Текст книги "Из мрака (СИ)"

Автор книги: matericsoul

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц)

– Вот, возьми, сколько хочешь, – сказала она и протянула Фрэнку портсигар. Внутри лежало несколько самокруток. Каковы обычные сигареты на вкус, те самые, свёрнутые на заводе и упакованные в прямоугольные пачки, наверное, во всём мире практически никто не знал, поскольку спустя несколько лет после оккупации резервы табака иссякли. Кое-как, где-то, какими-то неведомыми способами людям удавалось найти сигареты и табак. У некоторых получалось выращивать табак, пусть в таких условиях, когда вся экосистема планеты рушилась с невероятной скоростью, это растение становилось прихотливым и не очень живучим; в итоге, мелочь, в мирное время разбавляющая минуты безделья, стала большой редкостью и роскошью.

Фрэнк взял одну самокрутку и вернул портсигар Марийке.

– Возьми ещё. – Марийка заговорщицки улыбнулась. – Я скажу, что это я всё выкурила.

– Ты ведь не куришь.

– Ну, ты просто мало знаешь, как я жила раньше, до войны.

Они засмеялись.

Фрэнк положил в рот сигарету.

Вокруг тишина, и кажется, что лишь они двое – Фрэнк и Марийка – единственные живые люди на свете.

– Пойду прогуляюсь, – сказал Фрэнк.

– Давай.

– Спасибо за сигарету.

– Пожалуйста.

Закурив, Фрэнк переступил порог, выйдя под лунный свет. Небо распахнулось над ним белёсым, неподвижным, как при штиле, полотном, на котором матовыми разводами тянулись облака, как будто состарившиеся, высохшие лоскуты сброшенной змеиной кожи. Бледные. Местами рваные. Худые, голодные облака.

Фрэнк пошёл дальше по улице. Он не обернулся к Марийке, прежде чем пойти, охваченный желанием поскорее покинуть её, потому как считал, что весь этот разговор был ошибкой. Ведь можно было просто поздороваться и пойти дальше, как сейчас, поднимаясь по мощёной дорожке, ведущей к зданию бывшего детского сада. Зачем он вообще поддержал беседу? Фрэнк хоть и пытался загнать подальше симпатию к Марийке, она, тем не менее, руководила его действиями не менее властно, чем сама воля. Как это говорят… сердцу не прикажешь. Но любовь не выживет в таких обстоятельствах. И всё же она – это одна из немногих вещей, что вообще даёт силы выжить. Как ни крути, даже в мирное время Фрэнку не удалось бы завести с Марийкой отношения. У неё есть муж. Возможно, у неё была семья. Дети. У Марийки были дети? Почему-то Фрэнк не задумывался над этим раньше. Его это и не волновало.

Он мало с кем общался в Рэйвенхолме, стараясь свести к минимуму взаимоотношения с окружающими. Сбежав из «Нова Проспект», Фрэнк словно стал видеть какой-то изъян в людях, во всём человеческом обществе; он не мог серьёзно относится к прежним моральным устоям, у него не было никаких причин возвращаться к обычной жизни… Такой жизни, которую стремился восстановить Рэйвенхолм. Любовь относилась как раз к числу вещей, которые, на взгляд Фрэнка, умерли с началом войны. Каждый заботится о себе. Точка. И если начнётся заварушка, и Альянс вторгнется сюда, никто не станет бороться с общей угрозой – каждый похватает оружие, чтобы спастись самому. «Восточная Чёрная Меза» ничем не поможет. Фрэнк никогда не доверял персоналу базы и Сопротивлению в целом, считая этих людей лицемерами. Провоцируя Альянс, Сопротивление обходилось жертвами среди обычных людей, которые и думать не думали примыкать к оппозиции, тем самым повышая среди населения степень недоверия к своей организации. Хотя, идеалы Сопротивления были в чём-то созвучны взглядам Освальда, но, если прикинуть, Освальд говорил совсем о другом. Сопротивление вешало лапшу на уши: независимость, необходимость реванша и изгнания интервентов. От этого политического лексикона пухла голова; почти всё детство и юность прошли у Фрэнка под аккомпанемент всевозможных сегрегаций и легитимизаций… политика вошла в кровь, в генетический код, от чего Фрэнк всячески открещивался. Освальд верно говорил, что политика уничтожает личность; какими бы ни были идеалы личности, политика испортит их, превратив в средство достижения собственных целей. Политика не имеет никакого отношения к личной свободе. Свободе, истоки которой Освальд видел лишь за пределами противостояния человека и Альянса.

