Текст книги "Маршрут: Ноль (СИ)"

Автор книги: Mrs. Mracopisec

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

Глава 15. Голос в радио

Радио вернулось без предупреждения. Сначала – привычное шипение. Потом хрип, будто старую кассету тянут за плёнку. И вдруг – мой голос. Чистый, без помех, с той раздражающей ухмылочкой, которую я всегда вырезаю на монтаже:

– Не верь ей. Она не настоящая.

Руль дёрнулся в руках – будто тоже услышал. Ольга не моргнула. Потянулась под панель, разжала тонкими пальцами проводку и одним движением выдрала жгут из магнитолы. Две искры – усталые светляки – и тишина обрушилась в салон, тяжёлая, как мокрое одеяло.

– Зачем? – выдохнул я. – Это же… я.

– Это не ты, – сказала она без эмоций. – Это то, что притворяется тобой.

– Отлично. Осталось выяснить, кто из нас лучше на эту роль.

Она промолчала. В её зрачках не отражалось ничего: ни я, ни дорога, ни панель – лишь пустота чёрного стекла ночью. Меня подташнивало от эха моего же голоса. Он звучал слишком идеально, слишком уверенно – будто кто-то выучил мою роль наизусть.

Я прижался к обочине. Пульс стучал в висках – как в старой колонке. Я знал: дашь сну малейший шанс – и он поглотит всё.

– Я не усну. Ни на секунду.

В багажнике нашлась верёвка – толстая, шершавая, пропахшая пылью и маслом. Подарок из прошлого: когда-то снимал сюжет о спасателях и не вернул реквизит. Ирония судьбы.

Продел петлю через спинку кресла, обмотал торс, пристегнул себя к рулю в два витка. Узел затянул на совесть – «мокрый», как учили в детстве в турклубе. Для верности – контрольный штык на запястье. Вышло убого, но надёжно. Дёрнул – держит.

– Если попробую уснуть или выйти – верёвка не даст, – сказал я, больше для протокола. – Механическая совесть.

Ольга смотрела на меня, как на ребёнка с поделкой из пластилина.

– Ты привязываешься к креслу, чтобы не привязаться к сну. Но у снов верёвки иные.

– Могла бы и поддержать.

Она наклонилась. Холод от её кожи впился в меня, как игла.

– Хорошо. Ты держишься. Пока.

Я тронулся. Дорога – белый тоннель в свете фар. Дворники отбивали такт. На заднем сиденье лежал красный зонт – сухой, аккуратно сложенный, как флаг после парада. После каждого стыка асфальта он сдвигался на сантиметр, будто прислушиваясь.

Спустя три минуты я почувствовал, как напряжение на груди ослабло. Глянул вниз: узел ползёт назад, развязываясь в обратном порядке. Петля развивалась, как киноплёнка на перемотке. Кончик верёвки бесшумно скользил по ткани, оставляя ворсистый след, и вскоре лежал у меня на коленях аккуратным клубком. Контрольный штык на запястье распустился одним лёгким движением.

– Ты это видела? – спросил я, и мой голос прозвучал неестественно спокойно.

– Видела, – сказала Ольга. – Здесь любые узлы временны. Время любит развязывать.

Я завязал снова. Туже. Кожа на пальцах загрубела. Сделал лишний узел – «на дурака». Через минуту верёвка дёрнулась – и все узлы оказались завязаны иначе, чужой рукой. Не так, как я умею. Безупречно, симметрично, будто по учебнику для моряков. Я стиснул верёвку зубами, пытаясь распороть её, – узлы исчезли. Верёвка мягко обвила рулевую колонку, вытянувшись в идеальный круг – ноль. Я сглотнул матерное слово.

– Ладно, – сказал я вслух и криво улыбнулся. – Следующий номер – кляп для судьбы.

Радио, казалось, умерло. Но из пустой панели всё равно шёл тихий гул, как у телевизора на паузе. Я ударил по пластику ладонью, и из щели выпала кассета. Чёрная, потертая. На бумажной вставке размашисто: «Для М.Г.».

– Ух ты, фан-почта, – хмыкнул я, хотя ладони взмокли.

Проверил – внутри ни сантиметра ленты. Лишь прозрачные бобины, в которых, как отблеск, угадывался мой собственный, бледный и круглый глаз. Вставил кассету в мёртвую магнитолу по привычке – проводов-то нет. Щёлк – стрелки не дрогнули (их и не было), но головка пискнула. Бобины зловеще провернулись на пол-оборота, будто облизнулись, и замерли.

