Текст книги "Из мрака (СИ)"

Автор книги: matericsoul

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц)

– Встать! – прогремел голос надзирателя. Заводской шум, казалось бы, совершенно исчез.

Фрэнка ударили ещё раз, по спине.

– Встать, я сказал!

Чёрт бы побрал этого охранника. Пусть он отстанет от Фрэнка, ведь он обязательно поднимется и продолжит работу, обязательно, только пройдёт этот непонятный приступ. Тошнота усилилась, стало душно, хоть на заводе холод собачий, и кожа синеет от недостатка тепла. Подогнув под себя ноги, Фрэнк хотел было подняться, как очередной удар заставил взгляд уплыть в дымчатую черноту; в голове загудело. От желудка к горлу вознёсся некий импульс, и Фрэнка вырвало на кафель; состоящая из непереваренной дряни, что подавали на завтрак, рвота стекала по подбородку, растягиваясь длинными каплями, текла из носа. Фрэнк смотрел на мутно-белую, напоминающую манную кашу, блевотину, тогда как надзиратель разражался проклятиями, после чего он приказал Фрэнку убрать это дерьмо.

– И как я это сделаю? – спросил Фрэнк.

– Как хочешь, сука, сделай!

Наконечник дубинки врезался в затылок. Удар чуть ли не отправил Фрэнка в отключку, впрочем, не в интересах надзирателя было избивать заключëнного до потери сознания. Ведь тот должен всë чувствовать; нельзя давать людям такую роскошь, как забытье.

– Вытирай! – сквозь зубы прорычал надзиратель.

Фрэнк вытер рот и лицо рукавом, потом снял униформу.

– Своей рубашкой вытирай, – прозвучал над головой голос.

Отложив униформу, Фрэнк снял рубашку. Холод сковал тело. Пальцы еле сгибались, и Фрэнк, кое-как скомкав рубашку, положил её на лужу рвоты. Вытирая пол, Фрэнк вдруг подумал о том, как давно в этом помещении лежит кафель. На фоне инопланетных технологий, отливающих сиреневым блеском стен, которые были практически лишены стыков и швов, этот материал выглядел чужеродно, архаично. Да, швы, именно эта линия раздела, место соединения, именно это выдаёт отсталость человеческого рода перед лицом инопланетного противника; ведь во внеземных технологиях нет соединений, они цельны, божественны… Фрэнк почувствовал некую привязанность к этому кафелю, как к старой игрушке, которую не видел много лет и внезапно наткнулся на неё, пока раскапывал вещи. И почему именно эта мысль пришла в голову… Жёсткая ткань рубашки плохо впитывала слизь; по сути, Фрэнк лишь размазывал блевотину, больше пачкая и без этого испорченный пол. Основание машины врезалось в кафель так же, как ребристые колонны заградительных установок Альянса в стены тюрьмы. Одна культура пожирала другую. Как хищник. Выгрызая кусок за куском.

Фрэнк собрался отложить рубашку, чтобы поверх тела надеть униформу, как получил пинок в живот. Снова в глаза помутнело.

– Надевай рубашку, сука! – проревел надзиратель.

Расправив ткань, местами покрытую пятнами невпитавшейся рвоты и грязью, Фрэнк надел рубашку. Стало зябко. После этого он надел униформу; мокрые участки ткани прилегали к телу, напоминая прикосновения покойника. Влажные, мёрзлые.

– За работу!

Надзиратель рассмеялся.

Встав на ноги, Фрэнк продолжил прежние манипуляции. Облегчённый, желудок продолжал болеть, однако теперь Фрэнк чувствовал себя лучше, не считая ноющий бок и покалывание в затылке. В глазах мелькали разноцветные пятна. Наверное, охранник навострился избивать так, чтобы удары хоть и были ощутимыми, но не отвлекали от работы. Помимо этого, боль держала восприятие в тонусе, вместе с ним она вернула сознанию необыкновенную бодрость, из-за чего время ощущалось как никогда долгим, тянущимся; секунды заключали в себе часы, а те, в свою очередь, – недели, месяцы.

Рубашка немного просушилась, и холод перестал быть таким липким, как ледяная вода, но немного спустя Фрэнка начало слегка знобить. Зубы выстукивали мелкий, скорый темп; потом начали дрожать руки, после чего дрожь перекинулась на всё тело.