Но кто тогда будет сражаться в обществе, состоящим исключительно из индивидуалистов?

Нет, меня это не касается, решил Фрэнк. Он старался не думать о будущем. Всё, что занимало его сейчас – ночь и тишина, и сигарета, что почти догорела, и вкуса которой Фрэнк так и не успел распробовать, поскольку слишком увлёкся размышлениями. Подобно сомнамбуле, он медленно шагал, не разбирая дороги, по переулкам, выйдя в конце концов к освещённой одним-единственным фонарём площади в самом центре Рэйвенхолма. Маленькое, а при таком освещении казавшееся совсем крошечным, пространство было окружено домами наподобие крепостной стены; над черепичными крышами возвышался невдалеке чернеющий в ночи купол церкви. В воздухе витал характерный запашок навоза – поблизости находилась свиноферма. На этом пятачке люди не жили – не из-за вони, а потому, что жилых зданий тут не было – в довоенное время тут находились приходская школа (Фрэнк удивлялся, насколько в Восточной Европе был набожный народ, хотя, в Америке влияние религии тоже не было сколь-нибудь слабее), галерея, почтамт, телеграф… Короче говоря, тут была сконцентрирована культурная жизнь шахтёрского поселения. Сейчас же о культуре здесь мало что напоминало, и воняло, чёрт подери, как в аду, однако, вспоминая тюрьму, Фрэнка не особо выводил из себя запах. Выйдя на свет, Фрэнк будто бы вынырнул из воды, и тьма обступила его непроницаемой, глухой завесой, и Фрэнк словно бы оказался в далёком, отделённом от человеческого мира краю. Один под потоком тусклого света. Город будто бы исчез во тьме: нет никакого Рэйвенхолма, нет этих допотоных зданий с облупившимися фасадами, нет улиц и переулков, нет холмов и нет неба. Один только Фрэнк, облечённый светом маломощной лампы, будто укрытый саваном.

Из тьмы послышался голос:

– Интересное время для прогулки.

Голос, казалось, прозвучал из ниоткуда. Не видно никакого силуэта, ни одного очертания тела. Фрэнк вышел обратно во тьму; глаза сперва ослепли на несколько секунд, а затем начали ощупывать темень, как руки слепца исследуют грани незнакомого предмета.

– Это я, Фрэнк, – сказал голос. – Батюшка.

Слово «батюшка» Фрэнк не очень понимал. Для православных оно означало церковный сан, что для американца-католика мало что сообщало.

– Григорий? – спросил Фрэнк.

Темнота спутала карты. А может это недосып? Фрэнк покрылся испариной; происходящее окутывало непостижимое, мистическое ощущение, и если бы его спросили сейчас, не мучает ли в данный момент Фрэнка какое-то предчувствие, он сразу же бы ответил, что что-то сидит во тьме, ожидая своего часа. И возможно, это было бы лишь придумкой заплутавшего разума. А может, в этом скрывалось бы зерно истины…

Священник медленно подошёл к нему.

– Что привело тебя сюда в этот час? – спросил священник. Вполне буднично. Пусть сейчас уже три часа ночи.

– Мне не спалось.

О Григории в Рэйвенхолме ходили разные слухи, некоторые из них сильно противоречили друг другу, впрочем, слухи, что превращали Григория в едва ли не легендарную и даже пугающую фигуру, не мешали некоторым жителям регулярно посещать церковь. Как-то Фрэнк тоже хотел зайти в церковь, однако, узнав, что в православных церквях отсутствуют исповедальни и со священником необходимо разговаривать с глазу на глаз, Фрэнк бросил эту затею с той же лëгкостью, с какой она пришла в голову. Сам же Григорий выглядел обычно и не производил впечатления религиозного фанатика; принадлежность к церковному миру выдавал в нëм лишь крестик и рубашка с потëрными кружевами. Не торопясь забить в голову прихожанам да и другим жителям безотчëтную любовь к богу, Григорий, являясь хорошим собеседником, вполне мог поддержать разговор на разные, в том числе и далёкие от религии, темы. Тем более интригующим становился факт, что Григорий подарил Библию Фрэнку, кто десятой дорогой обходил церковь и предпочитал молчать о своëм отношении к вере и религии.

