Текст книги "Маршрут: Ноль (СИ)"

Автор книги: Mrs. Mracopisec

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

Глава 13. Письмо, которого не было

Я остановился у обочины – не потому, что устал, а потому что внутри всё заскрежетало, как старая коробка передач. Если бы поехал дальше, разорвался бы прямо за рулём. Машина дышала тяжело, мотор сипел, словно старый астматик, – и это странно совпадало с моим собственным дыханием.

Я потянулся к рюкзаку за водой, но застыл: молнии были расстёгнуты, хотя я их точно застёгивал. На самом верху лежал конверт – жёлтоватый, плотный, будто из другой эпохи. На нём размашистым почерком было написано: «Вскрыть после моей смерти».

– Очень смешно, – пробормотал я. – Прямо хоррор девяностых. Не хватает VHS-кассеты с проклятой девочкой.

Ольга повернулась ко мне. В её взгляде не было ни удивления, ни страха – только усталая жалость.

– Не открывай, – сказала она тихо.

– И что мне теперь? – усмехнулся я, чувствуя неприятный холод в груди. – Хранить до конца жизни, а потом завещать племянникам?

– Просто… не открывай.

Естественно, я вскрыл.

Внутри оказалась фотография. Чёрно-белая, выцветшая, с неровными краями. На ней – мои похороны. Я лежал в гробу, с венками и крестом, среди мрачных лиц родственников, которых даже не узнал. Внизу стояла дата: «23.09.1993».

Снимок выпал из рук, будто обжёг.

– Ну и шуточки, – прошептал я скорее в пустоту, чем к Ольге.

– Это не мои, – отрезала она. – Это твои.

– Мои? – я рассмеялся слишком громко и фальшиво. – Да я даже такие даты не пишу – у меня почерк уровня врача после дежурства.

Ольга молчала. Костяшки её пальцев побелели.

Я поднял фото – и оно изменилось. Теперь я не лежал, а стоял рядом с гробом, держал «Зенит» и снимал собственные похороны. Объектив смотрел прямо на меня.

Я жадно сделал глоток воды – и едва не вывернулся. Жидкость была густой, маслянистой и на вкус как бензин. Запах заправки мгновенно наполнил салон.

Я закашлялся, брызнув на сиденье.

– Отлично, – прохрипел я. – Смерть от «Святого источника» со вкусом девяносто пятого.

Ольга закрыла глаза.

Я швырнул бутылку на пол. Она ударилась о коврик и разлетелась на осколки стекла, хотя мгновение назад была пластиковой.

Мир становился всё больше похож на чью-то злую шутку.

Я снова достал конверт. Теперь внутри лежал пропуск – ламинированная карточка с фотографией без лица, будто его стерли. Имя же читалось отчётливо: В. Грошев.

– Это… отец? – выдохнул я.

Ольга отвернулась.

– Отвечай! – я схватил её за руку. – Ты знала?!

Она молчала. По щеке скатилась тонкая слеза.

– Ты сам просил меня не говорить, – прошептала она.

– Когда я это просил?

– Тогда. В ту ночь.

Мир поплыл. Голова закружилась. Всё внутри кричало: или я схожу с ума, или начинаю вспоминать.

Я снова взглянул на фотографию. Теперь там не было ни гроба, ни людей – только пустое поле в тумане. Подпись гласила: «Скоро».

Я сунул пропуск обратно в конверт – бумага сопротивлялась, липла к пальцам, пахла бензином. Я опустил стекло, вдохнул сырой воздух – и понял, что запах идёт не снаружи. Он тянулся изнутри: из конверта, из фотографий, из меня самого.

– Говори всё, – вытер я рот, где стоял металлический привкус. – Кто ты. Что было с отцом. Почему мой почерк там, где его не могло быть. Почему вода стала бензином, а фото – монтаж из преисподней.

– Если начну говорить, – тихо ответила она, – они услышат.

– Кто «они»?

– «Они» – это когда ты не успел, – сказала Ольга. – Когда выбор не сделан. Когда кадр завис.

– Отлично, – фыркнул я. – Значит, нас преследует недомонтаж и плохой режиссёр.

