Текст книги "Из мрака (СИ)"

Автор книги: matericsoul

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц)

– Слушай, Фрэнк, не знаю, что у тебя на уме, но я хочу выбраться отсюда, – сказал Бен.

Фрэнк кивнул.

Бен буквально тащил Фрэнка за собой. Вытаскивал из могилы.

– Заряда в фонаре остаётся очень мало, – пояснил Бен. – Нужно погрузиться и доплыть до другого участка шахт!

Другим участком являлась та территория, что находилась под церковью. Те части шахт практически не использовались – из-за труднодоступности и затопленных тоннелей.

Фрэнк не знал, можно ли добраться через первый тоннель к этому «другому участку», учитывая то, что Бен говорил, будто этот тоннель выходил непосредственно на поверхность. Впрочем, Бен также не мог ручаться за то, куда именно приведёт их первый тоннель. Вполне вероятно, что они просто утонут.

Выбора не было.

Бомбардировка продолжалась, и от привычного пространства выдолбленного в камне зала не осталось ничего, кроме обломков и пыльного, удушливого мрака.

– Быстрее, поплыли! – крикнул Бен.

Фрэнк сделал глубокий вдох – сразу же почувствовался запах гари, а во рту стало сухо от повисшей воздухе угольной пыли, – и нырнул. Ослабевшее после работы тело неохотно подчинялось усилиям, словно неисправный механизм; темнеющая водная пучина поглотила Фрэнка, и холод сковал конечности. Фрэнк ориентировался исключительно по тусклому отсвету шахтёрского фонаря; пятнышко желтоватого свечения уходило всё дальше в ледяную толщу стоялой воды, и лёгкие охватило пламя. Фрэнк не чувствовал ног – как он толкается ими, чтобы уйти на большую глубину, казалось, его тело понемногу испаряется, лишается формы, и всё, что от Фрэнка останется в итоге – это мучительное ощущение удушья, которое будет длиться вечно.

Под водой слышались взрывы – они звучали гулко и далеко, как удары сердца, и Фрэнк не мог понять – его ли сердце колотится невпопад, или это разрываются снаряды где-то на поверхности.

Они свернули влево. Мощности фонаря едва хватало, чтобы разглядеть пространство в радиусе трёх футов вокруг источника света. Фрэнк с Беном проплыли через сложенные из брусьев перекрестия, и теперь следовали по горизонтали, что, впрочем, не слишком сильно облегчало задачу: массив воды больно давил на барабанные перепонки, в лёгких почти не осталось воздуха. В горле будто застрял ком, и Фрэнк был готов в любой момент сделать вдох. В мозгу осталась только одна команда, один призыв: воздуха!

Переплыв через очередные перекрестия, которые разделяли коридор от другой лифтовой шахты (наверное, это была лифтовая шахта, вроде той, которую работники использовали для выгрузки сырья), Бен с Фрэнком поплыли дальше, однако Фрэнк уже не мог терпеть. Вот-вот, и он захлебнётся, потому что справляться с интуитивным стремлением сделать заветный вдох у него получалось всё хуже и хуже. Тело почти не слушалось его… смерть близко. Ближе, чем когда бы то ни было. Ближе, чем когда он сидел в карцере. Ближе, чем когда они с Освальдом пересекали пустоши и побережье. Когда они ели мясо трупов, чтобы не сдохнуть от голода. Когда они дрались с зомби. Когда их чуть не загрызли стаи бродячих собак. Смерть следовала за ними всюду, она не отставала ни на шаг, но сейчас она будто крепко обняла Фрэнка и готова была сомкнуть эти объятья навсегда.

Фрэнк вдруг подумал о тех, кто сейчас лежал под завалами.

Мертвы. Они все мертвы. И я сейчас тоже стану мёртвым.

Трупы в прицепе, которых Фрэнк с другими заключёнными швырял в могильники. Не тела, а остатки тел, куча из рук, ног, мозгов, кишков… Когда-то все эти органы были цельными телами, живыми людьми.

А я умру так – в этих сточных водах. Стану забальзамированным трупом. Вроде тех, что находят иногда в водоёмах или болотах.

