Текст книги "Из мрака (СИ)"

Автор книги: matericsoul

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц)

Если побег удастся, далеко уйти не получится – Фрэнк и Освальд умрут посреди пустошей от истощения и голода. Проблем было достаточно. Им просто не хватит сил найти себе какое-нибудь пропитание и прибежище. При этом, Освальда, как можно было судить, не слишком волновала прагматическая сторона дела: наибольшей важностью для него обладал сам факт того, что он должен оказаться за пределами «Нова Проспект». Свобода стала наваждением, проклятой мечтой, которой Освальд, видимо, предавался уже очень долгое время. Вполне вероятно, свобода попросту соблазняла его, однако, не менее вероятно то, что как раз этому соблазну Освальд сопротивлялся больше всего.

Ещё одну сложность представляла фауна – как земная, так и инопланетная.

– У муравьиных львов три раза в году наступает сезон спаривания, – сказал Освальд. – Они становятся очень агрессивными и чаще всего вылезают на поверхность.

Заканчивался февраль. Как раз в этом месяце эти твари должны прекратить оплодотворять самок.

Фрэнк предпочитал не вдаваться в детали инопланетной биологии. Он до сих пор относился к словам Освальда как к призрачным, неосуществимым планам.

Если не муравьиные львы, то одичавшие звери, что наводнили загородные территории, убьют беглецов.

Свобода всегда связана с риском.

План Освальда, судя по всему, состоял в том, чтобы улизнуть из-под надзора охранников во время работ на внешнем периметре. Не нужно долго ломать голову, чтобы понять, где именно наблюдение за заключёнными слабее всего. Понятно, что имел в виду Освальд под «моментом». Он ждал, когда ему вновь поручат ремонтировать гидранты.

– Получается, ты всё это время ждал? – спросил Фрэнк.

– Нет, не всё. Большую часть. Просто всегда получалось так, что на периметр нас отправляли буквально за несколько дней до того, как у муравьиных львов начинался брачный период.

Их разговоры проходили обычно по ночам, после отбоя. Утром сокамерники не обменивались ни единым словом. Освальд, казалось, практически не уставал. Но засыпал при этом быстрее Фрэнка. Тот ещё пару часов ворочался на койке: по прошествии времени сон спокойнее не стал, и чаще всего днём Фрэнк словно бы блуждал на границе полного забытья и бодрствования. Реальность не становилась менее реальной, напротив, после карцера она как бы освободилась от налёта надежд, ожиданий, иллюзий. И сама идея побега не казалась иллюзией – она была просто невыполнимым вариантом. Никто из заключённых не был готов вырваться за пределы условий, что кропотливо создавала «Нова Проспект». Начальство тюрьмы прекрасно справлялось с задачей вытравить из людей последние зачатки разумной воли. Из человека должен получиться солдат. Или хотя бы хороший рабочий. Винтик гигантской, необозримой машины, суть действий которой и цели функционирования абсолютно непостижимы. Есть только труд. Хотя, даже труд, как проявление какого-никакого творческого принципа, Альянс сводил на нет – труд превращался в грамотное выполнение функции, и чем примитивнее функции, тем лучше их выполнение. А людям следует доверять только самые простые задачи, по сравнению с которыми банальный арифметический счёт кажется проявлением гениальности.

– Ты не передумал? – спросил Освальд.

– Бежать?

– Ну да.

– Я думаю, это бесполезно.

– Не прагматические цели определяют человека, пойми. Прагматика – это завод, тюрьма, это наши с тобой сейчас условия существования. Всё, что вредит полезности работы, мгновенно отсекается. Побег в любом случае бессмысленен. Совершать что-либо бессмысленное – это и есть проявление свободы.

– Ты говоришь загадками.

– Просто ты не всё понимаешь. Проснись – и увидишь правду.

Фрэнк хмыкнул. Он не был прожжённым скептиком, но слова Освальда казались полной галиматьёй.

Если Освальд согласен с Фрэнком насчёт бестолковости побега, то почему держится за эту идею?

Всё же, и Фрэнка она захватила.

