Текст книги "Ловец (СИ)"

Автор книги: maryana_yadova

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

Эмиль перемещался во времени и находился в группе риска. А Спасский быстро расхотел быть супергероем.

Немного погодя он спросил Тома, почему же людям не вшивают по их желанию чип, который бы генерировал сны постоянно и, опять же при желании, так же постоянно держал человека в сновидении, поддерживая ощущение, что сон и есть реальная жизнь. «Кажется, был в наше время фильм именно об этом», – объяснил он Тому, и тот помрачнел, сказав, что нынешние приборы снохождения уже почти приблизились по своим свойствам к чипам, и как только из прибора удастся исключить физическое снотворное, жидкость, – так сразу получится устройство, которое вполне можно имплантировать.

– Это решение, несомненно, найдет почитателей, люди и так уже помешаны на виртуальных заменителях жизни, – сказал он. – Артур активно работает в этом направлении – раз уж даже ты домыслил до столь ослепительной перспективы, он-то и подавно. Он все уменьшает прибор, делает схемы все более чувствительными, все более сложными, и когда они станут тоньше волоса, твои мечты сбудутся. Самые крошечные приборы, которые умещаются в браслетах вместе со сомнацином и иглой, поступают с производств, работающих по его патентам.

– Да этот Артур у вас в каждую бочку затычка, как я погляжу, – заметил Антон.

– К сожалению, – подтвердил Том.

Осваивание дома Эмиля также оказалось своеобразной наукой. Как выяснил Спасский, искусственный интеллект в домах обычно был персонализирован и наделен вполне человеческим голосом и внешним обликом, в котором высвечивался на экране или представал в виде голограммы, а заодно – некоторыми личностными качествами, в том числе чувством юмора. Интеллектуальная система дома Эмиля появилась перед Антоном на экране в виде мрачного немолодого человека с длинным бледным лицом, обрамленным черными кудрями, и поразительно недоброжелательными, прожигающими насквозь темными глазами. Низкий его голос звучал всегда с оттенком разочарования в умственных данных пользователя, а ответы на запросы сочились сарказмом.

– У Имса своеобразное чувство юмора, – сообщил Том. – Его MI зовут «Северус».

Над Спасским в жизни никто не издевался так, как «Северус». И хотя визуальное его изображение можно было отключить, ядовитый голос преследовал Антона при каждом бытовом действии – «Северус» желчно комментировал каждое его поражение в борьбе с технологиями, мрачно будил его в назначенные часы, отпускал колкие шуточки по поводу попыток приготовить завтрак и совсем уж похоронным тоном желал доброй ночи. Однако дело свое MI знал. Дом был огромный, старинный, и в нем все время под управлением «Северуса» кипела работа: по комнатам ездил и полировал паркет и мебель небольшой робот-уборщик, десятки щеток драили ванны, напоминая Антону картинки из детской книжки про Мойдодыра, кухонный комбайн исправно выдавал несколько десятков блюд по программе меню и варил отличный кофе, дом тщательно проветривался, чистился, ароматизировался, шторы и жалюзи поднимались, опускались и принимали промежуточное положение по часам, в зависимости от положения солнца. «Северус» регулировал температуру, менял режимы сигнализации, наполнял поилки и кормилки для двух худых рыжих кошек, которых Антон совершенно неожиданно обнаружил в доме, включал музыку в зависимости от настроения Спасского, которое определял по датчикам, вмонтированным в ткань его домашней одежды – здесь даже футболки и пижамные штаны были «умными», потоком поставлял развлечения – телеканалы и различные плееры, где меню можно было пролистывать взглядом (взглянул направо – пролистал трек-лист вперед, нарисовал глазами окружность – изменил громкость); наконец, не сразу, но все же открыл доступ в библиотеку с коллекцией виртуальных игр.

