Текст книги "Ловец (СИ)"

Автор книги: maryana_yadova

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)

– Дорогая, а теперь расскажи, как прошел прием во французском посольстве? Буффон был? А Шарль? А Терье? О, он был с женой? Не узнаю Терье в последнее время, его точно подменили!

Действительно, подумал Спасский. Это же мир взаимозаменяемых существ, и уж ему-то никогда не доводилось быть избранным ни для кого. Работая в печати, он особенно ярко успел прочувствовать, как быстро тебя могут поменять на кого-то другого. Для таких людей, как Эмиль, спасские выглядели так же смутно и одинаково, как оранжево-черные клоны гастарбайтеров. Различались только метлами и лопатами, больше ничем. А что там есть отличительного в кудрях, в оттенке загара, в ключицах и ресницах – и почему это у Антона при взгляде на незнакомого человека слегка плывет в глазах, будто облака покачиваются где-то под ногами, – таким, как Эмиль, было совершенно неинтересно.

Глава 3

«Есть души, где скрыты

увядшие зори,

и синие звезды,

и времени листья;

есть души, где прячутся

древние тени,

гул прошлых страданий

и сновидений».

Фредерик Гарсиа Лорка

Солнце без всякой жалости плясало на желтой, уже сильно выжженной зноем траве, где угадывались старые рельсы. От них пахло прогретым железом и ржавчиной, а между ними грудами валялись белые камни. Трамвай здесь, судя по беспорядочному и буйному росту высокой травы, давно не ходил, зато неподалеку шумело море, резво набегая на бетонный мол и яростно плюясь пеной во все стороны.

Однако Антона больше интересовали открытые террасы одноэтажных и двухэтажных домов, видневшиеся от заржавевших рельсов, – увитые цветами, но точно заброшенные, хотя и это потом оказалось обманчивым впечатлением.

Антон сам не знал, зачем шагал к этим домам, зачем заходил на эти террасы, отворял незапертые двери кухонь и спален, искал в них хозяев, бродил, как лунатик, по запущенным комнатам, где, тем не менее, теплилась жизнь, хотя и в диковинной форме. Хозяева домов, которые он обошел, все без исключения спали. Он находил их в разных позах: в кроватях и гамаках, в креслах-качалках и просто на матрасах, брошенных на пол, в шезлонгах в садах и на роскошных диванах. Они были укрыты пледами или простынями или же сбросили во сне одеяла, и те неряшливыми комьями путались у них в ногах. Рядом с некоторыми спящими на столиках, придвинутых к кроватям, пестрели фрукты, уже подернувшиеся гнильцой и начавшие сладко, мертвенно, водянисто пахнуть, зачастую также стояла бутылка вина или кальян. Никого из этих людей не застала страшная эпидемия, они не умерли под влиянием природного катаклизма и даже не впали в летаргию, не потеряли сознание, не были поражены злым заклятьем – они просто спали, глубоко, сладко и, видимо, видели очень живые сны, потому что глаза их под закрытыми веками двигались бешено. Эти люди… будто бы видели во сне самые темные, самые дремучие чащи собственной души и блуждали там, и не было никакой возможности эти чащи вырубить, потому что рубить бы пришлось по живому.

Антон не чувствовал страха, но ощущал какую-то безысходность, его одолевало необъяснимое чувство вины. Как будто бы он сам каким-то образом был причастен к образованию этого сонного царства. Но, конечно, это было не так, невозможно было даже предположить нечто подобное. Он впервые видел и этот город, и эти рельсы с желтыми одуванчиками и белыми камнями, и серое бурное море, кидавшееся пеной издалека. Однако каждый его шаг вдоль этих рельсов и диких сонных террас был подобен шагу по узкому лезвию ножа, и он отчетливо видел, что край все ближе, а за ним – бездна, но с тяжелой усталостью шел навстречу этому краю, и не было в мире ничего, кроме жадного ожидания завершения этого болезненного, тяжелого и слишком затянувшегося…

Чего же затянувшегося? Всего вот этого: неспокойного стального моря, темневшего от собиравшихся облаков летнего неба, бесконечных ржавых рельсов, которые на этой солнечной поляне делали круг и устремлялись обратно в город, город, который, как почему-то был убежден Антон, тоже весь и целиком был погружен в сон.