Внезапно пятнышко света потянуло наверх. Это явно не входило планы Бена. Он начал кричать – изо рта вырвался ворох пузырей. Что-то продолжало тянуть его вверх. Фрэнк от неожиданности чуть не выпустил оставшийся в лёгких воздух, но спустя секунду уже плыл за Беном, пытаясь удержать его на месте, но сила, с которой его товарища утаскивало прочь, превосходила возможности измученного полным рабочим днём человека, который парой часов ранее грузил каменный уголь. Фрэнк попросту не мог перетянуть Бена на себя, а тот продолжал кричать, и свет фонаря лихорадочно нёсся из-за стороны в сторону, будто мотылёк в ночи.

До Фрэнка дошло.

Барнакл.

Бен-то уж точно понимал, в какое дерьмо вляпался.

Барнаклы обожают ныкаться в подобных местах – тёмных, сырых. Барнаклов легко не заметить и ещё легче стать их жертвой.

Они всплыли. Фрэнк закашлялся. Живот сводило в судорогах. Сквозь боль Фрэнк пытался удержать Бена. Тот орал как бешеный, находясь прямо над Фрэнком.

Свет фонаря выхватывал из темноты куски пространства, будто разбивая на мельчайшие кусочки.

– Отпусти, сука! – кричал Бен. – Блядь! Блядь! Не надо!

Фрэнк вцепился в Бена мёртвой хваткой. Липкий язык барнакла крепко обхватил ногу Бена; тварь вполне могла поднять сразу двух людей, и она сделала это – Фрэнк почувствовал, как ноги оторвались от поверхности воды, и теперь они с Беном повисли в пустоте.

– Больно! Больно! Не отпускай! – Голос Бена надрывался, исходя из самой глотки, из самих внутренностей, из самого нутра, где теплилась жизнь, которая никак не желала погибать. Всё существо Бена содрогалось от отчаянных воплей: не отпускай!

– Не надо! – закричал Фрэнк.

Это несправедливо.

Бен не должен умереть.

Освальд не должен был умереть.

Нет, нет, нет!

– Мама! Спаси меня, Фрэнк! Спаси!

Бен продолжал кричать, пока барнакл откусывал одну часть его тела за другой.

Фонарь полетел вниз и громко плюхнулся в воду.

На Фрэнка начала капать тёплая, липкая кровь.

Мышцы больше не могли вынести такого напряжения, и пальцы сами собой разжались – Фрэнк полетел вниз. Вода приняла его в свою пучину. Ледяное, тёмное чрево, где больше нет жизни.

Крики Бена ещё какое-то время оглашали пространство шахты, пока не затихли – резко, будто Бена кто-то выключил.

В воду упали непереваренные части тела. Со смешным звуков они плюхались, обдавая Фрэнка брызгами. Фонарь спокойно держался на поверхности воды, освещая крохотный кусочек пространства вокруг себя.

Тишина.

Только мерно плескалась вода у каменные стены шахты. Но скоро и плески стихли, и Фрэнка окружило тягостное, угрюмое молчание.

========== 6. Выбор и необходимость ==========

Два года назад, «Нова Проспект»

Тюремная жрачка и условия жизни в камере скоро дали о себе знать. У Фрэнка началось какое-то расстройство желудка; стали пошатываться зубы. Холод и ежедневные побои также сыграли свою роль в нарушении работы организма: теперь, всякий раз, как Фрэнк мочился, это приносило ему острую, нестерпимую боль, как если бы с мочой из уретры выходила стеклянная крошка. Каждый поход в туалет воспринимался как испытание. Освальд сказал, что задница начинает кровоточить примерно на четвёртый месяц пребывания в «Нова Проспект». Какой-то из ингредиентов той каши, что подают заключённым, плохо влияет на функционирование прямой кишки; с некоторых пор у Фрэнка начало выходить исключительно жидкое дерьмо, не считая того, что сам акт дефекации также приносил не самые приятные ощущения, как будто срёшь камнями. К вони, что издавал неисправный унитаз и канализация, Фрэнк уже успел привыкнуть.