Конверт дрожал на коленях. На клапане проступили буквы: НЕ ОТКРЫВАЙ. Я усмехнулся и перевернул его. С обратной стороны светилось новое: ПОЗДНО.

– Ты знала про дату? – спросил я. – Про похороны? Про пропуск?

– Я не знала, – прошептала она. – Я каждый раз это помню впервые.

– Прекрасно, – буркнул я. – У нас тут «День сурка», только вместо будильника – 23.09.93.

Радио ожило: «Сектор 12. Допуск № 3. Попытка синхронизации. Оператор – Оле…» – слово растворилось в тишине.

– Ты была оператором? – я вскинулся. – На «Зеркале»?

– Была. И не была.

Она повернулась ко мне – глаза зелёные, почти чёрные.

– Марк, в ту ночь ты сам сказал: «Если забуду – не говори. Если вспомню – не мешай».

Вкус бензина стал сильнее. Перед глазами вспыхнул коридор, белый свет, металлическая арка, запах озона. Чей-то смех рядом.

– Чем тогда всё закончилось?

– Ничем. Поэтому мы здесь.

Я снова достал фотографию. На сей раз поверхность вела себя, как жидкая: в середине зашевелилось пятно, сложилось в кадр. Пустое поле сменилось дорогой. Я узнал колею, этот облезлый километровый столб – 93. На обочине стояла «Волга». У руля – мужчина в плаще. Он поднял голову, и сердце у меня сжалось в кулак: мои черты, но старше, выжженные ветром и чем-то похуже ветра. Мужчина улыбнулся – ровно той улыбкой, из которой вытаскивают зубы. И прошептал – я видел движение губ, хотя фото было немым: «Не подходи к будке».

Я выглянул в окно. Там, метрах в тридцати, темнела телефонная будка с выбитым стеклом – точь-в-точь, как на старой заправке. Я ждал, что плоть реальности дёрнется и на место сядет глюк, но будка не исчезла. Она просто стояла, как пунктир между «можно» и «нельзя».

– Чего он там забыл? – пробормотал я. – Кроме здравого смысла.

– Ты, – ответила Ольга. – Забыл себя.

Я повернул ключ. Мотор отозвался с пол-оборота – покладисто, как будто в нём поселился новый, очень дисциплинированный гном. Фары полоснули по будке. На стекле проступил круг, жирный, маркерный. Внутри – один-единственный ноль. Тот самый, кровяной шрифт из «Прогресса».

– Едем, – сказал я. – Пока «они» листают наш сценарий.

– Не смотри в зеркало, – без интонации произнесла Ольга. – И не считай столбы.

– Понял, – кивнул я. – Считать – вообще не моя сильная сторона.

Мы мягко выехали на трассу. Дождь будто выключили, звук в салоне стал блеклым, ватным. Я поймал себя на том, что слежу за её грудной клеткой – поднимается ли. Не поднималась. Стоило мне моргнуть – и привычный вздох возвращался, как синхрон в плохом эфире.

– Если я открою конверт до конца, – сказал я, – всё станет хуже, да?

– Станет точнее, – поправила она. – А точность здесь смертельна.

– А расплывчатость – спасает?

– Иногда.

Я сунул конверт в бардачок. Тот щёлкнул, как сейф. Сразу же из динамика донёсся мой собственный голос – с тем легкомысленным хрипотцой, которую я терпеть не мог слышать на монтаже: «Марку – открыть после моей смерти». Я сжал руль так, что занемели пальцы.

– Забавно, – сказал я. – Получается, я сам себе почтальон Печкин из ада.

– Не из ада, – Ольга покачала головой. – Из «между».

На стекле со стороны пассажира, изнутри, выступил иней – тонкий, ветвистый, как нервные окончания на учебном плакате. Ветви сложились в слово: ЖДИ. Я провёл по нему пальцами, и мороз рассыпался, словно пепел.

– Ненавижу инструкции без руководства пользователя, – буркнул я.

Свет фар впился в туман. Дорога стала однотонной, как белый лист. В такие моменты мозг сам рисует на нём всё, что боится увидеть. Мне привиделся красный зонт – точка, пляшущее пятно впереди. Я отогнал картинку, почти физически.

– Марк, – сказала Ольга внезапно. – Если ты уснёшь – не выходи. Не открывай дверь. И если увидишь себя – не подходи.