Смена рабочих будней была столь монотонной, что исключала даже малейшее ощущение какой-либо новизны; голос из репродуктора практически поселился в сновидениях Фрэнка, и даже когда ему ничего не снилось, в подсознании всё равно звучали слова о пользе труда, о стремлении Альянса создать из человека его лучшую версию, ускорить эволюцию до невообразимых темпов. И всему поможет труд, много труда, суть которого заключалась в послушном исполнении операций. Эволюция ускорялась пинками и ударами, криком надзирателей и командами охранников. Не смотря на это, Фрэнк не забывал пережитый в карцере опыт; он мирился с тем, как тюрьма меняла его внешне, однако внутри чувствовался некий стержень, корень спокойствия и мягкой отрешённости, который позволял практически беспристрастно созерцать окружающую действительность.

Тем не менее, мысли о побеге разрастались быстро. Фрэнку они казались не столько избыточными, сколько раздражающими, потому что в них присутствовала некая доля возбуждения, дикости. Желание горело своим собственным огнём, не спрашивая того, кто испытывал это желание, насколько оно целесообразно. Так, наверное, человека подначивает на преступление не идея о грабеже или наживе как таковой, но азарт – чистое, необузданное, практически инстинктивное стремление, не продиктованное никакими внешними причинами.

Как тогда, в Сити-17. Увидев дело своих рук, Фрэнк не запаниковал. Он обмер; внутри разливалось ощущение загадочного блаженства. Доли секунды, в течение которых преступник чувствует счастье от исполненного желания. Ведь убийство произошло не потому, что Микки нужна была помощь. Вовсе нет. Вырубить патрульного мог и Джек. Проникая дальше в воспоминание, Фрэнк начинал понимать, что неосознанно хотел совершить такой шаг, разрушить свою прежнюю жизнь. В этом замахе и ударе, прервавшем жизнь ГО-шника, в невероятно плотном клубке переплелись многие и многие нити, которыми было сшито существование Фрэнка Зинке: отец-тиран, отсутствие внимания, неудавшаяся любовь, разрушенная юность, гибель надежд… Устав проживать день ото дня какое-то подобие жизни, Фрэнк захотел покинуть эту обитель. Тогда он, естественно, не сознавал этого. Спрятанное глубоко в душе, понимание постепенно выходило на поверхность. До определённого момента абсолютно непостижимой казалась Фрэнку мысль, что человеческая жизнь, несмотря на речи о свободной воле и сознательном выборе, по сути направляется лишь тёмными, иррациональными импульсами; теперь же, находясь в тюрьме, вспоминая фрагментами день, когда он убил патрульного, Фрэнк видел истинное положение дел, и никакого разумного, ответственного поведения среди них не было. Только последствия решений, принятых под контролем таинственных желаний. Печальный удел: тешить себя иллюзией, что в жизни всё зависит от тебя. А на деле – тёмный лес, пустынный берег, мёртвая земля.

И всё же Фрэнк не утратил известной доли прагматизма; как-то он спросил у Освальда, куда же они отправятся после побега. Сокамерник ответил тут же:

– На западе, дальше по побережью, находится городок. Я слышал, Сопротивление там организовало нечто вроде коммуны. Городок называется Рэйвенхолм. Там раньше шахтёры жили.

– И сколько туда добираться?

– Не знаю. Знаю лишь примерное направление.

Вопрос о том, насколько длинным получится маршрут, заставил Фрэнка поволноваться. Идея побега принимала более конкретные, зримые очертания, и вопрос, который задал сам Фрэнк, подтверждал, что эта идея надёжно осела в его сознании.

Всё равно ничего не получится, уверял себя Фрэнк. День ото дня его отправляли то на перерабатыватель, то на рытьё могильников. Ни одного намёка на то, что их с Освальдом пошлют на периметр чинить гидранты. Каждый раз, как их распределяли на рабочие объекты, Фрэнк ожидал, что вечером вернётся в пустую камеру – потому что Освальда всё-таки определили на периметр, и ему удалось сбежать. Но Освальд каждый вечер был тут как тут.

