Текст книги "Ловец (СИ)"

Автор книги: maryana_yadova

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц)

Ловец

Антон (главы): maryana_yadova

Имс (главы): Власть несбывшегося

Альфа-ридер: Власть несбывшегося

Жанр: антиутопия

Рейтинг: пара сцен c R, в остальном почти джен

Ворнинг: смерть одного из главных героев (не абсолютная)

Аушка, OOC

Глава 1

Себя на углу караулил я,

Задумав себя напугать,

Все вышло: когда я увидел себя,

То кинулся в страхе бежать.

Я просто-напросто шел домой,

И вот – на себя налетел.

Так можно и летом, и зимой

Отвлечься от скучных дел.

Ремон Кено, «Эгоцентризм»

Бывает так: все вроде хорошо, и синее вечернее небо, и щебечущее зеленое лето за окном, и голуби возятся на крыше, и дети где-то во дворе играют в мяч, а кто-то вдруг ступает одной ногой в какую-то черную, черную тень, выходит на балкон и через несколько мгновений обнаруживает свои мозги на асфальте. «И когда же это я успел?..» – недоумевает новоиспеченный дух.

Некоторые люди не знают, как и куда себя гармонично пристроить, чтобы не торчать посреди всеобщей гладкой, отлаженной жизни, как одинокое разлапистое дерево посреди саванны. Они сами от себя не могут избавиться, куда ни пойдут, и это страшно мучает их. Даже во сне они не могут от себя отдохнуть, ибо им снятся сложные сны, с сюжетом, с текстом, с живым действием, где они играют роль главных персонажей, пусть и в самом сюрреалистическом виде.

Такие люди всячески просят: «Избавьте уже меня от меня». Так они мысленно вопят, пытаясь докричаться до всех своих множественных субличностей, но нет: те ни на минуту не перестают что-то декламировать и переругиваться между собой, раздирая саму личность на части. И никак не удается накормить, насношать и нагладить всех своих внутренних зверей, чтобы они, наконец, улеглись, начали мирно умываться и больше не грызли своего владельца.

По худощавому молодому человеку в бежевом, перетянутом поясом пальто никак нельзя было заподозрить такие мысли. Однако именно об этом он думал, привычно идя по набережной к Львиному мостику. И вроде бы мысли такие ему не пристали, все у него было хорошо: просим любить и жаловать, Антон Спасский, литературный редактор глянцевого мужского журнала, профи в своем деле, единственный сын любящих родителей, муж красивой женщины. Никаких пятен на солнце.  Даже неприлично быть таким персонажем: сегодня в центре повествования сплошные маргиналы и негодяи, а мажоры с душевными метаниями от недостатка суровой жизни – пресно до тошноты.

Единственной явной проблемой Спасского, на которую, пожалуй, обратил бы внимание его психоаналитик, если бы он существовал в природе, – были его сны. С недавних пор ему снился один и тот же сон. Вот и этой ночью тоже. И вроде ничего страшного в нем не наблюдалось, никаких мрачных пророчеств, никакого апокалипсиса. Нет, он просто провожал какого-то неизвестного мужчину в некое далекое путешествие. Они стояли на вокзале, синим осенним вечером, среди неоновых огней, и ждали поезда. Наконец поезд с тихим шипением влетал на станцию, мужчина коротко смотрел куда-то в сторону и садился в вагон. Он не оборачивался, не прощался, он просто шел к вагону, держа в руках небольшой саквояж, и Антон, глядя в его прямую спину в строгом черном (а иногда синем) пальто, почему-то начинал кричать.

Он кричал имя, которое, проснувшись, никак не мог вспомнить, как не мог вспомнить и лица уезжавшего. Он кричал так, словно от этого зависела вся его жизнь, и сердце гулко ударялось о грудную клетку. Он кричал все громче, но мужчина не оборачивался – не доходя до вагона, он превращался в темный силуэт, быстро таявший в синеве…

На этом сон заканчивался. Антон просыпался, задыхаясь – не от страха, не от боли, а от какой-то нестерпимой тоски. Рядом в постели лежала жена, Софья, и Антон долго смотрел на пышные каштановые кудри, разметавшиеся по белой подушке, на длинные ресницы, отливавшие золотом в свете утра, на тонкие бледные веки, в которые будто бы навечно впиталась краска разноцветных теней, и пытался проглотить росший в горле ком.