Однако развлечения Антона не сильно интересовали, прелюдию к всеобщему сексу с виртом он видел уже в своем времени, и она его еще тогда не очень вдохновила. Для просмотра 3D-фильмов и трехмерных компьютерных игр иногда достаточно было и очков-посредника, но у Эмиля на полке лежал еще специальный игровой шлем – он связывался с нейронами головного мозга, позволял полностью погрузиться в ощущения, подключить все шесть чувств. Изображения в таком шлеме проецировались лазерным лучом для каждого глаза: проекция шла не прямо в глаз, а на поверхность, расположенную перед глазным яблоком. Чтобы освоиться, Спасский просмотрел несколько телеканалов и пару-тройку фильмов. По контенту телевидение оставалось таким же лживым и поверхностным, как в его время, а все фильмы рассказывали о том, как в далекой галактике бушевала война, – Антона это никак не трогало.

Несколько минут позора он пережил в период знакомства с кухонным агрегатом, который хоть и был похож на обычный, только очень большой, кухонный комбайн с виду, на самом деле оказался значительно сложнее. Это довольно громоздкая штуковина вмещала в своих непроницаемых внутренностях и духовку, и блендеры с миксерами, и мясорубки, и кофемашину, и холодильник с морозильником, и пищевые автоматы. С ее помощью можно было готовить блюда как из стандартной пасты в тюбиках – «для фантастических лентяев», как выразился Том, так и из натуральных продуктов, которые загружались в соседний с пастовым отсек в разные ячейки. И если пасту мог заливать робот-помощник под присмотром «Северуса», то яйца, мясо и яблоки загружать желательно было вручную. Натурпродукт стоил в разы дороже пасты, но это было вполне понятно, а вот когда Антон узнал, каким именно образом яйца, молоко и зелень попадают в дом, он на несколько минут потерял дар речи.

Молоко и зелень в дом на Винсент-сквер привозил жизнерадостный дедок на старом синем фургончике – Спасскому о подобных типах рассказывала еще бабушка, в ее время все эти зеленщики, молочники, мороженщики повсеместно ездили по дворам в ранние утренние часы. Один раз этот милейший во всех отношениях старичок приехал на велосипеде времен юности Антона, щедро разливая в нежном, трепетном утреннем воздухе трели звонка. Спасский тогда долго стоял в раскрытых дверях и провожал взглядом чудесного поставщика: тот неторопливо катил на своей винтажной развалюхе в звонкое голубое утро, бренчал звонком; на раме громоздились, приклеенные на липкую ленту, пакеты с зеленью, чудом не падая на землю. Моросил мельчайший дождь, солнце светило сквозь его тоненькую завесу, шуршали листья под шинами неспешно удалявшегося велосипеда, а Антон стоял, вдыхал запах осени и осязал застывшее время.

– Что это за предводитель гномов? – спросил он «Северуса», забыв, что обиделся на него, поскольку был презрительно обозван «тупицей» во время очередного проигранного раунда борьбы с кухонным агрегатом.

Северус некоторое время молчал, а потом внезапно разразился стихом, декламируя тяжело и с чувством, словно бы торжественно роняя камень с каждым словом:

– Дзинь, дзинь, дзинь, дзинь,

Я думаю – это молочник на своих колесах.

Тр, тр – идут ступни молочника,

Ближе и ближе вдоль улицы,

Затем дзинь, дзинь, дзинь, дзинь –

Он оставил наши бутылки с молоком.

Последовала еще одна пауза.

– Поставщики продуктов на дом, – с чувством колоссального превосходства добавил «Северус», – это привилегия богатых и аристократических семей.

Тут Антон вспомнил, что Эмиль, кроме всего прочего, еще и герцог. И что же: быть герцогом в 2080 году означало иметь право на то, чтобы молочник, смахивающий на Санта Клауса, приезжал на своем громыхавшем фургоне раз в два дня, чтобы два раза в неделю наведывались какие-то странные, постоянно хихикавшие девицы из булочной – то ли киборги, то ли просто современная молодежь, а раз в неделю приезжал некто, кого Спасский определил как «бакалейщика», и брал сразу большой заказ, а потом от него мчались бы голубоглазые курьеры, выглядевшие, как порнозвезды?

Том ржал не скрываясь, когда Спасский обнаружил свое изумление по этому поводу.

