Текст книги "Ловец (СИ)"

Автор книги: maryana_yadova

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)

Софье повезло вдвойне: как только новоиспеченные молодожены поселились в квартире на Малой Конюшенной 3, родители Спасского быстро ретировались в дом под Петербургом – раньше он служил дачей, хотя и очень просторной, но старшие Спасские устроили грандиозную переделку и моментально превратили его в почти что барскую усадьбу. Теперь в самом Петербурге они появлялись не так уж часто, жизни Антона и Софью не учили, ждали, конечно, внуков, но укорами пока не терзали, веря, что все еще впереди. Сама Соня о детях, похоже, сильно не задумывалась, а что касается ее родителей – тема эта была наглухо закрыта, Антон ничего о родственниках жены не знал и не спрашивал, у них сразу был такой уговор, когда они только решили пожениться.

Таким образом, Соня вытянула из этого брака все козыри, какие только возможно, и сейчас, видимо, пыталась прибавить к их впечатлявшему вееру еще один, уже из другой колоды: харизматичного любовника с сильным и авантюрным характером, большими деньгами и блестящими связями. Для таких женщин, как Соня, любовник был просто необходимым пазлом в конструкции удачного брака, поэтому собственно за брак Спасский не беспокоился. У Софьи обнаружилась действительно французская натура – она была женщиной стильной, циничной, жизнелюбивой и целеустремленной, продвинутой и прагматичной. Антон был уверен, что и без него она сумела бы закрепиться в Петербурге, став, например, арт-фанаткой нового формата при каком-нибудь успешном художнике, хорошо оплачиваемой нежной музой. И кто бы мог винить ее в этом? Таких женщин еще надо было суметь себе позволить. Но Антон сумел благодаря своей семье – и теперь ему не грозило ее потерять, пока ей не изменит здравый смысл. Так за что же он тогда беспокоился?

Раздирали ли его страсти потому, что он наверняка делит ее тело с другим мужчиной? Но он не был в этом уверен, а Софья действовала во всем точно так же, как и раньше – не изменилось ровным счетом ничего. Она по-прежнему вела светский образ жизни, где-то была рассеяна, где-то – вцеплялась в возможность, словно акула в добычу, мелькала там и сям, приходила и уходила беспорядочно и спонтанно, и они по-прежнему часто занимались любовью. Впрочем, Антон подозревал, что для Сони секс был регулярной поддерживающей форму процедурой, вроде аэробики или массажей, позволял излучать определенную ауру, что пригождалось ей и в делах.

Его больше волновали сны, чем реальная жизнь. Он нечасто общался с Соней, редко бывал у родителей, плохо помнил, как выглядит их «усадьба», да и друзей своих видел в последнее время мало, все больше с ним рядом находились коллеги, или полезные знакомые, или персонажи статей и репортажей. Людей вокруг всегда было море, но близких – ни одного.

Подумав так, Спасский понял, что по какой-то причине не хочет видеть жену. Зато нелишне было бы повидать родителей, тем более что начался отпуск, а сезон просто обязывал побывать в дачном раю: так и манили все эти завтраки на веранде, запахи нагретого душистого дерева, гамаки и качели в саду, обеды за круглым столом с обязательным букетом полевых цветов, походы за грибами и рыбалка, закипающий расписной самовар, заросли чубушника и сирени… Типичная русская пастораль, не потерявшая своей прелести за несколько веков. Он представил себе будни на даче: загорать, купаться, гонять чаи и жечь костры, сидеть с книжкой где-нибудь на скамейке, в тенистом уголке с папоротниками…

Он представлял все это старательно, вызывая в памяти каждую деталь, призывая на помощь все свое живое воображение, но виделось ему другое, чему он с трудом мог дать название: огромные, залитые солнцем шелковые газоны, простиравшиеся на бесконечно много шагов вокруг, ровные полосы подстриженных кубами кустарников, а в конце этой изумрудной равнины, как упавшая тень от летящей хищной птицы, как игрушка из марципана – барочный замок с венчавшим его круглым куполом и перед ним огромный фонтан с гигантскими фигурами языческих божеств, изрыгавшими водяные брызги. Спасский даже не знал, существует ли что-то подобное на белом свете. Но он знал, что этот замок также снился ему однажды, и совершенно точно где-то в его таинственных внутренностях он видел белых льва и единорога, державших перекрещенными красные мечи. Ногами и лапами они опирались на три латинских слова: «Sola Vitrum Invicta».