Подходил к концу март.

С моря шёл сильный, промозглый ветер. Камеру продувало, и каждую ночь Фрэнк боролся с холодом и шумом сквозняка. Освальд же, казалось, привык ко всему. Он спокойно спал, не обращая внимания на сырую мерзлоту, которой покрылись стены и пол камеры; этой мерзлотой пропитались и одежда, и тюфяки – спасения от холода не было нигде, кроме, разве что, завода, где заключённым выдавали униформу, что кое-как отогревала окоченевшие за ночь части тела.

Как и Освальд, Фрэнк тоже стал ждать подходящего момента. Ожидание могло растянуться до бесконечности. После того, что устроил Фрэнк на периметре в прошлый раз, охрана тюрьмы, видимо, хорошенько подумает, прежде чем снова отправлять его за пределы «Нова Проспект». С другой стороны, стоит одеть человека в смирительную рубашку и бросить в карцер, как его поведение и образ мысли кардинально меняются; наиболее яркие, острые черты характера, которые могут в какой-то мере подпортить жизнь персоналу тюрьмы, сглаживаются, сам же характер становится более спокойным, тихим. Человек превращается в тень. Фрэнк понимал, что сам стал подобного рода существом – призрачным, почти проницаемым нечто – скелетом с накинутым на него тряпьём. Когда-то, глядя на шеренги заключённых, лица которых словно бы затвердели, засохли и напоминали скорее деревянные маски, Фрэнку казалось немыслимым, что он будет походить на этих людей. Он думал, что ему удастся сбежать от действительности; в идеале он надеялся, что его отправят на процедуру модификации. Однако сознание оставалось совершенно ясным, а после карцера оно приобрело удивительную резкость, отчётливость восприятия, что Фрэнк словно бы наблюдал за собой со стороны; тело понемногу истлевало, жизнь из него вытекала тонкими, медленными струйками, и даже когда его избивали и пинали, Фрэнк одновременно чувствовал и не чувствовал боли – ощущения постепенно отдалялись, рассеивались в пустоте отрешённого созерцания. И всё равно в этой пронзительной, медитативной чистоте, которой, вероятно, мог бы позавидовать какой-нибудь монах-отшельник, билась, стучала мысль о гипотетическом побеге. Впрочем, он уже не казался именно гипотетическим.

Он просто невозможен.

Фрэнк понимал, что Освальд видит истинное положение дел: они сдохнут в этой камере – а если не сдохнут, то будут до победного вкалывать на перерабатывателе или в качестве гробовщиков, покуда начальство тюрьмы продолжит пичкать их физраствором, дабы тела заключённых не износились окончательно. При всём смиренном принятии своего удела, которому суждено было продлиться до конца дней, Фрэнк чувствовал присутствие иного, активного мотива, дерзкого и жгучего натиска против тюремных стен, против несвободы и несправедливости, пусть в категориях справедливости и несправедливости чаще всего мыслит тот, чей разум скован определёнными рамками, кто не видит, что мир распоряжается человеком по совсем иным принципам, чем те, что возвёл в своей жизни добропорядочный гражданин или отъявленный преступник. И всё же – во Фрэнке словно уживались две противоположные личности – бунтарь и аскет, и между ними не возникало никаких противоречий, напротив, происходил взаимообмен, одна фигура подпитывала другую. Приятие и неприятие, покой и протест оказывались различными аспектами одного, сокровенного духовного начала.

На фоне этого идея побега и вовсе перестала казаться абсурдной. Она являлась закономерным исходом глубокой умственной работы. Фрэнк понял, что чем больше он погружается в размышления, тем крепче становятся своды его личной, внутренней тюрьмы. Становилось очевидным, что так привлекало Освальда в реальном побеге – не просто освобождение из «Нова Проспект», а выход из своих собственных казематов. И слова о тюрьме внутри и пробуждении приобретали смысл.

И всё-таки – подорванное тюремной жрачкой здоровье, изнурённое тело сокращали шансы на успех.

Всё шло как обычно.

Освальд считал. Фрэнк всё глубже уходил в себя.