Потом сон начал развиваться. Теперь в нем Антон шел по незнакомому городу. Он вроде бы и знал, что это за город – и в то же время не мог узнать в нем ничего, точно шел по земле марсиан. Полнолуние рвалось с неба, серебряный свет молоком разливался в черноте, в сизой дымке, пар шел изо рта, было холодно. Он видел на улицах каких-то людей, одетых бедно или просто странно, они молчали, они шли по своим делам и походили на живых мертвецов. Он поднимался по каким-то лестницам, в мансарду под крышей очень старого, замысловатого, неуловимо знакомого дома, из выбитых окон задувал холодный ветер, и отовсюду, из каждой щели, из каждой дыры лился беспощадный лунный свет. Ему должно было быть страшно, но было просто странно. Он не чувствовал своего тела, он лишь видел свои ботинки – крепкие рыжие ботинки, пересчитывавшие ступени куда-то наверх. У него был ключ, и вскоре он толкнул дверь внутрь какой-то комнаты. И остановился.

У окна стоял тот самый мужчина. Снова в чем-то темном, в строгом пальто. Он был широкоплеч, с массивным затылком, у него были темные волосы, острый нос, полные губы и холодные, пронзительные глаза. Он молчал и смотрел на Антона, и тот вдруг вспомнил его имя. Он силился вымолвить это имя, но не мог, сколько бы ни пытался, точно так же, как не мог сделать ни шагу вперед. Он протянул руку, чтобы прикоснуться… но мужчина в пальто вдруг повернулся, и стена перед ним раздвинулась, и вместо нее открылась пустота. Тут Антон почувствовал, что мир вокруг вертится чертовым колесом и темнота медленно поглощает его. И он со стоном провалился в нее, не желая, не желая, не желая расставаться…

– Ты… – из последних сил выдавил из себя он крик и проснулся от ощущения прохладных пальцев на висках.

– Антон! Проснись, Антон, ну же!

Спасский вцепился в плечи жены; он дрожал и не мог заставить себя разжать пальцы.

– Антон, успокойся, Анто-он! Снова кошмары?

Два раз он приоткрывал рот, порываясь что-то сказать, но так и не сказал. Ему понадобилось довольно долгое время, чтобы прийти в себя. Софья сидела рядом и тревожно, хотя и слегка раздраженно, смотрела на него, а он смотрел в стену, на лунные пятна, словно накинувшие на все вещи вокруг белесый невод. Его рука еще лежала на плече Сони, но словно бы закаменела, а потом тихо скользнула прочь.

– Извини меня, – сказал он. – Извини.

***

Утром к нему вернулось отличное настроение: солнце весело пускало в окно золотых зайцев, а у дома напротив, возле мебельного салона, можно было застать подлинную картину маслом: там на большое крыльцо, на воздух, были выставлены кресло и маленький круглый столик, и кресло не пустовало – в нем сидела женщина лет шестидесяти, с тщательно уложенной на затылке прической сиреневого оттенка, в очках с резной золоченой оправой, в длинной пышной, с оборками, юбке, в лаковых розовых босоножках, в легкой цветастой блузе – и церемонно читала газету. Постановочный персонаж, сначала подумал Антон, но потом понял, что нет: слишком уже естественной была женщина, хотя ей разве что чашечки кофе не хватало для полноты образа.

Он подумал, что надо брать пример с таких вот дам, которых в Петербурге наблюдалось великое множество: пожилые театралки, не пропускавшие ни одной премьеры, всегда ухоженные, нарядные, надушенные, деликатно жевавшие пирожные за кофепитием с такими же подружками, увешанные старинным рыжим золотом с холодного цвета рубинами или темными янтарями. В них был стержень, который заставлял держать спину по-балетному прямо, говорить старомодно витиеватыми фразами, каждый день тушировать редеющие ресницы и завивать крашеные волосы – и не жаловаться на бедность и болезни. Казалось, что одиночество обходит этих женщин стороной, как и сама старость, но, скорее всего, они просто мастерки умели держать удар – такие и смерть встречают во всеоружии.