Ну что за бред? Какие замки? Какие фонтаны? Какие бархатные газоны? За окном шелестела и галдела туристическими голосами самая первая пешеходная улица Петербурга. Антон вышел на балкон: куда-то спешили дети с нотными папками (хотя что значит «куда», в музыкальную школу, конечно же), возле здания Стокгольмской школы экономики кучковались озабоченные своими специфическими заботами студенты, из какого-то флигеля доносились музыка и поющие голоса.

Здорово, что на Малой Конюшенной нет машин, в который раз подумал Антон и решил закурить для душевного спокойствия, но только вынул из пачки сигарету и начал хлопать по карманам домашнего халата в поисках зажигалки, как зацепился взглядом за лепные балки на соседнем здании и с досадой сплюнул: то были белые львы и единороги.

Львы и единороги, господи, да будь же ко мне милосерден.

И сейчас Спасский рассудил, что эти диковинные звери, да еще с оружием, да еще попирающие девиз «Одна лишь доблесть непобедима» (или «Одинокий, доблестный, неукротимый», Антон плохо помнил латынь с университетского курса), могли быть частью герба знатного рода, французского или английского. Скорее всего даже, ничем иным они быть и не могли.

Отлично, но каким образом герб английских графов или герцогов оказался на запонках у Эмиля?

Да очень просто – купил в Лондоне в очередной поездке, Софья же рассказывала, что он постоянно мотается по миру. Чего тут удивительного? Зачем подтасовывать факты под замысловатые теории, когда причина всего – глубоко загнанные комплексы, возможно, невроз, возможно, даже начинающаяся депрессия, нельзя ведь забывать, что в детстве у Антона часто бывали панические атаки. Так что вполне вероятно, некоторая психическая ущербность просто приняла другие формы. Боже, не дай мне только сойти с ума каким-нибудь совсем непотребным манером, взмолился Спасский. Не хотелось обнаружить себя голым и готовым к любовным подвигам ночью перед квартирой Александры Федоровны со второго этажа, не хватало еще нести своим появлением смерть от инфаркта.

Нет, все же надо ехать на дачу, маман будет рада, да и папа тоже, и, как всегда, наверное, там тетушка в гостях, а может быть, и бабушка… Хотя вот бабушку было не загнать в деревню даже летом, она была горожанка до мозга костей и даже в жару бодро шастала по музеям, галереям и театрам. Когда же бабушка собирала своих многочисленных подруг за чаепитием, они с легкостью могли уничтожить половину суточных запасов кондитерской «Север». Надо ли говорить, что у всех этих одуванчиковых культурных старушек, да и у бездетных тетушек, было по квартире в историческом центре северной столицы? Да, Соня не прогадала ни в коем случае, заключив брак со Спасским.

Антон лениво раздумывал, что привезти в подарок родственникам, а также что взять с собой, чтобы не умереть в деревне со скуки. Курил и стряхивал пепел в горшки с петуньями, идущие вдоль перил, – петуньи эти были примечательны тем, что цвели громадными цветами до самого ноября, даже при минусовой температуре. Софья говорила, что когда-нибудь эти цветы разовьют в себе интеллект и поработят мир, начав со своих владельцев.

– Эй, на балконе! – послышался снизу хрипловатый голос. – Тони! Это ты?

Антон прищурился в ослепительно солнечный двор и чуть не упал в горшки с интеллектуальными петуньями. Сигарета обожгла пальцы, когда он лихорадочно пытался затушить ее в фаянсовом блюдце.

Эмиль стоял внизу и ухмылялся, нагло и провокационно, прямо Бендер в темных очках, кремовых летних брюках, желтой рубашке и каких-то фантастических туфлях: сочетание мандариновой и медовой кожи, ярко-красная подкладка, нарочито грубый стежок. Все это, конечно, Спасский рассмотрел, когда уже впустил Эмиля в квартиру и тот разулся.

