Текст книги "Из мрака (СИ)"

Автор книги: matericsoul

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц)

А ещё лучше – умереть.

========== 2. Роковая ошибка ==========

Два года назад, «Нова Проспект»

После душа и дезинфекции новоприбывшим выдали форму и тюфяки. Последние были полны всяких ползучих гадов, вроде вшей и клопов, но выбирать не приходилось – камеры в старом блоке продувало, и спать на холодных нарах означало посадить себе здоровье раньше, чем это сделает Альянс, а тюфяки всё же исправляли ситуацию, хотя тонкая хлопчатобумажная форма также сокращала шансы согреться ночью – влажный и промозглый, как из склепа, морской бриз пронизывал тело насквозь, что человек мгновенно забывал о сне и отдыхе как таковых. Впрочем, итоговое положение вещей не вызывало у Фрэнка особого негодования – над теми, кого отправляли в «Нова Проспект», рано или поздно должны были провести процедуру модификации, а до этого момента Альянсу необходимо было поддерживать тела будущих солдат (или нет, при неудачном истечении операции) в близкой к более-менее нормальной форме, поэтому еда по расписанию и какой-никакой спокойный сон были обеспечены (не считая, опять-таки, сквозняка в камерах).

И всё же – тюрьма не санаторий. Не все надзиратели являлись обращёнными солдатами, беспрекословно и беспристрастно выполняющими свою работу – в охранную службу брали людей из числа заключённых, а те готовы были из кожи вон лезть, чтобы продемонстрировать хозяевам исключительную покорность – избивали бывших сокамерников, стравливали других арестантов между собой и прочее.

Это мне знакомо, подумал Фрэнк, следуя по второму этажу к отведённой камере. Фрэнк был сыном политика и до оккупации успел повидать, как действуют различные социальные механизмы, по сравнению с которыми тюремные разборки – пустяк.

– Стоять! – раздался приказ конвоира. Фрэнк замер на месте. Решëтка съехала вправо, и охранник дал команду повернуться. Теперь Фрэнк стоял лицом к раскрытому проëму, за которым начинался полумрак двуместной камеры.

– Вперëд! – гаркнул охранник.

Фрэнк ступил в потëмки, и решëтка быстро захлопнулась. Охранник ушëл, отчитавшись по рации начальнику.

– Как зовут? – прозвучал из темноты голос.

– Фрэнк.

– И что ты натворил, Фрэнк?

– Убил патрульного.

Шуршание, вздох. Некто поднялся с кровати и вышел на свет – среднего роста человек с сухим, морщинистым лицом и лысым черепом. На исхудавшем, костлявом теле роба казалась на пару размеров больше, свисая, как надетое на огородное чучело тряпьё. Взгляд же был странным, казалось, этого человека невозможно раскусить, невозможно понять, что у него на уме. И этот взгляд сейчас оценивал Фрэнка.

– И как же ты его прикончил?

– Булыжником.

Незнакомец выразил удивление и наконец представился:

– Освальд. Моя койка снизу. Ложись и не мешай мне спать, Фрэнк.

Освальд вернулся на свою койку. Фрэнк закинул тюфяк наверх, расправил его и лëг. К этому времени освещение в блоке перешло в ночной режим, и поступающее из-за решëтки количество света значительно снизилось, что в самой камере наступила непроглядная тьма. Фрэнк закрыл глаза, чувствуя подступающий сон, но спустя пару минут почти всë тело охватил жуткий зуд, из-за чего и холод ощущался острее.

Фрэнк в эту ночь не спал, а вот Освальд дрых как миленький. Видно, привык.

Раздался долгожданный гудок, вспыхнул свет, и охранники начали непрерывно барабанить по решëткам, периодически выкрикивая: «Подъëм!» Во всём блоке зазвучал трескучий, металлический голос из репродукторов: «Пять часов ноль минут! Настало время работы! Пять часов…» И так далее.

Фрэнк услышал, как Освальд встал с койки и направился к решëтке. Решив не испытывать судьбу, Фрэнк соскочил с полки и тоже подошëл к выходу.