Антон видел таких дам не только среди владелиц огромных старинных квартир, позволявших своим хозяйкам безбедно существовать; нет, он встречал их и среди продавщиц фруктов в уличных киосках: те тоже украшали свою бедную седую голову затейливыми буклями и мечтательно слушали радио, глядя на зеленевшее закатное небо над питерскими крышами. Видимо, сам воздух здесь был таким, но Антона он почему-то касался вскользь, словно мелодия, которую он никак не мог уловить, не мог запомнить. И вроде бы город этот был знаком ему уже наизусть, вроде бы сама здешняя жизнь была знакома ему наизусть, но он все думал, что это какое-то чужое кино и что его самого там нет, он не главный персонаж и даже вообще не персонаж этого кино. Может быть, какого-то другого. А это – это он просто смотрел, и ему даже было не особо интересно. Просто смотрел.

Он восхищался многими людьми, которые его окружали – вот, например, главным редактором своего журнала Филиппом Ивановым. Но хотел ли Спасский быть таким же, как он? Таким же харизматичным? Так же безупречно носить одежду – на редакторе он всегда видел дорогие вещи, но почему-то не сомневался, что даже дешевый потрепанный плащ смотрелся бы на нем аристократично. Тот даже двигался очаровывающе – стремительно поворачивался, а чертово дорогое пальто совершало за ним элегантный пируэт. А эти рубашки… Черт. И всегда Антона удивляло, что этот холодный, высокомерный, нетерпимый выскочка был создан из плоти и крови. Иногда Антону казалось, что если он попытается дотронуться до шефа, то пальцы ухватят воздух.

Однако более всего его восхищала собственная жена. Соня была прекрасной, как свежесорванный цветок, хитрой и хищной, как куница, и, конечно, расчетливой, как все уважающие себя современные молодые женщины. В галантном веке она была бы владелицей самого популярного салона в столице, без всякого сомнения. Однако и сейчас ее умение завязывать связи на ровном месте казалось Антону дьявольским. Они каждые выходные посещали какие-то тусовки, от самых маргинальных до самых изысканных, и если у Антона от них болела голова, то для Софии они были сродни огромному душистому полю для пчелы: она порхала с цветка на цветок и собирала мед. Румянец растекался по ее скулам, голос понижался до ласкового рыка, руки начинали слегка дрожать – она была счастлива, посещая все эти бесчисленные «Моцарты», Golden Dolls и прочие, и прочие, тогда как Антону казалось, что он находится внутри известной сказки Кэрролла. Он точно плыл в жарком мареве, и предметы вращались вокруг него хороводом, как на безумном чаепитии.

Конечно, он отлично знал, что именно о таких женщинах как-то презрительно отозвался шеф: «Есть порода людей в стиле «Риммочка, дорогуша». Всех они с первой встречи на «ты» – и по плечику поглаживают, и воротник поправляют, и чуть ли не губы тебе вытирают, и всё это даже без назойливости, и все-то у них «дорогие», и просят-то они так, будто сами подарок делают, и сделать для них что-то легко и приятно, да и сами они всегда готовы помочь, и голос у них милый и гипнотический, как у ветеринарной медсестры. Это они во времена дефицита были самыми прочными связующими звеньями в цепи под названием «достать» – от билетов в театральные кассы до балыка и замшевых сапог. И все у таких людей всегда вяжется, и все схвачено, и обратиться к кому-нибудь с просьбой для них легче легкого».

Однако Антона такие люди не раздражали, скорее он им завидовал, но слегка, воздушно так, зависть легко переходила в восхищение. И, плененный этим восхищением, он всюду таскался, точно симпатичный безвольный хвостик, за своей женой, стараясь не разочаровать ее.

Вот и сегодня в обед Софья позвонила и сообщила, что в пятницу они идут на открытие нового клуба, где их ждут очень, очень приятные знакомства.