Пятый день подряд болел живот, тошнило. Фрэнка несколько раз рвало полупрозрачной желчью. Тело постепенно ломалось. Видя это, Освальд говорил, что таким образом заключённых подготавливают к главной процедуре. Человека начинают менять задолго до того, как отправят в новую секцию. Фрэнку, конечно же, хотелось, чтобы эти проблемы можно было бы легко миновать, сразу превратившись в одну из машин Альянса. На деле же всё выходило гораздо сложнее: начальство «Нова Проспект» должно было для начала практически полностью вычистить человеческий организм изнутри, чтобы затем создать из него необходимый продукт. Обновлённый человек Альянса не должен принимать еду привычным способом, не должен переваривать пищу, не должен испражняться, – в общем, человек должен перестать быть человеком. Он должен стать идеальным механизмом, в котором принадлежность человеку как биологическому виду – лишь рудимент.

– То есть, я здесь уже четыре месяца нахожусь? – спросил Фрэнк, стараясь подавить боль от рези в желудке. По стенкам органов будто проводили тупым раскалённым лезвием; это ощущение эхом отдавалось в кишечнике, отчего казалось, что сфинктер вот-вот непроизвольно разожмётся, и Фрэнк обделается прямо под себя.

– Да, – ответил Освальд. – Ты здесь четыре месяца и девять дней.

– Чёрт возьми, ты считал?

– Это помогает не свихнуться.

– И сколько же ты сидишь в «Нова Проспект»?

– Я нахожусь здесь год, два месяца и четыре дня, – ответил Освальд.

– Год?.. – машинально переспросил Фрэнк. Это очень большой срок для «Нова Проспект». Вроде бы, заключённые не долго остаются в камерах… Максимум, полгода…

– Я не знаю, почему Альянсу предпочтительнее видеть меня до сих пор в камере, – сказал Освальд.

– Как же ты это всё пережил?

– Повезло, – коротко ответил Освальд и лёг спать. Как обычно, Освальд храпел всю ночь. Фрэнк не сомкнул глаз. Боль была чудовищной.

На следующий день Фрэнка определили в перерабатыватель, однако, на этот раз он должен был таскать бочки с горючим из одного конца цеха в другой. Охрана выдала погрузочной бригаде тележки – по одной на каждого. Тележка, вроде бы, значительно упрощала процесс, но спустя уже несколько минут Фрэнк понял, что это совсем не так. Ослабевшее тело еле выдерживало подобные нагрузки. Каждая бочка весила около шестидесяти фунтов, и если для здорового мужчины это нормальный вес, то для заключённого, которого уже долгое время держат на диете из синтетической еды, что, к тому же, медленно разъедает желудок и кишечник, подобный вес и подобная деятельность усугубляли положение.

Вспомнив, как он завидовал, стоя у станка, людям, которым дали задание перетаскивать грузы, Фрэнк проклинал себя, тюрьму и весь мир в целом.

А ведь это только начало дня…

Погружая очередную бочку на тележку, Фрэнк случайно задел стоящие рядом в два яруса бочки, и вся конструкция, в том числе та бочка, что была у Фрэнка в руках, с грохотом обвалились; на некоторых бочках сорвались клапаны, и блестяще-чёрный мазут начал медленно растекаться по кафельному полу цеха. Фрэнк завороженно наблюдал за тем, как лужа топлива постепенно поглощает щербатую поверхность пола, не заметив, как рядом с ним оказался надзиратель. И когда раздался голос надзирателя, Фрэнку он показался знакомым.

– Какого хера!

Удар в бок.

От бессилия Фрэнк опустился на пол. Наверное, достаточно было просто слегка толкнуть его, чтобы Фрэнк потерял сознание.

– Убирай это, давай!

Фрэнк спросил себя ещё раз, где он мог слышать этот голос.

Вновь – удар.

В животе будто что-то всколыхнулось, напряжение передавалось всему телу, и Фрэнк почувствовал, как в заднице стало влажно и холодно: кишечник уже слабо удерживал в себе результаты пищеварения, и сфинктер безропотно выплёвывал наружу завтрак.