– Тебя волнует что-то?

Григорий будто услышал его мысли. Вошëл в какой-то телепатический контакт и теперь, казалось, видел Фрэнка насквозь.

Фрэнк списал это на наваждение.

Никто не умеет читать мысли.

Но по спине всë равно пробежал холодок.

– Честно говоря, да. Но я не могу это объяснить.

– Ты хочешь поговорить об этом?

Фрэнк не решался ответить.

Священник улыбнулся – лукаво, как старый маг, – и предложил Фрэнку пройтись.

– Смердит тут будь здоров, – сказал Григорий. – Центр города. Напоминает пуп земли. Самое средоточие. Предлагаю уйти отсюда. Нечего нам пока делать на пороге чистилища.

Как завороженный, Фрэнк последовал со священником, и так же, как он пришëл сюда, они шагали кривыми, ломанными переулками, протискиваясь в узкие дворы старого шахтëрского городка. Только луна светила. И тусклые фонари в конце улиц.

– Я вот тоже уснуть не могу, – говорил священник. – Меня мучают кошмары. Когда-то… по моей вине погибли люди. Много людей. Меня поймал патруль и начал пытать. Я знал, где скрывается отряд Сопротивления. Меня быстро сломали. Допрос вёл обычный человек, ГО-шник. Ему-то и пришло в голову не отправлять меня в тюрьму. У Альянса нет такого извращённого ума, как у нас, людей. Мы знаем, как творить зло, как ломать чужую жизнь. И этот патрульный отпустил меня. Как сейчас помню, он сказал мне: «Иди с миром…»

Не перебивая, Фрэнк слушал рассказ Григория. Их со священником жизни были чем-то похожи друг на друга. Вероятно, по какой-то непостижимой причине Фрэнк и Григорий должны были пересечься здесь, посреди ночи, в самом центре города, чтобы Фрэнк услышал это откровение.

– В итоге тот отряд расстреляли, – сказал священник. – Я до сих пор виню себя. Их смерть на моей совести. Несколько лет я живу с этим грузом. И ни на секунду не забываю о том, что сделал.

– Вы не должны винить себя, – произнёс Фрэнк. Хотя, что здесь можно было сказать? Посчитав, что сморозил глупость, Фрэнк замолчал и опустил голову. Он бы предпочёл раствориться во тьме, как Рэйвенхолм, слиться с темнотой, исторгнуть себя из существования. Почему-то Фрэнку стало стыдно. К лицу прилила кровь, а в глазах застыли слёзы. В горле застрял ком. В истории священника Фрэнк увидел себя и Освальда, тогда, на верфи. Когда они почти дошли до Рэйвенхолма. Земля вздрогнула. Как по команде, выползли муравьиные львы, хотя их не должно было быть. Фрэнк с Освальдом рванули к ручной лестнице, ведущей к причалу. Оставалось несколько шагов. Фрэнк первым взобрался на лестницу. Освальд закричал.

– Бог простит нас, – сказал Григорий. – Если бы кто-нибудь из того отряда остался жив и, встретив меня, проклял, я бы не стал возражать. Я не желаю оправдываться тем, что сведения из моей головы достали против моей воли. Не Альянс виноват в том, что произошло, а я, только я.

– Что же это за бог такой, которому плевать на людей?

– У каждого свой путь. И если твой путь пролегает через неверие и отчаяние – то, значит, так оно и должно быть.