Кнопка – рычаг. Снова. Кнопка – рычаг. Фрэнк с радостью бы выполнял эту работу, как шестерёнка, что и думать не думает, за что именно отвечает её функция в гигантском, непостижимом для самой шестерёнки механизме, но озноб и боль препятствовали тому, чтобы целиком отдаться процессу, отключить мозг. Казалось, по-настоящему Фрэнк пробудился не утром, а в тот момент, когда с ним случился приступ, а надзиратель принялся избивать и наказывать его.

Впервые Фрэнк подумал о воле. Он подумал не о том, что Микки спокойно себе отдыхает в царстве мёртвых, нет, Фрэнка отныне привлекла мысль о том, что можно, как-никак, пройтись по квартире, выйти на улицу. Да и в Сити-17 нет такого страшного голода; паёк, что выдавали в городе, начал казаться верхом кулинарного искусства, потому что вряд ли где-то на свете найдётся пища столь же отвратительная, как пища в «Нова Проспект». И правда, тюрьма – не санаторий. А с такими порядками, как здесь, быстро превратишься в ничто. Не человек – оболочка. Свобода травила, одёргивала Фрэнка, дразнила его. А вкупе с тем, как страдало в данную секунду тело, Фрэнка душили краткие и яркие приступы злобы, направленной на него самого; в последствие наступало тихое, скупое отчаяние. С одной стороны, душа пыталась найти смирение перед лицом неминуемой участи; с другой – эта же душа рвалась наружу, заставляла всё чаще задумываться о том, что осталось по ту сторону тюремных стен.

Удар. Кровь. Сигнал тревоги по рации; слышно, как из маленького динамика с трескучим звуком раздаются проклятья и гневные призывы разобраться с виновниками. Булыжник в руках. Кровь на булыжнике, кровь на корпусе шлема, в том месте, где маска респиратора смыкается с тыльной частью каски – каски, которая надёжно закрывала лицо человека от внешнего мира. Согласиться на сделку с Альянсом – значит стать невидимым для всех. Вот чего желал Фрэнк сейчас, стоя в испачканной в собственной блевотине майке, мучимый ознобом и болью в спине и затылке, – вот чего он хотел: стать невидимым. Достаточно надеть маску, и тогда никто его не узнает, даже сам Фрэнк забудет, кто он такой на самом деле. Но Фрэнк всё ещё видит кровь, густую и свежую, кровь, что выплёскивается из тёмной пробоины в черепе.

Объявили перерыв.

Фрэнк заметил в нижней части станка (так он предпочёл называть про себя данный аппарат) некие переборки; по трубкам текла какая-то жидкость, на свету казавшаяся серебристой. Наверное, такой цвет жидкость приобрела из-за свойств трубки. Предположив, что это может быть упомянутый Освальдом керосин, Фрэнк решил выломать трубку. В конце концов, сокамерник ведь не уточнял, в каком виде на перерабатывателе находится керосин. Бутылка, канистра… Вероятнее всего, это топливо будет использовано непосредственно в самих механизмах. Нужно достать керосин, потому что зуд становился невыносимым; из всех вещей именно к зуду привыкнуть сложнее всего. Лучше сразу покончить с тем, чтобы каждую ночь под рубашку забирались проклятые вши и клопы. Членистоногая нечисть являлась своего рода местью опустошительной политике Альянса; инопланетяне качали из планеты ресурсы, иссушали реки, моря, превращали долины в пустыни, однако всякие паразиты вроде тараканов, клещей и прочих букашек продолжали существовать и в таких условиях. Эти твари никогда не вымрут.

Гудок. Работа возобновилась.