– Неравнодушен к обуви? – прищурился гость.

– Я работаю в журнале, который пишет о мужском стиле, Эмиль, только и всего, – пожал плечами Спасский. – Конечно, я сразу отмечаю некоторые вещи.

– А я вот неравнодушен. Тащусь от туфель, как баба. Это Jeffery-West, шьются в Нортхемптоне. Рекомендую.

Антон молча кивнул и снова потянулся за сигаретой. Определенно, он не мог спокойно воспринимать этого человека.

– Выпить нальешь? – поинтересовался Эмиль.

– Да, конечно, – встрепенулся Спасский. – Вино, виски, коньяк?

– Сейчас десять часов утра, какая к черту разница? Виски, конечно. А содовая есть? Все-таки чистый сейчас хлестать не буду.

Антон нашел и виски, и содовую, хаотически побросал на тарелку какую-то закуску, что нашел – сыр, оливки, еще сыр. Подумав, себе тоже налил виски, даже разбавлять не стал.

– Вот что, Тони, – сказал Эмиль, вальяжно развалившись в кресле и сразу глотком осушив полстакана. – Я решил, что нам с тобой кое-что надо обсудить.

Спасский ощутил, как что-то горячее плеснулось в районе сердца – больше всего на свете он не любил выяснения отношений. Да и не о том ему с Эмилем хотелось поговорить, а объяснять было немыслимо. Тот еще психоаналитика из себя разыгрывал. Как же все противно-то, а.

– Насчет Сони? – вслух спросил он и сам поразился, как это прозвучало спокойно, почти безжизненно – а ему казалось, что он эти слова просипеть как-то должен, проскрежетать, так не хотели они покидать горло.

– Что? – Эмиль удивленно на него взглянул, даже брови выгнул. – Насчет Сони? А что с ней?

– Я не знаю, что у т е б я с ней. Ты мне скажи.

– Что у меня с Соней? А, так ты думаешь, я пришел у тебя женщину отбить? Дурак ты, Спасский. Это было бы слишком легко. Тшш, не заводись! Я бы вовсе не приходил по этому поводу, не смеши меня. Я к тебе по более серьезной причине пришел. Так ты говорил мне, Тони, помнится, что снились тебе в последнее время странные сны?

Спасский так долго смотрел на него, что снова обжег пальцы сигаретой.

– А тебе-то что? Все же решил примерить на себя роль психоаналитика? Что-то я тебя недопонимаю.

Эмиль даже не ухмыльнулся, а как-то ощерился.

– Ну, если я спрашиваю, значит, есть мне до этого дело. Что ж ты такой пугливый-то, как кролик! Я ведь не с пистолетом пришел, мы сидим на твоей прекрасной кухне, пьем виски с утра, совершенно одни, я чертовски привлекателен, так чего время тянуть? Шучу, шучу, Тони, прекрати взвиваться при каждом моем слове… Я не по твою задницу пришел, клянусь. Хотя, честно скажу, твое явление в клубе меня совершенно зачаровало, никогда не видел парня с такими глазами. Но так случилось, что нужен мне ты для другого. Так что тебе снится?

Что я теряю, подумал Спасский. Он уже совсем измучился от своего состояния на грани реальности и бреда, к тому же Эмиль был почти ему незнаком – можно было воспользоваться эффектом попутчика.

В пустой квартире висела солнечная тишина, и сама квартира из-за этой сияющей пустоты казалась в два, в три раза больше своего настоящего размера, точно и не квартира вовсе, а холст с нарисованным интерьером, закрывавший проход куда-то вдаль и внутрь, как рисунок очага в сказке о Пиноккио. Виски разливал тепло в груди и животе, слегка кружил голову, а Эмиль смотрел, и смотрел, и смотрел, выжидающе, точно знал все наперед, необычный, незнакомый, яркий, распространявший вокруг ауру опасности и пряного вкуса жизни, незнакомого Антону... И Спасский решился.