Наверное, пришло время, когда время уже ушло, подумал Антон.

– Конечно, дорогая, – сказал он в трубку.

Среда подходила к концу, и солнце жарило так же, как весь предыдущий месяц. Стояло тридцать градусов тепла, так что главред изобрел новую забаву: раскладывал в своем порш-кайене фольгу с маленькими круглыми печеньями, и они пеклись в раскаленном нутре автомобиля, пока тот стоял в пробках или мариновался во время деловых встреч на наземной парковке. Очень хотелось дождя. И еще Антон сильно надеялся, что у него не начнется аллергия на Сонины духи, как в прошлый раз. Тогда он ясно представил себе, насколько ужасна смерть в газовой камере.

Глава 2

«Некоторые люди слишком рано начинают печалиться. – Кажется, и причины никакой нет, да они, видно, от роду такие. Уж очень все к сердцу принимают, и устают быстро, и слезы у них близко, и всякую беду помнят долго, вот и начинают печалиться с самых малых лет. Я-то знаю, я и сам такой».

Рэй Брэдбери

Ночью с четверга на пятницу грянула ужасная гроза. Определение «ужасная» не было в этом случае ни метафорой, ни гиперболой. Антон проснулся в три часа утра, на кожаном диване в своем кабинете, в одиночестве (ночью поздно засиделся и уснул тут же, к жене в спальню не пошел) – от того, что за окнами сверкало и полыхало, ослепительно, непрерывно, и гремело чудовищно, настоящими раскатами, которые пугали древних людей до смерти.

А потом полил такой дождь, что Антон в полусне всерьез испугался, что дом станет кораблем. Его не проснувшемуся еще мозгу казалось, что наступил второй вселенский потоп, и сейчас или молния разнесет мир, или вода поднимется до небес. Странное это было ощущение – между сном и явью. В кабинете настежь распахнулось неплотно прикрытое вечером окно, но Антону было страшно вылезать из-под пледа. Его охватил ужас: казалось, что вода сейчас реально дойдет до их четвертого этажа, грохот стоял такой, будто боги двигали громадную мебель там, наверху, а иногда в ярости крушили ее в щепки. Чудилось, что огромное старинное здание дома уже сорвалось с места и несется в мутной пучине, то и дело захлестываемое водой.

Он лежал, закрыв глаза, пока сон снова не одолел его, став на этот раз спасением, а не кошмаром. Утром он был очень удивлен, что белый свет остался таким же, как раньше, и что по-прежнему светит солнце. С тем ночным миром, в молниях и раскатах грома, заливаемым водой, он не имел ничего общего. Тем более что лужи на брусчатке были совсем небольшими и вовсе ничего не говорили о том шторме, что бушевал ночью.

– Гром? – спросила Соня и приподняла тонкую, умело прорисованную бровь. – Ничего такого я не слышала… Но я очень сладко спала… – Она потянулась, словно подтверждая – насколько сладко, и глаза у нее сияли. – Ты помнишь, что у нас сегодня важная встреча?

– Важная встреча? – удивился Антон. – Ты говорила всего лишь о приятной тусовке…

– Приезжает крайне нужный для нашей фирмы спонсор – мы организуем с его поддержкой большой тур для французов. Да и вообще Эмиль – интереснейший человек, большой бизнесмен, вхож в самые высокие круги, ну ты понимаешь…

Антон особенно не понимал, но «надо» значит «надо». Софья работала гидом в туристической фирме, одинаково великолепно знала английский и французский языки, но предпочтение отдавала французам и работу свою обожала. Туристическая компания была небольшая, но уже хорошо себя зарекомендовавшая и крайне креативная, постоянно затевала совместно с различными партнерами сложные проекты, иногда казавшиеся Спасскому совершенно нелогичными и даже бессмысленными.