– Наконец-то понятная инструкция, – улыбнулся я уголком губ. – Думаешь, клон не оценит объятия?

– Он будет очень убедителен, – ответила она. – Ты – всегда убедителен для себя.

На секунду я захотел ей верить полностью – без вопросов, без иронии. Но привычка подсовывать сомнение, как клин под дверь, пересилила.

– И всё же, – спросил я после паузы, – зачем мне это письмо? Кто его действительно написал?

– Тот, кто всегда пишет, – мягко сказала Ольга. – Тот, кто боится, что забудет.

– То есть я.

– То есть ты.

Мы ехали, и цифры на приборке мигали, как рождественская гирлянда психа: 23:09 → 19:93 → 09:23. Я перестал пытаться придавать этому смысл. Смысл здесь был топливом – чем больше его, тем жарче горит петля.

Усталость навалилась, как мокрое одеяло после стиралки. Веки стали тяжёлыми, дорога – гипнотической. Фары встречной «Волги» распластались в молоке и исчезли, как рыбьи кости в белом супе. Я отвёл взгляд, чтобы не провалиться.

– Не спи, – сказала Ольга. – Ещё нет.

– А когда можно?

– Когда поймёшь, где просыпаться.

– Спойлеров не будет?

– Только один, – она посмотрела прямо перед собой, туда, где мир делался гуще. – Ты сам попросил меня молчать.

Слова легли, как печать. Снаружи темнота стала плотнее, и мотор вдруг кашлянул, сбившись с ритма. Я тронул газ – педаль ушла в пол, как в губку. На секунду показалось, что мы стоим, хотя спидометр показывал движение.

Радио шевельнулось последним усилием и выдало шёпот, очень близкий, будто говорящий сидел между нашими креслами: «Марку. Вскрыть. Сейчас.»

Бардачок щёлкнул сам. Конверт лежал сверху – ровный, аккуратный, как только что запечатанный. На клапане, под слоем типографской пыли, трепетало новое: ПРОСНИСЬ.

– Видишь? – сказала Ольга. – Мы подошли к краю.

– К какому именно?

– К тому, где ты решаешь, кто из нас двоих сегодня настоящий.

Я втянул воздух, будто его стало меньше. Мир снаружи сгладился до единственного тона, и этот тон зазвенел в ушах. Я понял, что миг моргнуть и миг провалиться – одно и то же.

– Хорошо, – сказал я. – Тогда держись крепче. Если я усну – это будет специально.

– Не забудь главное, – прошептала она.

– Не выходить. Не подходить. И… не включать камеру?

Она кивнула.

Я положил ладонь на конверт – тот был холодным, как зеркало. И в этот холод легла ладонь Ольги – ледяная, но вдруг живее всего на свете.

– Ты сам попросил меня не говорить, – повторила она уже совсем тихо. – Я просто исполняю.

Глаза закрылись ненадолго – как мигает лампочка перед тем, как перегореть. Когда я их открыл, дорога стала ровной белой полосой, как постельный простынь: чистый, без единой складки, зовущий лечь.

Я моргнул ещё раз – и понял, что следующая сцена начнёт сниматься без моего участия.

Мир погас не сразу, а будто отдался эхом – как лампочки в подъезде, когда кто-то играет с рубильником. В глазах плыло молоко, внутри гудела пустота, и только руль под ладонями ещё держал меня в реальности.

– Ты спишь, – сказал кто-то рядом.

Голос был мой.

Я дёрнулся, повернулся – на пассажирском сиденье сидел я сам. Такой же, только чуть моложе, чуть наглее. Сигарета «Ява» в зубах, улыбка кривая, глаза уставшие, но весёлые. Он выглядел, как я на старых кассетах: студент, хулиган, вечно в погоне за кадром.

– Вот и встретились, – сказал «я». – Давненько, братец.

Я сглотнул и обернулся к Ольге. Она не исчезла – сидела на своём месте. Но её лицо было закрыто вуалью тумана, как будто я смотрел на неё сквозь матовое стекло.

– Что это значит? – спросил я. – Почему нас трое?

– Потому что ты делишься, – ответил «я». – Каждый раз, когда не выбираешь. Каждый раз, когда оставляешь «а что если». Вот и плодятся версии.