– Я же тебе говорил, – тихо сказал он. – Я вижу поезд и перрон, а на перроне – человека в пальто, он садится в поезд и уезжает, а я кричу ему в спину, зову, но он не оборачивается. Иногда, правда, снятся и другие сны – как я хожу по какому-то городу и ищу кого-то, захожу в разные дома… И однажды там тоже нашел этого человека, но он исчез раньше, чем мне удалось разглядеть его лицо… А недавно снилось, что иду по каким-то ржавым рельсам, а рядом невысокие такие дома… некоторые как южные бунгало… и в них во всех спят разные люди. Спят, но каким-то очень глубоким сном, и видно, что уже давно. Мельком когда-то видел еще старинный замок и гербы в его окнах – такие, знаешь, из цветных стекол. На гербах белый лев и единорог. Ну и еще видел, конечно, разное, словно бы совсем другой мир, только размыто все, нечетко…

– А этого человека… ты знаешь, кто он? Ну, есть какие-то подозрения, на кого из реальных людей он похож? Или образ запоминающийся какой-то – страшный или эротический? Хоть какая-то привязка к эмоции? Что за чувства ты испытываешь, когда стараешься его догнать?

– Тоску… Тревогу, но больше именно тоску… будто упустил что-то важное, и этого не восстановишь. Может быть, чувство вины… немного. Не хочу его… не хочу его отпускать, что ли.

– Угу. А точно это не кто-то знакомый тебе, лица, значит, никогда не видишь?

– Лица нет. Но сегодня я точно понял, кто это.

– Как это? – удивился Эмиль.

– Дедуктивный метод, – невесело усмехнулся Антон. – Некоторые вещи, которые я видел в реальности на одном человеке, были перенесены на сонного персонажа. И потом я присмотрелся и понял – да, действительно он.

Эмиль оживился и теперь смотрел жадно, нетерпеливо, почти тянулся к Спасскому.

– И?

– Что «и»? Это я должен задавать этот вопрос сейчас. Это ты. Человек из моего сна – это ты!

Эмиль обмяк в своем кресле в несколько неестественной позе, точно из него спустили воздух.

– Хм… Очень интересно.

– Да уж. Будешь загонять мне теперь про Фрейда и латентную гомосексуальность?

– Что? Нет, ты просто мне сейчас сюрприз преподнес. И со мной, и с этими деталями, с твоим… дедуктивным методом, тоже мне Шерлок.

– Да в чем дело-то? Раньше я только о себе думал, что псих, теперь вижу, что я здесь не один такой!

– Ну, Тони, я даже не знаю, как тебе подать информацию так, чтобы ты вопить не начал… Ты же у нас нежная фиалка. Пока, по крайней мере. Однако в тебе есть потенциал.

– Для чего потенциал?

– Ты видишь управляемые сны. Осознанные, понимаешь? Можешь сравнивать сонную и эту реальность, подмечать детали, что-то там дедуктировать… Это уже ценная особенность. Но что еще круче – ты видишь совместные сны.

– Совместные? – поразился Антон. – С кем совместные?

– Ну, в данном случае со мной. Мы видели один и тот же сон, Тони – я действительно был на том перроне, и садился в поезд, и слышал твой крик, но не мог обернуться – очевидно, были какие-то препятствия. Этот сон можно рассматривать как знак нашей встречи, но то, что он был совместный… заслуживает пристального внимания. Важно еще то, что во сне мы видели идентичную обстановку – то есть фактически построили один и тот же сон. Такое бывает, но очень редко – как правило, это тоже означает предопределение, сильный импульс судьбы, подсознательное стремление к тому, что непременно должно случиться. Символы тут у нас проще некуда – перрон, поезд, обозначают перемещение, уход от прежнего… здесь все пока на уровне столь любимого тобой Юнга. Но черт с ним – важно то, что ты можешь видеть осознанные и совместные сны без всякой технологии, без всякой химии, без прибора, без порт-ключа, это удивительно… И ты ведь даже нигде не учился этому, никаких методик, ведь нет, Тони? И вообще, я думаю, это не Фрейд и не Юнг, нет, отбросим это в сторону и посмотрим правде в глаза, хотя тут уже мне становится страшно, вот я и прикрываюсь долбаным психоанализом… Ах, Тони, Тони.