– Очень смешно, – прошептал я. – Выкрасили пустоту под мой формат.

– Не трогай, – Ольга дотронулась до кассеты. На пластике выступил иней. Под ним, словно под стеклом, проступили бледные буквы: «Проснись».

– Я пытаюсь, – огрызнулся я. – Кажется, кто-то против.

– Они, – сказала Ольга почти беззвучно. – Они не хотят, чтобы ты проснулся.

– «Они» – это кто? – нервный смешок сорвался в хрип. – Режиссёры? Лаборанты? Ноль? Мы?

– Те, кто делает из твоей памяти маршрут, – ответила она. – Те, кто держит дверь приоткрытой, чтобы ты видел свет и шёл к нему вечно.

Слова провалились в меня, как монеты в щель – звякнули где-то на дне. Я снова обмотал грудь верёвкой, зафиксировал локти. Смешно, нелепо, но дерзко. Повернул ключ – мотор отозвался. Дорога поплыла навстречу.

Мой голос вернулся без радио. Он шёл отовсюду – из вентиляции, из металла, из самого асфальта.

– Не верь ей. Она не настоящая.

– Смотри на узлы.

– Смотри на ноль.

– Если это ты – докажи, – крикнул я в пустоту. – Скажи то, чего никто не знает!

Тишина задержалась на вдохе. Потом глухо, почти стыдливо:

– Ты в детстве прятал билет в обивку сиденья. В «Ласточке». Думал – спрячешь время.

Я выругался шёпотом. Такого я не рассказывал никому. Никогда.

– Видишь? – голос улыбался моей же ухмылкой. – Не верь ей.

Ольга закрыла глаза. С ресниц слетела крошка инея – словно пепел.

– Верёвка снова развяжется, – сказала она. – И снова. Они не дают зафиксировать кадр.

– Значит, будем переключаться, – упрямо сказал я и затянул петлю так, что пальцы онемели.

Верёвка дёрнулась в ответ, как живая, и… стала длиннее. Лишний метр выполз из-под сиденья, будто кто-то из недр машины подавал её мне: «На, мучайся». Я засмеялся – коротко, глупо, страшно. В зеркале этот смех выглядел чужим.

Кассета «Для М.Г.» лежала на ладони. Перевернул. На обороте проступили цифры, сложенные из отпечатков:

23.09.93. Сжал пластик. Он был холоднее Ольги.

– Скажи честно, – не глядя на неё, спросил я. – Ты бы вырвала провода, если бы голос в радио сказал: «Верить ей можно»?

– У них нет такой реплики, – ответила она.

– У кого?

– У тех, кто пишет.

За окном туман сменился редкими лоскутами чёрного леса. Между стволами что-то шевелилось – может, воображение, а может, монтажёр. Верёвка на груди ослабла и снова натянулась – будто дышала со мной в такт. Я поймал в зеркале взгляд зонта: его ткань мелко дрожала, и в этой дрожи складывалось слово, которое я уже знал: ЖДИ.

– Долго ещё? – спросил я пустоту.

Ответ пришёл не словами. Узел на запястье сам перепрыгнул выше – будто чья-то невидимая рука поправила кадр.

Сердце стукнуло с перебоем.

И в этот момент радио, лишённое проводов, сердца и права на жизнь, ожило. Шипение накатило волной. И мой голос, теперь ближе, чем когда-либо:

– Марку. Остановись у столба. Проверь под обивкой. И уходи.

Ольга наклонилась, и её шёпот упал прямо в ухо – ледяной, как игольчатый дождь:

– Не останавливайся. Они не хотят, чтобы ты проснулся.

Столб как столб: бело-чёрный, облезлый, с цифрой, что любила менять значения – то 93, то 39, то просто пустота. Радио-не-радио бубнило из глубины кузова:

– Остановись. Проверь под обивкой. И уходи.

– И как с вами спорить? – вздохнул я. – У меня с самоубийственными подсказками сложные отношения.

Ольга приблизилась – ледяная тень дыхания:

– Не останавливайся. Они хотят, чтобы ты вышел из машины.

Я всё равно включил поворотник. Верёвка тут же натянулась, пытаясь удержать: петля на груди сдавила рёбра, но стоило мне дотронуться – расплелась в идеально ровный моток.

– Не злись, – сказал я верёвке. – Ты старалась.