Фрэнк подошёл к станку вплотную и, продолжая жать на кнопку и двигать рычаг, осмотрелся. Желание разрешить хотя бы одну из накопившихся проблем перевешивало страх оказаться замеченным за порчей казённого имущества. Не уверенный, что трубку вообще удастся вырвать, Фрэнк слегка пригнулся и, опустив руку, ощупью нашёл нужную переборку; пальцы легли на тонкую трубку, будто керамическую, гладкую и холодную. Прождав секунду, Фрэнк обхватил трубку и дёрнул её. Она не поддавалась. Порядком истощённое тело не могло собрать в себе достаточно сил. Понимая, что затея глупа и вряд ли окончится чем-то хорошим, Фрэнк продолжал дёргать трубку. По счастливому совпадению, надзиратели пока не появлялись в этой части зала, и у Фрэнка ещё было время, чтобы добыть себе керосин. Если это действительно он… Фрэнк рванул трубку ещё раз, и, наконец, она вышла из паза, обдав ладонь ледяной жидкостью. Ощутив знакомый запах, Фрэнк поднял руку к носу. Терпкий запах топлива, как из довоенного времени. Не важно, что он делает в инопланетном механизме. Если подумать, химические соединения во всех концах галактики одинаковы… Не важно. Главное, механизм продолжает работать. Никто не поднимает тревогу. Фрэнк растёр ладони, затем, кое-как залезая под одежду, старался растереть остальные участки тела; сложнее всего было с рукавами и штанинами, однако, именно предплечья и голени чесались почему-то сильнее всего. Керосин тёк из трубки прямо на пол, растекаясь блестящей лужицей; острый запах топлива отчётливо выделялся в словно бы хлорированном воздухе, и скоро к Фрэнку должён был подойти надзиратель.

Заметив, как к нему направляется надзиратель, Фрэнк начал запихивать конец трубки обратно; керосин вытекал на трясущиеся ладони; кожу жгло, на запястьях появилась характерная сыпь. Кое-как вставив трубку в паз, Фрэнк выпрямился. В этот момент его резко развернули, и Фрэнк увидел перед собой лицо надзирателя.

Без слов он ударил Фрэнка в живот, отчего тот согнулся пополам и вновь почувствовал тошноту, которая, отравляемая запахом керосина, становилось невыносимой. Последовало ещё несколько ударов; Фрэнк обмяк – всё тело мучилось от боли. И вроде бы не осталось сил пребывать в сознании, но именно боль, чем сильнее она была, тем надёжнее удерживала Фрэнка от обморока. Да, таков твой мир теперь. Это ад. Удар. И ещё удар. Фрэнк повалился на станок, чтобы кое-как удержаться на ногах, но в этом не было никакого толку; самопроизвольно начали звучать просьбы остановиться, Фрэнк лишь не понимал – он ли говорит это, или кто-то другой. Некто иной молвит его губами. Опять – удар. Какой по счёту… Слух уловил быстрый, почти мгновенный щелчок. Надзиратель приставил конец дубинки к горлу Фрэнка, и тело целиком пронзил разряд напряжением в сотню вольт. Числа не столь важны, когда внутренние органы словно бы скрутились в бараний рог; мышцы одеревенели, и на несколько секунд, тех секунд, сравнить которые можно было, наверное, с полным погружением в кипящую лаву, Фрэнк превратился в чистый сгусток энергии, в комок нервных окончаний, находящихся на пределе своих сенсорных способностей, за которым – уничтожение, пустота, небытие. Боль – это максимум. Что-то абсолютное. Непревзойдённое. Электроток связал клетки тела в некую обострённую, горящую цельность.

В дело вмешался охранник из числа модифицированных солдат. Он прекратил экзекуцию. Первые секунды Фрэнк ничего не чувствовал. Он будто умер и ожил. Будто выпрыгнул из преисподней столь же резво, как и оказался в ней. И для описания тех мучений не нашлось бы подходящих слов в человеческом словаре.

– Всё-всё, я понял! – сказал надзиратель. Он ушёл.

К Фрэнку обратился голос, искажённый фильтрами, голос, поднимающийся из искорёженной глотки, которая пережила одному богу известно какие хирургические операции; голос человеческий, однако принадлежащий чему-то сверхъестественному:

– За работу!

Не приказ и не угроза. Никакой интонации. Обычная команда, будто Фрэнк – такой же робот, автомат, как и этот солдат. В нём не осталось ничего человеческого, даже взгляд – лишь отсвет красноватых окуляров. Лицо, на котором отобразилась эмоция, как у того надзирателя; поза – с виду статичная, лишённая напряжения, – эта отрешённость говорила только о том, что всё в этом месте, а, возможно, и во всём мире, теперь подчинено исключительному, бесстрастному рассчёту. И в «Нова Проспект» эта идея доведена до крайности, до абсурда, но Фрэнку уже было всё равно, ведь он преодолел эту границу и находился далеко от привычных понятий о добре и зле.