Его больше интересовала собственная работа – в этом месяце редакция в поте лица трудилась над толстым номером, посвященном Фрейду. Офис был заклеен фотографиями австрийского доктора, а остряки-дизайнеры притащили в свое бюро кожаную кушетку, где теперь постоянно кто-то возлежал и, имитируя психоаналитические сеансы, разражался душевными излияниями. Арт-директор на время продумывания дизайна фрейдистского номера перешел с сигарет на сигары и ходил по музеям эротического искусства за счет фирмы, оправдываясь служебными нуждами.

– Следуя логике событий, – вдумчиво изрек главный редактор, как-то в разгар рабочего дня пройдясь по редакции, – скоро мы всем коллективом отправимся в массажный салон определенного толка…

Однако у самого шефа на двери висела бумажка с цитатой: «Мой дорогой Юнг, обещайте мне, что вы никогда не откажетесь от сексуальной теории. Это превыше всего. Понимаете, мы должны сделать из нее догму, неприступный бастион».

Впрочем, шеф, как редактор мужского журнала, вполне мог себе это позволить. Сам он пил кофе, читал детективы в ярких мягких обложках на английском языке, закинув ноги на стол, и, казалось, ни о чем не беспокоился.

Антон попросил тему «Сны в толковании Фрейда и Юнга» – он иногда выступал в роли автора. Ему хотелось найти какие-то доводы в пользу столь трепетного своего отношения к собственным снам, но, прочитав пару статей из составленного списка, он только еще больше запутался. Его весьма удивило то, что именно вопрос сновидений проделал еще одну огромную пробоину в непростых отношениях Фрейда и Юнга. Они крупно поссорились, потому что учитель не желал говорить ученику правды о собственных снах. Впрочем, Фрейд даже падал в обморок, разговаривая с Юнгом, болезненных блоков в их общении оказалось предостаточно.

Разбирая тему снов, Спасский внезапно наткнулся в Сети на знаменитый рассказ «Сон Колриджа» Борхеса, где тот рассказывал одну весьма запутанную историю. Английскому поэту Колриджу в один из летних дней 1797 года приснился лирический фрагмент «Кубла-хан». Сон одолел его во время чтения энциклопедиста Пэрчеса, который рассказывал о сооружении дворца императора Кубла-хана, славу которому на Западе создал Марко Поло. Во сне Колриджа случайно прочитанный текст стал разрастаться; проснувшись, он подумал, что сочинил – или воспринял – поэму примерно в триста строк. Он помнил их с поразительной четкостью и сумел записать этот фрагмент, который остался в его сочинениях. Поэт видел этот сон в 1797 году, а сообщение о нем опубликовал в 1816 году. Еще через 20 лет в Париже появился во фрагментах первый на Западе перевод «Краткого изложения историй» Рашида-ад-Дина, относящегося к XIV веку. На одной из страниц там было написано: «К востоку от Ксамду Кубла-хан воздвиг дворец по плану, который им был увиден во сне и сохранен в памяти». Монгольский император в XIII веке видит во сне дворец и затем строит его согласно своему видению; в XVIII веке английский поэт, который не мог знать, что это сооружение порождено сном, видит во сне поэму об этом дворце, совсем недавно разрушенном. Размышляя об этом совпадении, Борхес задается вопросом: «Мог ли Колридж прочитать текст, неизвестный ученым, еще до 1816 года?» И здесь же Борхес говорит, что для него более привлекательны гипотезы, выходящие за пределы рационального. Почему бы не предположить, что сразу после разрушения дворца душа императора проникла в душу Колриджа, чтобы тот восстановил дворец в словах – более прочных, чем мрамор и металл. Первый сон приобщил к реальности дворец; второй, имевший место через 500 лет, – поэму, внушенную дворцом. За сходством снов просматривался некий план; огромный промежуток времени говорит о сверхчеловеческом характере исполнителя этого плана. «Если эта схема верна, – писал Борхес, – то в какую-то ночь, от которой нас отдаляют века, некоему читателю «Кубла-хана» привидится во сне статуя или музыка. И человек этот не будет знать о снах двух некогда живших людей, и, быть может, этому ряду снов не будет конца, а ключ к ним окажется в последнем из них...»