Откинул спинку, полез на заднее сиденье. Подушку я помнил с детства – серый дерматин в трещинах, запах пыли и летних поездок. Пальцы поддели край. Крошево пенопласта, ржавая скоба, невидимый песок. И вдруг – что-то гладкое, липкое, словно мокрая змея.

Лента. Настоящая магнитная лента, тонкая, чёрная, скомканная в комок и перехваченная детской синей резинкой. Дёрнул – она шевельнулась, будто живая, и легла на ладонь.

– Прелесть, – сказал я. – Мой внутренний архивариус счастлив.

На сиденье лежала пустая кассета «Для М.Г.». Я поднёс комок к её отверстию – лента сама устремилась внутрь, миновала ролик, обежала бобины и намоталась за минуту, будто репетировала это всю жизнь. Щёлк – крышка захлопнулась. На бумажной вкладке проступило: НЕ СПИ.

– Плохая новость: я бодр как никогда. Хорошая: есть саундтрек.

– Не надо, – тихо сказала Ольга. – Они слышат и через молчание. Но через звук – быстрее.

– Тогда потанцуем, пока нас не вырезали, – попытался пошутить я и вставил кассету в мёртвую магнитолу.

Головка скрипнула. Бобины повернулись, как глаза. Звук вошёл в салон не через динамики – через металл, через руль, через зубы.

– Марку, – сказал я себе. Голос мой, но из другой груди. Спокойнее. Тяжелее. – Если ты это слышишь – значит, память удержала. Под сиденьем – лента. Молодец. Теперь слушай.

За фразой захрипело, как море, и поверх лёг другой слой – та же интонация, но с ржавчиной:

– Не верь ей. Она не настоящая.

– Тихо, – прошептал я магнитоле. – Дай одному из меня договорить.

– Лаборатория – сектор двенадцать. «Зеркало». Оператора ты знаешь. Она молчит, потому что ты попросил, – продолжил первый голос. – В «Волге» в бардачке – диктофон. Не свой. Его. Батарейки сели, но запись идёт. Возьми – и уходи из кадра. Повтори: уходи из кадра.

Я взглянул на Ольгу. Та застыла, будто в её кадр вставили паузу. В глазах – ни отражения, ни света, только матовый зелёный цвет бутылочного стекла.

– Если будка зовёт – не подходи. Если я машу – не подходи. Если петля просит – не затягивай, – голос сбился, будто плёнку зажевало, и вернулся. – Ты любил прятать билеты. Но это – не билет. Это ключ. Он откроет не дверь, а время. Не вздумай…

Шорох, пустота. Второй голос влез, как нахал:

– Верёвка – ноль. Ноль – узел. Узел – дом. Смотри на ноль.

Верёвка на груди ожила и… свернулась в идеальный круг. Ноль на рёбрах. Ноль у руля. Ноль на бобинах. Ноль в голове.

– Прекратите дизайн-сессию, – процедил я. – Это отвлекает.

Кассета щёлкнула:

– Марк. Если услышишь «проснись» – не подчиняйся сразу. Сначала посмотри в зеркало. Если там – не ты, жди. Если там – ты, жди дольше.

– Прости, – едва слышно сказала Ольга. – Это опасно.

Пустая панель, лишённая проводов, вспыхнула тусклым угольным светом, будто внутри кто-то прикурил. Мой голос стал интимнее, ближе:

– Они не хотят, чтобы ты проснулся. Потому что когда ты проснёшься – кончится кино. А они любят кино. Слишком.

Ольга дёрнулась, словно от удара. На щеке нерастаявший иней сложился в слово: ЛЖИ – и тут же растёкся.

– Кто «они»? – спросил я, не отрывая рук от руля.

Ответ дала дорога. Впереди, на изгибе тумана, зажглись габариты белой «Волги». Она стояла поперёк полосы, как зверь, легший отдохнуть на тропе.

Кассета тихо, будто сквозь ладонь:

– Вот она. Бардачок. Диктофон. «Если ты это слышишь…»

– Дальше не слушай, – прошептала Ольга. – Пожалуйста.

– У нас дефицит данных, – сказал я. – А по моей статистике, гибнут обычно от их избытка. Рискнём.

Я прибавил газу. Верёвка дёрнула грудь, пытаясь удержать, и на секунду в глазах поплыло – узел переметнулся на шею. Я сдёрнул петлю резким движением. Верёвка жалобно зашуршала и рассыпалась, как паутина.