Гудок продолжал надрываться. Охранники, прохаживаясь вдоль камер, стучали по перилам. Фрэнк впервые увидел надзирателей из числа самих заключëнных. Отличались от солдат они только тем, что лица не закрывал респиратор. Наделëнные властью, охранники не шли, а именно шествовали, как при смотре войск на параде. Ровная спина, грудь колесом, вздëрнутый подбородок. Разумеется, этим охранникам не давали полный контроль над блоком – рядом находились обращëнные солдаты, следившие за исполнением своих коллег.

По команде все камеры на этаже разом открылись. Заключëнных вывели наружу.

– Что, клопы заели? – спросил Освальд, пока арестантов строили в шеренгу по одному.

– Вроде того, – сказал Фрэнк.

– Если отправят на перерабатыватель, попробуй найти там керосин или типа того.

– А ну тихо!

Голос прогремел прямо над ухом. Вслед за ним на Фрэнка обрушился удар – резкий, точный. Били наотмашь и со всей дури, в плечо. Не успев толком ничего сообразить, Фрэнк уже терпел разгорающаяся в суставах боль, борясь с желанием сползти на пол – от усталости и последствий удара.

– Встать!!!

Будто собака лает – такая массивная, тупая псина, что хочется тут же еë пристрелить.

Ударили в живот – с такой силой, что в глазах потемнело и воздух мигом вышел из лëгких. Глотая воздух, Фрэнк вдруг осознал, что не может вдохнуть.

Глаза надзирателя пылали гневом и вместе с тем светились от удовольствия.

«Чёрт…»

С губ сорвался беззвучный возглас. Лёгкие просто отказывались принимать кислород; в груди стало пусто, и пустота становилась более плотной, будто горло заткнули пробкой.

– Встать! – раздался над головой приказ надзирателя.

Фрэнку почему-то вспомнилось, как они с Джеком прикончили патрульного. Булыжник в крови. Зияющая дырка в шлеме, и что там в темноте, не разобрать, то ли мозги, то ли просто какая-то мешанина из волос, костей, крови… Кровь ещё такая тёмная, липкая. Льётся из дырки, точно из опрокинутой бутылки с водой.

Что-то шевельнулось в горле, и в следующее мгновение воздух мощной струёй вошёл внутрь. На глаза Фрэнка навернулись слёзы. Он даже не мог поверить в это – счастье… Его не смущало и то, что он находится в тюрьме и вполне может сейчас отхватить очередную порцию тумаков.

Попытавшись выпрямиться, Фрэнк понял, что это вызывает ещë больше боли, и в столовую он пошëл, слегка сгорбившись.

Кормëжка состояла из какой-то синтетической дряни. На вкус как бумага, напоминая видом своим разваренную кашу, эта похлëбка не устраняла чувства голода и тем более не давала чувства насыщения. Завтракали заключëнные молча; в столовой слышны были только методичные постукивания алюминиевых ложек о жестяные миски. Само помещение столовой явно знавало лучшие времена: где-то была расколота или выбита облицовка, с потолка иногда сыпались кусочки штукатурки вперемешку с частицами осыпающегося цемента, про пол и говорить нечего. Альянс хоть и поддерживал старый блок в рабочем состоянии, но не более того.

Вновь гудок – завтрак окончен.

Фрэнка больше не мутило, однако боль в плече и не думала проходить. И зуд до сих пор раздражал его, что на фоне остальных конвоируемых Фрэнк напоминал эпилептика – весь трясся и изгибался, пытаясь справиться с зудом, стараясь при этом как можно меньше двигать повреждённым плечом.

Заключённых перевели в просторное помещение, откуда их обычно распределяли на внешние и внутренние работы. Фрэнк попал в отряд, который отправлялся на завод по добыче и переработке сырья. Освальд напророчил. Если сегодня не отыскать керосин, то неизвестно, сколько ещё придётся страдать из-за вшей – если, конечно, раньше не наступит момент, когда Фрэнка решат отправить в модернизированную секцию «Нова Проспект», где людей превращают в солдат Альянса.