– Что? Я не понимаю.

– Ладно, слушай мою версию – не как психоаналитика и не как труса, – криво улыбнулся Эмиль и залпом допил виски. – Только еще налей, чистого. Представь себе на минутку, что какое-то время назад я начал замечать, что кто-то ходит в мои сны – кто-то извне. В мои личные сны… и, так скажем, в мои сны рабочие. В силу моей профессии я вижу сны определенного рода.

– Как это? – отупело спросил Антон.

– Пока неважно, пока об этом не заботься. Вот белый лев и единорог – это мои личные сны о моем собственном доме, которого я давно не видел. Все недосуг, знаешь, было, с этими апокалипсисами…

– С чем? – Антон все больше чувствовал, что надо позвонить в полицию или в скорую, а лучше сразу в службу спасения, но не мог заставить себя оторваться от стола, на котором сидел, не мог заставить себя хоть немного пошевелиться.

– Неважно. А вот перрон и поезд – это был сон, так сказать, служебный, надо было мне кое-что важное тогда разузнать. Да снов было много, незачем все перечислять, главное, что в какой-то момент я начал ощущать в них чье-то присутствие. Чье-то не запланированное присутствие. Настолько не запланированное, что я даже не мог увидеть присутствующего, и тут, честно тебе скажу, Тони, я сильно струхнул. Не проекция, не другой шпион, не рекламисты, не туристы, а какое-то вообще непонятное присутствие, с какими-то непонятными намерениями, образами, иной энергетикой. Я почти никогда даже не видел тебя – увидел только раз, да и то смутно, и тут же спешно устроил себе выброс. Понимаешь, в нашем мире такими способностями обладает только один человек, за которым я и охочусь сейчас, я и моя команда. Ну, по крайней мере, других я не знаю.

– В в а ш е м мире? – переспросил Антон. Во рту у него вдруг стало очень сухо, а колени превратились в кисель.

– Да, Тони, придется тебе все рассказать, видимо, но не сразу. По всей видимости, ты тоже доппельгангер, хотя пока и бессознательный, и это нам только на руку.

– Кто? – слабо проговорил Антон. – Доппельгангеры же оборотни.

– Ну, есть такая трактовка – оборотни, способные с высокой точностью воспроизводить облик, поведение, а порой и психику того, кого они копирует. Но это скорее мое описание, – усмехнулся Имс. – Но в нашей среде доппельгангерами называют людей, которые принимают разные обличья и бродят по чужим снам и что-то людям внушают. Правда, видели на практике мы пока только одного. Но тут у нас один умник в конторе разработал теорию, от которой страшно становится, что будет, если этот доппельгангер разовьет свои способности или этих товарищей станет больше. Можно будет спокойно мочить самих сновидцев с помощью кошмаров, внедрять им любые идеи без всяких сложных разработок, а если доппельгангер еще и маньяк какой-нибудь, то жутко представить, что начнется. Можно рекламировать то, что приведет к торжеству идей, о которых и думать-то не хочется. Рассказывают еще кое-какие сказки, но это уже просто сказки, я считаю. Но доппельгангера можно использовать и в благих целях, если он сам без преступных наклонностей – он может прекращать кошмар, разрушать сон, работать, так сказать, тоже идеологически, но в другом направлении – проповедовать нужные нам концепты. Ну и ловить других доппельгангеров, конечно. Мы, по понятным причинам, пока делать этого не можем. Найти тебя было сложно.

– Ну и как же ты меня нашел? Если все так сложно?