Камера. Кормёжка. Работа. Цикл – и по новой. Голос из репродуктора. Истинная ценность – труд. Он исправляет человека. Он совершенствует человека. Доводит человеческий вид до идеала.

Идеально худые, костлявые заключённые, которые с течением времени становятся практически не отличимыми друг от друга.

Масса – с одной на всех физиономией – пустой, безликой; с выражением не печальным, не угрюмым и даже не измученным – лишь каким-то отсутствующим.

«Пять часов ноль минут! – зазвучал голос. – Настало время работы!»

Репродуктор прокручивал запись снова и снова, и сколько раз уже Фрэнк просыпался под звуки этого механического, будто из загробного царства, голоса… Сколько раз этот голос вырывал его из объятий неспокойного, расколотого на множество частей сна, который не приносил Фрэнку ни единой толики отдыха или забвения… Голос, в котором ощущалось что-то жуткое и неестественное, как бы связывал действительность и фантазию между собой, и если бы дело обходилось лишь этим, однако Фрэнк постоянно чувствовал себя уставшим, и на протяжении дней, вереница которых давно превратилась в неразрывный галлюцинаторный поток, ощущение тяжести не сходило с век; глаза сушились, и порой даже свет в блоке, жёлтый и тусклый, становился нестерпимым.

Щурясь, Фрэнк слез с койки. Освальд, как обычно, уже стоял у решётки.

Надзиратели лупили дубинками по перилам.

Вновь из динамиков зазвучали вдохновенные речи о необходимости и пользе труда. Главное – перевоспитать человека. Не стоит ждать подачек от природы – нужно развиваться, расти и превзойти биологическую ограниченность животного мира.

Заключённых вывели из камер, построили. Отрепетированный до мелочей спектакль, премьера которого постоянно откладывается. Изо дня в день. Снова и снова. Меняются лишь некоторые лица надзирателей, охранники же постоянно одни и те же; маски респираторов стирали какие-либо различия среди персонала тюрьмы (впрочем, это касалось всей стратегии Альянса), индивидуальность приносилась в жертву тотальному, унифицирующему движению инопланетной машины, глобальный смысл которой заключался только в переработке, в бесконечной эксплуатации.

Завтрак.

Каша из не пойми чего. Синтетическая гадость, которая наносила значительный вред внутренним органам.

Фрэнк ел на автомате, без аппетита. Куски еды словно проваливались в глотку, не пробуждая ни малейшего чувства удовольствия или насыщения.

Распределение на работу.

Неизменное постоянство; повторение тех же процедур, тех же событий сводило ощущение жизни к нулю. Фрэнку даже казалось, что раньше, когда рассудок его томился в безнадёжном ожидании конца, переживания имели более высокую интенсивность; Фрэнк чувствовал, что живёт, существует, пусть

существование это заключало в себе лишь отчаяние и непрерывное, почти на одной ноте, напряжение. Теперь – ничего. Мыслью Фрэнк находился по ту сторону физического бытия, и лишь те мгновения, когда его били, толкали, кричали на него, напоминали, что нить, связывающая тело и душу, ещё не оборвана, что Фрэнк ещё не до конца растворился в беспамятстве посмертной тьмы.

«Да, я ещё жив, – думал Фрэнк, – но жизнь во мне ютится тем же сжатым комком, каким был я в карцере».

Тюрьма стала его дыханием, его жестами, походкой, повадками – его телом.

Всё повторяется. Раз за разом. Снова и снова. Чистота бытия – ровная гладь совершенного спокойствия.

Но в этот раз его не отправили на перерабатыватель.

