.

На верхней полке, среди пустых бутылок и пакетов с просроченными продуктами, лежала кассета VHS. Без надписи. Просто чёрный прямоугольник пластика. Но я знал, что на ней. Как знал, что солнце взойдёт на востоке. Это была часть меня. Часть той ночи. Часть правды.

Как знал: координаты ведут сюда. В это кафе. В этот день. Только в 1993-м. В тот самый день, когда исчез отец.

Я сунул билет во внутренний карман куртки, чувствуя, как он жжёт ткань. Протянул дрожащую руку к кассете. Пальцы почти коснулись холодного пластика.

И в этот момент за стеной, за новой фальшивой стеной, заиграл патефон. «Калинка». Знакомая, весёлая мелодия звучала здесь, в этом мёртвом месте, как похоронный марш. Как на тех похоронах. Похоронах отца. Мелодия, которая когда-то означала жизнь, теперь звучала как реквием по всему живому. И я понял, что это не просто музыка. Это приглашение. Или приговор.

Глава 2. Пассажир без тени

Трасса М-10 тянулась в серую бесконечность, как заевшая магнитофонная лента с одной и той же навязчивой песней. После «Привала-93» я надеялся хотя бы на день передышки – день, чтобы переварить увиденное, попытаться осмыслить билет в кармане, жгущий кожу, как раскаленный уголь. Но вселенная, как всегда, ответила своим привычным, издевательским «Ага, щас». Дождь хлестал по лобовому стеклу, превращая мир в грязную, размазанную акварель. Разметка то появлялась, как бледная нить жизни, то исчезала, будто её рисовали пьяные дорожники в перерывах между бутылкой. Уже третий час мотор моей «девятки» постукивал в такт мыслям, кружившимся в голове как осенние листья: отец, его исчезновение, зеркало в «Привале», где мое лицо расплывалось, как мокрая краска, и этот проклятый билет. Москва-Ленинград. 23.09.1993. Дата его исчезновения. Совпадение? Слишком уж удобное. Слишком уж жуткое.

И тогда я увидел её.

Сначала это было лишь пятном на фоне серой обочины, размытой дождем. Но по мере приближения пятно обретало форму. Рыжеволосая, в ветровке цвета мокрого асфальта, с потрёпанным рюкзаком, висевшим на плече как чужая ноша. Она шагала по обочине слишком легко – не шла, а лишь изображала ходьбу, словно марионетка, которой дергают за нитки неумелый кукловод. Легкость была неестественной, пугающей в этом мире грязи, воды и усталости.

Я сбросил скорость, стараясь не забуксовать на размокшей обочине. Окно со скрипом, похожим на стон старика, опустилось, впустив в салон влажный, густой коктейль запахов: хвои, бензина, озона от проводов и чего-то еще, неуловимого, древнего, как сама трасса. – Подбросить? – крикнул я сквозь шум дождя, стараясь перекрыть его барабанящую какофонию.

Она повернулась. Не резко, а плавно, как будто ее тело не подчинялось законам инерции. Бледное лицо, почти лунное, было усыпано веснушками, похожими на крапинки грязи. Зелёные глаза – не яркие, сочные, а будто припудренные пеплом, потускневшие. В них не читалось ни страха, ни надежды, ни даже обычного человеческого любопытства. Только… ожидание. Глубокое, терпеливое, как у существа, которое ждет веками. – Если в сторону Питера – то да, – ответила она тоном, каким говорят о давно назначенной встрече, о которой все договорились молча. Голос был ровным, лишенным всяких эмоциональных перепадов, как голос диктора на радио.

Через минуту она сидела рядом, вплотную. Запах дешёвого шампуня с фруктовым оттенком и ночного, промозглого воздуха смешался с горечью остывшего кофе из термоса, стоявшего между сиденьями. Она не пошевельнулась, не устроилась поудобнее – просто оказалась там. – Я Ольга, – представилась она, застёгивая ремень чётким, отточенным движением. Так делают те, кто давно перестал бояться и для кого ремень – не мера предосторожности, а бессмысленный ритуал. – Марк, – автоматически ответил я, возвращая машину на трассу, с трудом отрывая взгляд от дороги и ее странного пассажира. Пальцы сжимали руль так, что костяшки побелели. Она кивнула, не поворачивая головы, не глядя на меня. Ее взгляд был прикован к размазанному лобовому стеклу. – Я знаю.