– Понимаешь, доппельгангер, по крайней мере неопытный, иногда приносит в чужие сны часть своего мира – ну это понятно, сон-то ведь становится общим, что-то бессознательно строит, и по этим конструкциям можно отследить, откуда он. Не всегда, конечно, только если очень-очень повезет. Я проанализировал наши сновидения и прибыл сюда, хотя искал довольно долго. Думал сначала, что это Соня. Ладно-ладно, заинтересовался я ей, признаюсь, но у меня были подозрения – как раз совпадали детали мира. Думаю, ну, может, принимала другой облик, да я и в облике не был уверен – как можно быть уверенным в образе доппельгангера? Если он спонтанный, он вообще может в любом обличье заявиться, сам того не осознавая. Я даже сам… а впрочем, это не имеет значения. Но когда тебя увидел там, в клубе, меня словно молотком по темечку ударили, клянусь. И сказать не могу, как понял это – но ты так смотрел на меня, какие-то мыслеформы я улавливал… короче, это точно ты. А когда вы с Соней начали говорить о снах и поездах, я окончательно уверился.

– Откуда ты? – вяло спросил Антон – язык едва ворочался во рту, точно его хозяин был чудовищно, невообразимо пьян. Спасский даже сумел слезть со стола и доползти до соседнего с Имсом кресла.

Они сошли с ума. Они все просто сошли с ума. Или это очередной сон – что там обычно делают, чтобы проснуться? Щиплют себя? Смотрят на часы? Вспоминают, как все началось? Часы шли, как обычно, и Антон прекрасно помнил, как все началось – как он оказался на этой кухне. Просто проснулся, пошел выпить кофе, закурил, увидел под балконом Эмиля, впустил его и теперь слушает ужасающие бредни, понимая, что связался с опасным психом, а может быть, и маньяком. Только вот поделать с собой ничего нельзя – как и во сне, он не хотел Эмиля отпускать. Как примагнитило.

– Я? – Эмиль вертел в руках пустой стакан и щурился на солнце, то прикрывая глаза, то открывая их – ловил радужные зайчики на свои длинные рыжеватые ресницы, удивительные для такого крупного опасного мужика. – Из будущего. В общем, из параллели. Не такой далекой, ничего страшного, не бойся. В масштабах Вселенной так вообще из соседнего угла.

– А почему я должен бояться? Это же ты себе вообразил какую-то параллель. А скажи мне – все промышленные шпионы с приветом, или ты во всем такой исключительный?

Эмиль перестал любоваться игрой солнца, прищурился прицельно уже на Антона и осторожно поставил стакан на подлокотник кресла. Потом внезапно сделал рывок, схватил Спасского за руку, дернул на себя и тут же поднялся сам, чтобы посмотреть глаза в глаза, оказаться близко-близко.

– Ты не понял меня, мой милый наивный мальчик, – мягко сообщил он. – Я пришел за тобой, и тебе придется пойти со мной.

Глава 5

Придет время, когда ты решишь, что все кончено. Это и будет начало.

Луис Ламур

Вот теперь Антону стало впервые по-настоящему страшно. Это было первое чувство, которое он сумел отследить в том потоке, что хлынул в его сердце и голову – вполне понятный, рациональный, нормальный страх перед встречей лицом к лицу с абсолютным безумцем.

Только сейчас до него дошло, что Эмиль – плохой, очень плохой парень, да похоже, что с по-настоящему плохими парнями Антон до него никогда и не сталкивался. Сейчас все в его лице и положении тела Спасский оценивал иначе – оценил и вдруг ставшие совершенно прозрачными, стеклянными, совсем без выражения глаза, и кривую ухмылку, и сжатые челюсти, и обозначившиеся желваки. Однако все же больше всего пугал взгляд: Эмиль будто видел перед собой не живого человека, а лишь неожиданное препятствие, которое намеревался разнести в пыль. Это была не ярость и не ненависть, а какое-то странное, брезгливое удивление и абсолютное отсутствие всякого сочувствия, точно Антон смотрелся в старое, забронзовевшее зеркало.

Но под страхом шевелилось другое чувство, и уж его-то никак нельзя было назвать рациональным – словно бы глухая стена, на которую Антон тоскливо смотрел долгие-долгие годы, вдруг растаяла и открыла линию горизонта. И теперь туда, в этот образовавшийся разлом, можно было шагнуть – и идти вглубь и вглубь. И это меняло все. Все оценки и ожидания, надежды и страхи, все смыслы и все убеждения. И в чем-то это чувство до того походило на торжество и предвкушение, что Спасский ужаснулся уже самому себе.