Боль никак нельзя было заглушить, а значит, и заглушить сознание оказалось невозможно.

Оставшееся время до конца рабочего дня Фрэнк провёл, как в тумане. Он плохо запомнил, как их вели обратно через двор тюрьмы в блок; он почти не помнил, как их строили в те же шеренги, что и утром, и вчерашним днём. Единственное, что въелось в его пропитанное болью восприятие, был острый, отточенный, как лезвие, взгляд, словно из глубины прозрачного источника. Живой, пульсирующий взгляд. Лица Фрэнк не разглядел – всё внимание приковали к себе глаза, трепещущая в них зеркальная глубина, в которую можно было ненароком провалиться, тем самым покинув стены «Нова Проспект». Лишь потом, когда их довели до камер, Фрэнк понял, что это был Освальд. Синяк всё ещё не рассосался, и лицо было грязным, заросшим. Но взгляд – он явно не принадлежал узнику, заключённому. Конечно, формально Освальд, как и Фрэнк, и другие зэки, являлся этим самым зэком, однако подобная ясность, лучистая энергия, проистекающая из его глаз, выражали какую-то стойкую, непримиримую волю, бьющуюся внутри сокамерника.

Здесь Фрэнк догадался – за последние несколько дней он не смотрелся в зеркало. Он не знает, как выглядит. Он лишь ощущает себя избитым, униженным, – он чувствует себя комком грязи, что растащили на мельчайшие куски и дождь, и ветер, и сапоги солдат. Он знает, как выглядит Освальд. Освальд знает, как выглядит Фрэнк. Так каждый стал зеркальным отражением другого, но в эту секунду Фрэнку очень захотелось увидеть себя в зеркале. Ощутить своё отражение. Правда, он начал волноваться, что отражение напугает его. Он всерьёз стал бояться этого, и дал себе зарок никогда не думать о зеркалах. Даже об отражающих поверхностях. Фрэнк почему-то начал испытывать страх перед тем, в кого он может превратиться. Красные окуляры. Респиратор. Искажённый голос. Из заключённых и так выбивают волю – пинками, унижениями, электротоком. Для подавления все средства хороши, особенно когда сгоняешь всех особей в один вольер, где оказывается, что одни не прочь примерить на себя роли палачей; ведь заключённые становились надзирателями не из необходимости – им только предоставляли возможность, и они соглашались.

Места ударов продолжали ныть, и каждое движение отдавалось болью почти во всём теле. Немного кружилась голова. Фрэнка успокаивало то, что сегодня он будет спать без зуда. Никаких паразитов, вшей. В боли присутствовало некое животворящее ощущение. От зуда же одни неприятности.

Камера закрылась. Оставалось ещё несколько минут, пока освещение не перейдёт в ночной режим. Фрэнку пришла в голову идея немного простирать рубашку водой из туалета. Подойдя к унитазу, он просунул ладонь в место слива – пальцы ощутили ледяное прикосновение воды. Когда Фрэнк начал снимать рубашку, то услышал голос Освальда:

– Не советую.

– Что?

Фрэнка удивило, что Освальд заговорил с ним.

– Ты ведь намочить её хочешь? – спросил Освальд. – Рубашку? Ты хочешь её постирать?

– Ну да.

Освальд хмыкнул.

– Вода для слива воняет не лучше, чем сам слив, – сказал он. – Брось это.

Фрэнк посмотрел на унитаз, думая, что, может, лучше не слушать слова этого человека, но потом решил, что всё же последует совету Освальда. Одевшись, Фрэнк подошёл к койке.

– Слушай, – остановил его Освальд. – Ты мне кого-то напоминаешь.

Как ни странно, факт того, что Освальд почему-то решил заговорить с ним, отвлёк Фрэнка от усталости и боли. Но всё равно тело ломило от последствий побоев, а желудок до сих пор переживал результаты отравления. Однако Фрэнк нашёл в себе силы ответить Освальду:

– Кого же я могу тебе напоминать?