Он пошел к морю, сел на край мола, немного поболтал ногами в воздухе, половил руками пену, посмотрел на облака, где собирался дождь, и неожиданно, мимолетно облизнувшись, почувствовал, что плачет – не сжималось горло, не жгло в глазах, просто по щекам текли соленые дорожки, а он даже не подозревал об этом. Как странно, успел он подумать и проснулся в своей постели.

Софья уже ушла на работу, из кухни плыл остаточный запах кофе и подгоревшей овсяной каши, в окно смотрело синевшее небо, яркое, как анилиновые краски, но стремительно темневшее на востоке. Так же, как там, во сне, здесь надвигался дождь. И соленые дорожки на щеках никуда не исчезли. Какое-то чувство, которому он не находил названия, невыносимо давило на грудь. Он вспомнил одну сказку, где Смерть пришла к китайскому императору и села ему на грудь и начала играть его драгоценной короной и золотой саблей. В детстве Антона почему-то особенно поразило, что Смерть села на грудь – в этом, казалось ему тогда, заключался самый главный ужас положения императора. Но теперь он понял, насколько сказочник прав. Сильные, жестокие чувства, такие, как вина, или страдание, или безответная любовь, тоже садятся на грудь. И они неизбывно тяжелы.

Ему хотелось плакать. Не просто плакать, а зарыться в чьи-нибудь колени и глухо, некрасиво рыдать. Чтобы его выслушал кто-то, кого у него никогда не было.

Но, конечно, он не плакал. Он же не был кем-то избранным, да и друга у него не было такого, чтобы можно было ему хоть о чем-то рассказать без всякого риска. И ему надо было идти на работу, править чужие тексты в окружении фотографий нечеловечески мужественных красавцев и коллажей из модных пальто, шарфов, ботинок и флаконов парфюмерной воды. Поэтому он принял душ, почистил зубы, пожарил яичницу, налил себе кофе в допотопную золоченую чашку – из нее со страшной силой перли в разные стороны безвкусные лепные ангелочки, давно надо было выбросить, но нельзя – бабушкин сервиз. Он неторопливо ел, пил, курил коричневые сигареты, прихлебывал из металлической узорной рюмки желтый коньяк и смотрел, все смотрел на сумеречное серо-синее небо. Все вокруг вдруг стало таким ярким, Антон впервые в жизни так же отчетливо, как когда-то в раннем детстве, видел каждую царапину на полированной поверхности стола, отколотый край синего фаянсового блюда на нержавеющей мойке, черный след от окурка на золотистом паркете (и когда успели?)…

Он поехал на работу в такси, потому что опаздывал – и потому, что ему не хотелось толкаться в метро, а машины у него не было, да и водить он боялся. Он поздоровался со всеми вежливо и даже весело, как всегда, пошутил с секретаршей шефа, с дизайнерами и менеджерами по продажам, покурил на лестничной площадке с арт-директором, потом пошел в свой кабинет, снова сделал кофе, вдумчиво нажимая кнопки машинки неспрессо (не потому, что ему хотелось кофе, а потому, что этот ритуал успокаивал), полил неприлично разросшееся денежное дерево и, наконец, превозмогая себя, начал перебирать стопки бумаг, которыми был завален стол. Его собственная статья еще была не закончена.