– Да просто сейчас мы имеем откат, который случился после восстания машин. Есть часть населения, которая отказывается от «умного дома», опасаясь его саморазвития, а заодно от «умной» одежды, от пищи, которую готовят роботы. Такое вот возвращение к невинности. А от пищевых скороварок и раньше многие бы отказались, да натуральные продукты не всем по карману. «Северус» тебе правильно сказал – это дорого, немногие могут себе позволить молоко или овощи в их первозданном виде. Правда, выращивают их сейчас в теплицах новыми методами, в специальном геле (тут Антон сморщился), но все равно: паста и порошки дешевле, просто всех от них уже воротит. Как воротит и от синтетического алкоголя. Так что я бы тебе советовал больше ценить виски, который Эмиль наливает своим друзьям. Уж этот виски сделан из натурального сырья и стоит, как корона королевы. Имс наслаждается жизнью на полную катушку, и плевать ему, что настоящий бекон, например, исключительно вреден. Не с его профессией думать о вредности.

– А ты?

– Я? Я вегетарианец, мне проще.

– Ты не похож на вегетарианца. Слишком уж острые у тебя зубы.

Том захохотал еще пуще, откидывая кудрявую голову, и Антон вдруг прикинул, что они, наверное, ровесники.

– Как вы познакомились с Артуром?

Том перестал смеяться и едва заметно нахмурился.

– В чужом сне. Мы работали на конкурирующие компании, и он меня ранил тогда тяжело. По его милости я впервые попал в лимб. Ходил тогда один, как дурак, без страховки. Хотя, в принципе, он тоже был один. Так что силы были равны. Я еле выбрался тогда.

– Кошмары, которые длятся годами?

– Кошмары? – удивленно взглянул Том. – Нет. Ты можешь быть там даже счастлив, твое бессознательное генерирует целую яркую жизнь. Просто время там течет незаметно. Так незаметно… И ты все больше забываешь, что спишь, все больше забываешь, кто ты… Мы – я и мой объект – пролежали в каюте круизного лайнера шесть часов. Я вышел из лимба, очнулся, как после долгой болезни, а вот объекту Артур вколол что-то смертельное, так что ему очнуться не пришлось. Меня пожалел, видимо, из солидарности. И на том спасибо.

– А что тебе снилось?

– Я оказался в старом доме на морском побережье. Солнце, небо, брызги пены… а я чувствовал себя таким уставшим, и тут мне словно бы дали отпуск. Я ходил к морю, покупал рыбу у рыбаков, которых тут же наплодило мое воображение: вполне реальных на вид рыбаков, с большими лодками, пусть примитивными, но и сегодня где-то на таких выходят в море… В доме имелся большой запас рома и кофе, и некоторое время я был безмерно счастлив, отдыхал телом и душой. Часто сидел на берегу, дни будто бы менялись, а будто бы и нет – словно бы все длился и длился один прозрачный золотой морской день… Мне не было страшно, совсем нет. Но чувствовал я себя чудно: как будто бы кому-то просто привиделось, что я существовал когда-то на свете…

– И как ты очнулся?

– Очень странно. Однажды среди своих проекций я заметил Артура. Вернее, поначалу он мне Артуром не показался – просто один из молодых симпатичных смуглых помощников одного из рыбаков. Он стоял по колено в рыбе, в серебристой чешуе, и вытряхивал сеть на дно лодки. А потом поднял на меня глаза – и у меня в голове начался обратный расчет. Я медленно узнавал его, а когда узнал, то все вспомнил, а как вспомнил – так сон пополз по швам. Очнулся как раз к торжественному ужину на лайнере – к тому времени мы действительно шли в большой воде.

– А ты уверен, что это была проекция?

Том вскинул глаза.

– Что ты имеешь в виду?

– Ну, может быть, Артур уже тогда умел проникать в чужие сны. Может быть, он спас тебя. Ты не видел его в реальности – он пришел в сон позже, чем ты, поскольку застал тебя врасплох, а когда ты очнулся, никого рядом, конечно же, не оказалось… Что это значит? Это значит, что он пришел позже и ушел раньше, что логично, но может значить и то, что он уже в то время умел входить в сны дистанционно… И тогда он тебя спас. Ты не можешь быть уверен, ведь так получается?..