Фрэнк не мог продолжать разговор. Он хотел плакать, кричать; он пылал от злости и одновременно чувствовал, как его душит бессилие. Я ведь всю жизнь думаю, что я жертва, подумал Фрэнк, я уверен, что ничего не могу сделать, что судьба издевается надо мной. Освальд был не таким. Хватит сравнивать себя с ним, осёк себя Фрэнк. Освальда больше нет. Он умер. Но почему-то, в отличие от Микки, Фрэнк не чувствовал зависти к Освальду. Вина за его гибель мучила Фрэнка всё время, такая, как её описал Григорий – тяжёлый, невыносимый груз, который следует принять, перестав оправдывать себя и прикрываться причинами, что могли бы снять с тебя ответственность за совершённые поступки.

– Мир жесток, – вымолвил священник. – Но я продолжаю верить в бога. Я всё ещё верю в его неисповедимую волю. Он ведёт меня через тьму. Он бесконечно мудр.

– Я уже мало во что верю, Григорий. У меня больше не осталось сил.

– Человек предпочитает верить в бога, когда тот дарует ему благодать, и хулит его, когда посылает ему несчастья.

– Что вы хотите этим сказать?

Григорий задумался.

– Дьявола нет на этой земле. Дьявола не существует. Верно говорят, на всё воля божья. А дьявол – это придумка нашего разума. Мы придумали дьявола, чтобы поверить в то, что зло исходит не от нас, что не мы виноваты в том, что совершаем.

– Но разве бог не должен защищать нас?

– Мудрость господа – это не мудрость человека.

– Ваши ответы уклончивы, Григорий.

Священник тихо засмеялся:

– Всё потому, что я не хочу вселять в вас ложную надежду. Я не могу обратить вас в веру, тем более не могу пробудить её в вас. Я не хочу, чтобы ваш рассудок наполнился иллюзиями о всеблагом боге. И добро, и зло – это всё результаты действий человека. Мы не должны об этом забывать.

– Получается, нам совсем не нужен бог. Разве не так?

– Но зачем тогда жить на этой земле?

Фрэнк замолчал.

Они практически не видели друг друга в темноте, и Григорий вряд ли мог заметить текущие по лицу Фрэнка слёзы, однако в тишине то и дело раздавались всхлипы. Священник не обращал на них внимания, понимая, что переживает сейчас Фрэнк. Больше всего, конечно, он хотел бы услышать сейчас именно эти слова, успокаивающие и, скорее всего, лживые; Фрэнк хотел бы услышать сказку о добром боге, охраняющем покой человека, но Григорий не стремился пеленать Фрэнка в эти россказни. Нужно выбраться наружу, выйти на свет, встретить жизнь такой, какая она есть. Нужно хоть раз действительно пережить мир, в котором больше нет бога.

– Тот, кто говорит, что не верит в бога, больше всего нуждается в нём, – сказал Григорий. – А тот, кто верит, знает, что значит, когда бог покидает человека.

– Это абсурд, – ответил Фрэнк.

– В религии много абсурда. Мало кто удивляется логикой и рациональностью, когда читает Библию. Кстати, как тебе книга?

Вдруг Фрэнк засмеялся; на душе стало значительно легче, словно и не было предыдущего разговора, не было съедающих его душу чувств вины и злобы. Священнику удалось ловким, почти незаметным движением развеять исполненную гнёта атмосферу.

– Я ничего в ней не понимаю, – сказал Фрэнк. – Я ведь не понимаю вашего языка.

– Будь всё так просто, и если можно было бы почувствовать бога, поняв его письмена… Я несколько раз читал Библию и уверяю, что я понял не больше твоего.

Они засмеялись.

Действительно, мудрость бога превосходит мудрость человека. Но это не значит, что нужно забыть об отчаянии и горе. Они и не дадут забыть себя. Фрэнк не мог найти в себе сил, чтобы полностью согласиться со словами священника, поскольку согласиться с ними значило бы кардинально поменять свою жизнь, разрушить прежнее мировоззрение, которое к настоящему моменту отяжелело, став неповоротливым, инертным, и ко всему прочему – единственно ценным. Не видя нигде выхода из порочного круга одних и тех же идей, Фрэнк упрямо продолжал не видеть луч света, что исходил из средоточия мрака. Луч, который светит лишь благодаря вере. Видит тот, кто верит. Фрэнк не понимал этого. Мир продолжал оставаться для него злым, ожесточённым уделом. Это был мир, в котором существовал бог – тот бог, что забыл о своём творении, оставил человека наедине с дьяволом. Красные окуляры на масках респираторов. Волчий оскал на лицах надзирателей. Картины памяти мгновенно окружили Фрэнка. Теперь нет смысла говорить о добре и зле. Григорий прав. Каждому человеку отныне суждено на своей шкуре пережить одиночество перед богом.