Поволока сонливости и хандры вдруг задрожала, и Фрэнк испугался. В этот момент он подумал, что на деле то состояние, в котором пребывала его душа последние несколько месяцев, также являлось своеобразной защитой от того, что происходило снаружи. Фрэнк отдалялся от реальности; уходили ощущения, эмоции, даже боль – и та тревожила его всё меньше и меньше. Сколько бы и как бы сильно его ни били, какие бы спазмы ни мучили испорченные желудок и кишечник, какую бы резь ни приходилось испытывать при каждом испражнении или мочеиспускании, Фрэнк всё надёжнее запирался в глубине своего естества, где-то в дальних уголках собственного сознания. Тюрьма проникла в него настолько, что стала его действительностью. И дело даже не в том, что начальство «Нова Проспект» порой прибегало к помощи физраствора, чтобы поддерживать в зэках некое подобие жизни. Воздействие имело гораздо более изощрённый, всеобщий, жестокий характер. Сама идея побега стала служить своего рода барьером, удерживающим Фрэнка от того мира, в котором его тело балансировало на тончайшей грани между жизнью и смертью; где его существование свелось к набору из ограниченного количества элементов; где он стал автоматом со спящей где-то глубоко внутри душой.

Теперь душа почувствовала резкий укол. И Фрэнк испугался. Он понимал, что их ведут ни на завод, ни на рытьё могильников. Его ведут обратно в тот момент, когда он принял роковое решение. Как в Сити-17. Впрочем, у жизни есть своя логика, непостижимая для загнанного в пределы своего страха сознания. И весьма вероятно, эти решения, разделённые временем, были как-то связаны между собой, дополняли друг друга. Просто Фрэнк пока не мог увидеть истинного смысла своих действий.

Однако испуг мешал думать о чём-либо конкретном. Фрэнк находился в смятении, как раньше, когда увидел исполненный жизни взгляд Освальда. Яркий, устремлённый. И потому казавшийся стихийным, буйным, неконтролируемым. Единственный человек в «Нова Проспект», лицо которого не напоминало деревянную маску.

Построив заключённых в две шеренги, охранники повели их через подземный этаж на склад, где выдавались инструменты и рабочая одежда.

Туман, что до сих пор окутывал рассудок размытыми, доходящими в своей неясности до галлюцинаций мыслями, рассеивался, пока Фрэнк шагал по коридору, которым ему не удалось вернуться в прошлый раз. Находясь в карцере, Фрэнк представлял себе этот коридор, его пыльные углы и красные стены, освещаемые несколькими лампами; представлял, как возвращается обратно в камеру, чтобы лечь на влажный от холода, кишащий клопами тюфяк… У мечтаний значительно снижаются стандарты, когда твоё тело пережимают жгутами и зашвыривают в ледяную металлическую коробку – без света и без единого звука. Тогда и тюремная камера кажется образцом прекрасного жилья.

Страх становился сильнее. По спине пробежала дрожь. Трудно было сказать, страх ли сейчас дёргал Фрэнка или предвкушение события, которое они с Освальдом обсуждали, о котором он думал, пока наконец не наступал сон, где короткими и мимолётными обрывками вихрились образы детства, юности, безмятежного прошлого… Сон, где эти образы не склеивались в единую картину; они больше не могли выступать носителями какой-то конкретной, личной истории определённого человека. Фрэнк словно бы лишился собственной биографии, стал человеком без прошлого; воспоминания превратились в мешанину из разнообразных чувств и эмоций – штрихи так и не завершённого портрета. Каждый элемент стал будто бы элементом другой, совершенно далёкой жизни. А Фрэнк здесь. Пустой. Брошенный. Память – лишь придумка, вымысел, плод кошмарных сновидений. Ничего не было. Ни жизни в Висконсине, ни Гаса Зинке. Всё потерялось, раздробилось, рассыпалось на тысячи мелких осколков, которые, наверное, и не составляли никогда единой фигуры.

Фрэнк посмотрел на Освальда. Тот никак не выдавал своих намерений. Видимо, сокамерник считал, что и в этот раз побег не удастся.