Завод находился недалеко от тюрьмы и тщательно охранялся. По прибытию заключённым выдали униформу и провели в главный зал. Сохраняя в мелочах и общей планировке вид человеческого сооружения, в целом завод был перестроен и переоборудован в соответствии с инопланетной архитектурой. Монолитные металлические конструкции отливали бирюзовым цветом; исходящий от гигантских ламп яркий и одновременно холодный, будто бы колкий, свет заполнял всё пространство, погружал его в безжизненный, хлорированный вакуум, по сравнению с котором тюремные блоки в старом здании «Нова Проспект» казались образцом человеческого тепла и уюта. Ещё – на заводе было жутко холодно. Со рта заключённых срывались клубы белёсого пара. Фрэнк пытался не думать о холоде – вновь, – и его начала пугать подобная перспектива. Он не мог унять дрожь, тогда как остальные из его отряда, казалось, прекрасно чувствуют себя в таких условиях. Все стояли, не двигаясь, в ожидании команд.

Шум на заводе стоял такой, что с трудом можно было уловить крики надзирателей, поэтому, дабы не осложнять себе жизнь, охрана предприятия пользовалась языком жестов, толчков и пинков, расставляя новоприбывшую смену по рабочим местам. Альянс, чьё производство практически полностью строилось на автоматике и минимальном вмешательстве ручной силы, почему-то пользовался человеческим ресурсом именно здесь, хотя, как казалось Фрэнку, выработка завода ничуть не уменьшилась бы, если устранить отсюда труд заключённых. Впрочем, в ближайшие несколько часов каждый, кого привели сюда, мог забыть о самой возможности спокойно поразмыслить над своей жизнью, отдаться рефлексии – ежесекундный надзор и доведённый до полного автоматизма принцип работы отвращал заключённых от какого-либо забытья, отдохновения от тюремного быта. Фрэнка изумило то, что по-настоящему изматывающей работы на заводе не было. Его поставили оператором машины по сортировке переработанных материалов, и всё, что требовалось от Фрэнка – методично нажимать на кнопку и двигать рычаг, обеспечивая машине бесперебойное функционирование. Конечно, на предприятии присутствовал грубый физический труд, и некоторых заключённых на всю смену подрядили в качестве грузчиков, но даже эта задача выглядела более ответственной и осмысленной, чем та, которую вменили Фрэнку.

Раздражение на коже не унималось в течение всего рабочего дня, тогда как последствия от удара надзирателя прошли довольно скоро, хоть движения рукой по прежнему приносили неприятные ощущения в плече. Пытаясь не выдать своего беспокойства, Фрэнк начал осматриваться по сторонам, однако ничего, даже отдалённо напоминающего контейнер с керосином, не было видно. Сотрудники тюрьмы, похоже, тщательно следили за порядком на заводе: ни одной лишней или забытой детали на рабочем месте не было. Никаких шкафчиков, ящиков, короче, всего того, во что можно было бы что-то спрятать, утаить. Оно и понятно: Альянс доверяет машинам больше, чем людям, и работа, вроде той, что выполняли заключённые, не приносила никакой продуктивной и производственной пользы. Это был политический акт, хорошо знакомый Фрэнку, поскольку он часто мог видеть, какими средствами манипуляции пользовался отец, чтобы одно выдавать за другое. Вера людей – благодатная почва, ей можно управлять, как тебе вздумается, однако, эту веру необходимо постоянно чем-то поддерживать; если это удаётся, считай, народное доверие у тебя в кармане, а значит, не составит никакого труда перетасовать понятия. Труд – принуждение. Свобода – изоляция. Представления подменяются очень легко, как по щелчку пальцев. Альянс же действовал решительно – в конце концов, у него была громадная сила и поддержка, ресурсы и полный доступ к средствам массовой информации. Ему ничего не стоило вбить в головы людям необходимые идеи. Семичасовая война была не военным конфликтом даже, а иллюстрацией того, что грязные методы ничего не стоят. Нужно подавить людей, а не победить.