Если бы было хоть одно, хоть одно доказательство, что Эмиль – не безумец и то, о чем он говорит, действительно существует…

Антон не взял бы с собой даже пальто.

– Доказательства, – улыбнулся вдруг Эмиль, да так заразительно, так живо, показав неровные зубы, а от стеклянного взгляда не осталось и следа – в глазах заплясали черти. – Ну какие же доказательства? Ты ведь только увидел меня – и уже все знал где-то в глубине души. В том деле, куда я тебя хочу вовлечь, рациональность – и необходима, и недостаточна, Тони.

– А что, там у вас всех телепатии учат?

– Ну, немножко, – по-прежнему щербато улыбаясь, кивнул Эмиль. – Я же шляюсь по чужим снам, да еще имитатор. Даже не телепатия, простая проницательность. У тебя все на лице написано, принц-потеряшка.

– Ты ко мне относишься как к малышу… зачем же тогда я тебе нужен?

– Ты и есть малыш – вон как обижаешься, и ревнуешь, и в смятении весь, и так поверить хочешь… И требуешь от папочки железных гарантий, что смерти нет и жизнь всегда будет слаще конфеты. Мне с тобой еще долго возиться придется, но главное – ты пока только второй такой. И я не могу тебя отпустить, иначе тот первый… понимаешь?.. тебя завербует, если отыщет. А он-то отыщет, уж точно. Да и вообще ты мне нравишься: такой трепетный, глазастый, тонкий… и пахнешь вкусно. Ха-а, посмотри на свое лицо, Тони! Спокойствие, мой друг, спокойствие...

Спасский заставил себя принять невозмутимый вид и подошел к кофеварке. В конце концов, может быть, дело в том, что утро они начали с виски? Может быть, этим объяснялся горячий туман, в котором сейчас все плавало?

– А что за лев с единорогом? – спросил он.

– Герб моего рода, – невозмутимо ответил Эмиль. – А та картинка, которая тебе снилась, ну то есть мне снилась, а ты в мой сон залез, – это наш родовой замок.

– Родовой замок? – поднял брови Спасский.

Час от часу не легче. Нет, точно псих.

– Ну да, – небрежно подтвердил Эмиль. – Красивый, правда? Но другой, мне, правда, больше нравится – он более древний, средневековая крепость. Тот, что ты видел, – такой нарядный, барочный, он как игрушка, но в нем нет особой тайны, что ли. Я его всегда как музей воспринимал.

– Есть и второй?

– Есть. Арундел. Его еще до Вильгельма Завоевателя заложили, ну первоначальный замок, я имею в виду… В одна тысяча двадцатом, что ли…

Антон молча смотрел на заполнявшуюся кофе чашку, и что-то бешено вертелось в его мозгу. Он хорошо знал историю, особенно историю средних веков Англии и Франции, это было его пунктиком в школьные и университетские годы. И, конечно же, Арундел… ему о чем-то говорило, просто кричало это название. Действительно, что-то из средних веков, еще до завоевания Англии норманнами, что-то величавое и суровое, из старинных саг, грозные серые башни на зеленом холме, красный флаг с белым рисунком…

Боже милосердный.

Спасский без сил опустился на стул и, сжав голову руками, застонал. Каким же надо было быть идиотом, чтобы не вспомнить!

– Господи, Эмиль, – выговорил он, чувствуя, что сейчас впадет в истерику, и лишь не зная, что это будет – рыдания или хохот, или и то и другое вместе. – Только не говори мне, что ты герцог Норфолк… Даже не говори мне, слышишь? Да и как может существовать этот род в будущем?

Эмиль пожал плечами и откусил от полированно-блестящего красного яблока, которое ловко цапнул из корзины на столе.

– Почему бы ему не существовать? Он уже тысячу с лишним лет существует… Я не так далеко живу от тебя, Тони, у нас всего-то лишь две тысячи восьмидесятый год… Почему же мне не быть Норфолком?

– Вот в это я точно не могу поверить, извини.

Эмиль сочно захрустел яблоком.