Спасский был настолько впечатлен рассказом и статьями, что засиделся за столом допоздна, не заметив, как яркий день за окном поблек, постепенно сменившись светлыми лиловыми сумерками. Очнулся он только тогда, когда трубка разразилась раздраженными трелями. Софья уже ждала его в клубе, на китайской вечеринке, возбужденно звенела голосом, и Антон, чуть поморщившись от неожиданного выпадения в реальность, вызвал такси.

***

Клуб запомнился ему низкими потолками, резной мебелью, крашеной в зеленые и ярко-красные цвета, драпировками из гладкого пестрого атласа и ужасной духотой, происходившей от табачного дыма, неисправной работы кондиционеров и огромного скопления людей.

В особо тесном кольце расфуфыренных тусовщиков всех возрастов восседала дама в лисьих (как показалось Антону, сильно траченных молью) мехах и бархатной маске лисицы, закрывавшей все лицо. Судя по рукам с многочисленными кольцами, она была уже очень немолода. «Ведьма» раздавала какие-то пакетики с порошками и вместе с ними бокалы чего-то зеленого… Зеленая жидкость очень походила на абсент, но, скорее всего, это была какая-нибудь подделка, нацеленная на наивных псевдоэстетов, такая же фальшивая, как и «китаянка». Тем временем «китаянка» вульгарно раскинулась среди разноцветных вееров, которыми по очереди обмахивалась. В зубах она держала длиннейший перламутровый мундштук.

– Мужчина, возьмите моего порошка долголетия! Лунный заяц толчет его в агатовой ступе нефритовым пестиком под Деревом жизни – волшебной кассией, и лунными ночами видно, как он усердно молотит своими маленькими лапками, – нараспев проговорила она.

Голос у нее был как надтреснутый хрусталь.

– Порошок долголетия? – хмыкнул Спасский.

– О, не только, не только долголетия, – хрусталь превратился в шипение и шорох, какой издают змеи в траве. – Порошок Лунного зайца еще исполняет желания, но желания, которые глубже самых глубоких кладов скрыты в нас… То, что мы не осознаем до конца или просто боимся осознать.

Рука в почерневших кольцах протягивала ему белый пакетик и чуть дрожала. «Уж не кокс ли», – мельком подумал Антон, но тут же отогнал эту мысль. Скорее все это – просто аттракцион.

– О нет, это не наркотик, – колюче рассмеялась «ведьма-лисица». – Просто порошок тайных, совсем тайных желаний. У всех ведь они есть, не правда ли?

Спасский машинально зажал в руке пакетик и так же машинально взял поданную ему рюмку «абсента». «Китаянка» между тем, подавшись к нему, переходя от шипения к переливам, декламировала стихи:

– Какая сила скрыта у Луны,

чтоб умерев, на свет рождаться снова?

На полном диске спутника ночного

нам очертанья заячьи видны.

Луне есть польза от его хлопот?

Но в лунном чреве заяц как живет?

Антон попятился – темные глаза нехорошо сверкали сквозь прорези маски. Еще не хватало было быть отравленным на очередной глупой тусовке ужасно душным летним вечером. Однако, видимо, аура этого места делала свое черное дело: силясь удержаться от безрассудства и обзывая себя последним идиотом, Спасский высыпал в рот пакетик и прислушался к ощущениям – на вкус обычный сахарозаменитель. Антон вздохнул и приложился к «абсенту». «Сейчас я увижу хоровод из лунных зайцев и зеленых фей, – подумал он. – Или сдохну посреди этой гламурной толпы».

Он чуть пошатнулся и поспешил отойти к стене, чтобы его не сбили с ног новоявленные фанаты «китайской ведьмы», и тут же попал в руки невесть откуда взявшейся Софьи.

– Так вот ты где, дорогая пропажа! – крикнула она почти в ухо, уже возбужденная, уже под шампанским.

Радостная до неприличия, сияющая среди засилья красных и зеленых оттенков, как ослепительный желтый цветок – в пышном платье из тонкого струящегося шифона, с искусственными цветами в завитых волосах, она явно претендовала на роль звезды вечера.