Мучаясь от раздражения, Фрэнк тем не менее вошёл в ритм, и охрана его практически не трогала, казалось, она про него даже забыла. Завод жил своей жизнью, точно гигантский организм, и оставалось догадываться, какова была его подлинная функция. Судя по всему, где-то в глубине здания располагались турбонасосы и вертикальные скважины, выкачивающие из земли сырьё. В целях сохранения стратегически важной информации о примерной визуальной схеме завода, надзор, разумеется, не пропускал заключённых дальше определённой зоны. Лично для Фрэнка такие меры предосторожности со стороны Альянса казались излишними, поскольку Сопротивление не представляло собой серьёзной оппозиции – лишь небольшая группа сепаратистов, только и всего. Они не смогут остановить этот процесс. Альянс продолжит высасывать из планеты соки, пока та совершенно не ссохнется. Сколько ещё пройдёт лет, прежде чем земли окончательно превратятся в окоченевшие, серые пустоши? Между материками кое-как поддерживалась связь, и за несколько дней до ареста Фрэнк услышал новость о том, что Килиманджаро с виду начала походить на песчаную гору, а леса близ вершины полностью лишились листвы, деревья высохли и загнулись. Африка почти полностью превратилась в пустыню. Что творилось в других частях света было неизвестно, впрочем, в данный момент Фрэнку было не до этого. Его волновало лишь то, что без какого-либо средства против клопов ночью он не заснёт.

Несколько раз во время работы надзиратели объявляли перерыв, но отдыха, конечно же, этот перерыв не подразумевал. Заключённые просто стояли рядом со станками, ни на шаг не отдаляясь от своего рабочего места, и даже не разговаривали друг с другом, кроме нескольких людей, чей смех слышался где-то в противоположном от Фрэнка конце помещения. Шум не прекращался, завод продолжал работать сам по себе, отчего картина со стороны казалась ещё более абсурдной. Люди же стояли, разминая ноги, поскольку охрана не давала возможности даже сесть на пол. Замечая подобное действие, надзиратели тут же набрасывались на заключённого и принимались колотить его дубинками – не до полусмерти, но достаточно для того, чтобы в ближайшие дни тело арестанта изнывало от боли. Спустя несколько таких перерывов Фрэнк понял, в чём их суть. Таким способом в заключённых старались добить последние остатки воли.

Когда раздался гудок к отбою, Фрэнк даже обрадовался – не потому, что изнуряющая работа окончилась (она и не была изнуряющей), а потому, что это бесполезное, отупляющее занятие подошло к концу. Заключённых вновь построили в шеренги и повели в отдельный зал, где было необходимо сдать униформу. Камеры видеонаблюдения, установленные через каждые несколько метров, фиксировали любое движение внутри толпы; механический женский голос из раза в раз повторял фразы о пользе и обязательности коллективного труда, что, конечно, выглядело откровенным издевательством, учитывая, как проходит на этом заводе работа. Да и как догадывался Фрэнк, на остальных объектах трудовая деятельность также вряд ли отличалась большей осмысленностью.

Среди заключённых легко можно было опознать тех, кто давно уже сидит в «Нова Проспект»; у этих людей были осунувшиеся, серые лица, казалось бы, совершенно лишённые какого-либо живого выражения, индивидуальности; словно бы ссохшиеся и потому уменьшившиеся глаза глубже погрузились в глазницы, точно прячущиеся в пещере зверьки – глаза, которые утратили взгляд, трепетный отклик души, когда-то обитавшей по ту сторону этих к настоящему моменту как бы остекленевших сосудов. При таком призрачном, практически мертвецком внешнем виде, стирающем различие между живым человеком и тенью, молчание, которым были стиснуты тонкие от обезвоживания, сухие и бесцветные губы старожил, тем не менее говорило об этих людях больше, чем любая речь. Это молчание вопило, предупреждая, что являет собой «Нова Проспект» – концлагерь, в котором участь умереть – это скорее дар, чудесный случай. Смерть – что-то человеческое, напоминающее о родном мире. То, что Альянс желает искоренить в первую очередь.