Подняв голову, Фрэнк увидел над собой лицо, искажённое злобным и одновременно ликующим оскалом. На надзирателе было надето какое-то устройство, похожее на маску, что носят охранники; нижняя часть лица была практически полностью открыта, тогда как глаза скрывались за жёлтыми окулярами, как у лётчиков времён Первой мировой войны. В униформе этот человек выглядел ещё смешнее, чем в тюремной робе, и отсутствие забавных роговых очков никак не влияло на кардинальное изменение облика. Тот же человек – тот самый, кто напоминал Фрэнку учителя истории.

– Встать, я сказал! Встал, сука! – завопил надзиратель.

Фрэнк разразился хохотом. Обосравшийся, избитый, Фрэнк смеялся, как ненормальный, потому что этот человечек так сильно напоминал карикатурного злодея из детских комиксов, он был так жалок в своих потугах походить на смертоносную угрозу… Фрэнк продолжал смеяться, даже когда надзиратель принялся снова осыпать его ударами, и только после того, как применили электрошок, Фрэнк замолчал. Заряд в несколько сотен вольт заставил его забыть о чем бы то ни было. На несколько мгновений мир погрузился в огонь. Мышцы по всему телу скрутились в тугие жгуты, издавая приступ яркой, нестерпимой боли. Взор заволокло красной пульсирующей массой. И вроде бы ресурсы человеческого тела должны на этом иссякнуть. Фрэнк должен, по-хорошему, уже откинуть копыта, но – надзиратель вырубает электрошок и снова приказывает убрать возникший по вине Фрэнка беспорядок. Проходит ещë несколько секунд, прежде чем организм отойдëт от последствий удара током.

Оцепенение спало. Не в силах пока что подняться, Фрэнк на четвереньках пополз к валяющимся бочкам, пачкая руки и колени в мазуте.

– Ну же, убери это говно!

И правда, подумал Фрэнк. Запах топлива перебьëт запах дерьма, которое он минутами ранее спустил в штаны.

Скользкий и холодный, под стерильно-бледным светом прожекторов мазут блестел, точно отполированный капот машины; в чёрной глади отражался высокий потолок цеха. Заворожённый собственным образом, Фрэнк вдруг подумал, что хорошо было бы поджечь топливо, чтобы спалить к чёртовой матери завод, а с ним – заключённых, охрану, надзирателей. Вдруг само существование стало для Фрэнка самым коварным, злейшим врагом, и он не видел иного способа борьбы с ним, как самосожжение, увеличенное до масштабов вселенной. Так он восстановит справедливость. Наступит давно желаемая смерть. Главное – обратить эту блестящую тьму в пламя. Сжечь, сжечь всё вокруг. Очищающий, благородный огонь, пожирающий космос. Пожирающий и Альянс, и человечество.

– Подними бочки! – сказал надзиратель. – Поставь, как были! Живее, придурок!

Крик прорывался сквозь заводской шум.

Ободки бочек то и дело выскальзывали из покрытых мазутом пальцев. Фрэнк вытирал ладони о куртку, после чего вновь предпринимал попытки поднять бочку. Через несколько минут ему удалось просто поставить опрокинутые ёмкости на дно. Несколько раз ступни проскальзывали по разлитому мазуту, и Фрэнк распластывался, как герой какой-нибудь старинной чёрно-белой комедии. Посчитав, что на этом необходимые действия закончены, Фрэнк решил было вернуться к тому, чтобы погрузить нужную бочку на тележку, но его остановил надзиратель:

– Куда?! Расставь, как они стояли, урод!

Водрузив оставшиеся бочки вторым ярусом, Фрэнк вернулся к тележке.

Сил тащить эту поклажу не было. Если Фрэнк остановится хоть на секунду, надзиратели тут же дадут понять, что это решение далеко не самое правильное. Фрэнк попробовал не думать об усталости. Он пытался не думать о том, что у него штаны в говне, а в желудке будто разорвалась бомба. Он старался не думать о том, что медленно превращается в нечто, слабо напоминающее человека. За те четыре месяца в «Нова Проспект» Фрэнк так исхудал, что, как и Освальд, напоминал огородное пугало, на которого напялили старые шмотки на пару размеров больше. Что ему хотелось сейчас – упасть на холодный пол и так помереть. Мгновенно, без этих историй о белом свете в конце или проживании предсмертной агонии. Умереть – как выключить свет. Не чувствуешь мозолей на ладонях. Не чувствуешь боли, не мучаешься от холода. Ты – ничто. И тебя нет. Упоение несуществованием…