Он щёлкнул зажигалкой. Огонь вспыхнул – и я заметил, что пламя двигается назад, в сторону фитиля, как будто горение идёт в обратную сторону.

– Ты врёшь, – сказал я. – Я никогда не был таким.

– Серьёзно? – он выпустил дым. – У тебя есть кассета. Перемотай и убедись.

Я машинально потянулся к бардачку. Конверт там дрожал, будто внутри кто-то пытался выбраться наружу. Я дёрнул руку назад.

– Не слушай, – тихо сказала Ольга. – Это ловушка.

– Ловушка? – я рассмеялся нервно. – Да вокруг одни ловушки.

– Но не все они для тебя, – её голос дрогнул, но я почувствовал в нём странную уверенность.

Тем временем мой «двойник» ткнул пальцем в дорогу.

– Видишь будку? – спросил он. – Там ответ.

Я снова увидел телефонную будку на обочине. Теперь она горела изнутри мягким зелёным светом, словно аквариум. Внутри что-то шевелилось.

– Не подходи, – повторила Ольга. – Марк, слышишь? Не делай этого.

Но моё второе «я» уже открыл дверь машины и вышел наружу. Его шаги были беззвучными, как у киноплёнки без звука. Он шёл уверенно, как будто давно ждал этой сцены.

Я хотел остановить его, но ноги не слушались. Пальцы вцепились в руль, словно кто-то прибил их к коже.

– Если он дотронется… – начала Ольга.

И в этот момент будка вспыхнула ярким светом.

Я зажмурился. Когда открыл глаза – рядом снова сидел я. Но уже другой. Старше. С морщинами, с пустыми глазами. Тот самый, что смотрел из зеркала.

– Зря не открыл, – сказал он сипло. – Теперь мы будем повторять.

Его рука легла мне на плечо. Лёд. Яркий, кусачий холод пробрал до костей.

– Отпусти! – я рванулся, но он только сильнее сжал.

– Ты же хотел проснуться? – его улыбка была мёртвой. – Так проснись.

В этот момент радио ожило. Зашипело, затрещало – и вдруг включилось что-то знакомое. Голос диктора, хриплый, советский: «Внимание, авария на девяносто третьем километре…»

Я застыл. Это было прямое включение из прошлого.

«…водитель не справился с управлением… погибших нет, но…» – голос оборвался.

– Что значит «нет»? – прошептал я. – Меня же похоронили. На фото – гроб!

– Фото врёт, – сказала Ольга. – Но не всё.

Я схватил конверт. Теперь на нём проступили новые слова: «НЕ БУДКА. КАССЕТА.»

Я понял, что конверт – это не письмо. Это сценарий. И кто-то постоянно дописывает новые ремарки.

Старший «я» посмотрел на меня и хмыкнул:

– Ну давай, режиссёр. Решай. Снимать или жить.

Я прижал конверт к груди. В голове всё смешалось: похороны, отец, авария, будка, кассеты, камера. Голоса спутались в один хор, и среди них я отчётливо услышал голос ребёнка – мой собственный.

«Папа, включи фонарик. Мне страшно.»

И тут я понял: это не воспоминание. Это запись.

Камера сама включилась. Красный индикатор горел, и объектив смотрел прямо на меня.

Я увидел в видоискателе себя – маленького, с фонариком в руках. И рядом с ним – мужчину в плаще.

– Ну и что теперь? – спросил я вслух.

– Теперь – дубль два, – сказала Ольга. – Или три. Или тринадцать.

Руль под пальцами задрожал, как живая плоть. Машина сама поехала вперёд, будто кто-то вёл её за ниточку.

Глава 14. Сон на ходу

Я боролся с сном как с невидимым инспектором ДПС: притворялся бодрым, кивал, обещал больше так не делать – и всё равно клевал носом. Дорога стала белой лентой, завязанной на моём горле. Фары вытягивали туман в длинные кишки, мотор мурлыкал колыбельную для идиотов.

– Если уснёшь – не выходи и не подходи к себе, – напомнила Ольга. Голос – как нитка под ногтем.

– Я запомнил, – сказал я, и это была та самая обещалочка, которой никто не верит.