– Ну, знаешь, это так, как будто ты встречаешь суперзвезду, – сказал Освальд. – Или её родственника… сына… А, теперь я понял. – Он вдруг поменялся в лице, начал говорить озлобленно: – Как же я мог забыть! Твоё лицо… оно напоминает Гаса Зинке.

Фрэнк сказал:

– Это мой отец.

Освальд покачал головой. Засмеялся, будто услышал глупую шутку:

– Ох, мать твою, вот судьба свела меня… Не знал, что так будет. Так не бывает. Это судьба.

Фрэнк ничего не понял из слов Освальда и забрался на койку. Скоро лёг и Освальд, но Фрэнк ещё долго слышал, как он сопит и что-то тихо-тихо шепчет, будто общается сам с собой.

В чём причина такой реакции?

Впрочем, Фрэнк догадывался. Но догадки те были слабыми, призрачными. Его отец был губернатором Висконсина. Во время портальных штормов он отдал приказ заблокировать въезды и выезды из штата. Тогда, в период между портальными штормами и вторжением Альянса, некогда великая, процветающая Америка стала тем, чем была до того, как была подписана Декларация о независимости, а именно – группой автономных штатов без единого центра управления. И когда разломы пространства в виде гигантских вихрей яркого света разрушали государственные структуры, штаты Америки перестали быть «соединёнными». Почти все губернаторы, не сговариваясь, объявили в своих штатах самоуправление. Страна медленно вымирала. Гасу Зинке приходилось принимать решения жёсткие, негуманные. Это хорошо запомнилось Фрэнку. Он отказывался понимать, что в политике необходимо идти на жертвы. Нет. Политика – это зло. Это грязь, от которой никогда не отмоешься. Политика – это дерьмо. И человек жрёт это дерьмо, потому что иначе не может. Так ему говорят губернаторы. И Фрэнк ненавидел отца. Он не любил его, потому что Гасу Зинке не хватало времени хоть иногда говорить с сыном. Он не любил его, потому что отец откровенно врал людям, врал ополчению, используя его практически в качестве щита. И Гас Зинке спас сына и жену, отослав их при первой возможности в Европу, когда Альянс решил выжечь бывшие Штаты дотла. Новый Свет погиб – и не в пепле ядерного огня. Его просто не стало. Демократическая страна действительно стала тем, чем была всегда – мечтой. А где мечты, там всегда пустыни, пустоши – сухие, безлюдные, бесконечные пространства. Безжизненные и серые, как всё, до чего прикасается смерть.

Фрэнк отвернулся к стене. Свет уже вырубили, и камера погрузилась во тьму.

Но причём здесь Гас Зинке и Освальд?

Причём здесь судьба?

Не важно. Теперь это не важно.

Фрэнк провёл ладонью по стене, ощущая холодный, шероховатый рельеф. Эти стены помнили, вероятно, времена до пришествия Альянса. В этих стенах фактически замурованы воспоминания о старом мире. О Старом Свете, может быть. Эти стены – как стены склепа. Не то что металлические пластины или ребристые крепости Альянса. Без швов, без соединений. Литые, идеальные формы, в которых нет никакого прошлого, нет никакого времени.

Почему-то, когда Освальд упомянул мистера Зинке, у Фрэнка заныло сердце. Неужели я скучаю по отцу, подумал Фрэнк. Наверное, да. Ты бы всё отдал, сказал себе Фрэнк, чтобы увидеть его. Сейчас тем более.

С этими мыслями Фрэнк и уснул. Впервые за несколько дней.

========== 3. “Он ведёт меня через тьму” ==========

В дверь несколько раз постучали, спросили, можно ли войти. Фрэнк сел на кровать, зевнул. Судя по голосу, ночным гостем являлся Бен Тэйлор, бригадир с пятого туннеля. Включив ночник, Фрэнк потёр глаза, разгоняя остатки сна, и сказал, что можно войти. Дверь открылась – в комнате возникла грузная, плечистая фигура Бена.

– Извини, что разбудил, – произнёс Бен.

– Ничего страшного. – Фрэнк встал с кровати, потянулся. – Чего пришёл?

Закрыв дверь, Бен немного помялся, но в итоге сказал:

– Слушай, Фрэнк, такое дело… Знаю, ты только что с забоя. У Йонаса травма. Он не сможет работать несколько дней. Можешь завтра его подменить? Только один день. Мы дадим тебе дополнительный выходной.