Чего же тогда стоят все эти идеи, разговоры о свободе? Получается, Освальд врал? Ему не было резона лгать. Всё объяснялось малодушием Фрэнка – он хотел сбежать, чтобы хоть как-то справиться с пробудившейся для него действительностью. Она пугала, но она же и воодушевляла. Фрэнк чувствовал ровное дыхание, исходящее из средоточия тьмы раскрытого дверного проёма. Той тьмы, откуда к нему пожаловал убитый ГО-шник. Тьмы, одновременно бесплотной и состоящей из трупов – из разложившихся или ещё гниющих органических тканей; из вывалившихся органов, холодной кожи, которая на ощупь напоминает половую тряпку… И только эта тьма поддерживала во Фрэнке доходящее до экзальтированной чистоты ощущение подлинности бытия. Предельная точка, откуда можно вернуться только в свои грёзы. Да и грёзами это назвать нельзя. Забытье, отключка. Другой полюс пустоты.

Зэкам выдали куртки и инструменты и вывели на плац, откуда, по уже знакомому маршруту, повели к периметру.

Фрэнка вновь поставили в пару с Освальдом, и, как тогда, Фрэнк толкал тележку, а сокамерник нёс лопаты.

Прежний вид. Будто пространство намертво срослось со временем. Мир, как фотокарточка, изъятый из непостоянства. Только шум моря напоминал ещё, что этот мир жив. Хотя, такая жизнь мало чем отличалась от жизни заключённых «Нова Проспект». По инерции стучало сердце, и орган был готов вот-вот заглохнуть.

Их вели дальше в равнины – так далеко, что очертания тюрьмы уже едва угадывались за склонами каменистых холмов; лишь дымовые трубы слабо виднелись на фоне металлического неба.

И правда, что в мире с изменением климата исчезли цвета. Трава, земля, облака, солнце, небо, вода – всё будто приняло одну, базовую тональность, получившуюся в результате выхолащивания погодных условий.

На периметре заключенных распределили по участкам необходимых работ.

Фрэнку с Освальдом достался отрезок далеко от побережья.

Нужно было устранить неполадки в автоматических настройках устройств заграждения, затем – заменить вышедший из строя гидрант. На словах работа требовала большой подготовки и специальных навыков, но на деле все ремонтные процедуры сводились к односоставным комбинациям нехитрых манипуляций. Суть не в качестве труда. Созданные Альянсом технологии в собственной эксплуатации прекрасно обходились без человеческого присутствия. В «Нова Проспект» работа должна быть не эффективной, а методичной, из-за чего человек постепенно превращается в пустую оболочку. Такая ритмичность заглушала рассудок до совершенного, тупикового безразличия. Заключённый – это податливый, послушный до полного подчинения механизм.

Фрэнк начал проверять автоматику. Устройство совершило пробный удар – земля содрогнулась, как при взрыве бомбы. Отключив гидрант, Фрэнк вскрыл корпус командной панели, под которой оказалось несколько рядов разноцветных тумблеров. Для столь продвинутой цивилизации, как Альянс, подобная схема являлась до смешного примитивной, однако, принимая во внимание, что обслуживанием устройств подавления занимаются люди, далёкие от инженерного дело, становится понятными старания Альянса максимально упростить свои механизмы.

Освальд работал, не подавая вида. Вероятно, он считал, что совершать побег сейчас нет смысла. Тогда бы мог сказать Фрэнку, ведь они вроде как сообщники. Почему Освальд молчит? Фрэнка съедало нетерпение. Равнины за пределами периметра теперь почему-то не казались такими безлюдными; объективно пейзаж был по-прежнему убогим, серым и стылым, но чувства пробуждал иные. Фрэнк вдруг осознал, что на самом деле он надеется – надеется сбежать, а значит – спастись. Надежда – клетка покрепче тюремной камеры, поэтому Фрэнк старался не думать о том, что когда-нибудь сможет покинуть «Нова Проспект» в добром здравии, ведь в противном случае его мучения возросли бы. Но что сейчас? Как наивный юнец, заметив малую часть света, он уверовал всей душой, что выберется отсюда, и ад останется позади. Вера легко подменяет собой реальность. Человек начинает видеть то, чего нет, что обитает исключительно в сознании того, кто поддался надежде.

– Перестань оглядываться, – произнёс Освальд. – Иначе они обратят внимание.

Фрэнк на мгновение почувствовал себя униженным из-за замечания, но затем понял, что своими действиями он и впрямь может спровоцировать охрану.