Мир плыл. Пульс в висках синхронизировался со стуком дворников. Я заметил, как на заднем сиденье что-то блеснуло – красный зонт. Тот самый. Он был мокрый, с каплями, переливающимися в свете приборки, хотя дождя не было уже час. Капли стекали вверх, к рукояти, как по привычке в обратную сторону.

– Ольга? – повернулся я. Пусто. Её сиденье – аккуратная пустота, холод, отпечаток отсутствия. Она исчезла чисто, без драматических спецэффектов, как вырезанный персонаж в плохом монтаже.

Сон накрыл мгновенно – как чёрный пакет на голову. Я слышал мотор и одновременно – шелест плёнки. И где-то очень далеко, точно через две стены и один морг, родительский голос: «Если увидишь себя во сне – не подходи». Отец. Его любимые инструкции уровня «сделай всё наоборот».

…Просыпаюсь. Но не до конца. Ночь – действительно ночная, плотная, советская. Никаких светодиодов, никакого неона. Только луна, как выцветшая кнопка «REC» на небесах. Асфальт М-10 чёрный, свежий, как будто его только что постелили к визиту большой комиссии. Вдалеке – «Волга» с приоткрытой дверью, белая, с хромом, как из рекламного проспекта. Чуть дрожит габаритами. Вокруг пахнет бензином, сырым железом и чем-то сладким – как на ёлке у НИИ, где игрушки стеклянные, а лица – не очень.

И – он.

Я. Версия «девяностые». Кожанка на растянутых плечах, джинсы, кеды. Чёлка, которой я когда-то гордился и теперь мысленно извиняюсь перед всем миром. Он идёт к «Волге» размеренно, будто всю жизнь репетировал этот кадр. В руке – кассета. Второй рукой он поправляет что-то на руле – и я успеваю увидеть тату-координаты, близнецов моих.

– Не подходи, – говорит внутри меня отец. – Не подходи.

Я делаю полшага вперёд.

– Стоп, – говорю себе. – Ты же как раз тот, кому нельзя.

Воздух звенит. Слева висит телефонная будка – худая, как пост после праздников. Внутри чёрный круг маркером: 0. Будка дышит стеклом. Я отвожу взгляд от неё – боюсь, что она моргнёт.

«Девяностый я» останавливается у водительской двери «Волги» и оглядывается. Не на меня – сквозь. Как смотрят в зеркало в коридоре и видят не отражение, а далекий коридор ещё одного коридора. На долю секунды наши взгляды всё-таки встречаются, и меня прошибает током: это мой взгляд из тех кассет, где я ещё верю, что камера спасает.

– Эй! – вырывается шёпотом. Я тут же зажимаю рот ладонью. Не подходи, не разговаривай, не включай камеру.

Камера, конечно, включает себя сама.

Щёлк – и у меня на груди краснеет точка «REC». Я даже не помню, когда её повесил. Видоискатель показывал пустоту – черноту с редкими шумами, как снег старого «Горизонта». Я стою в ночи, живой, а на записи – пять минут глухой темноты, будто объектив завязали шарфом.

Пять минут. Я вгляделся в таймкод. 00:05:03… 00:05:04… И всё. Стоп. Хотя внутри – точно – прошло гораздо больше. Два часа? Веки тяжёлые, ноги ватные, горло сухое, как после двух часов молчаливой истерики.

– Совпадение? – спросил я ни у кого конкретно.

Ночь сделала вид, что она глухая.

На заднем сиденье моей «девятки» (когда она успела появиться тут?) снова блеснул зонт. Я дотронулся – ткань холодная, мокрая, пахнет дождём, которого нет, и вокзалом, которого тоже нет. На ручке выцарапано что-то иглой: М.Г. – мои инициалы. Рука дёрнулась сама.

С дороги дохнуло прошлым. Из леса – дежурное «у-у-у», как будто кто-то репетирует вой сирены. По шоссе, заглушая тишину, проехали две одинаковые «Волги» и одна – та самая. Белая, из кадра. Мой «девяностый» я положил ладонь на крышу и замер.

– Папа, включи фонарик, – говорит из глубины памяти маленький голос. И я понимаю, что это я. Папой зову себя, который старше. Логика рассыпается, как сахарная пудра.