– А вы не думаете, что это всё когда-нибудь закончится? – спросил Фрэнк.

– И Вавилон пал, пусть был неприступен, – ответил священник. – Сказано в Писании: твоё царство было пересчитано и взвешено, и разделено между врагами. Нет ничего вечного. Всё, что создано человеком, очень хрупко.

– И после этого следует верить в бога?

– Это дело каждого. Это твой путь, и никто не вправе говорить, как или куда тебе следовать.

Фрэнк промолчал.

– Я чувствую, – сказал священник, – что тебе необходим определённый, чёткий ответ. Но я не могу говорить за бога, как и не могу отвратить неизбежное. Уповай на волю всевышнего, но не требуй кары за несправедливость, потому что потом, когда зазвонит колокол, ты не поймёшь, что он звонит по тебе.

Фрэнк мало что понял из речи священника, но она нашла слабый отклик в его душе; была ли это интуиция, или обыкновенная гипнотическая заворожённость столь мудрёнными фразочками, Фрэнк всё равно остался в неведении, которое, однако, отличалось от банального незнания. Как и многое из того, что говорил Освальд, слова Григория, видимо, только спустя какое-то время, осев в памяти, раскроют смысл.

Григорий глубоко и шумно вздохнул.

– Хорошая ночь, – сказал он. – Думаю, пора идти. Ведь скоро подъём.

Фрэнк и забыл, сколько времени он провёл за беседой.

– Не заблудешься? – спросил священник.

Фрэнк осмотрелся. Он узнал эти задворки. Неподалёку отсюда живёт Бен Тэйлор. Сейчас Бен командует бригадой в забое. И там темно практически так же, как здесь, не считая блеклого лунного отлива, который лишь спутывал очертания зданий, сгущал и без того непроницаемую темень.

– Нет, я доберусь, – сказал Фрэнк.

– Тогда иди с богом. Постарайся хоть немного поспать.

– Хорошо, святой отец.

Григорий засмеялся:

– Нет. Я давно лишён сана. Я не был отлучён от церкви, но совесть не позволяет мне причислить себя вновь к церковной иерархии. Я лишь раб божий.

Фрэнк не понимал, как реагировать на слова священника, но Григорий, не дожидаясь ответа, развернулся и ушёл – сутулая, низенькая фигура растворилась во мраке, как дым, и вполне можно сказать, что предыдущий разговор почудился Фрэнку, ибо священник возник и пропал как приведение; похожий на сон, с той только разницей, что воспоминания не торопились побыстрее исчезнуть, как это бывает в первые минуты после пробуждения.

Пока Фрэнк возвращался в общежитие, он прокручивал разговор с Григорием, думая о том, что это и впрямь судьба. Или – случайность?.. Сложно представить мир без бога, вернее, без того, на кого можно было бы взвалить ответственность за совершённое зло. Сколько раз на бога пинали – это было очень удобно, особенно когда злоба становилась единственной вещью, что поддерживала в человеке жизнь. Теперь же Фрэнк начинал злиться на самого себя. И как это стерпел Григорий? Как он пережил этот огонь внутри? Мир без бога точно разреженный воздух, потому что с течением времени хула становится тем, что даёт человеку возможность дышать. И человек существует, и всё его существование пронизано, пропитано ненавистью – великой ненавистью, одиозной и неповторимой, что гонит кровь по жилам, заставляя сердце биться. Получается, мало что изменилось с тех пор, как мы сбежали из тюрьмы, сказал себе Фрэнк. Я остался таким же. Я прячусь и огрызаюсь. В один момент жалость к себе превратилась в отвращение.

Фрэнк подошёл к подъезду общежития, остановился и вперил взгляд в землю.

Камни, которыми была вымощена улица, в темноте напоминали панцири неких существ.