– Ты готов? – спросил Освальд.

– Да.

– Нужно дождаться момента, когда мы будем вне поля зрения охранника. И тогда рвануть. Побежим дальше по склону. Так далеко, как только сможем.

Солдат на периметре, как обычно, было мало. Патрулируя участки, где проводился ремонт, они иногда оставляли заключённых без надзора. Освальд с Фрэнком украдкой следили за дежурившим рядом с их местом солдатом. Охранник временами покидал пост, но быстро возвращался, не оставляя сообщникам шанса рвануть отсюда. Понятно, что у них будет от силы пара минут, чтобы убежать от периметра так далеко, как это возможно, прежде чем начнётся погоня, но это лучше, чем ничего. Иного варианта нет. Идея до сих пор казалась Фрэнку абсурдной, однако попробовать стоило. В крайнем случае, охрана тюрьмы быстро расправится с беглецами и смерть будет лёгкой. Подспудно Фрэнк надеялся именно на такой исход. Свобода или смерть. Всё время, начиная с прибытия в «Нова Проспект» и до настоящего момента, сжалось до очень плотного, невыносимо тяжёлого сгустка, и Фрэнк не чувствовал ни холода, ни изнеможения – только очень напряжённое, нервное волнение, которое могло попросту разорвать сердце на куски в случае, если он сейчас наконец не ступит за пределы периметра. Мечты о побеге вдруг воплотились, и жизнь будто дразнила Фрэнка, издевалась над ним, заставляя всё больше погружаться в тёмную и вязкую материю бесконечного ожидания.

– Уходи, уходи, – шептал Освальд, будто пытаясь заговорить дежурившего солдата.

Нервы сдавали.

Неважно, что их будет ждать в пустошах. Неважно, что скорее всего они умрут от голода и переутомления. Фрэнк с Освальдом готовы были на любой риск. Надо лишь дождаться.

Терпение…

В последний момент Фрэнк подумал, что будет лучше оставить всё как есть. Пройдёт время – и он спокойно умрёт в тюрьме. С крышей над головой, с едой. Какое-никакое благополучие обеспечивало и мирную кончину. По сути побег – глупое и бестолковое решение. Кто в здравом уме оставит кров и пищу, хоть и в подобном виде?

Фрэнк сосредоточился.

Нет, отступать нельзя. Да, за пределами «Нова Проспект» мир не лучше. А бывшему зэку вообще мало где рады. Сейчас не то время, чтобы пенять на судьбу. Порой необходимо совершить поступок, который на первый взгляд лишён рационального мотива. Нужно поступить, как сумасшедший. Надо пойти навстречу смерти, а не дожидаться её.

Солдат покинул пост.

Фрэнк замер.

Освальд вполоборота следил за уходящим охранником.

Небо темнело – наступал вечер.

Если сейчас ничего не получится, шанса больше не подвернётся.

– Чёрт! – процедил сквозь зубы Освальд, заметив, что охранник возвращается на прежнее место.

– Что будем делать? – спросил Фрэнк.

– Больше ждать нельзя. Мы должны свалить отсюда до наступления темноты. Есть один план. Слушай…

Фрэнк, конечно, был не особо рад озвученному плану, но ничего другого не оставалось.

Когда солдат вернулся на пост, Фрэнк с Освальдом продолжали устранять неполадки в автоматике устройств заграждения. Они специально тянули время – если закончить работу на первом этапе слишком рано, то затем сюда приедут бронетранспортёры с новыми гидрантами, и число охранников увеличится. О побеге тогда можно будет забыть.

Освальд вдруг упал от недомогания в обморок. Типичный случай на тюремных работах.

Солдат тут же подошёл к заключённому и приказал встать. Освальд начал медленно подниматься, испытывая трудности с ориентацией в пространстве и координацией движений. Чтобы ускорить процесс, охранник начал бить зэка прикладом.