Я попробовал позвать Ольгу – тишина. Её не было. Никакого скрипа ткани, ни дыхания, ни этого полярного холода, к которому я уже почти привык. Только свободное место и ровный отпечаток – как будто она сидела здесь веками и устала.

– Ну ладно, – сказал я вслух для сохранения человеческой формы. – План такой: не идти к себе, не идти к «Волге», не идти к будке. И вообще никуда не идти. Отличный план. Любой психиатр похвалит.

Я опёрся на капот своей машины и включил на камере просмотр. Чёрный прямоугольник, пять минут пустоты – как дверной глазок в ничто. На 00:04:59 в углу – отблеск, похожий на отражение фары. На 00:05:00 – короткий, как игла, шёпот: «Проснись». И сразу – стоп-кадр. Дальше – ничего. Карта памяти упёрлась, будто наткнулась на стену.

– Пять минут, – повторил я. – Спасибо, Ноль, очень щедро.

Из «Волги» хлопнула дверца. Я подскочил. Мой «девяностый» я сел за руль. На долю секунды в зеркале заднего вида «Волги» вспыхнуло лицо – отцовское, но щёку перечёркивает та самая моя родинка. И я понял, зачем отец повторял свою дурацкую фразу. Он пытался остановить меня. Меня разных. Любого. Того, кто дойдёт.

Дорога дрогнула, как киноплёнка под лампой. Габариты «Волги» мигнули, тень упала не туда, куда должна – поперёк света. Я сделал полшага и замер – ноги стали чужими. В голове зашуршало: «Если увидишь себя во сне – не подходи. Не подходи. Не…»

И тут всё рухнуло – быстро, как слабо привинченный софит. Ветер ударил, сорвал листы с невидимых афиш. Лес вздохнул. Радио в моей «девятке» – я даже не садился – ожило и выдало хриплый эфир:

– …девяносто третий километр… водитель…

Пауза. Щёлк.

– …конец передачи.

Я моргнул – и оказался за рулём. Уже своим. Руки – на «десять и два», как учили. Ночь стала проще: лампы, разметка, невидимая, но привычная рутина. Спидометр полз. На пассажирском – пусто. На заднем – зонт, всё ещё мокрый, но капли теперь стекали вниз, как положено цивилизованной гравитации.

– Оля? – позвал я. Ноль. Ни ответа, ни привета. Только холод на соседнем сиденье – ровный, как отпечаток утюга.

Я прижал машину к обочине. Вынул карту из камеры, дунул (привет, магия девяностых) и снова включил просмотр. Те же пять минут. Те же шорохи, тот же шёпот «Проснись» на последней секунде. И пустота вместо двух часов провала, от которых ломит шею и гудит череп.

– И где ты была? – спросил я у воздуха.

Воздух не ответил. Зато на стекле изнутри, тонким инеем, проступило: «Я рядом». Буквы задержались, медленно растаяли.

– Очень успокаивает, – сказал я. – Особенно то, что «рядом» здесь может значить «через тридцать лет».

Я завёл мотор. На приборке мигнуло 23:09 и зависло. Симпатичный привет, но без чувства юмора. Я поймал себя на том, что улыбаюсь – устало, глупо. Кажется, я догоняю собственный поезд без надежды запрыгнуть.

– Ладно, – выдохнул я. – Новый план: едем. Держим глаза открытыми, рот – закрытым, камеру – выключенной. Если получится.

Красный зонт скатился и мягко упёрся мне в плечо. На его ткань, как на экран, легло отражение дороги – ровной, пустой, будто нарисованной линейкой. Я отстранил зонт обратно, и на внутренней стороне мелькнули буквы – как водяной знак: НЕ ВЫХОДИ.

– Слышал, – сказал я. – Я всё слышал.

И тогда радио, как будто обиделось, щёлкнуло ещё раз, и в салон вошёл шёпот:

– …если увидишь себя – не подходи…

– Папа, – сказал я в темноту. – Я пытаюсь. Честно. Просто у меня плохо с инструкциями.

Дорога тянулась. Ночь, наконец, стала похожа на ночь, а не на монтажную склейку. Я вжал газ. Спина ныла, глаза щипало, но сознание держалось – злое, упрямое, с привкусом бензина и старых плёнок.