Том задумчиво смотрел в одну точку, и выражение лица его в этот момент было бесценно.

– Может, ты мне уже покажешь, как это? Лимб?

– Тебе рано еще, – рассеянно ответил Том, покусывая губы.

– Я уже задолбался читать виртуальные книги; гулять в округе я еще опасаюсь; за ворота Центра мне все равно без вас не выйти, я так понимаю – сразу куда-нибудь засадят… Ну давай же!

– Это опасно, пока Имс не приедет. Надо, чтобы кто-то страховал извне. А так опасно – я, когда меня уже завербовали, конечно, ходил в тренировочных снах и в лимб в том числе, но там никогда не знаешь, чего ожидать… И тем более с таким неподготовленным туристом, как ты, Тони!

– Почему неподготовленным? Я ведь свободно хожу по чужим снам и всегда возвращаюсь в свою теплую постельку. Очевидно же, что я не простой турист.

Том еще поколебался, а потом сказал, что ему надо подготовиться – выстроить архитектуру нескольких уровней, заложить программу на конкретное время в прибор, так что до вечера Антон может расслабиться: выпить виски или кофе, подключиться к виртуальной порнушке, почитать Байрона – все, что угодно, лишь бы не стоял за спиной.

Антон выбрал кофе и направился на кухню переругиваться с «Северусом».

***

Небо закручивалось где-то невозможно высоко над головой в густо-фиолетовые воронки, тучи казались неправдоподобно тяжелыми и влажными –так что небосвод провисал под их тяжестью, но пока извергали только мелкую холодную морось, которая мерцавшей паутиной оседала на лице, шее и руках. Антон дрожал от холода и с восторгом вдыхал простор – до самого горизонта стелились безбрежные вересковые пустоши, там и сям цветшие розовым и сиреневым, и только слева эта картина впускала в себе гранитные глыбы странных форм, лесистые холмы, выпасы для овец, а еще дальше, видимо, болото, над которым завис туман.

Антон обернулся и увидел Тома, которого едва узнал в старомодной красной шерстяной кофте, кожаной безрукавке поверх нее и высоких мягких сапогах. Том улыбался, и вся его тонкая фигура точно тянулась ко всему этому пейзажу, которого сейчас, может быть, уже и вовсе не существовало на белом свете.

– Шотландия, – сказал Том. – Такие места еще встречаются, где не совсем затоплено. Как тебе?

– Божественно, – искренне ответил Антон. – Только почему гроза собирается?

Том пожал плечами.

– Бывает такое. Мое волнение, очевидно. Прогуляемся? Можешь встроить сюда какую-то свою деталь, только логично. Чтобы вписывалось. Лучше что-то неживое.

Антон хмыкнул, и через мгновение посреди пустоши появился огромный дуб, шелестевший на ветру темной листвой. Видимо, молния уже когда-то ударяла в него – след ее обжигающего поцелуя можно было прочесть по обломленному и обугленному огромному суку с левой стороны кроны.

– Хорошо, – кивнул Том. – Но здесь все просто, безопасно, проектировать людей в этот ландшафт незачем, фантазий болезненных он не навевает. Простейшими навыками ты овладел. Мы не задержимся здесь, а идем дальше.

Они не торопясь дошагали до дуба, почти по пояс в траве, как в старых сказках, а когда обогнули дерево, Антон увидел заброшенный дом из камня цвета кофе с молоком, с остроконечной крышей и строгими прямоугольными окнами. Такие особнячки Спасский часто наблюдал в рекламных проспектах шотландских туров, которые приносила домой Соня. Тысячу лет назад.

– Нам сюда? Будет пить эль и греться у камина? Да ты романтик, Том! – ввернул шпильку Спасский, но Том только усмехнулся и толкнул дверь, а потом пихнул туда спутника.