Объявили перерыв. Фрэнк остановился на середине пути. Рядом с ним стоял другой заключённый, что вёз груз в противоположную сторону. Не важно, что возить, куда, зачем. Заключённый не должен ни о чём думать, он лишь должен слепо выполнять приказы начальства. Прикажут вылизать пол – вылижешь. Прикажут лаять – будешь лаять. Прикажут прикончить сокамерника – рука не дрогнет, прикончишь, как миленький. В последнее время Фрэнк начал терять связь с реальностью. Ему действительно казалось, что он уже готов исполнить всё, что бы ему ни сказали, любое задание, и никакие нормы этики и морали не станут препятствовать выполнению. Несколько дней назад Фрэнка вновь отправили рыть могильник для тел, однако если в тот раз они выгружали трупы вортигонтов, то теперь заключённым нужно было освобождать прицеп от человеческих тел. Некоторые из них уже были практически разложившимися, и руки легко погружались в месиво из гноящихся и смердящих тканей. Так, когда Фрэнк пытался достать наружу тело, чтобы бросить его в яму, оно развалилось у него в руках, точно плохо сшитая кукла; наружу повыпадали кишки, внутренние органы… и кровь была не красной, а какой-то чёрной, похожей на… мазут… и она тоже была скользкой и холодной, и глаза у трупов, если они сохранились, были похожи на белые шары, навсегда утратившие живость человеческого взгляда, эти глаза смотрели в никуда. В большинстве случаев глазницы чернели глухой пустотой, и внутри этой пустоты вроде как присутствовал мозг, и Фрэнк видел его, впервые в жизни он увидел настоящие человеческие мозги здесь, в скрипучем прицепе, в куче трупов. На ощупь мозги как губка, которая долго лежала в раковине с грязной водой, такая же неприятная и склизкая. Странно, когда Фрэнк прикоснулся к мозгу, это заставило его вспомнить о доме, о жизни в Висконсине, о том, как он ненавидел мыть посуду после обеда; а всё потому, что мозг на ощупь напоминал мокрую кухонную губку. Фрэнк даже не вспомнил о патрульном, о пробитом черепе и сочащейся из дыры в шлеме крови. А та кровь была красной и густой, тёплой (скорее всего, она была тёплой), и контраст белого шлема и алой субстанции был настолько отчётлив, что поражал своей гармоничностью. Только потом, когда их рассадили обратно по камерам, Фрэнк понял, что он делал сегодня, он понял, что он держал в руках, что он видел. Но ещё больше его поразило то, что это ничуть не взволновало его. Фрэнк остался совершенно равнодушен к тому, что несколько часов назад хоронил человеческие трупы – и то были даже не трупы, а скорее мусорная свалка человеческих останков, кое-как собранных в одну массу. Удивила Фрэнка только одна вещь – насколько лёгкими были тела (по крайней мере те, что не разваливались от одного прикосновения и были более-менее целыми). Мужчины, женщины… половые различия сходили на нет: детородные мужские органы ссохлись и уменьшились так сильно, что почти приросли к телу, что делало их практически не отличимыми от женских гениталий, которые также имели мало общего с нормальными гениталиями. Это были тела, просто тела, как есть просто вещи, обычные отбросы, которые оставляли люди на заднем дворе своего дома или в помойке – тогда, до войны, в мирное время. И эти тела, худые настолько, что кожа буквально облепляла кости, были очень лёгкими. Когда заключённые швыряли трупы в яму, казалось, ветер вот-вот подхватит их и унесёт, как листья клёна. Фрэнк испугался не трупов, а того, как он это воспринял – спокойно, без истерики. С таким же спокойствием Фрэнк мог исполнить всё, что потребовала бы от него охрана тюрьмы.