Продолжая что-то щебетать, Соня потянула его к уже занятому ей столику и практически пихнула навстречу сидевшему за ним мужчине в светлом льняном пиджаке. Антон на секунду оказался к незнакомцу так близко, что успел уловить, как от него пахнет алкоголем, жареными орешками, сладким парфюмом и крепкими сигаретами. А еще – едва заметно – чем-то густым, масляным и мускусным. Жарким, знойным и опасным, будто бы Спасский вдруг оказался в неком незнакомом городе где-нибудь в Кении или, может быть, в Конго... Или как если бы он стоял рядом с зерновой веялкой в полуденном знойном поле, и воздух вокруг был таким сухим и горячим, что сама земля готова была вот-вот воспламениться … Хотя с чего бы ему это все вообще пришло в голову?

– Эмиль, – сказал мужчина сипловато и протянул руку.

Несколько секунд Антон старательно ему улыбался, а потом вдруг почувствовал какую-то неожиданную, почти обморочную слабость и был вынужден сесть.

– Вы иностранец? – услышал он точно со стороны свой наиглупейший вопрос.

– Вы про мое имя? – сверкнул крепкими белыми, хоть и чуть кривоватыми справа зубами Эмиль. – Просто мама была большой поклонницей Золя. Как и ваша жена, кстати.

«Неужели?» – чуть удивленно не сказал Антон, но вовремя прикусил язык и был вынужден наблюдать, как Софья послала этому широколобому из-под ресниц обожающий взгляд.

Ему всегда казалось, что Соня больше декларирует свое поклонение или обожание чего-либо, что она вообще лишь декларирует свои эмоции – это касалось как Золя, так и Эмиля, и Антон не мог пока разобраться, что за действие перед ним разворачивается сейчас. Почувствовал ли он укол ревности, напряжение, царапнули ли острые когти в груди?

Он так успешно всегда притворялся, что теперь не мог даже понять своих истинных чувств.

– У нас вообще много общих интересов с Софи, – еще шире ухмыльнулся Эмиль. – Я был поражен, когда узнал, что нас объединяют любовь к Парижу, Золя, французскому языку, Петербургу, дождю и новомодной женской поэзии.

Антон несколько ошарашенно посмотрел на своего визави – тот никак не ассоциировался у него с «любителем новой женской поэзии». У Эмиля были прозрачные, почти стеклянные глаза человека, которого лучше не провоцировать. За Софью? Серьезно? На какой-то момент Спасский почувствовал себя полководцем, вынужденным защищать страну, которую никогда своей всерьез и не считал.

Но, черт побери, какой же будет позор! И тут ты облажался, Спасский. Хотя вроде ведь наличествовали все вводные данные, чтобы быть удачливым мерзавцем, а нет – видимо, не было в нем нужной доли извращенности или же не было нужной страсти.

Уши и щеки его горели, словно в них плеснули горячей краской: он представил себе цепочку событий. Может быть, еще пронесет, и все это лишь декорации, – билась в нем беспомощная мысль, но он знал, что уже опоздал.

– Софья говорила о вас, много рассказывала, – сказал Эмиль. – Вы очень творческая семья, а я люблю творческих людей.

– А сами вы чем занимаетесь? – спросил Антон и подвинул себе коньяк.

– Конкурентная разведка, – туманно ответил Эмиль, и глаза его странно засмеялись, когда он посмотрел на Спасского.

– Это милый эвфемизм для промышленного шпионажа? – пробормотал Антон, и Эмиль расхохотался.

– Вот именно за это я и люблю творческих людей. Что вы сейчас пишете, Тони?

Антон вновь слегка ошалел и одновременно испытал приступ раздражения от этого развязного «Тони», так что даже рука его, разливавшая коньяк по большим круглым бокалам, слегка дрогнула, но у каждого свои странности, не так ли? Уж Спасскому-то доводилось видать действительно странных людей: и среди нищих, и среди богачей.

– Я пишу статью о роли снов в работах Фрейда и Юнга. Ну и вообще, об их отношениях…

– Как интересно! – оживился Эмиль и даже в кресле поерзал. – И что, нашли что-нибудь особо остренькое?