Заключëнных конвоировали обратно в тюремные блоки. Лучи прожекторов полосовали погружëнную в ночную тьму внутреннюю территорию тюрьмы; ниспадающие с наблюдательных вышек пучки белого, как на заводе, стерильного света, казалось, нисходят прямо с небес, точно взор божественного провидения, скрыться от которого нет никакой возможности. Фрэнк мельком заметил части корпуса новой секции «Нова Проспект» – гигантские рëбра заградительных установок, абсолютно идентичные тем, которые Альянс использует в городах, стояли, вонзëнные, как клыки в тело жертвы, в старое здание тюрьмы, притесняя его, поглощая. Верхние этажи сооружения покрывали, похожие на чешую громадного монстра, пластины, издающие в ночи едва уловимый фиолетовый блеск. В окнах на самом верху горел свет, и одному богу известно, что творилось за этими окнами. Ходили слухи, что арестованных людей держат в специальных саркофагах, напоминающих коконы; эти саркофаги висят в несколько рядов на высоченных стенах, ожидая часа, когда пришельцам понадобится очередное тело для экспериментов или модернизации.

Только сейчас Фрэнк задумался о том, что осталось от его жизни там, за пределами охраняемого периметра. Микки мëртв, Джек пропал. Фрэнк переживал только за Джека. Микки же получил по заслугам, хотя, опять-таки, смерть в данном варианте воспринималась скорее как удача, нежели трагедия, и Фрэнк ощутил нечто противоречивое – будто он завидует Микки, что тот уже на том свете, а Фрэнк здесь, вкушает все прелести реального бытия – холодного, колкого, одновременно грязного и до отвращения стерильно чистого. Фрэнк поторопился прекратить поток воспоминаний; они заставляли его думать, что «Нова Проспект» – не тупик в его существовании, что отсюда получится выбраться рано или поздно. Лица старожил говорили об обратном.

Ложная надежда отравляла душу. Пусть даже Фрэнк понимал, что умрёт здесь. Это конец. Всё равно что-то мерцало в душе. Среди мрака. Слабое мерцание маленького огонька, которое разгонял мощный, слепящий луч прожектора, оставляя за собой только кромешную, липкую тьму.

Охранники направляли заключëнных, точно загонщики – стадо животных – безвольных, ни на что не реагирующих тварей. Конвоиры даже не давали приказов – достаточно было тычков и ударов, чтобы заставить подавленных людей следовать нужной траектории. Холод забирался под одежду, сковывал конечности; чтобы не распалять боль в плече, Фрэнк старался дрожать как можно меньше, но студёный морской бриз проникал в каждую клетку, пронизывал тело до мозга костей, что зуб на зуб не попадал. И всё же ощущения боли и холода, какие бы мучения ни приносили, напоминали Фрэнку, что он ещё жив, что он не похож ещё на робота, по сравнению с другими заключённым, что шагали рядом с ним, походя на тени, скользящие по стенам какого-нибудь склепа. Эти люди словно бы срослись со своими тенями, стали бесплотными; души покинули их тела, и теперь эти люди продолжали существовать только благодаря оставшимся рефлексам.

Внезапно заключённых остановили прямо перед входом в блок. Кто-то из толпы продолжал по инерции идти вперёд – этих людей охранники останавливали ударами по коленям и голеням, так что заключённые, подгибаясь, падали, будто складываясь, как куклы, у которых перерезали ниточки. Ворота блока открылись, и наружу вывели группу заключённых из десятка человек. Их повели через плац в сторону новой секции «Нова Проспект». Фрэнк наблюдал за группой, пока ворота за ними не закрылись. Забитые, сгорбленные фигуры. Задолго до того, как стать объектом модернизации, эти люди уже утратили всё человеческое, их тела – лишь оболочки, автоматы. Фрэнку эта участь показалась хуже смерти. Но боятся и тревожиться уже не оставалось сил; Фрэнк даже не удивился, когда подумал, что хорошо было бы уже дойти до камеры и лечь на жёсткий, холодный тюфяк, полный вшей, и заснуть. Сон – спасительный край, заслонка против этого мира. Не так страшно жить, когда не осознаёшь, что происходит.

Ещё лучше – умереть.