И лишь одного я точно не знал: сколько ещё таких «пяти минут» спрячется в моих двух часах.

И сколько раз, проезжая мимо себя, я успею вовремя не подойти.

Я ехал дальше, и дорога казалась вычищенной под копирку: ни одной встречной, ни одного фонаря, только асфальт и линии разметки, будто их рисовали специально для одного-единственного зрителя – меня. С каждой минутой я всё сильнее сомневался, что мотор действительно работает. Он мог быть таким же шумом, как треск радио или мой собственный пульс.

Я глянул в зеркало заднего вида – и сердце ухнуло вниз.

На заднем сиденье снова кто-то сидел.

Красный зонт исчез. На его месте – я. Тот самый, «студенческий». Лёгкая куртка, джинсы, беспечная улыбка. Он жевал жвачку и показывал мне большой палец, будто мы только что отсняли удачный дубль.

– Ты опять? – выдохнул я.

Он подмигнул и приложил палец к губам: «Тсс».

Я моргнул – и сиденье было пустым. Только зонт снова лежал на боку, с блестящими каплями, которые на этот раз складывались в узор. Линии образовали цифры: 93.

Я ударил по тормозам. Колёса взвизгнули. Машина остановилась посреди пустоты, и в этот момент я отчётливо понял: я больше не уверен, двигаюсь ли вообще. Может быть, я стою всё это время, а дорога – это плёнка, которую кто-то прокручивает в проекторе.

Ольга.

Я снова позвал её. Громко. Хрипло.

Тишина.

Я вышел из машины. Воздух был прохладным и липким, как мокрая плёнка. Шоссе уходило в обе стороны, и в каждой – одинаковый мрак. Я прошёл пару шагов, чтобы убедиться, что асфальт под ногами настоящий. Настоящий. Но слишком новый, словно асфальтовый ковер только-только расстелили.

Я обернулся – и застыл.

На водительском месте кто-то сидел.

Я.

Версия «будущего». Лицо постаревшее, серое, глаза пустые. Он держал руки на руле, будто никогда их не убирал. Смотрел прямо вперёд, игнорируя меня.

– Эй! – крикнул я. – Слышишь?

Он не шелохнулся.

Я подошёл ближе. Стёкла запотели изнутри, и мне пришлось ладонью стереть испарину. За стеклом сидел он – я – и в этот момент повернул голову. Наши взгляды встретились.

И я понял: он меня не видит. Для него я – просто ещё одно воспоминание.

Я отпрянул. Хотел снова вскочить в машину, но дверь оказалась заперта. Ключи – в замке зажигания. А значит, дверь должна быть открыта. Но она не поддалась, как будто тело за рулём держало её изнутри.

Секунду я колотил по стеклу, потом сдался.

И тогда заметил камеру.

Она висела на зеркале заднего вида, направленная на меня. Красная точка «REC» горела, и таймер шёл. Но запись показывала другое: на маленьком экранчике я видел пустой салон, без водителя, без меня. Просто тёмное кресло, блестящий руль и красный зонт на заднем сиденье.

Я посмотрел в окно – там сидел постаревший я. Посмотрел на экран – там никого.

Мир треснул в голове, как стекло.

Я шагнул назад и едва не споткнулся о пачку сигарет. Та же «Ява». Я поднял её. Внутри оказалось письмо. Всё тем же почерком: «Не стой. Иди.»

– Куда? – выдохнул я.

Ответ пришёл не словами, а светом. Впереди, в темноте, зажглась вывеска. Мелькнула, будто из ниоткуда, как спичка в чёрной комнате. Желтые буквы: КАФЕ «ПОЛЯРНОЕ».

Я узнал её. Та самая заброшка, где я впервые нашёл «Зенит».

– Чёрт, – прошептал я. – Опять туда.

Салон машины дрогнул, и лицо «будущего» я растворилось, как плохая проекция. Дверь снова открылась легко, как будто ничего и не было.

Я сел обратно. Зонт лежал на своём месте, но теперь был сухим. Ни единой капли. Только запах – свежий, как после грозы.

Я тронулся. Дорога сама повела меня к вывеске.

Время исчезло. Я заметил это только, когда взглянул на часы на панели – стрелки застыли на 23:09. И больше не двигались.