– Я никогда раньше особо не интересовался биографией Юнга, – сказал Антон. – А тут прочитал, что отец его был священником, а мать – подвержена мистическим видениям и галлюцинациям, вместо детских сказок читала сыну книги по экзотическим религиям... И Юнг унаследовал ее видения. Пожалуй, в наши дни какой-нибудь ретивый специалист наградил бы ее сына диагнозом «шизофрения»…

– Словно это имеет хоть какое-то значение! – хмыкнул Эмиль.

Антон криво улыбнулся.

– А еще что? Вы разобрались, в чем был корень вечного противостояния этих двух людей? И их вечного притяжения, конечно же?

Антон пожал плечами.

– Думаю, я это понимаю. Юнг видел психику как явление, не до конца понимаемое логикой мышления, и для него была важна некая паранормальная ее часть, она была ему безумно интересна. Фред же отвергал эту часть души, хотя тоже ее видел, но он был поклонником логики и даже бессознательное пытался структурировать, хотя бы при помощи сексуальной теории. Он пытался вогнать в прокрустово ложе подсознательный мир человека, и для этого сочинил некий запретный механизм психики. Юнг видел некую «зеленую дверь», которая открыта для каждого. А Фрейд очень страшился того, что скрывается за этой дверью, и просто отрицал ее существование, говорил, что это лишь декорация.

– Великолепно, – чему-то обрадовался Эмиль и даже руки потер. – Зеленая дверь, великолепно!

– Просто у Антона тоже проблемы со сном, ему часто снятся кошмары, – ввернула Софья, расшатывая ложечкой тирамису на тарелке.

Да кому вообще нужен тирамису в третьем часу ночи в подозрительном клубе, где фальшивые китайские ведьмы раздают порошки неизвестного происхождения?!

– Да неужели? – спросил Эмиль. – И что же вам снится?

– Мне кажется, это слишком интимный вопрос, – холодно ответил Антон. Ну, он надеялся, что холодно.

– У меня диплом психотерапевта, кроме всего прочего. При вашем желании я могу быть вашим с Софьей семейным психологом.

– Не думаю, что нам это нужно, – сделал еще одну попытку отбиться Спасский, но его уже тянуло рассказать. Это было – как расчесывать болячку, разговоры о сновидениях.

Он налил второй бокал коньяка, мельком подумав, что если он сейчас расскажет о своих проблемах этому проходимцу, то все равно что позволит поднести себя к плохо сфокусированным глазам какому-то непонятному, чуждому, смешливому божеству родом из другого мира. Он повертит тебя в длинных пальцах, поскоблит, потрет платочком и, может быть, поставит на место. А может быть, и нет.

– Это не кошмары, – сказал он, как будто бы это все объясняло. – Не кошмары, но очень странные сны. В них я словно ищу кого-то. Или зову. И не нахожу… или нахожу, но не могу докричаться. Вот и все. Вероятно, это мои личные комплексы и нереализованные мечты.

– А кого вы зовете?

– Я не знаю, – признался Спасский. – Не знаю. В том и дело. Я вижу архетипичные образы ожидания – обычно это вокзал, перрон и отходящий поезд. Иногда я хожу по разным местам и ищу. Захожу в дома. Брожу по улицам.

– А эти места… где вы ходите… они вам знакомы? – вкрадчиво поинтересовался Эмиль.

– И да, и нет, ну знаете, как это бывает во сне… – даже растерялся Спасский. С его точки зрения, это вовсе не было важно.

– Ну конечно, да, конечно, – пробормотал под нос себе Эмиль. – Ну что ж, если хотите покопаться в проблеме, могу обеспечить вам немного психоанализа, вот вам моя визитка.

И он положил поверх атласных пестрых салфеток белую визитку с зелеными буквами. Антон кивнул, криво улыбнулся, но даже не стал к ней прикасаться, не то что читать. Эмиль, проследивший за его реакцией взглядом змеи, широко ухмыльнулся и внезапно потерял интерес, разворачиваясь всем корпусом к Соне.