Антон недовольно ввалился за порог и тут же вскрикнул от неожиданности, растеряв все свое недовольство: он уперся носом в огромную стену, сплошь облицованную кафельной плиткой, а за спиной услышал громкий, хотя пока и непонятный, шум. Все вокруг словно бы разом ожило, задвигалось, замельтешило, и когда он обернулся от стены, то понял, что стоит на перроне станции метро – но какой-то очень древней станции. Здесь было ужасно грязно, в воздухе плавали слои угольного дыма, больше того – настоящая угольная крошка периодически откуда-то прилетала в лицо. Антон услышал воющий гудок паровоза, и вот где-то вблизи тот чихнул, выплюнул облако пара и медленно, мерно застучал колесами, с каждой секундой усиливая бег и все больше скрежеща. Рядом со Спасским, на перроне, невыносимо дымил дешевой сигарой какой-то господин в потрепанном пальто, а еще дальше отиралась безразмерная дама в нелепой шляпке набекрень, темной накидке и кринолине, под которым Антон разглядел, кроме ее собственных ног, еще четверо маленьких детских ножек в пыльных ботинках.

– Ты монстров здесь наплодил? – спросил Антон, не в силах отвести глаз от шестиногой обладательницы розового кринолина, и услышал веселый смех Тома.

– Ну какие монстры? В поезде легко провезти детей под кринолином, ведь даже кондуктор при всех своих подозрениях не сможет потребовать от женщины приподнять юбки…

– Черт побери, Том!

– Посмотрим, как ты знаешь историю. Ты же хотел острых ощущений? Будут тебе соль и перец. Пойдем.

И, глумясь и подхихикивая, Том потащил Антона по заплеванной каменной лестнице на поверхность – они вынырнули из подземки на улицу в окружении газовых фонарей, которые как раз сейчас зажигал фонарщик – вручную на каждом столбе, взбираясь к фонарю по лестнице. Дома здесь были роскошной архитектуры, но все покрыты копотью; в воздухе плавал желтоватый туман, и был он зловонный и сырой, промозглый. Да и вообще вокруг было невообразимо грязно: в некоторых углах гнили кучи мусора, и Антон не хотел знать, что там, в этих кучах. Мимо скрипели кэбы, управляемые, казалось, зловещими черными адскими тенями, но запряженные вполне земными усталыми лошадьми, одна из которых дохнула Спасскому прямо в лицо, повернув к нему рыжую морду и скосив длинные темные глаза.

На дверях тускло поблескивали таблички с именами, потом в тесных рядах зданий Антон начал определять пабы, потом вдруг мелькнули турецкие бани, потом церковь, вот в просвете улиц открылась большая площадь, откуда доносился людской гул, но Том увлек Спасского в совсем узкий и грязный переулок с темными канавами по обеим сторонам, задымленный до жирного слоя сажи на стенах выходившими сюда каминными трубами. Дальше они быстро шли мимо закопченных домов, иногда выходили на широкие улицы, где встречались витрины, освещенные газом, потом снова ныряли в переулки трущобного вида, и Спасский, видя перед собой ошеломляюще достоверный мир, все больше убеждался, что викторианский Лондон – явная страсть Тома. Сам он помнил из разрекламированной документальной книжки о Лондоне времен королевы Виктории только отдельные факты. Например, интересное сопоставление цифр: на деньги, за которые двенадцатилетний мальчик работал шесть дней в неделю по двенадцать часов – а они составляли шиллинг шесть пенсов – можно было купить пару черных шелковых чулок; двадцать один фунт стоила вставная челюсть; двадцать пять фунтов – двадцать минут в обществе высококлассной проститутки.

– Куда мы идем? – недовольно спросил он, почувствовав холодок в животе, и когда Том обернулся, холодок этот только усилился: таким пламенем сверкали глаза напарника.

– В одно местечко, где мы сможем развлечься, – подмигнул ему Том и схватил за руку – пальцы у него были тонкими, шелковистыми и теплыми, но хватка причиняла боль, так что Антон скривился.