Я ненавижу себя, подумал Фрэнк. Вот что он маскировал всё это время. От чего уходил под землю, скрываясь от правды. И вот в чём она заключалась. Сколько сил необходимо, чтобы признаться, что бога нет? А если его нет…

Почувствовав усталость, Фрэнк вошёл внутрь и поднялся к себе в комнату.

Скоро вставать, но если немного вздремнуть…

Проспать всё равно не удастся. С тюрьмы ещё сохранилась привычка вставать ни свет ни заря.

Фрэнк улёгся в постель, не снимая одежды, и закрыл глаза. Сейчас темнота не казалась ему отчуждённой. Наоборот, она укрывала его. Такой же покой и смирение находит погребённый. Что-то внутри ещё боролось, билось, как выброшенная на сушу рыба, упрямо не желая признавать, что нет на самом деле ни виноватых, ни злых. Есть обычный расклад, ход вещей, случайность. Есть мир, и в нём надо как-то жить. Чёрт его подери.

========== 4. Благородный труд ==========

Два года назад, «Нова Проспект»

Зуд в самом деле исчез. Фрэнк спал как убитый, не чувствуя холода, – спал вплоть до гудка, который мгновенно обрубил сновидение, будто верёвку. С пробуждением вернулись ломота и озноб, однако сознание оставалось ясным и полным, и Фрэнк был готов к очередному трудовому дню. Когда камеру открыли, у него даже возникло какое-то радостное, приятное предчувствие, будто Фрэнк уже давно привык к подобному распорядку дня, к такому образу жизни, и это отнюдь не показалось ему чем-то странным. На завтраке Фрэнк ничего не ел, беспокоясь после вчерашнего за желудок, который, впрочем, вроде бы не ныл, не болел, за исключением нескольких лёгких приступов тошноты. Снова Фрэнка определили на перерабатывающий завод. Снова охрана расставляла заключённых на рабочие места молча, будто шахматные фигуры, и вновь пространство заполнил шум перерабатывающих машин. Альянс продолжал выкачивать из земли сырьё, и края этому аппетиту видно не было. Опять станок. Кнопка – рычаг. Всё просто. Не обязательно включать мозги. Это как спать на ходу, не считая того, что со временем ноги тяжелеют и начинают ныть, хочется хоть немного походить, попрыгать – разогреть онемевшие мышцы, прогнать застоявшуюся в жилах кровь, но надзиратели зорко следили за тем, чтобы зэки стояли ровно на одном месте, будто памятники на постаменте. Повезло тем, кого определили на погрузку; плевать, что под конец смены спина не разгибается, там хотя бы двигаешься, здесь же – словно скованный металлическими обручами, стоишь, оцепенелый, за треклятым верстаком или станком, продолжая выполнять бесполезные операции. Делай – и всё будет хорошо. Делай – и рано или поздно Покровители одарят тебя благодатью. Так говорил голос из репродуктора. Каждый день. С утра до вечера повторяются слова о пользе труда и всеобщей продуктивности; голос говорит, что тюрьма – это не место заключения, а место исправления, улучшения людей. Возможно, это и так. День прошёл спокойно. Дни… Время склеилось в единый, неделимый сгусток. Это было неделю назад… или месяц… Как они убили того патрульного. Фрэнк занёс над ним булыжник – и жахнул по башке. ГО-шник издал громкий хрип, будто захлебнулся. Тело повалилось на землю, как кукла, у которой перерубили нити. Перерубили… снова звучит гудок, обрубая сон, точно лезвие – канат. Раз – и нет сновидения, в котором Фрэнк наблюдал свою