«Каждое понятие в нашем сознающем разуме имеет свои психические связи, ассоциации, – начал читать он один из трудов Юнга. – Такие связи могут различаться по интенсивности, и они способны менять «нормальный» характер понятия. Последнее может приобрести совершенно отличный смысл, если сместится ниже уровня сознания. Эти подпороговые составляющие могут играть незначительную роль в повседневной жизни. Но при анализе снов, когда психолог имеет дело с проявлениями бессознательного, они очень существенны, так как являются корнями, хотя и почти незаметными, наших сознательных мыслей. Поэтому обычно и предметы, и идеи во сне могут приобретать столь мощное психическое воздействие, что мы можем проснуться в страшной тревоге, хотя, казалось бы, во сне мы не увидели ничего дурного – лишь запертую комнату или пропущенный поезд».

Антон думал, что же за идею могли обозначать спящие люди на террасах в заброшенном городе и ржавые рельсы. Не его ли самого, погруженного в какое-то не свое дело, не его ли собственные сны, которые пытались ему на что-то намекнуть? На что-то, что давно пора было изменить? Может быть, на его брак? Может быть, на его отношения с Софьей, которые, возможно, давно стали сонным городом, а он и не хотел замечать, как это произошло?

Заметил только вчера ночью.

После клуба, уже в такси, Соня, привалившись головой к его плечу, пьяно хихикала и тыкала его в грудь острым коготком.

– А ты понравился Эмилю, дааа… я серьезно! Знаешь, что он сказал? Ты со смеху помрешь, что он сказал: что с твоими трагическими зелеными глазами – Тотоша, я цитирую, с «трагическими зелеными глазами» – ты похож на потерявшегося принца… Каково, а? Я уже почти ревную!

Антон слушал, стиснув зубы, хотя алкоголь в крови сильно мешал злиться – наваливалась просто вселенская усталость. Он придерживал кудрявую Сонину голову, обнимал ее за плечи и думал, что, пожалуй, ненавидит Эмиля. Или же нет? Но ведь должен. Определенно должен.

Странно, что он никак не мог решить для себя этот вопрос. Даже сейчас, на трезвую голову, при дневном свете, полностью осознавая, что, возможно, Софья ему изменяет именно с Эмилем. Конечно, доказательств пока не было, но, черт побери, он и не хотел собирать никакие доказательства! Он не хотел терять жену!

Он ведь все понимал. Он был умным человеком, пусть и не очень опытным в любовных делах, но достаточно, чтобы знать – никого нельзя делать своим центром. Когда-то в его ранней юности одна подвыпившая театральная дама объясняла ему секрет своего гладкого, без морщин, лица: «Никогда не заводи любовников, к которым привязываешься всем сердцем, и не будешь страдать, мой мальчик. Любовь умирает, а потом выясняется, что это по твоей вине. Заводи любовников – как в деревне скотинку: если умрет – невелика беда, даже имя остается дольше, чем сама скотинка: вот в деревне, например, целые поколения коров называют одинаково – Зорька. Да иногда и самому прирезать не жаль».

«Если бы я знал нужные заклинания, – думал Антон, пустыми глазами глядя на экран монитора. – Если бы я знал о тех неведомых странах, куда ты иногда улетаешь, когда твои глаза смотрят куда-то вдаль. Какие деревья в них цветут и какие птицы поют…» Но он, конечно, ничего такого не знал. Поэтому вздыхал, зажигал в пятый раз сигарету и надевал наушники, расшифровывая свой недавний диалог с одним неприятным, желчным психоаналитиком – а ведь на вид тот был вылитый лысый колобок-лилипут, да еще и одевался уморительно, в клетчатые пиджаки и зеленые брюки, клоун, да и только.