Наконец заключённых завели внутрь, в то же помещение, откуда их отправляли утром на объекты. И если после завтрака лица большинства людей смотрелись более менее бодро, то сейчас многие из них выглядели хило. Как и Фрэнк, они, должно быть, держали в голове одну лишь последовательность – камера-койка-сон. Плевать на вшей, плевать на клопов, а холод в камере в какой-то мере перебивал жгучее ощущение зуда по всему телу.

Мозг требовал сна, тогда как тело изнывало от раздражения и острой, растекающейся от плеча до груди и спины, боли. Снова Фрэнк весь трясся и чесался, когда остальные присутствующие стояли практически как вкопанные, ожидая, когда их поведут в камеры.

Охранники принялись расталкивать заключённых, распределяя их по нужным секторам. Чья-то рука – крепкая, будто сделанная из металла, безжизненная, – выхватила Фрэнка из толпы, как плюшевую куклу, и приставила к другой группе заключённых; пальцы разжались, и Фрэнк в последний момент успел заметить в сумеречном свете пару светящихся окуляров – безмолвный и безотказный механизм, в который Альянс превратил этого человека, вероятно, даже не помнил, кем он был в прошлой жизни. Наверное, так правильно. Это милосердно. Через минуту к Фрэнку приставили Освальда. Скуластое лицо сокамерника украшал фингал; налитый кровью, синяк ярко выделялся на потускневшем, сером лице. Освальда от остальных отличал взгляд – проникновенный, оживлённый, совсем не похожий на те, что видел Фрэнк в тюрьме до этого; глаза, с которыми нельзя сравнить глаза тех, кто сейчас стоял с ними в толпе.

Заключённых завели обратно в камеры.

Решётки захлопнулись.

Фрэнк тут же полез на койку. Освальд решил справить нужду. Судя по внешнему состоянию унитаза, лишь благодаря чуду эта конструкция вкупе со сливным бачком не отвалилась ещё от стены. Приспустив штаны, Освальд начал мочиться, и в камере раздалось характерное журчание. Освальд громко сопел и ныл, пока вытекала моча; видимо, надзиратели успели уже как следует отбить заключённому почки. Фрэнк отвернулся к стене и закрыл глаза. Закончив, Освальд оделся и спустил воду. В камере завоняло тухлятиной и гнилью. Канализация в тюрьме работала на отвали; исходящие от бурлящих под «Нова Проспект» сточных вод испарения, как по воздуховодам, поднимались по стоякам прямиком в камеры. Говно, моча, рвота, кровь… всё сливалось в симфонию омерзительной, пробирающей вони. Фрэнк зажмурился, будто это могло отключить обонятельные рецепторы, однако из слива унитаза несло так сильно, как если бы кто-то разжёг в канализации костёр из гигантской кучи дерьма, направив дым прямиком сюда.

– Ублюдок! – заревел Фрэнк.

Свет в блоке перешёл в ночной режим.

За решёткой проскальзывали тени надзирателей.

Освальд не слышал Фрэнка. Он спал.

Фрэнк заплакал. Только сейчас до него дошло, что это конец. Смерть не придёт быстро. Возможно, она вообще никогда не явится. Фрэнк видел перед собой, как наваждение, исчезающую за воротами новой секции группу заключённых – однородная масса, тёмная и бесформенная, будто клякса… И Фрэнку предстоял тот же самый путь. Сперва – превращение в безропотную, бездушную оболочку. Он забудет своё имя, своё прошлое… Даже когда его приняли ГО-шники, Фрэнк не боялся. Он не чувствовал ни досады, ни страха. Когда его отправили в «Нова Проспект», он не запаниковал. Здесь есть крыша над головой, здесь кормят. И вот – откровение. Фрэнк не заслуживал даже смерти, и судебная машина Альянса постарается как можно доходчивее показать это ему, преступнику, убийце. Рыдая, Фрэнк зарылся лицом в тюфяк – замшелый запах старой ткани кое-как перебивал вонь из толчка. «Я не хочу тут умирать», – подумал Фрэнк. Неясная, но довольно ощутимая жажда жить заклокотала где-то внутри. Микки, чёрт его дери, просто не заслуживал смерти. Он должен быть здесь, вместо Фрэнка, а Фрэнк – в лучшем в мире, в небытии. Там, где нет запаха мочи и дерьма, где тебя не избивают по прихоти тех, кому дали немного власти. Умереть бы прямо сейчас… Надо лишь дотерпеть. Пока он не превратится в одного из них – осунувшихся, сгорбленных призраков. И вот когда он станет тенью, то не будет больше думать о том, что было. Он перестанет мыслить, сознание уснёт навеки. А вместе с тем перестанет и существовать. Эта идея, как ни странно, приободрила Фрэнка.