прошлую жизнь, нет, не до тюрьмы, раньше, ещё до войны, как он жил, пятнадцатилетний пацан, сын губернатора. Впрочем, то, что он из семьи политика, никак не отражалось на его жизни – Фрэнк учился в обычной школе, с обычными детьми. Или ему так казалось; так ему говорили, и он с лёгкостью доверял словам, пока не понял, как много в политике лжи. Он редко виделся с родителями. Сколько раз он встречался с отцом – по пальцам пересчитать. И именно встречался, как встречаются лидеры стран на разных саммитах или дипломатических переговорах, будто родной сын являлся для Гаса Зинке очередным экономическим партнёром, членом совета, выборщиком… кем угодно из правящей или экономической элиты, но только не сыном, который, несмотря на проявляемую внешне ненависть к Гасу Зинке испытывал глубокую тоску по обычной отцовской любви. Фрэнку не пригодились знания, что вдалбливали ему в старшей школе. Ему не нужны были дополнительные уроки по истории, политологии, этике. И нотации со стороны взрослых ни к чему не привели. Мировой порядок обрушился за столь короткий срок, что человечество даже не успело ахнуть, осознав, что весь культурный и технологический прогресс оказался долбанной шуткой. Нет, Фрэнку не суждено было пойти по стопам отца; вот была нормальная жизнь, с её головной болью и непрекращающейся нервотрёпкой – и вот оккупация. Людей захватила некая форма жизни… с далёких земель. Планет. Шла молва: какой-то научный центр, атомные испытания. Что-то под грифом «секретно». Отец-то должен был знать. В тот день, когда Фрэнк возвращался с занятий, в город ввели военную технику; по улицам шагали солдаты. Жителям говорили, что всё хорошо, успокаивали, уверяя, что нет ни одной причины для паники, что, тем не менее, для сына губернатора было пустым звуком. Если говорят, что всё в порядке, значит, что что-то да точно не так. Губернаторы вроде в курсе дел, что происходят на федеральном уровне. Надо отдать должное Альянсу – он в какой-то мере приостановил тот упадок, который спровоцировали портальные штормы. Чем бы они ни были. А дальше… Гудок. Подъём. Ритмичные стуки дубинок о перила. Столовка. В конце каждой недели – помывка. Она почти ничем не отличалась от той процедуры, которую проводили с Фрэнком, когда его доставили в «Нова Проспект», и тогда он думал, что единственный раз пережил этот ритуал. Заключённых группой из десятка человек загоняют мимо помещения прачечной – там до сих пор стоят стиральные машины, покрытые ржавчиной, как сыпью на теле прокажённого, – в душевые. Людей, которые по наитию, дабы немного согреться, начинают жаться друг к другу, и никому нет дела до того, что все абсолютно голые, чёрт возьми, плевать на это, когда холод страшный, что сводит скулы, – людей разводят надзиратели, после чего заключённых обдают сильной струёй ледяной воды. Так продолжается несколько минут. Охранники кричат, чтобы люди поворачивались то боком, то задом, то передом, и если до зэков плохо доходит суть команд, то струя начинает бить в пах или лицо, довольно прицельно, дабы команды надзирателей стали понятней. В конце заключённым выдавали новую форму и конвоировали обратно в камеры. Пытаясь сохранить тепло, Фрэнк закутывался в матрац, с виду напоминая личинку, и лежал так, пока тело не переставало дрожать.