Машина дёрнулась, будто я резко врезал ногой в тормоз, хотя моя нога лежала на полу, не касаясь педалей. Мое сердце подпрыгнуло до горла. – Что?! – голос сорвался в хрип, чужой и слабый. Ольга продолжала смотреть в окно. Будто не произносила ни слова. Будто мой испуг был ей так же безразличен, как стук дождя по крыше.

Я резко, почти судорожно, бросил взгляд в зеркало заднего вида – и застыл. Свет фар выхватывал из темноты салона четкие, резкие тени: мою – на спинке сиденья, даже ее рюкзак, брошенный на заднем сиденье, отбрасывал размытое, но узнаваемое пятно. Но рядом… Рядом с местом, где сидела Ольга… Её тени не было. Только мгла, густая, непроглядная, как мазут, поглощающий свет. Пустота, где должна была быть тень.

– Вы что, из тех самых? – сквозь зубы процедил я, чувствуя, как холодок пробегает по спине, несмотря на душный салон. – Вампиры, пришельцы или, может, из налоговой? Последнее страшнее всего. Она рассмеялась – коротко, сухо, как треск перегоревшей лампы накаливания. Звук был резким, неприятным, неестественным в этом замкнутом пространстве. – Я из девяносто третьего года.

Дождь усилился, забарабанил по крыше уже не просто очередью, а пулеметной очередью, заглушая даже гул мотора. Капли слились в сплошную водяную завесу. – Это как понимать? – голос осел в пересохшем горле, стал хриплым, как у курильщика с тридцатилетним стажем. Ольга повернулась. Свет встречных фар на миг высветил ее лицо, сделав его почти прозрачным, но глаза… глаза оставались черными. Абсолютно черными. Бездонными. В них не отражалось ни лобовое стекло, ни мои испуганные глаза, ни огни встречных машин. Только пустота. – Буквально. Ты уже начал догадываться, как устроен мир. После «Привала». После того, что ты там увидел. После того, что увидело тебя.

Я сглотнул ком в горле, который казался размером с кулак. Билет в кармане, зажатый в кулаке, вдруг стал обжигать кожу сквозь ткань джинсов, словно кусок радиоактивного материала. – А где твоя тень? – выдавил я, почти не слыша себя. Она улыбнулась – медленно, как будто улыбка требовала усилий. Улыбка была холодной, как ее глаза. Как будто играла в игру, где все карты уже давно лежат на столе открытыми. – Там же, где и твой отец, Марк.

Машину качнуло из стороны в сторону, словно нас протаранил невидимый, многотонный грузовик. Я вцепился в руль, глядя на абсолютно пустую, залитую дождем дорогу. – Откуда ты– Через два километра будет заправка, – перебила она ровным, бесстрастным голосом, не оставляя места для возражений. – Там старая, полуразрушенная телефонная будка. Даже не смотри в её сторону. Ни при каких обстоятельствах.

Я уставился на ее профиль, освещенный мигающими огнями приборной панели. Она снова отвернулась к окну. А в зеркале заднего вида… в зеркале ее отражение моргнуло. Медленно, неестественно. Хотя ее веки, на которые я смотрел сбоку, даже не дрогнули.

Шины шуршали по мокрому асфальту, как змеи. Я едва не пропустил поворот – рванул руль, машину бросило в сторону, на обочину, с визгом покрышек. Ольга инстинктивно вцепилась в подлокотник. Ее пальцы – точные, резкие, с коротко остриженными ногтями – впились в кожзам. Только… на подлокотнике не осталось ни единой вмятины. Ни следа. Будто ее пальцы были голограммой, призраком, не имеющим substance. – Из… чего? – выдавил я, чувствуя, как земля уходит из-под ног. – Из года, – монотонно ответила она, глядя прямо перед собой. – Дата отправки: двадцать третье сентября девяносто третьего.