В этот момент со спины к солдату медленно приближался Фрэнк, удерживая в руках большой камень. Необходимо нанести один сильный и точный удар – если не убить, то хотя бы вывести охранника из строя на какое-то время. Шаг, ещё один шаг… Солдат продолжал бить Освальда. Фрэнк занёс над головой камень – и обрушил его на охранника, попав в область затылка. Раздался треск, как при коротком замыкании, и шипение, будто кто-то сопит в микрофон; солдат повалился на землю.

Освальд вскочил на ноги так прытко, как если бы его только что не избивали.

– Скорей, скорей! – затараторил Освальд и побежал в сторону равнин.

Фрэнк бросил камень и рванул вослед.

Кровь словно бы вскипела, и тело наполнило давно забытое, пылкое ощущение жизни. Как в детстве, когда просто хочется вопить, бегать, радоваться. Резкий приток адреналина раскрыл в беглецах неизвестные до сей поры источники силы; слабые от неустанной работы и плохой пищи, заключённые не бежали, а будто парили над землёй. Фрэнк не чувствовал ног – ему казалось, что нечто буквально несёт его сквозь пространство, отдаляя от периметра тюрьмы.

Что ж… у них получилось.

Если по ним не начнут стрелять.

Если не бросятся в погоню.

Начальство «Нова Проспект» отчётливо представляло себе психологию человека, долгое время находившегося взаперти; такого человека свобода начинает пугать, хоть и дразнит, подтачивает сердце. Тюрьму заключённый воспринимает как дом, и какими бы ужасными ни были условия, даже полное унижение собственного достоинства человек примет как должное, если ему пообещают некий гарант безопасности в виде тюремной камеры. Уют – понятие относительное. Тюрьма символизирует собой некое постоянство, которое не смогут поколебать ни хаотическая свобода, ни случайность.

Но зачем же нужна свобода, если от неё одни неприятности, если она нарушает гармонию?

И есть ли по-настоящему свободный человек? Тот, кто не побоится признаться в этом?

Послышались выкрики команд, которые терялись в шуме ветра. Сработала сирена. Она будто бы стремилась нагнать нарушителей, сковать своим пронзительным воем. Но Фрэнк с Освальдом продолжали нестись по каменистому грунту, не обращая внимания на действия охраны.

– Не останавливайся! – кричал Освальд.

Крик от недостатка воздуха получился почти беззвучным, и Фрэнк уловил только обрывки выражения, но и без него он понимал, что сбавлять темп нельзя, что нужно бежать, пока не иссякнут последние силы, пока в теле горит огонь.

Они спустились по склону в низину, взобрались и побежали дальше.

Ни сирены, ни охранников больше не было слышно. Беглецы не решались обернуться, остановиться хоть на мгновение, проверить, нет ли погони. Они были полностью сконцентрированы на самом движении. Никаких сомнений, никакого страха. Ни одной мысли, что может ждать их в пустоши. Ведь Фрэнк с Освальдом не единственные, кто сбегал из «Нова Проспект», но судьба тех, кому удавалось пересечь периметр, была одна: бывшие узники попросту умирали от истощения в пустошах. Бесплодные земли не проявляли жалости к и без того измождённым людям.

Вопрос времени – сколько они продержатся без пропитания и убежища среди этих земель, которые когда-то представляли собой обычную провинциальную окраину, а теперь стали мёртвой, безмолвной территорией, абсолютно чужой даже для самой себя.

Неожиданно Фрэнк понял: он просто бежит через мрак, не разбирая дороги; рядом слышится топот ног и учащённое дыхание.

Сколько они бегут? Куда?

В груди вдруг образовалась пустота, тело отяжелело. Подошвы скользили по покрытой росой жухлой траве. В один момент Фрэнк поймал себя на мысли, что не контролирует собственные движения, что он летит вниз, и секунды, отделяющие его от падения, кажутся блаженными и чудесными, как если бы Фрэнк прыгнул в тёплую воду, и та ласково приняла его в свои объятья. Но последующий удар развеял наваждение. Мир вспыхнул красным. В голове будто взорвалась бомба. И тут Фрэнк пожалел обо всём. Он захотел вернуться. Но периметр был уже далеко, и только бесконечная ночная тишина окружала его, окончательно обессилевшего и мучающегося от боли.