«Особую роль вина играет в формировании и реализации так называемых депрессивных личностей, – монотонно вещал на диктофон психоаналитик, и даже голос у него был противный, словно бы вечно простуженный. – Именно для них вина составляет ядро всей личностной проблемы. Как правило, человек, склонный к депрессиям, – это в прошлом нежеланный ребенок, которому родители уделяли мало внимания, любви, а еще хуже – обвиняли в собственной нереализованности. Ребенок будет чувствовать свою ненужность, даже ощущать себя помехой. Уже в зрелом возрасте проявляются затяжные депрессии, причины которых кроются не всегда в реальных проблемах. Но важно отметить, что глупо и непрофессионально пытаться напрямую разубедить депрессивного человека в его вине. Обычно это кончается утратой доверия и упреком: «Ты не воспринимаешь мою вину, значит, ты глуп и непонятлив». Хотя в общении депрессивные личности как раз почти никогда не выглядят конфликтными. Они уступчивы, покладисты даже в ущерб себе, обычно весьма милы, активно работают со своей проблемой, социально позитивны. Рефлективны, да. Но рефлексия часто упирается во внутреннюю границу, как раз связанную с фантазией собственной вины. Следует помнить, что по факту они относятся к наиболее сложным случаям. Во всех запутанных случаях, где вина маскируются под друга или под что-то иное, нужна профессиональная помощь».

Антон никак не относил эти строчки к себе – он-то как раз был желанным ребенком, единственным чадом, в котором не только родители, но и все бесчисленные дядюшки и тетушки, дедушки и бабушки души не чаяли. И все же вина почему-то была. Он узнал теперь чувство, которое сидело у него на груди в том сне, поигрывая золотой саблей, как Андерсоновская Смерть. Но за что? Но откуда? Разве был он депрессивным, потерянным человеком, вечным грустным нытиком, которого все избегают, чтобы не заразиться бациллой печали? Вовсе нет – его считали интересным, вот именно, интересным, очаровательным, милым. Миловидным, зачастую. Хотя, наверное, это не то определение, которое делает честь мужчине.

«Трагические зеленые глаза». Антон плотно сомкнул челюсти и забарабанил по клавишам с удвоенным рвением, словно бы играл на академическом концерте сверхсложный этюд. Он ненавидел эти свои глаза – хамелеонистые, с необычным разрезом, томные и грустные, делавшие его до сих пор, даже на пороге тридцатилетия, похожим на шестнадцатилетнего мальчишку.

Вообще Антон обладал странным психологическим свойством – он не видел себя в зеркале. Не как вампир, конечно же. Он видел отдельные черты, но не мог собрать их вместе, отразить себя как узнаваемый цельный образ, не мог оценить себя, не мог у в и д е т ь. Он знал, что у него красивые глаза, тонкие черты лица, густые каштановые волосы, большой рот, ровные белые зубы, слегка кривая на одну сторону улыбка – но все это он видел в зеркалах по отдельности, разбросанными кусочками, которые словно бы ему и не принадлежали. И еще – ему об этом говорили. Он был хорош собой, и он верил тем, кто так говорил. Но он отдал бы всю свою миловидность и очарование за возможность увидеть себя целиком, так, как видят все остальные люди.

Нет, это вовсе не составляло проблемы. Он не думал о самоубийстве, нет. Он не думал о психотерапевте. Правда, сейчас он думал о том, как этот роскошный промышленный шпион, наглый, самолюбивый и хищный, держит в объятьях его жену. Как целует ее припухшие губы, как курит в постели после, небрежно обняв одной рукой плечи Сони, влажные от пота. Как она лежит и молча смотрит на сигарету в его пальцах. Они не разговаривают, они просто насыщаются друг другом.

Антону казалось, он видел это – видел, когда вчера глаза Эмиля и Софьи встречались, эти картинки мелькали одним бесстыдным порнофильмом на лицах обоих. Это была просто животная, сладкая страсть. Просто страсть. Не любовь, нет. Но в какой-то момент на Антона вдруг напало очень гадкое чувство – он позавидовал Софье. Он сам не знал почему, но совершенно точно – позавидовал. И очень испугался.

***

Неделя прошла в спокойствии, и Спасский уже начал пытаться забывать встречу на китайской вечеринке, но тут Соня сообщила, что снова приехал Эмиль и что они просто обязаны пойти на новую авангардную постановку пьесы Шиллера «Коварство и любовь». Антон очень не любил режиссера, который был автором «авангардной постановки», но упертая Соня была хуже любой другой Сони, поэтому он не стал сопротивляться.