Он больше не мог стоять на месте. Колени будто налились металлом и ныли от боли. Дальше выносить подобную муку Фрэнк был не в силах, и мгновение спустя медленно сел на пол. Скоро его окружило трое надзирателей. Уперев взгляд в пол, Фрэнк не видел их лиц – только тёмные армейские ботинки, заляпанные грязью и кровью.

Били его недолго, но старательно. В основном – пинками. Когда сапог попадал в живот или пах, кишечник выдавливал из задницы остатки непереваренного дерьма. Фрэнк кое-как старался закрыть лицо руками и подогнуть к себе колени. От удара по голове из десён вылетело несколько зубов, которые и так до этого шатались. Раздался характерный хруст – сломан нос, но Фрэнк не почувствовал боли.

Появилась охрана и приказала надзирателям поставить Фрэнка на ноги. Увидев, в каком он пребывает состоянии, охранники приказали выдать Фрэнку несколько единиц инопланетного лекарства (которое в тюрьме называли просто «физраствором») – количество лекарства была рассчитано ровно на то, чтобы снизить полученный от наказания урон и повысить выносливость, дабы Фрэнк не отдал концы до завершения рабочего дня. Физраствор представлял собой болотистого цвета жидкость, заключённую в переносной аппарат, напоминающий электронный тонометр. Как только в организм ввели несколько кубиков этого препарата, Фрэнк почувствовал прилив сил и бодрости. Будто не было этих нескольких минут избиений.

– За работу! – произнёс охранник. Как всегда. Один и тот же приказ.

Охранники – как явление ангелов с небес. Когда надзиратели слишком рьяно подходят к исполнению своих обязанностей, возникают охранники, чьи лица всегда скрыты за масками-респираторами, словно они действительно посланники божьи, которых ничего не связывает с этим падшим земным миром. Хотя, дело тут, наверное, в том, что охрана просто выжидает, выделяя время на должную порцию насилия, которая необходима для того, чтобы заключённый на уровне первобытных рефлексов усвоил, что ему разрешено делать, а что нет. Охранник – не спаситель, а бухгалтер ада, и он точно знает, кому и сколько надлежит вытерпеть страданий. Заключённого могут избивать сколько угодно, но его никогда не забьют до смерти. Всё просто. Зэки должны не сдохнуть раньше времени. Они не должны чувствовать унижения, угнетения, стеснения своей свободы, ведь если они будут чувствовать это – они будут сопротивляться, пусть внутренне, еда заметно, но в них продолжится протест против тюремных порядков. Заключённых бьют всё равно что гладят: удары прикладов как заботливое прикосновение ладони воспитателя; оскорбления – слова утешения и одобрения. Тюрьма не должна становиться невыносимым местом, как раз наоборот, заключённый должен чувствовать себя здесь, как дома, воспринимая истязания не как таковые, а как благодать и привычный быт.

Действие препарата сохранялось на протяжении всей оставшейся смены, и только в тот момент, когда Фрэнк сдавал униформу, он почувствовал всю вернувшуюся боль. Это были остаточные ощущения, поскольку физраствор всё же не являлся обычным обезболивающим – он восстановил какие-то повреждённые ткани, что, опять-таки, было только грамотным подходом тюремной охраны: заключённые не должны умереть до того, как их отправят в новую секцию.

Впервые за долгое время Фрэнк почувствовал душевный подъём, который, скорее всего, был связан с введённым препаратом. Боль от сломанного носа стихла, желудок не ныл, а кишечник не скручивался в мучительных спазмах. Даже испачканные дерьмом штаны не отвлекали Фрэнка, а едкий запах мазута перебивал запашок. Сознание было ясным, ничто не раздражало и не рассеивало внимание. Фрэнк вдруг увидел собственную жизнь в перспективе; и не было ничего, что могло бы хоть как-то утешить его душу, однако Фрэнк не испытывал ни толики страха перед подобным исходом – с каким-то невероятным стоическим порывом Фрэнк смотрел на собственное будущее, он словно бы пробудился, и на короткие мгновения блистательной чистоты мысли пытался понять, осмыслить собственное бытие здесь, в стенах тюрьмы, где из людей выдавливают последние остатки той самой человечности.