Сперва Фрэнк хотел послать Бена на хрен, потому что прошедшая смена выжала из него все силы, но потом, вспомнив, чем он обязан Бену, Фрэнк согласился подменить Йонаса.

– Извини, что так получилось, – сказал Бен.

– Брось. Пустяки.

– Спасибо.

Они обменялись рукопожатием – у Бена были сильные, мозолистые ручища, почти как у Богдана, только крупнее, что едва получалось обхватить ладонь, – и Бен покинул комнату. За всплеском морального удовлетворения на Фрэнка обрушилось тягостное предчувствие неизбежной и адской работы. Жаль, что у него сейчас нет сигарет – казалось, только у запаха горелого табака получится скрасить ставшей такой поганой ночь. На часах – 2:00. Подъём через два часа, но сна ни в одном глазу.

Может, оно даже и к лучшему, что желание спать исчезло – кошмарная сила, тянувшаяся из центра тьмы, несколько ослабла, и Фрэнка пока перестали волновать воспоминания… Никаких видений, миражей. Пусть за окнами сейчас темень – в это время в Рэйвенхолме, за исключением нескольких фонарей, вырубают уличное освещение, – и пусть почти вся ночная темнота в данную секунду собралась вокруг тусклого отсвета включённой лампы, Фрэнк не ощущал в себе того же сбивающего с толку страха, когда он засыпал. Вероятно, он воспрял духом из-за новости о предстоящей работе; недовольство смешивалось с непонятной радостью. Под землёй не будет этих кошмаров, и память замолкнет на какое-то время.

Но что делать сейчас?

Фрэнк пролистал Библию. Китайская грамота этот русский язык, но буквы в нём особенные какие-то, забавные; каждая буква похожа на некий рисунок, и если долго вглядываться в неё, то можно увидеть какой-нибудь знакомый образ… Положив книгу в тумбочку, Фрэнк надел свитер, выключил ночник и вышел из комнаты.

В коридоре свет также был потушен. Для экономии.

Фрэнк запер дверь и замер.

Тишина. Необычная. Чуткая, словно бы одушевлённая тишина. Совсем не та, что сгрудилась над Фрэнком перед сном… Не физическое явление, но что-то издавно обитающее в этом доме; идеальная сущность, неподвластная времени. Такой была тишина. Потусторонней и вместе с этим осязаемой. Как тёплая вода. Или как пар.

Фрэнк спустился на первый этаж. У входной двери стояла Марийка. Облокотившись на косяк, она смотрела на улицу, и Фрэнк мог различить, насколько позволяло зрение, размытую в потёмках женскую фигуру; это было очень похоже на оптические иллюзии, что возникали иногда во время работы в забое – в тех отрезках пространства, куда не достаёт свет ламп, тьма особенно густая, плотная, и в глазах начинают мерещится силуэты движений, очертания отдалённо напоминающих какие-то привычные вещи форм… бывалые шахтёры давно научились справляться с такими глюками, у некоторых случались натуральные помутнения, Фрэнку же удавалось совладать с пошаливающим время от времени воображением, но сейчас в мозгу появилась мысль, что ему может лишь казаться силуэт Марийки, и на деле дверной проём пуст, и всё это – иллюзия тьмы и разума. Услышав приближающиеся шаги, Марийка обернулась. Наверное, появление Фрэнка не было для неё неожиданностью, потому как её не особо перепугал человек, вдруг нарушивший её уединение. Она, вероятно, знала, что сейчас спустится Фрэнк.

– Не можешь уснуть? – произнесла Марийка. Её голос прошелестел в пустоте, точно поднятая ветром листва, и Фрэнк вслушался в этот голос так, будто пытался разглядеть лицо Марийки, полностью скрытое во тьме.

– Да, не спится.

– Что Бен просил?

– Надо подменить завтра кое-кого в шахте.