Я фыркнул, решив, что это просто очень мрачный, очень странный черный юмор. Пока она не достала из рюкзака, лежавшего у ее ног, старую фотографию. Пожелтевшую, с надорванными, потрепанными краями, как будто ее много раз доставали и рассматривали дрожащими руками. На снимке – мой отец. Не тот, которого я помнил – усталого, замкнутого. Он был молодым, в белом лабораторном халате, стоял рядом с гигантской металлической аркой, опутанной толстыми кабелями, похожей на портал в другое измерение. Его рука лежала на плече Ольги. Они оба улыбались. Отец – с гордостью, с огнем в глазах. Ольга – с хитринкой, с вызовом. На обороте, едва различимые чернила, дрожащим почерком: «Коллега. Погиб при испытаниях. 23.09.93»

– Где вы это взяли?! – голос сорвался, сорвался на визг. Холодный пот, как ледяные змеи, заструился по спине под мокрой футболкой. Погиб? Но он же просто ушел ночью… Ушел, не сказав ни слова… Или не ушел? – Оно было у меня всегда, – спокойно сказала она, как будто говорила о погоде. Она повернула снимок к тусклому свету салонной лампы. В углу фотографии, почти невидимый, стоял штамп: «Допуск № 3. Сектор 12».

Я резко, с визгом тормозов, свернул на обочину. Машина дёрнулась, заскрежетала, и двигатель заглох, оставив нас в тишине, нарушаемой только барабанящим дождем – монотонным, как метроном, отсчитывающим секунды до неизвестного. – Объясните. Сейчас же. – Трясущимися руками я достал билет из кармана, размахивая им перед ее лицом. «Москва-Ленинград. 23.09.1993». – Этот день?! Этот самый день?!

Ольга вздохнула. Ее рука, лежавшая на колене, на миг стала прозрачной, как дым, и прошла сквозь рычаг коробки передач, как сквозь воздух. – Ты был в «Привале-93», – начала она ровным, бесстрастным голосом. – Видел, как вещи меняются. Видел, как время течет вспять или вообще останавливается. – Она достала из бардачка мой блокнот. Тот самый, в который я записывал свои догадки, который я туда не клал. – Твой отец работал над проектом «Зеркало». Я была его оператором. Его глазами. До того, как всё пошло не так. До того, как арка… сломалась. И он… исчез.

Я метнулся к зеркалу заднего вида, почти ударившись головой о стойку. Её тени всё ещё не было. А на стёклах, несмотря на работающий обогрев, уже выступил тонкий, колючий иней. Внутри салона. Холод обжигал лицо. – Только не говорите, что вы моя мать, – выдавил я, чувствуя, как реальность трещит по швам. Она усмехнулась. Поправила прядь рыжих волос. На секунду они стали седыми. Прозрачными. Как будто ее тело теряло форму. – Пока не скажу. Это сложнее. Гораздо сложнее.

Радио, молчавшее весь день, включилось само. Резкий щелчок. Сквозь треск помех и шипение эфира прорвался голос диктора, искаженный, как из подземелья: —…повторяем экстренное сообщение. Зона радиусом пять километров от 93-го километра трассы М-10… Не выходить… Не… Заклацало, как будто кто-то крутил ручку настройки. Ольга впилась мне в руку. Ее пальцы – ледяные, пронизывающие сквозь кожу до кости, как иглы изо льда. – Заводи. Сейчас же. Быстро.

Раздался хруст. Резкий, громкий, как выстрел. Заднее стекло покрылось паутиной трещин, будто по нему ударили кувалдой снаружи. Я обернулся. Никого. Только дождь и темнота.

Заброшенная заправка торчала у трассы, как призрак советской эпохи: разбитые колонки, похожие на скелеты гигантских насекомых, застывшие цифры на ценниках, ржавая вывеска «Добро пожаловать!», покосившаяся телефонная будка с выбитыми стёклами, похожая на открытую могилу. Всё казалось выцветшим, выжженным солнцем и временем, но не исчезнувшим – будто сама реальность держала это место на грани стирания, не давая ему окончательно раствориться в небытии.

Я вышел размять онемевшие ноги. Воздух пах нефтью, сырой землей и чем-то сладковато-трупным – как будто под асфальтом разлагалось не топливо, а само время, гнило само прошлое. Ольга осталась в машине, ее силуэт был неподвижен, как статуя. Когда я вернулся, открывая дверь, на заднем сиденье лежала бутылка «Боржоми». Стеклянная. Рельефная. Этикетка – старая, до реформы. Та самая, из детства. Та, которую мама покупала по большим праздникам. Бутылка стояла неестественно ровно, будто ее кто-то аккуратно выставил по уровню, как экспонат в музее. – Это что? – спросил я, садясь за руль, чувствуя, как по спине снова бегут мурашки. – Вода, – сказала Ольга, не поворачиваясь. – Ты же знаешь, её здесь нет. Настоящей воды. Только иллюзии.