Когда заключённых вернули в камеры и объявили отбой, Фрэнк, вместо того, чтобы как обычно тут же полезть на койку, встал у решётки, наблюдая безучастным взглядом за охранным пунктом, окна которого светились бледно-жёлтым светом. Охранники стояли, как истуканы, с оружием наготове, в то время как надзиратели прохаживались вдоль камер. Фрэнк увидел скользящий во тьме на нижнем ярусе силуэт надзирателя: он буквально парил в темноте, как привидение, и даже стука ботинок не было слышно.

– Эй, дебил! Отбой! – прорычал проходящий мимо надзиратель и саданул дубинкой по решётке. Раздался звонкий, хлёсткий звук, который быстро рассеялся в гробовой тишине тюремного блока.

Фрэнк отпрянул от решётки.

Лицо надзирателя теряло очертания в потёмках, только глаза влажно блестели. Не задерживаясь, тюремщик пошёл дальше, а Фрэнк подошёл обратно к решётке и взглянул наверх. Высокий свод блока смыкался узким длинным окном, что открывало вид на лишённое звёзд ночное небо. Фрэнк не знал, что над головой у него практически всё это время было окно, из которого можно смотреть за небом. И хотя сейчас небо напоминало тёмную ткань, налипшую на стекло, Фрэнк всё равно почувствовал некое воодушевление. Странно, но почему-то в данную секунду ему стало приятнее жить.

– Эй, Освальд! – обратился Фрэнк к сокамернику. – Освальд!

Он не надеялся получить ответа – просто посылал сигнал в пустоту, получая удовлетворение лишь от того, что спустя столько времени в нём появилось желание поговорить с кем-нибудь, поделиться мыслями. И пусть это будет обращение в никуда – присутствие самого стремления к общению заставляло верить в лучшее.

Однако Освальд не спал.

– Что тебе, Фрэнк? – произнёс сокамерник.

Фрэнк подошёл к стене и сел на пол, напротив нар.

– А ты не думал… тебе не хотелось бы оказаться среди них?

– Среди кого?

– Среди надзирателей?

– Нет, никогда, – сказал Освальд. – Мне плевать, что ты подумаешь об этом: вру я или нет. Мне ни разу этого не хотелось.

Фрэнк замолчал. Перед глазами возникло лицо того смешного, неряшливого человека, который зубоскалил от преизбытка данного ему кусочка власти; искрящаяся от электротока дубинка в руке, жёлтые окуляры, как бы символизирующие проданную душу за обещание нормальной жизни… Потом Фрэнк вспомнил, как этого человека избили во время того, как они хоронили тела вортигонтов. И вдруг почувствовал глубокую печаль. Это было предательство. Людей больше ничего не связывало друг с другом, кроме неприязни – всё потому, что окружающее зло казалось в прямом смысле непобедимым. И сам Фрэнк вполне был готов согласиться с подобным ходом вещей: можно отказаться от принципов и от морали, только бы добиться более приемлемых условий собственного существования. Своя шкура дороже, каким бы добрым сердцем ты ни был наделён.

– Я понимаю, о чём ты, – сказал Освальд. – Кажется, что там лучше. И весьма вероятно – это так. Но что ещё интереснее – заключённые не идут в надзиратели из необходимости. Это было бы слишком просто для Альянса – подчинить людей. Отнюдь. Эти твари пытаются доказать, что человеческая природа сама по себе ничего не стоит. Что за нашими идеалами стоит примитивное желание власти, которое проявляется во всём, чего бы ни касалась рука человека. Люди становятся надзирателями, потому что им дают такую альтернативу. Их никто не заставляет, понимаешь? Они сами соглашаются на это. Добровольно. Всё обдумав. Они решают, что там лучше, чем здесь.

– Но почему тогда все не идут в надзиратели?

– В этом-то и загвоздка. Не могу говорить за всех. Да и кто я такой, чтобы это делать. Я не сужу никого. Тем более тех, кто стал надзирателем. Наверное, те люди, кто не соглашаются стать частью их системы, являются обратным доказательством проводимой Альянсом стратегии.

– Может, им просто лень? Или они так сильно привыкают к такой жизни, что не могут помыслить даже об этом?

– Вероятно. Легко принять бездействие за бунт, однако в большинстве случаев бездействие – это просто бездействие.