– Марку, – повторил голос. – Когда возьмёшь диктофон – не смотри на стрелки. Они пойдут назад. Это нормально. Ненормально – если увидишь время «12:93». Тогда…

В эфире раздалось шипящее «хи-хи», будто кто-то царапал ногтем по микрофону, и слова оборвались. Бобины провертелись вхолостую. На вкладыше проступило: ПОКА НЕ СПИ.

– Я и не собирался, – сказал я, чувствуя, как сжимается горло.

Габариты «Волги» приблизились. Хром блеснул, как лезвие. По стеклу – ни капли, но кузов лоснился влагой. Как зонт. Как голос. Как всё здесь.

– Если это ловушка, – сказал я Ольге, – то очень артистичная.

– Ловушки всегда красивые, – ответила она. – И почти всегда – твои.

Я отпустил тормоз. Ночь согнула спину. Магнитола втянула кассету обратно, будто передумала делиться. На секунду воцарилась абсолютная тишина – ни мотора, ни дыхания, ни шёпота шин. И в этой тишине, как игла в старой пластинке, прозвучал единственный щелчок:

– Проснись.

Я не подчинился. Сначала посмотрел в зеркало. Там был я – здесь и сейчас – и за моей спиной пустое пассажирское кресло. Ольга – словно отражение без оригинала.

– Ждём, – сказал я. – Как велели.

Верёвка на полу свернулась в ещё один ноль. «Волга» впереди мигнула аварийкой. И я понял: дальше – либо запись, либо жизнь. Выбирать нужно сейчас.

«Волга» стояла, уткнувшись в туман, словно зверь, высунувший морду на дорогу. Свет фар подрагивал, будто лампы питались ударами моего сердца. Я впился в руль так, что пальцы занемели. Внутри гудело эхо последнего слова – «Проснись».

Я не послушался. Я ждал.

В зеркале заднего вида была пустота – Ольги не было. Салон казался просторнее, вывернутым в иную геометрию. Красный зонт валялся на полу, мокрый, с растёкшейся тканью, будто его только что отряхнули после ливня. Но дождя-то не было.

– Отлично, – сказал я себе. – Призраки не любят скуки.

Выдохнул и вышел.

Холод ночной трассы ударил в грудь. Воздух был густой, вязкий, будто его разлили из канистры. «Волга» манила, как магнит. Сделал несколько шагов – и услышал сзади шорох. Верёвка сама выползла из салона и поползла за мной по пятам.

– Что ж, будь поводырём, – пробормотал я.

Подошёл ближе. Хром бампера отражал меня искажённым: лицо старше, глаза пустые. Вспомнил предупреждение: «В бардачке – диктофон. Не смотри на стрелки.»

Дверь открылась легко. Внутри пахло бензином и старым плюшем. Салон был сухим, но на сиденье отпечатались мокрые следы от ладоней. Я сел и открыл бардачок.

Диктофон был там – «Электроника» с облезшей краской. Кнопка «Запись» утоплена, стрелка индикатора мёртво светилась. Вынул его. На кассете внутри – надпись шариковой ручкой: «Марку. 23.09.93».

Нажал «Стоп». Щёлк – стрелка дёрнулась влево. Потом поползла назад. Секунды таяли. 01:12… 00:59… 00:14… 00:00. И затем – нелепая цифра: 12:93.

Я замер. «Ненормально – если увидишь 12:93».

Воздух в салоне задрожал. В зеркале заднего вида – я, но не с пустым взглядом. Наоборот: глаза горели, как у загнанного зверя. Он беззвучно шептал, и губы складывались в слова: «Ты уже здесь.»

Диктофон взвыл. Лента внутри бешено закрутилась, но вместо звука я услышал лишь стук крови в висках. И тогда на пассажирском сиденье материализовалась Ольга. Мокрые волосы, капли на щеках, зонт на коленях. Она посмотрела на меня устало:

– Я же просила не слушать.

– Это был я, – прохрипел я. – Мой голос. Он говорил…

– Неважно, что он говорил, – перебила она. – Важно, кто слушает.

Я сжал диктофон. От него шло тепло, будто в руках пульсировало живое сердце.

– Это ключ, – сказал я. – Так он сказал.

– Это ловушка, – ответила она. – У ключей всегда есть замки. Но не каждый замок ведёт к выходу.

Верёвка, что ползла за мной, обвила ноги. Петля за петлёй, спиралью. Я рванулся – поздно: она уже затянулась. И я понял, что она держит не меня – она держит саму дорогу. Асфальт подо мной сжался, превратившись в узкий мост из тьмы.