– Хочешь посмотреть собачьи бои? – спросил Том так, как будто они каждый выходной вечер проводили подобным образом – и вообще, как будто бы это было уже привычное обоим свидание. – А травлю крыс? А балаганы?

– Да не хочу я ничего такого, Том, что творится-то?

– Останови меня, ты же можешь, – оскалился Том и снова толкнул Спасского в какую-то неприметную темную дверь. Мельком Спасский успел увидеть мглистую громаду Вестминстерского аббатства вдали – и тут же был ослеплен темнотой.

Впрочем, глаза скоро привыкли, и он понял, что в помещении, где они оказались, вовсе не так темно – здесь просто царил полумрак. И были это не трущобы, как сначала опасался Спасский, а вполне приличная большая комната, даже зала, заставленная столиками и удобными креслами. На стенах висели картины, смутно угадывавшиеся в здешнем тусклом освещении, а само освещение создавалось небольшими лампами, которые висели над столами. Присутствовали здесь и посетители, молчаливо поглощавшие алкоголь, кофе и еду, читавшие желтоватые газеты; все, как на подбор, – в темных одеждах, все – весьма солидного вида.

– Джентльменский клуб, – шепнул на ухо Том, ловко щелкнул пальцами, и тут же перед ними материализовался метрдотель, спросил скорее позой и глазами, чем вслух, чего же господа изволят.

Что ответил Том, да и отвечал ли он вообще, Спасский не помнил, только спустя несколько секунд обнаружил себя сидящим за одним из столиков в вишнево-красном кожаном кресле, с огромной салфеткой на коленях. Прямо перед ним что-то дымилось на больших блюдах, тут же стояли чайники, чашки и сливочники.

– Классика, – довольно провозгласил Том, заправляя салфетку за воротник и с видимым наслаждением взирая на еду. – Кофе с цикорием, пирог с угрем и мясной пудинг. И, конечно, мороженое!

– Мы будем ужинать здесь? – осторожно спросил Спасский.

– Почему нет? – спросил Том и ловко отрезал кусок чего-то, а потом так же ловко перенес его к себе на тарелку. – Познакомься с пудингом, будь верен традициям.

Спасский кисло последовал его примеру. Кофе с цикорием на вкус оказался редкой гадостью, а вот пудинг и вправду был ничего, но кусок в горло почему-то не лез. Антон пару раз поймал себя на мысли, что полностью забыл, что они находятся во сне, и это его сильно напугало. Обычно на периферии сознания это знание маячило всегда. Но, видимо, пример Тома, который с таким жаром отдавался сонной реальности, заражал его даже больше, чем надо. Внутри разгорался огонь, как от выпитого, в животе сворачивался озноб, а в теле все сильнее нарастала какая-то томная слабость.

Немного погодя официант с зализанными назад волосами принес виски, гадко улыбнулся, оглядев Антона, и тут же растворился в воздухе.

– Что мы здесь делаем? – снова нервно спросил Антон.

– Тони, расслабься, – поморщился Том. – Тебе было скучно, ты хотел развлечься, вот я и развлекаю. Я тебе хочу многое здесь показать. Например, канатоходца! Ты не представляешь, какое это великолепное зрелище – я его увидел на рисунках в старых книгах: мальчик отважно переходит Темзу по канату! Гибкий, как лоза, бесстрашный, как львенок!

Антон невольно задержал дыхание, глядя, как горит лицо Тома, как оно преображается, всегда раньше такое бесстрастное. А сейчас эмоции скользили по нему непрерывно, как пляшущие отблески бушующего пламени.

– Ну, хорошо, – медленно согласился он. – Будем развлекаться.

С этого момента его охватило какое-то вовсе диковинное ощущение: он сознавал, что все вокруг происходит точно во сне, но при этом забыл, что изначально спит. Скорее это было, как бывает иногда в реальности: действительность так фантастична, что кажется – ты будто бы плывешь, и все действия твои оправданы какой-то иной, не человеческой, логикой.