– Не хочешь – не верь, право твое. Чего же тогда тебе виделись львы и единороги с мечами?

Антон застонал вторично – эту карту он ничем побить не мог.

– Мне кажется, по нам обоим сумасшедший дом плачет…

– Да брось, Тони, ну что за страхи? Это я должен пугаться тебя: сначала я думал, что ты какая-нибудь новая вирусная проекция, потом оказывается, что еще круче – ты просочился сквозь края моих снов, сквозь швы сновидений… Были еще моменты, когда я думал, что ты мое бесконтрольное подсознательное, и размышлял, с чем это связано, и что я должен делать в этом случае? Убить тебя, трахнуть, поговорить с тобой? Или, может быть, ты чудовище из лимба? Меня все это крайне утомляло. У меня и так утомительная работа, знаешь ли, мне вовсе не в кайф дополнительные риски. Думал, может, с твоей помощью я сгину внутри снов, провалюсь меж плохо сшитых краев сонных реальностей, и никто уже меня оттуда не вытащит... Невеселые это были размышления, дорогуша.

– Я понимаю в отдельности все слова, что ты мне говоришь, но в целом – как в том анекдоте: «Папа, а ты с кем сейчас разговаривал?» Ты ходил к психиатру?

– Я не буду тебе ничего доказывать словами. Мы просто пойдем туда, и ты сам все увидишь. И, может быть, я со временем даже представлю тебя королеве.

– Английской королеве? – засмеялся Антон.

Эмиль тоже засмеялся, но с другой интонацией, и смех Спасского сразу со всхлипом умер у него на губах.

– Английской, какой же еще?

Спасский не знал, чего ждать дальше. По-видимому, этот переменчивый британец из будущего со щербатой улыбкой, бешеной харизмой, до предела расширенным сознанием и какой-то очень опасной, затягивающей силой все уже решил за него, так что Антона интересовало сейчас, не что его ждет, а – как. Но оказалось, что он опять – ошибался.

Эмиль вдруг быстро поднялся и засобирался.

– В общем, Тони, я пришел забрать тебя, конечно, но если ты думаешь, что решение это будет полностью моим – ничего подобного! – сказал он. – У тебя есть время на раздумье – послезавтра в десять утра я жду тебя в Ротонде на Гороховой.

– Так это правда? – удивился Антон. – Все эти легенды о Ротонде – правда?

– Уж не знаю, все или не все, но дыма без огня не бывает, Тони. По крайней мере, в определенные периоды мы ей пользуемся. Правда, есть и другие места, но это – ближайшее по времени, а я не хочу тянуть, А вообще, конкретно Ротонду я не люблю. Мрачное место, унылое и тоскливое. Ну, до встречи… или прощай.

И Эмиль исчез быстро, как исчезают кошки.

***

Антон почти ненавидел этого психа за данную ему отсрочку.

Да что там, он ненавидел его, потому что сейчас был способен всерьез размышлять об отсрочке, о возможном перемещении в другой мир, о своей роли в будущем, о том, что, возможно, где-то по иронии судьбы его кто-то избрал, наделил уникальным талантом. Это было возмутительно лестно. Если бы можно было навсегда заразиться таким безумием, Спасский бы заразился без всякого промедления.

Да он уж заразился, чего уж там.

Потому что все эти сутки он не метался, не боялся, не сомневался – он убивал время, он ждал, он пытался, например, поспать днем – и не мог, и страшился. Ему иррациональным образом казалось, что если он заснет – что-то там, на сонных перекрестках, может случиться непоправимое – и встреча в Ротонде отложится, и он больше никогда не увидит Эмиля, и ему будет заказан вход в другую вселенную. Почему у него возникло такое чувство – непонятно. Возможно, Эмиль заронил в него тревогу намеками на некого другого телепата, мелодраматического злодея, который мог его выслеживать. С Эмилем он чувствовал себя в безопасности, а одиночество заставляло остро ощущать себя хрупким, беззащитным, как фарфоровая балерина на бабушкином комоде. По крайней мере, во время сна. Да и в реальности: ведь отыскал же Эмиль его в реальности, почему другому это не под силу?