В этом Фрэнк не согласился с Освальдом. Спрятав своё неприятие тезиса при себе, Фрэнк вспомнил, как говорил отец: бездействие, возможно, и выдаёт в человеке какую-то аполитичную сущность, но, сынок, запомни, бездействующие составляют основную часть управляемой политиками массы; те, кто бездействуют, на самом деле действуют больше, чем любые активисты. Но, как обычно, у Освальда было своё видение этой проблемы. Наверное, нужно хорошенько всё обдумать, чтобы наконец увидеть за поведением человека не только политически мотивированное действие, но само действие как таковое. Политика – это просто ширма, блестяшка, пустышка. Бездействие – это бездействие.

– Но разве люди не решаются на это из-за того, что хотят жить? – спросил Фрэнк.

– Чего стоит жизнь без идеалов, которые превосходят жизнь? – Освальд вздохнул. – Человек отличается тем, что умеет мечтать. Альянс же пытается искоренить из человека это умение. Он убивает само мечтательство, вот что важно.

Фрэнк не совсем понял, причём здесь Альянс и способность мечтать, однако, почему-то эти слова задели его.

– Никто из тех, кого отправили в новую секцию «Нова Проспект», не возвращался? – спросил Фрэнк.

Освальд угукнул.

– То есть никто не знает, что там?

– А тебе так хочется узнать?

– Просто любопытно.

– Эта тюрьма вытравливает из человека душу, – сказал Освальд. – Она опустошает. Любопытство здесь – слишком человеческое чувство. Впрочем, как и мечта.

То, что «Нова Проспект» делает из заключённых безвольных кукол, Фрэнк и так понимал. Понимал и видел, и на своей шкуре ощущал это воздействие; «оболванивание» являлось не речевым оборотом, а вполне реальной ситуацией, учитывая то, что Альянс творил с телами заключённых ещё до того момента, как те будут отправлены в новую секцию тюрьмы. Но она, эта новая секция, всё равно возбуждала во Фрэнке интерес. Любопытство, должно быть, проистекало из желания не поддаваться окончательно рутине дней. Рассудку необходима была хоть какая-то пища для размышлений, чтобы сопротивляться внешнему миру, что черствел, грубел всё больше, принимал неподвижные формы, напоминая каменную глыбу, в которой оставалось всё меньше тепла. В обычной тюрьме этого тепла и так мало, но в «Нова Проспект» заключённому невозможно сбежать даже в область досужих раздумий и фантазий. Фрэнк попытался вспомнить, видел ли он последние несколько месяцев сны, однако память склеила прошлое в одну серую безликую плоскость, и в ней не было ни одного сновидения.

– Всё, не мешай мне спать, – произнёс Освальд. И почти в ту же секунду захрапел. Фрэнк на секунду подумал, что сокамерник говорил с ним во сне.

Фрэнк заснул быстро. Он даже почти не чувствовал холода. Видимо, привык. Или это сказывалось действие физраствора. Последнее, что посетило сознание Фрэнка перед тем, как отключиться, это соображение, что одними мечтами сыт не будешь. А без мечтаний…

Гудок.

Сливающиеся в один разноголосый хор звонкие удары дубинок о перила и решётки.

Голос из репродуктора: «Пять часов ноль минут! Настало время работы! Пять часов…» Голос везде, в каждом углу, над каждым ухом. Голос из ниоткуда. Голос без тела. Голос мертвеца.

Фрэнк спрыгнул с койки. Освальд, как обычно, уже стоял возле решётки. Посмотрев на сокамерника, Фрэнк вспомнил ночной разговор, однако сейчас он казался сновидением, тем, чего на самом деле не было; Фрэнку просто приснилось то, как они общались с Освальдом. И тот даже перестал пугать Фрэнка – пугать своим взглядом, в котором ощущалась свобода. Или, как говорил Освальд, «мечтательство».

Камеры открылись.

Заключённых выстроили на ярусах.

Осматривающий ряды надзиратель внезапно остановился напротив Освальда. Фрэнк смотрел прямо перед собой, не двигаясь, и не видел, что происходит сейчас сбоку от него.