Кругом – пустота. Лишь свет фар «Волги» и собственное дыхание.

Диктофон щёлкнул, и голос – мой, но надорванный – произнёс:

– Ты всегда хотел кадр, который объяснит всё. Вот он. Но плёнка кончится, если не выберешь. Останешься – замрёшь. Уйдёшь – потеряешь. Решай.

Ольга положила руку мне на плечо. Лёд пржёг кожу.

– Если проснёшься, – сказала она, – меня не будет.

Я посмотрел на неё. На зонт. На воду, что капала из ниоткуда. На отражение в зеркале, где я уже стал кем-то другим.

И понял: это и правда последний дубль.

Я поднёс диктофон к лицу и нажал «Запись».

Шипение заполнило всё, дорога дрогнула. Узел верёвки вокруг ног развязался сам – будто реальность отпустила хватку.

Мир качнулся.

Ольга улыбнулась и растворилась в воздухе, как дым.

Остался я. «Волга». И диктофон в руках.

– Проснись, – сказал голос из аппарата.

И я закрыл глаза.

Глава 16. Последняя запись отца

Когда тьма «закрыла глаза», я обнаружил себя всё там же – в «Волге». Как будто кто-то нажал «пауза» и дал мне глоток воздуха между сценами. Фары чужих машин не появлялись, лес не шептал, дорога держала ровную линию, как кардиограмма железного сердца. В бардачке лежал диктофон. Тот самый. Будто я его и не доставал.

Я щёлкнул защёлкой – крышка подалась, как старый альбом: «Электроника», трещинки на корпусе, на надписи «Запись» осталась чёрная полоса – кто-то когда-то вдавил ногтем так, что пластик запомнил боль. Я встряхнул прибор слегка – внутри звякнули челюсти механики.

– Ну, батя, удиви, – пробормотал я. Хотя «батя» – это условность. Отец никогда не был «батя». И «папа» редко. Чаще – взгляд в сторону и короткое «сынок». Без интонации. Как будто «сынок» – это должность по совместительству.

Нажал «Play». В динамике прошелестело, словно кто-то высыпал на микрофон горсть песка. Потом – вдох. Сухой, стариковский и одновременно… мой.

– Марк… если ты это слышишь, я не исчез. Я застрял.

Я выпрямился, будто в спину вставили арматуру. Он произнёс моё имя. Впервые за всю мою память. Не «сынок», не уклончивое «эй». «Марк». Слишком точно – будто проверял ударение.

– Ага, – сказал я, стараясь дышать. – И почему же я слышу себя?

Голос на записи был похож. Слишком похож. Чуть глуше, будто записан в чулане; чуть старше – в нём был песок, которого у меня пока нет. Но «поверх» – мой тембр, знакомая манера глотать окончания, когда речь бежит быстрее головы.

– Если ты это слышишь, значит, мы пересеклись. Только не там, где хотелось, – пауза, щёлкнула лента. – Ты любишь считать: раз, два, три. Забудь цифры. Здесь они лгут.

Я посмотрел на часы на панели – старые, круглые, с янтарной лампочкой подсветки. Стрелки, как послушные собаки, стояли на 23:09 и вдруг… пошли назад. Ровно, уверенно, уверенно-глупо, как у диктовки на реверсе. 23:08… 23:07…

22:59… Я сглотнул. Лампа мигнула, и обе стрелки провалились в невозможное – на миг застыли на абсурдной отметке

12:93, а потом, будто спохватившись, побежали дальше в прошлое.

– Не смотри на стрелки, – сказал голос. – Смотри на дорожку. На звук. Я оставил его, чтобы ты не утонул в картинках.

Пальцы сами нащупали карманные часы Странника – те самые, с гравировкой «М.В.Г. – не опоздай». Прохладный, чуть влажный металл. Я раскрыл крышку – и едва не выругался вслух: стрелки крутились тоже назад, залипая на 9:30, как игла на последней ноте старой пластинки.

– Совпадение, – сообщил я пустоте. – Конечно.

Диктофон кашлянул плёнкой.

– Ты помнишь, как я тебя звал? – спросил голос. – Не по имени. Так было легче. Для обоих. Я боялся, что «Марк» – это якорь. А якоря не нужны там, где мы шли.

Я невольно усмехнулся. На стекле со стороны пассажира проступил тонкий иней – ветвистый, похожий на сосуды. На секунду линии сложились в слово ДА и тут же распались.