Марийка вздохнула. Или ей действительно было жаль Фрэнка, что весь следующий день у него будет внеурочная работа. Или Фрэнку так показалось. Находясь рядом с ней здесь, в прихожей, в полной темноте, Фрэнк волновался, как если бы хотел невзначай приобнять Марийку, как сделал бы это… когда-нибудь. В мирное время. То время, которое он застал подростком. Фрэнк тогда влюбился в одну девчонку из параллельного класса. Но она приглянулась также местному хулигану. В один день Фрэнк испытывал великое счастье и великое разочарование: после школы эта девчонка поцеловала его в губы, правда, легко, словно совсем не касаясь, а пару часов спустя хулиган избивал Фрэнка как потенциального соперника в любовном состязании. Фрэнк долго помнил объятья той девчонки – и силу ударов, что сыпались на него, пока Фрэнк не потерял сознание. В тот день, да и во все последующие дни, вплоть до вторжения, которое столкнуло весь мир в чёртову пропасть, он искренне считал, что на его душу больше никогда не выпадут подобные испытания.

– Я иногда тебя немного не понимаю, – засмеялась Марийка. – Можешь сказать… как это… чуть-чуть помедленее?

Фрэнк растерялся. Может, у него просто язык заплетается. И дело вовсе не в быстроте речи.

– Говорю, завтра надо помочь Бену в шахте.

– А… Я поняла. Спасибо!

Рядом с Марийкой Фрэнк чувствовал себя мальчишкой, неспособным на что-то осмысленное, серьёзное. Странно, что это чувство возникло сейчас, когда, казалось бы, ничего уже не могло вытащить Фрэнка из той трясины, в которую он сам себя планомерно погружал. Чувство, имеющее поначалу только приблизительное сходство, сейчас довольно сильно напоминало любовь. Конечно же, Фрэнк стремился как можно надёжнее отгородиться от него. Это только всё усложнит. Необходимо жить без груза, без симпатий и даже без ненависти. Вытравить эмоции, забыть, что на свете ещё осталось что-то, напоминающее человеческое тепло.

Если бы не она, кто знает, возможно, Фрэнк бы не выжил. Тогда, когда его подобрал Бен и привёл в Рэйвенхолм. Полуживого, еле лепечущего своё имя Фрэнка, Бен отдал беглеца на поруки доктору, и тот кое-как заставил измождённый организм прийти в себя, чтобы этот самый организм собственными силами начал бороться за жизнь. Выбора не было: антибиотиков не хватало, поэтому приходилось вверять судьбу пациента в руки последнего. Несколько дней Фрэнка мучила лихорадка; не отличая галлюцинации от реальности, мозг Фрэнка плавился в неослабевающем жаре; огнём было охвачено всё, и какие-то голоса пробивались сквозь пламя, как дым, что просачивается через извивающиеся языки гигантского пожара. Эти голоса что-то говорили про инфекцию и заражение. Голоса выражали беспокойство. Голоса говорили, что скорее всего Фрэнк умрёт. Как ни странно, содержание фраз он запомнил очень хорошо. Он помнил голос доктора. Как он сказал, что Фрэнка следует посадить на карантин. Обычная процедура, которую проводят со всеми, кто впервые оказался в Рэйвенхолме. Проездом в городок никого не пускали, это было главным правилом. Марийка вызвалась ухаживать за Фрэнком. Она выходила его, бедолагу, и Фрэнк следующую неделю, как пришёл в сознание, смущался при каждом появлении Марийки. Она продолжала кормить его, поскольку тело ещё не до конца восстановилось и было ослаблено, и Фрэнк нехотя ел с ложечки сваренный Марийкой суп. Может быть, его тогда и покорила эта красота, слитая с самоотверженностью. Марийка не боялась Фрэнка. Ей было всё равно, какую заразу он может принести с пустошей или каналов. Правда, из-за Фрэнка, как он потом узнал, Марийке пришлось переложить часть обязанностей в общежитии на плечи Стеллы. Фрэнк не думал, что люди могут быть настолько добры…

– Холодно, – сказала Марийка.

– Да.

Блеклый лунный свет серебристой пыльцой ложился на старые стены, растворяя улицу в едкой полутьме.

– Это последняя ночь… – сказала Марийка. – Морик говорит, со следующего дня введут комендантский час.

– Ты знаешь?