В зеркале заднего вида мелькнула тень. Я приготовился увидеть снова себя, но там сидела Ольга. Бледная, уставшая, с мокрыми волосами, хотя дождя всё ещё не было.

– Где ты была? – спросил я.

– Там, – ответила она и посмотрела в окно. – Но ты не готов узнать, где это «там».

Я хотел спросить ещё, но проглотил слова. Потому что в этот момент камера пискнула. Я машинально взглянул на экран – и замер.

Таймер записи показывал 00:02:13, хотя я точно знал: с того момента, как я вышел из машины, прошло больше часа.

И на последних кадрах я увидел сам себя.

Не в машине. Не на трассе.

Я стоял внутри кафе «Полярное».

Смотрел прямо в объектив.

И улыбался.

Кафе «Полярное» встретило меня так же, как и в первый раз: вывеска дергалась, будто моргала, окна затянуты пылью, двери перекошены. Но теперь внутри горел свет. Жёлтый, дрожащий, как от старых ламп накаливания.

Я вышел из машины и услышал, как она сама захлопнула за мной дверь. Обернулся – и понял, что Ольга исчезла снова. На заднем сиденье лежал только красный зонт. Теперь уже сухой, аккуратно сложенный, как будто кто-то его специально оставил вместо неё.

– Отлично, – буркнул я. – Значит, снова я и мой мозг. Дуэт века.

Дверь кафе открылась с жалобным скрипом. Внутри пахло горелым сахаром и сыростью. Пыль плясала в свете ламп. На каждой стене висели зеркала, но они отражали не меня, а пустые столы.

Я прошёл дальше – и увидел самого себя.

Он сидел за столиком у окна, пил чай из стеклянного гранёного стакана. В пальцах сигарета «Ява», дым поднимался в потолок, но запаха не было.

– Ну здравствуй, – сказал он. Голос был мой, только глуше, будто сквозь фильтр. – Давно жду.

Я не нашёлся, что ответить. Только выдохнул:

– Кто ты?

Он усмехнулся:

– А кто ещё? Я – ты, который однажды не проснулся.

Я опустился на стул напротив. Столешница была липкой, как будто здесь до сих пор разливали лимонад. Камера «Зенит» сама оказалась в руках. Красная точка горела.

– Если ты я, то скажи… – я запнулся. – Что случилось с отцом?

Тишина. Только лампа мигнула.

– Ты ещё не понял? – сказал он. – Отец – это ты. Тот, кем ты стал в девяносто третьем.

Я почувствовал, как что-то внутри сжалось.

– Враньё.

– Разве? – Он выпустил дым. – Сколько раз ты видел его лицо в зеркале? Сколько раз слышал его голос на плёнке? Это всё не «папа». Это – ты. Заплутавший во времени, пытающийся уговорить себя, что ещё есть выбор.

Я хотел закричать, но слова застряли. Только камера в руках пискнула. Экран показал кадр: я сам, сидящий за этим столиком, с сигаретой и стаканом чая. Только в кадре напротив меня никого не было.

– Ты уже выбрал, – сказал «я». – Просто не хочешь признать.

И тут зеркала на стенах ожили. В каждом – разные варианты меня: школьник, студент, уставший мужик, старик с пустыми глазами. Они все смотрели на меня. Одновременно.

Я вскочил. Камера выпала из рук и разбилась. Экран мигнул – и последние кадры успели запечатлеть мой собственный испуганный взгляд.

Я побежал к выходу. Дверь хлопнула, и я снова оказался на трассе. Машина стояла там, где я её оставил. Внутри – Ольга. Сухая, спокойная, будто и не исчезала.

– Ну что, досмотрел? – спросила она, даже не повернув головы.

– Что это было?! – я задыхался. – Кто это был?

Она усмехнулась.

– Ты сам. Всегда был только ты.

Я завёл мотор. Радио ожило само собой, и в треске пробился голос. На этот раз без искажений.

Мой голос.

«Не верь ей. Она не настоящая.»

Я резко выкрутил громкость. Ольга схватила провода и вырвала их с силой, будто защищалась от удара. Радио захрипело и замолчало.

Я молчал. Только дорога снова потянулась вперёд, и на этот раз я знал: сон не кончился. Он только углубился.