– Я не исчез, – продолжил голос. – Я застрял между «не включай» и «поздно». Между кадрами. Между тем, что ты зовёшь сном, и тем, что они называют экспериментом.

– Кто «они»? – спросил я, хотя разговаривал с магнитной лентой эпохи, когда «они» означали всё сразу: власть, богов и кондукторов.

Ответа не было. Только шуршанье окалины в головке.

– Если у тебя в руке мой диктофон, значит, дорога сложилась снова. В бардачке – всегда бардачок. В будке – всегда ноль. Не подходи к будке. Никогда, – голос стал жёстче. – Запомни: звук – твой. Картинка – их.

Меня передёрнуло. На секунду я услышал, как в салоне «Волги» есть кто-то ещё: кресло поскрипнуло, как чьи-то суставы. Я резко обернулся – пусто. Только на заднем сиденье, как исправный секретный агент, лежал красный зонт. Опять мокрый. На ткани, как на фото, проступила зернистая надпись: М.Г. – и исчезла.

Я выдвинул батарейный отсек диктофона – просто чтобы… не знаю, убедиться, что физика ещё участвует. И всё равно не был готов к тому, что увидел. Пальцев коснулась сухая корка белёсой соли; единички и нолики прошлого века крошились в порошок. Солевые «Кроны» вспухли, как умершие рыбы, на контактах – белый снег коррозии; под ним – зелёные островки окислов. Запах железа, щёлочи, зала лаборатории. Батарейкам было лет тридцать. Минимум.

– Прекрасно, – сказал я. – Привет, вопль здравого смысла. Ты опоздал.

И при этом диктофон работал. Моторчик ровно тянул ленту; стрелка индикатора послушно дрожала, подчиняясь голосу, который произносил моё имя так, будто впервые решился.

– Марк, – повторил он. – Не верь часам. Не верь зеркалам. Верёвкам тоже не верь – они здесь любят затягиваться и развязываться без тебя, – короткая усмешка на ленте. Моя. – Если сможешь, найди меня не в картинке. В звуке. Там мы всё ещё совпадаем.

Я выключил диктофон – и тут же включил снова. Хотел поймать момент, где «мой-не-мой» звучит особенно близко. На второй прокрутке поймал: там, где он говорит «мы пересеклись», слышно, как он сглатывает – ровно так же, как я, когда собираюсь влезть в драку с фактом. Паразитные «с» рвутся, как у меня на дешёвых петличках; воздух берётся коротко, на полслова. Это был он. Или я. Или мы, как им удобнее.

– В конце ты услышишь «проснись», – добавил голос. – Если это говорю я – значит, можно. Если это говорит… не я – ты узнаешь. По тишине между словами. Она будет длиннее, чем нужно. Здесь тишина – не пауза. Здесь тишина – ловушка.

Я поймал себя на том, что улыбаюсь. Нервно, но искренне.

– Ты всегда любил объяснять, – сказал я. – Даже когда объяснить было нечего.

Часы на панели вернули стрелки на 23:09, будто им стало стыдно за кульбит. Карманные – не сдавались, мололи назад, пока снова не упёрлись в 9:30 и не стали там кружить, как дети на карусели – устало и мрачно.

– Если ты дожмёшь запись до конца, – голос взял ниже, – я скажу «сынок». Тогда, возможно, это действительно буду я. Но помни: я избегал этого слова. Я прятался от него, как от зеркала. Если услышишь «Марк» – это ты. Даже если говорю я.

Запись хрипнула, и мне показалось – на долю секунды – что по приборке прошла тень. Как будто кто-то наклонился посмотреть, что там у нас с кнопками.

Я облизнул губы. Сухо. Слишком.

– Ну что, – сказал я диктофону. – Дожмём?

Пальцы легли на клавишу «Play», но я задержал её, как задерживают признание. Где-то на границе слуха щёлкнули кости времени. Я выдохнул – и надавил.

Лента пошла дальше. Знакомый шорох, словно кто-то разворачивал старую газету под микрофоном.

– Ты всегда боялся, что я уйду, не попрощавшись, – сказал голос. – И ты был прав. Но неправильно понял: я не ушёл. Я застрял.

Я слушал, и каждая буква входила в меня гвоздём. Это был он – и одновременно я сам. Не голос, а зеркало без стекла.

– Они назвали это экспериментом. Но на самом деле – пленкой. Не записью. Петлёй. Я стал куском дороги. Каждым девяносто третьим километром. Каждым повтором.

Я выдохнул сквозь зубы. Вот почему трасса жрёт километры, как швейная машинка жрёт нитку.