Сколько это ещё продлится?

Фрэнк спрашивал себя, когда его уже заберут, когда они решат, что с него хватит, и Фрэнка пора отправить в новую секцию «Нова Проспект», где из человека буквально вырезают память. С ней же из человека вырезают боль, обиду, гнев, страх… Человека опустошают, и он перестаёт помнить даже собственное имя. Фрэнк очень хотел забыть всё. Мёрзлые стены полутёмной камеры давили на него грузом воспоминаний – чьих именно, неважно, главное, что само прошлое едва ли не раздавливало Фрэнка своим весом, поскольку оно и являлось главной причиной его страданий в настоящем; и когда приметы времени стираются, то страдание становится бесконечным, к нему не привыкнуть, не забыться. Сколько людей томилось в этих казематах? Сколько здесь было заключённых до Альянса? Фрэнк ждал. Он перестал думать о смерти, прекратил сожалеть, что в перестрелке погиб не он, а Микки; вершиной его мечтаний была новая секция «Нова Проспект» – светящиеся жёлтым высокие окна на башнях корпуса, металлические, гигантские рёбра, впившиеся мёртвой хваткой в старое здание… Там он видел выход.

Пугали же его не охранники и не надзиратели, не жестокий устав тюрьмы, а Освальд. Тот блеск, который Фрэнк однажды заметил в его глазах, не мерк никогда. В этом человеке чувствовалась сила, которой Фрэнк побаивался, страшился, как животное приходит в трепет от огня, что разжигает в ночном лесу устроившийся на привал охотник. Столь же необъяснимое и по-своему восхищающие явление чувствовал Фрэнк в Освальде, который уж точно не собирался сдаваться. Иные заключённые, отличий с которыми у Фрэнка становилось всё меньше и меньше, представляли собой сгорбленные, затравленные массы, уровень самосознания которых опустился до минимальной отметки. Освальд же был единственным, по крайней мере, из тех, кого видел Фрэнк, кто сохранял в себе признаки индивидуальности, независимости. В любом его жесте, движении чувствовалась тяга к свободе, и не просто тяга – Освальд казался человеком, свободным по праву – праву, которое никто не может отнять. И это пугало Фрэнка. Свобода вообще имеет такую особенность – пугать, тем более тех, кто решил, что тюрьма не столь ужасное место, как может показаться вначале. Фрэнк свыкался с тюремным бытом, и даже неумолимая перспектива угодить на хирургический стол, где твои мозги искромсают в клочья, страшила не так сильно, как присутствие Освальда рядом. Он практически всегда молчал, напоминая маньяка. Но Освальд не был психопатом. Он считал каждый день в тюрьме. В отличие от Фрэнка, он точно знал, когда его доставили в «Нова Проспект» и сколько он уже здесь. Освальд считал – откладывая числа в уме, он самим процессом счёта сопротивлялся тюрьме, её порядкам. Что не имело смысла, как казалось Фрэнку.

Так продолжалось до тех пор, пока в один день Фрэнка не распределили на работу на внешней территории тюрьмы. Как обычно, после завтрака, Фрэнк ждал, когда его вновь отправят на перерабатыватель, и немного удивился, заметив, что его выталкивают из толпы в другую группу, не такую многочисленную. Их было всего шестеро. Рядом с Фрэнком стоял щупленький человек в больших роговых очках, и человек постоянно протирал эти очки краем робы, независимо от того, было стекло чистым или нет, он периодически снимал очки и драил их, будто совершая некий обряд; ещё он шумно сопел, его лысина исходила испариной, хоть в помещении царил холод, и пальцы заключённого дрожали, будто он чего-то боялся. Не стоило большого труда понять, что этого человека совсем недавно перевели в «Нова Проспект», и Фрэнк вновь словно посмотрелся в зеркало, увидев, каким он был неделю, месяц, три месяца или полгода назад. Время стёрлось, обветшало, как обветшал этот человек в забавных роговых очках, он напомнил Фрэнку учителя истории в школе, которую Фрэнк, естественно, не любил и от которой у него осталось одно-единственное приятное воспоминание. Низенький человек, внешне он был очень карикатурен, ярко выделяясь на фоне посеревшей, сгорбленной массы заключённых. В обычной жизни, довоенной, этот человек ничем бы не отличался, теряясь на фоне иных, выглядящих более презентабельно, людей. А теперь его невзрачная внешность служила знаком умершего мира, далёкого, как сновидение.

Надзиратели построили собранную группу в одну шеренгу, выдали заключённым старые, поношенные куртки и скомандовали идти вперёд, в сторону раскрытых ворот.

Дул холодный ветер. Небо сгрудилось плотными, тяжёлыми тучами без единого просвета; казалось, на землю днём опустились настоящие сумерки. Фрэнка вдруг осенило, что он давно уже не видел неба. Короткие перебежки из блока на завод не могли считаться за полноценный променад, когда можно было полноценно насладиться видом облаков и небесного склона, который, впрочем, не отличался сколько-нибудь отличной от серого тона палитрой; да и сейчас их, не останавливаясь, вели через плац, и времени разглядывать небеса особенно не было, однако Фрэнк не переставал задирать голову, наслаждаясь видом хоть и хмурого, тёмного, но настоящего небосвода. И пусть с утра темно, будто сию же секунду хлынет ливень, в душе Фрэнка пробудилось нечто радостное и тёплое, чего не скажешь про погоду, конечно же, поскольку ветер приносил с моря только мёрзлое, почти мертвецкое дыхание открытых пространств некогда пышущего здоровьем мира.