Поэтому Спасский вовсе не противился, когда Том поднялся из-за стола, взял его за руку, кивнул все так же гадко ухмылявшемуся официанту, и тот нажал на что-то незаметное в стене, так что среди расшитого вензелями зеленого штока прорезался дверной проем, куда Антон шагнул, как в черную воду, как в жидкий прохладный угольного цвета шелк.

Теперь он сидел на краешке какого-то большого прямоугольного стола темного дерева и завороженно смотрел, как Том небрежно сбрасывает свое узкое черное, не по здешней моде, пальто, как подходит к нему и начинает развязывать его шарф, расстегивать рубашку, не говоря ни слова и только маслянисто улыбаясь. Спасский хотел что-то сказать, но не смог, не смог воспротивиться, даже когда его опрокинули на стол, только судорожно вцепился в край столешницы. Опрокинули животом вниз, и, хоть Антон не был привязан, чувствовал себя именно так – привязанным. Только на Тома не мог не смотреть, сразу же обернулся. И замер.

Том улыбался так, что в животе все скрутилось в тугой узел, и на какой-то момент Спасский всерьез испугался, что обмочится или в обморок уплывет. «Нет, – подумал он, и уже угасавший разум его корчился, как тот угорь на сковороде, которого клали в пирог. – Нет! Или да? Или да?!» Губы у него совсем пересохли, бедра дрожали, и плечи дрожали, животу было холодно от дерева (когда он успел оказаться обнаженным почти полностью?), но он не в силах был отвести взгляд от того, как Том любовно поглаживает ручку хлыста. И смотрит, смотрит, смотрит на Антона, как на только что подаренную игрушку.

Однако первый удар, не столько сильный, сколько обжигающе внезапный, как бы Антон к нему ни готовился, заставил его отвернуться и зажмуриться. Всего как-то разом стало слишком много. Теперь он мог чувствовать только телом – елозил по гладкой столешнице, извивался, но молчал до последнего, пока не стало по-настоящему больно, пока не начало казаться, что в него плещут жидким огнем, что каждый удар расширяет вселенную и окрашивает ее в огненные цвета.

Вот тогда Антон заорал, не в силах сдержаться, орал до хрипа, иногда его хватало только на всхлипы, и слезы бежали по его щекам – а он даже не замечал этого. Он чувствовал себя полностью подчиненным, чувствовал себя вещью и был способен думать только о своем хозяине, о том, что хочется быть еще ближе, срастись с ним, слиться, и чтобы это никогда не заканчивалось. И когда он перестал слышать свист хлыста в воздухе, то был почти разочарован. Но Том запустил руку ему в волосы, в кудри, влажные от пота, и резким движением потянул на себя, и внутри у Антона все сжалось, его прошило дрожью, от кончиков пальцев на ногах до кожи на затылке свело острой, как кусок стекла, судорогой. Он потянулся губами к губам Тома, ему стало просто невыносимо хорошо, и тут он ясно понял, что дальше будет только лучше, острее, ведь Том наверняка еще что-нибудь придумает, и мысль об этом только длила экстаз.

И тут освещенная красным светом камина комната начала расслаиваться, медленно ломаться, как огромная плитка шоколада, и они с Томом оказались в совсем темном подвальчике без окон, на какой-то лежанке, застланной тряпками. Антон, на мгновение протрезвевший, оглянулся и увидел вокруг за грязными пестрыми занавесями таких же лежавших, как он сам, людей. Некоторые лежали неподвижно, с закрытыми глазами, некоторые что-то томно шептали и вскрикивали, некоторые размахивали руками, а некоторых лежали парами – и медленно, лениво, молчаливо совокуплялись, мерно и плавно двигаясь, как рыбы в воде. В воздухе витал густой коричневый дым, в сумраке там и сям вспыхивали маленькие алые огоньки – здесь что-то курили через длинные металлические трубки, и запах вокруг стоял сладкий, специфический.