И всё равно за всю ночь он не сомкнул глаз. Образы прошлого навязчиво роились в голове. Перед глазами мелькали картины жизни в Сити-17. Осознание роковой ошибки не давало Фрэнку заснуть. Если бы не этот дебильный план, он не оказался бы здесь. Мысли о смирении тут же сменялись всплесками отчаяния; этих стен, этой решётки, этой грязи и вони не должно быть. Что-то пошло не так, ведь Фрэнк не преступник, а законопослушный гражданин. Его даже успокаивало соображение о собственной невиновности, однако, спустя мгновение в памяти возникал пробитый, кровоточащий череп – чёрная, хлюпающая дыра, выплёвывающая сгустки тёмно-красной склизкой субстанции. Белый респиратор. Багровые потёки, они сливаются в лужу, которая всё шире растекается вокруг головы. Кровь будто ползет по земле, точно живое существо. Ощущение стало необыкновенно ясным; это было не просто воспоминание, а погружение, переживание вспять, адский круг.

Со временем вонять в камере стало меньше. Фрэнку даже подумалось, что он сейчас уснёт. Он отдохнёт, хоть тело трясло от холода, кожа чесалась от вшей, а плечо продолжало болеть. Ничто из этого не помешает ему уснуть. Ничто…

Вспыхнул свет и зазвучал гудок. Застучали дубинками по перилам. Голос из репродуктора объявлял подъём.

Сперва Фрэнк не хотел принимать это как реальность. Но звуки становились всё назойливей; гудок рвал барабанную перепонку, лишая мозг любых реакций, за исключением реакции немедленного подчинения. Удары дубинок о перила слились в одну беспорядочную, орущую навзрыд какофонию, что вкупе с гудком и транслируемыми сообщениями о начале нового рабочего дня превращали утренние часы в жуткое, бесчеловечное представление. Уже на этом моменте некоторым с трудом удавалось выживать… Фрэнк вдруг понял, что тяжелее всего даётся не первый день в «Нова Проспект». Его можно даже не считать. Сейчас же, после второй ночи, до него дошло, что значит попасть в концлагерь.

Нельзя прокричать «Заткнись!»

Нельзя показывать недовольство.

Нельзя посылать надзирателей в жопу.

Нельзя ничего, что могло бы напомнить человеку о чувстве собственного достоинства.

Освальд уже стоял у решётки, когда спустился Фрэнк.

Всё повторилось в той же последовательности: заключённых выпустили, построили; охранники из числа немодифицированных людей поиздевались над несколькими арестантами. Человек мог не угодить по каким угодно параметрам – не такой взгляд, не такая одежда (хотя она, конечно, день ото дня совершенно не менялась), не такой склад мышления, в конце концов… всё заканчивалось побоями – среди общего молчания раздавались частые, методичные глухие удары прорезиненных набалдашников о плоть, будто стучат палками по мешкам с зерном или песком, и пространство наполняли выкрики избиваемых – и чем больше кричали, тем больше били, для остальных урок, кому придётся терпеть над собой издевательства надзирателей: не кричи, когда бьют. Стисни зубы. Хоть они треснут и раскрошатся от напряжения, их так или иначе могут выбить; главное, не ори, не издавай ни звука, и тогда обойдёшься не такими сильными ударами. Надзирателям нравится, когда кричат. Фрэнк посмотрел на стоящих поодаль охранников с респираторами и шлемами на головах. Прошедшие процедуру модификации солдаты хоть и обращались с заключёнными, как со скотом на живодёрне, однако не занимались издевательствами и избиениями, как охранники, набранные из арестантов. Альянс прекрасно понимал, что люди спокойно могут сожрать друг друга и без стороннего вмешательства.