Марийка направила взгляд в пустоту, словно обращаясь не к Фрэнку, а к таинственному собеседнику, третьему лицу, незримо присутствующему рядом с ними:

– Да, мне Морик всё рассказал. Что со стороны каналов люди видели сканеры. Боже… Неужели они придут сюда…

– Скорее всего, да. – Фрэнк решил не обнадёживать Марийку. Гораздо лучше, если иллюзии развеются как можно раньше. И город грёз снимет маску благополучия. Жёсткий, нестерпимый удар. Но Фрэнк знал, что Марийка должна его выдержать. Хоть и сам он ощущал глубокую досаду, что казавшееся мирным небо в итоге вернуло себе привычный облик. Дешёвый маскарад.

– Откуда ты? – вдруг спросила Марийка.

– Не понял.

– Откуда ты пришёл к нам?

– Из Сити-17.

Марийка посмотрела на Фрэнка и лукаво улыбнулась:

– У каждого в этом городе есть своя тайна.

– Мне нечего скрывать.

Фрэнк врал. Он хорошо помнил, что в их первую встречу сказал Бен Тэйлор. И Фрэнк старался держать язык за зубами. Бен сказал доктору, что нашёл Фрэнка, когда тот выходил из железнодорожного тоннеля, что следовал из промышленных районов Сити-17. Никто из жителей Рэйвенхолма не знал, что на самом деле Фрэнк пришёл со стороны моря. Доктор скептически отнёсся к словам Бена, поскольку обнаруженные у Фрэнка повреждения в желудке и кишечнике намекали на то, что Фрэнк явился из какого-то другого места, поскольку в Сити-17 ситуация с продовольствием и медициной была налажена, а беженцы обычно шли каналами, которые находились под наблюдением Сопротивления. Редко, но бывали случаи, когда из каналов являлись люди с острой интоксикацией; неудивительно, ведь многие участки каналов заражены биологическими и химическими отходами… Но у Фрэнка были явные признаки долгого голодания. Бен придумал на ходу какую-то историю, что группу беженцев, в которой был Фрэнк, рассеял отряд ГО, и потому Фрэнк долго бродил по загородным территориям, пока не попал на железнодорожные пути, ведущие в порт… Доктор знал, что Бен лжёт, но решил не докапываться до истины. В конце концов, для него важнее было спасти Фрэнка, который одной ногой стоял в могиле.

– Я почему-то так не думаю, Фрэнк. Я смотрю на тебя – и чувствую, что у тебя совсем непростая судьба.

– У кого она сейчас простая?

– Ты отличаешься от некоторых. Кажется, ты пытаешься от чего-то сбежать…

Марийка резко закончила фразу, замявшись, видимо, потому, что знаний английского в данный момент недоставало, чтобы полнее выразить желаемую мысль. Отвернувшись, Марийка смущённо произнесла:

– Прости. Это не моё дело.

Почему её заинтересовало моё прошлое, подумал Фрэнк. Ответом вполне могла служить банальная интуиция, которая, как водится, лучше всего развита у женщин, а в случае Марийки эту способность можно увеличить в два раза. Но даже так, оставалось непонятным, зачем она задала именно этот вопрос… откуда ты? Что Марийка имела в виду? С одной стороны, вопрос весьма меткий, с другой – он провоцирует собой ещё больше вопросов. И почти все их Фрэнк, в сущности, задаёт себе. Почувствовав себя тупицей, Фрэнк поспешил извиниться, а потом перевёл тему разговора:

– Как Стефан?

Марийка поправила волосы.

– Ему очень плохо. У него жар. Он прямо горит. Как ты тогда. Но ты выкарабкался, а Стефан… не знаю…

– Я думаю, он справится.

– Надеюсь.

– Мар… – Фрэнк запнулся; практически постоянно он произносил её имя с ошибками, но Марийка, конечно же, не обижалась, что, впрочем, не сильно успокаивало Фрэнка. – Мар… рий… Прости, этот звук в твоём имени…

Она засмеялась:

– Да ничего. Американцам обычно трудно удаётся проговаривать болгарские слова.

– Это верно.

– Что ты хотел спросить?

– У тебя нет сигарет?

Марийка улыбнулась, глядя прямо в глаза Фрэнку.

– Нужны сигареты?

– Да, вот, хочу расслабиться.

Ничего не ответив, Марийка ушла на кухню и вернулась спустя пару минут, держа в руках портсигар и коробок спичек.