– Если ты дошёл до этого момента, значит, ты тоже в ней. Внутри. В петле. Мы оба – роли в фильме, который никто не смотрит.

Лента щёлкнула, проскользнула секунду пустоты. В этой пустоте я услышал собственное дыхание – и оно не совпадало с моим. Я замер.

– Запомни, сынок…

Я едва не выронил диктофон. «Сынок». Это слово ударило по памяти, как молотком по хрупкому стеклу. Он никогда не говорил так вживую. Ни разу. Только «сынок» из уст чужого – но теперь оно звучало почти ласково.

– …если услышишь «сынок» – значит, я пробился. На миг. А если услышишь «Марк» – значит, лента играет тобой, как отражением. Не перепутай.

Я прижал диктофон к уху, будто хотел пролезть в звук, как в щель.

Вдруг стрелки на панели снова ожили. Теперь они вращались в два раза быстрее, назад-назад-назад, пока циферблат не превратился в сплошной круглый вихрь. Карманные часы в ладони синхронно дрожали, как бешеные. В обратном отсчёте я уловил мгновение – 19:93. Да, именно так. Не время, а год. Число, отлитое в металл.

– Ты должен понять, – продолжил голос. – Я не исчез. Я – здесь. Внутри этого повтора. Но если ты попытаешься достать меня силой – мы оба рассыплемся, как сигарета «Ява» в твоей руке.

Я сжал зубы. Перед глазами встал тот миг: пачка, которая в одно касание обратилась в пыль. Метка о том, что прошлое здесь не выдерживает попытки вернуться.

– Поэтому ищи не меня. Ищи звук. Ищи то место, где плёнка трещит – там нет их. Только там есть шанс.

Лента зашипела сильнее. В динамике появился другой слой. И я почувствовал, как кожа покрывается мурашками. Потому что этот второй слой говорил тем же голосом, но уже в настоящем времени:

– Марк. Останови запись. Она не твоя.

Я дёрнул палец к кнопке «Стоп» – и остановился. Потому что сверху голос продолжал:

– Если сейчас ты выключишь – они победят.

– А если продолжу? – прошептал я в пустоту.

– Тогда ты встретишь меня. Или себя. Иногда это одно и то же.

Верёвка на полу «Волги» дрогнула, поднялась сама и легла мне на колени аккуратным узлом. Узел, похожий на ноль. Ноль, похожий на глаз.

Часы на панели скрипнули и встали на месте. Но вместо цифр на циферблате проступили буквы: М.Г.

Я сжал зубы.

– Ну и прекрасно, – сказал я диктофону. – Ещё немного персонального хоровода.

Запись продолжалась. Голос стал глуше, словно говорил через землю:

– Если будешь спать – они будут снимать. Если не будешь – будут ждать. Но выбора нет: сон – это дубль. А бодрствование – монтаж.

Я представил монтажёра, который сидит в аппаратной и режет мою жизнь на куски, переставляет дубль к дублю. Мне стало холодно, но не от ужаса, а от узнавания.

– Я оставил тебе знак, – сказал голос. – Зонт. Красный. Он всегда мокрый, потому что дождь там, где мы остались, никогда не кончается.

Я резко обернулся. На заднем сиденье красный зонт снова поменял положение. Теперь он лежал раскрытым, капли медленно стекали с рёбер, и каждая падала на дерматиновую обивку, оставляя круги. Но круги не впитывались, а висели на поверхности ткани, как зеркала.

Я протянул руку, провёл пальцем по одному. На миг мне показалось – это не вода, а плёнка. Подушечка пальца почувствовала шероховатость магнитного слоя.

– Если сможешь, открой его, – сказал голос. – Внутри – другой кадр. Но смотри осторожно: они любят красть зрителей.

Я вернулся взглядом на диктофон. Батарейки внутри были мертвы тридцать лет, но моторчик тянул ленту, как если бы в нём билось чужое сердце.

Я вдруг вспомнил: отец всегда носил часы на правой руке, хотя все крутили пальцем у виска. Он говорил: «Так стрелки идут ближе к сердцу». И теперь стрелки действительно вернулись – прямо внутрь. Обратно, к 1993-му.

– Не будь зрителем, сынок, – закончил голос. – Будь режиссёром. Тогда у тебя есть шанс.

И в этот момент я впервые поверил, что это действительно он. Потому что только отец мог так сказать. И только он мог впервые – и в последний раз – назвать меня сынком именно там, где это больнее всего.