Спасибо, отец, подумал Фрэнк, ты научил меня правильным вещам. Чёртова политика. Начинаешь видеть, какая дрянь сидит внутри каждого; и эту дрянь многие отрицают, говорят, что злые люди злы по каким-то причинам, что их такими сделало общество, семья, условия… Для дряни не надо никаких условий. Она сама по себе чудесно произрастает в душе; здесь не помогут ни мораль, ни закон.

На построении Фрэнка не били.

Столовая. Снова синтезированная биомасса, слабо напоминающая еду и такая же сытная. Распределитель. Отправка на работу.

Всё как по часам.

Фрэнк ни на что не обращал внимания, его восприятие словно бы заглохло, и любые раздражения или информация, поступающие из внешнего мира, не доходили до мозгового центра. Он будто бы спал, отделённый от окружения, двигался на автомате; картинка перед глазами расплывалась, но Фрэнку не обязательно было видеть, дабы контролировать и координировать движения – тело двигалось само по себе, когда сознание Фрэнка пребывало в спячке.

Опять завод по переработке. По-прежнему холодно. По-прежнему шумно. Охранники дежурят на верхних ярусах, осматривая цех.

Сегодня Фрэнка поставили за некий аппарат, с виду напоминающий токарный станок. Устройство и само справлялось с задачами согласно заложенной в ней программе, но Фрэнку, тем не менее, поручили вовремя нажимать на кнопку пуска, после чего надо было опускать рычаг; далее процедура повторялась. Никаких видимых изменений в функционирование станка это не приносило. Плевать. Шум в цеху по-своему успокаивал Фрэнка, убаюкивал. Главное, что здесь не пахнет. На заводе вообще не было никаких запахов, и воздух был настолько чист, что, казалось, будто и не дышишь вовсе, поскольку человек просто не ощущал, что лёгкие наполняются кислородом. Не то чтобы в обычной жизни часто обращаешь внимание на такую мелочь, как дыхание, но здесь сталкиваешься с поразительным феноменом – этим воздухом просто невозможно дышать. Он настолько свеж, так тщательно очищен и провентилирован, что практически неощутим, неуловим. Главное, здесь не воняет. Фрэнк улыбался. Да, главное, что вони нет.

Кнопка – рычаг. Ни звука, ни отклика. Машина работает сама по себе. Снова: кнопка – рычаг. Прошла минута… час… или время вовсе остановилось… К чему вопросы, на них всë равно никто не ответит, да и было бы кого спрашивать. Кожа чесалась, и это оставалось единственной вещью, что связывала Фрэнка с реальностью, пока в один момент ему не стало плохо. Внезапно начало мутить; в глазах почернело, стало нечем дышать. В этот момент мимо проходил надзиратель. Он был из обычных людей.

– Эй! – Надзиратель подошëл к Фрэнку, заметив, что тот перестал совершать необходимые манипуляции. – Какого хуя?! Вернулся к работе!

А смысл, хотел сказать Фрэнк, какой смысл что-либо делать, если наша работа бесполезна?! Не сказал. Ему стало хуже. В желудке опустело; к горлу подкатила тошнота. Голова начала кружится. Заводской шум отдалился, его выместил гулкий стук сердца, каждое сокращение мелкой дрожью отдавалось во всём теле.

– Работать! – зарычал надзиратель. Фрэнк не видел его лица. Он смотрел прямо перед собой – в расплывчатую тьму, которая постепенно наводняла взор.

– Я не могу, – прошептал Фрэнк.

Надзиратель ударил его в правый бок. Наконечник дубинки погрузился в кожу под рёбра, и царившая до этого удушливая пустота в животе всколыхнулась, отозвалась на удар резким, пронизывающим спазмом, и Фрэнк упал на пол, в полной мере осознав вернувшееся ощущение реальности.