– Опиумная курильня, – шепнул в волосы Спасскому Том, и Антон ощутил, что к его губам тоже прижимают трубку, вдохнул глубоко терпкий дым, а потом словил еще порцию из жаркого рта Тома, и колени его снова совсем ослабели. В один миг он подумал мельком, что, может быть, он снова в Петербурге и ему снится один из его чудных снов, тех, когда тело теряет свой вес и наполняется восторгом, как шампанское – пузырьками, а что-то внутри прямо воет от беспричинного удовольствия, наверное – темного, наверное – грязного и запретного, но во сне ведь нет запретов, запреты появятся позже, когда он очнется и увидит на подушке безмятежное лицо Софьи…

Однако это был лишь момент, в следующую секунду он уже даже не помнил, кто с ним. Времени больше не было, имен – тоже, и Антону уже не было важно, кто он сам такой – мысли исчезли, как дым, в голове стало пусто, тело растекалось сладкой истомой. Он уже даже не стонал, а только мычал, и, вроде бы, даже кончил еще раз, пока они оба вдыхали опий и целовались.

Но, только-только отдавшись сладостным ощущениям полностью, только растворившись в окружающем мире почти до самоисчезновения, сквозь слоистый мрак Спасский внезапно ощутил, как его звонко, горячо бьют по щекам. Он застонал от разочарования, от непонимания, и, продираясь сквозь какую-то плотную пелену, сквозь мутные образы, пугливо разбегавшиеся в стороны – как зловещие фигуры на старинных гобеленах разбегаются во тьме от огня поднесенного факела – услышал яростный, невозможно злой шепот: «Ну ты и ублюдок!»

Глава 11

Я родился со стертой памятью

Моя родина где-то вдали

Я помню, как учился ходить,

Чтобы не слишком касаться земли;

Я ушел в пустыню,

Где каждый камень помнит твой след

Я не могу оторвать глаз от тебя.

Я не могу оторвать глаз от тебя.

Я не могу оторвать глаз от тебя.

(c) БГ

Последнее смутное, что увидел Спасский в том сумрачном сладком, топком, как расплавленный шоколад, сне, был красный глазок бластера и чьи-то нехорошо прищуренные серые глаза с тигриной желтой радужкой.

Эмиль был в бешенстве. Судя по всему, он достаточно сумел увидеть, спустившись в лимб к Тому, и теперь был бледен и молчалив, только губы кривил по-особенному. Эта ухмылка уже успела отпечататься в мозгу Спасского как символ печальной участи всех преступивших личный закон Эмиля, хотя ему ведь еще ни разу не доводилось видеть, как тот убивает. Хотя нет, как раз только что довелось, но – не запомнилось.

Том только зыркнул с ответной злостью на Эмиля, быстро поднялся из кресла, где полулежал, сцепленный с Антоном силовым полем «сонного» браслета (работа традиционного сновидческого прибора все еще требовала от участников находиться довольно близко друг от друга, чтобы поле могло синхронизировать их мозговую деятельность и сделать сновидение общим). Что последует после, когда эти двое останутся наедине, Антон сейчас представлял слишком хорошо, и от этого его щеки, и так загоревшиеся от стыда, вспыхнули еще сильнее.

– А ты! – наконец, прорвало Эмиля – дышал он тяжело, с присвистом, как разъяренный бык, разве что пар из раздувавшихся ноздрей не шел. – Тони, блядь! Ты повелся, как школьница! Забылся! А если бы я не вернулся вовремя?

– Том был уверен в себе, – попытался оправдаться Спасский.

– Ну и что, черт тебя подери? У тебя голова на плечах или тыква?

– Разве я здесь не для этого? – вдруг тоже разозлился Антон. – Разве меня не должны провести через все риски и соблазны, как через темный лес? Разве я вообще – не Мальчик-с-Пальчик среди людоедов, а? Я побывал в лимбе, я понял, в чем опасность. Задача выполнена.

– Где гарантия, что, снова попав в лимб, ты снова не забудешь себя?

– Если ее нет даже для профессионального извлекателя, для меня ее нет тем более, – огрызнулся Антон. – Ее ни для кого нет, Эмиль.

– Да я ему башку сверну за то, что он туда тебя потащил… – пробормотал Эмиль и зашарил по ящикам стола.