Я выключил диктофон. И остался сидеть в полной тишине.

Но стрелки на всех часах вокруг продолжали идти назад. И я знал: они не остановятся, пока я не решу – кто здесь снимает. Я или они.

Я долго сидел неподвижно, держа в руках диктофон. Он казался лёгким, почти невесомым, но в тот же момент – тяжёлым, как камень, прибивший меня к этому сиденью. Внутри всё клокотало, будто кто-то переворачивал плёнку туда-сюда, вырезая куски моей памяти.

Тишина в салоне была густой, звенящей. Она была той самой «ловушкой», о которой говорил голос. Не паузой, а активной, враждебной силой. Она давила на барабанные перепонки, и в её гуле мне начали чудиться голоса.

– Ты всё это знал? – спросил я у тишины, и мой собственный голос прозвучал чужо и хрипло. – Что мой отец… или я… или кто-то из нас… застрял в этой петле?

В ответ тишина сгустилась, и в ней проступил шёпот, отлитый в форму знакомых слов: «Я знал, что ты услышишь. Вопрос был только – когда».

Я сжал диктофон так сильно, что пластик затрещал.

– Значит, это правда? Он не погиб. Он здесь.

– Здесь – не значит «жив», – прошелестело из каждого угла салона. – Здесь может значить всё, что угодно. Или ничего.

Я резко ударил кулаком по рулю. Машина дрогнула, стрелки на приборке разлетелись в разные стороны, словно от удара птицы о стекло.

– Хватит тумана, чёрт возьми! – заорал я в звенящую пустоту. – Я хочу знать, где он!

На заднем сиденье зонт распахнулся сам по себе. Лопасти хрустнули, развернулись, и из-под них посыпались капли. Они ударялись о коврик, и каждый удар отзывался эхом, как шаги в пустом коридоре.

– Он там, где все шаги, – прорвалось сквозь шум. – В коридоре, который никогда не кончается.

Я схватил диктофон, нажал перемотку. Лента зашипела, посыпались обрывки слов: «сынок…», «не перепутай…», «будь режиссёром…». И вдруг голос изменился.

– Ты всё равно не послушаешь. Ты всегда был упрямым.

Я похолодел. Эти слова не были частью записи. Лента остановилась на пустом месте, но звук продолжал идти – уже из меня самого.

– Ты думаешь, сможешь спасти меня? – голос в моей голове стал насмешливым. – Ты даже себя не спас.

Я схватился за голову. Всё смешивалось: отец, я сам, чужой голос в динамике, тишина, шепчущая моими же мыслями.

– Прекрати! – крикнул я самому себе.

Но шёпот не умолк.

– Ты не понимаешь, Марк. Ты уже сказал это себе тридцать лет назад. Ты уже слушал. Ты уже сделал выбор.

Внезапно стрелки на часах остановились. Секундная стрелка дрогнула – и пошла вперёд. Вперёд! Впервые за всё это время. Я поднял глаза на панель. Часы показывали 9:31. На минуту больше, чем всегда.

– Видишь? – сказала тишина моим голосом. – Петля дрогнула.

– Значит, можно… – я не договорил. Внутри всё сжалось в комок надежды и ужаса. – Можно выйти?

– Можно войти, – поправил меня внутренний голос. – Но только туда, откуда не возвращаются.

Я протянул руку к диктофону. Он молчал. Лента остановилась ровно посередине. Я взял его и вдруг почувствовал: он тёплый. Будто в нём билось сердце.

И тогда я вспомнил ещё одну фразу отца, забытую, выжженную временем. Когда он впервые дал мне подержать старый «Зенит», он сказал: «Запись – это не доказательство. Это способ оставить часть себя внутри».

Я смотрел на диктофон и понимал: часть его действительно осталась внутри. Но не только его. Моё собственное будущее – тоже там. В этой крошечной коробке с проржавевшими батарейками.

Я включил запись снова. Последний отрезок был коротким, едва слышным.

– Сынок… если ты это слышишь, значит, у тебя ещё есть шанс. Но он один. И он всегда стоил дороже, чем кажется.

Лента щёлкнула. Всё. Конец.

Я сидел и ждал продолжения, но диктофон замолчал.

И вдруг стрелки снова рванули назад, как сумасшедшие. Всё вокруг зашумело – радио, мотор, даже воздух в салоне. Я услышал, как что-то щёлкнуло за спиной. Обернулся. Камера. Она включилась сама. Красный огонёк загорелся.