Я взял бутылку. Она была слишком легкой. Пустой – но не так, как обычно. Внутри не было ни капли влаги, ни следов конденсата. Будто она никогда не была наполнена. Я встряхнул ее – и услышал, как внутри звенит пустота. Не стекло. Не жидкость. Просто… ничто. Звук вакуума.

Этикетка дрогнула. Сначала – показалось. Игра света. Потом буквы начали медленно ползти. Слово «Боржоми» растянулось, как жвачка, сложилось в «БЕГИТЕ», и мгновенно вернулось обратно, как будто ничего не было. – Ты это видела? – тихо спросил я, глядя на бутылку, как на змею. Ольга обернулась. В её глазах отражалось лицо – но не моё. Старое, помятое, с синяками под глазами, изможденное. – Видела, – спокойно ответила она. – Это только начало. Они всегда просачиваются через мелочи. Как ржавчина. Как тень, которой нет.

За окном щёлкнуло. Резко, как выстрел. Я вздрогнул, обернулся. Все разбитые фонари заправки вспыхнули разом. Ледяной синий свет, мертвенный и безжизненный, залил территорию, выхватывая из темноты ржавые конструкции и колючую проволоку. И я заметил: На земле не было ни одной тени. Ни от машины. Ни от столбов. Ни от нас. Будто свет падал со всех сторон сразу, как в вакууме. Будто мы были вырваны из мира, где есть свет и тень.

Ольга положила руку на рычаг переключения передач. Её пальцы снова стали прозрачными, как дым, сквозь который просвечивала обивка сиденья. – Поехали, – прошептала она. Голос был как шелест сухих листов по осеннему асфальту. – Пока они не решили нас стереть. Как ненужную помарку на черновике реальности.

Машина глотала километры, а мы молчали. Дворники метались по стеклу, как стрелки сломанных часов, отчаянно пытаясь отогнать непрерывный поток воды. Шорох шин сливался с моим сбивчивым дыханием. Единственным доказательством, что время еще хоть как-то движется вперед. Я посмотрел вниз. Её рука лежала на моем колене – холодная, гладкая, будто выточенная из кости или льда. Холод пробивался сквозь ткань джинсов, как сквозь музейное стекло, проникая в самую кость. Я не мог пошевелиться, не мог отстраниться. – Ты точно жива? – спросил я. Слишком тихо. Слишком страшно. Ольга повернулась. В её зрачках не было моего отражения. Только тьма. Бездонная, черная, как космос между звездами. – А ты? – спросила она. Голос – глухой, искаженный, будто с другой стороны земли, сквозь толщу лет и слоев реальности.

Радио щёлкнуло. Само. Голос в динамиках – не шеппот. Внедрение. Прямо в мозг: – …ты уже здесь… Я моргнул. Рука исчезла. Профиль Ольги стал плоским, будто вырезанным из пожелтевшей газеты. Между нами – толстое, невидимое стекло, через которое всё двигалось с запозданием, как в плохом эфире. За окном – не туман. Пелена. Молочная, сгустившаяся до вязкости киселя. Она не рассеивалась. Она ела дорогу. Деревья скрючивались в изломанных позах, словно в немом крике, застывшем на веки вечные.

И тут я понял. Этот поворот. Эти столбы, похожие на изможденных часовых. Трещина в асфальте, похожая на очертания СССР… Я уже видел это. В зеркале «Привала-93». Тогда – как фон, как декорация кошмара. Теперь – изнутри. Мы въехали в него. Мы стали его частью.

Ольга резко повернулась. Её глаза – полностью черные. Пустые. Как два осколка ночи. – Ты догадался? – Голос был эхом из бочки. – Мы не едем вперед. Мы движемся по кругу. По замкнутой петле. К центру. К 93-му километру. К началу. И к концу.

Машина въехала в туман. Белая стена поглотила звук, свет, ощущение движения. Радио завыло. Сквозь вой прорезался голос диктора, повторяя как мантру, как проклятие: —…93-й километр… 93-й километр… 93-й…

И в последнем обрывке сигнала, перед тем как всё погрузилось в белую, гулкую тишину, я услышал ее шепот. Прямо у самого уха. Холодный, как могила, как ледяной ветер из распахнутой могилы: – Добро пожаловать домой, Марк. Твой отец ждет.