– А скажи мне, дорогая, с каких пор мы ходим на премьеры втроем? Ты настолько прониклась французским характером, что тебя стали привлекать любовные треугольники? – лишь позволил себе спросить он.

– Ой, не говори ерунды, – отмахнулась Софья. – Он тебе симпатизирует, а мне он нужен для проекта, ты же знаешь, ну что я тебе объясняю. Глядишь, если все удачно завершится, я уеду недели на три в Париж за счет фирмы, это же замечательно?

– С ним? – осипшим голосом поинтересовался Спасский.

– Ну, не знаю, – мимолетно отозвалась Софья, думая о чем-то своем. – Может быть, но скорее всего нет… Да какая разница?! Главное – в Париж!

Эмиль сидел на ступенях небольшого старинного здания камерного театра с таким непринужденным видом, словно это была его собственная веранда, рядом с ним стояла бутылка шампанского и стопка пластиковых стаканчиков. Прямо напротив него в сквере расположился торговец цветами, который, едва завидев Софью в окружении двух мужчин, атаковал троицу со всем опытом военного стратега. Скоро у Сони в руках оказалась охапка желтых и синих ирисов, и Антон опомниться не успел, как они все вместе уже пили шампанское, морщась от шибавших в нос пузырьков, и чему-то звонко смеялись. Причем он сам смеялся тоже, хотя и не мог отследить, когда это началось и почему. Во время спектакля Эмиль обмахивал их самодельным веером, сооруженным из банковских векселей, которые он достал из легкого кожаного портфеля, по виду кошмарно дорогого. Было чудовищно жарко.

– Только потом верните их мне, мне еще использовать их по другому назначению, – сказал он о векселях.

– А они настоящие? – кокетливо спросила Соня.

– Почему же им не быть настоящими? – усмехнулся Эмиль.

– Серьезные?

– Пока несерьезные, а завтра для кого-то станут серьезными, если провести несколько маленьких операций… Да к черту векселя, это неинтересно, меня вот волнует, можно ли вернуть деньги за этот авангард? Это же воплощенный ужас! Тебе нравится, Софи? Ты же у нас любишь арт-хаус… о да, я вижу это выражение, все-все, молчу, молчу! – Эмиль тут же кротко поднял руки в извиняющемся жесте.

Соня действительно всем своим существом уже обратилась на сцену и с каждой секундой все заторможеннее реагировала на реальность, поэтому Эмиль переключился на Спасского.

– Тони, а тебе это нравится, а? Тоониии… – издевательским шепотом тянул Эмиль.

Антон что-то мычал в ответ, вздрагивал, когда колено Эмиля мимолетно касалось его колена, целых три раза, хотя, конечно же, не специально, и чувствовал себя нелепым, пьяным, безутешным и смешным.

– Тони, ну что ты как замороженный?

– Ну что тебе надо? – наконец устало сказал Антон, разом переходя на «ты», хотя обычно позволял себе такой переход только после очень продолжительного общения. И уж точно никогда – после второй встречи.

– Мне не нравится твоя отстраненность. И эта печаль в глазах, а чего бы тебе печалиться, м?

– Слушай пьесу.

– Да ну, ерунда какая-то. У меня от его спектаклей всегда мозг вскипает.

– А зачем же ходишь тогда?

– Ну, женщины стремятся быть продвинутыми, утонченными, знаешь ли, а компанию надо составить… Да и не только женщины, есть определенный сорт мужчин…

Тут сзади спасительно зашикала какая-то расфуфыренная бабуля, и они умолкли, плавясь в жаре, отравленной запахами пудры, духов и буфетного коньяка, и еще больше от нее пьянея. Эмиль теперь тихо сидел рядом (как вообще получилось, что они сели так, они же должны были сесть по обе стороны Софьи, почему Спасский оказался центром?), и Антон чувствовал его ауру, как покалывающее электрическое поле, как жаркую темноту. Это было ужасно. Воротничок собственной рубашки, когда он решил слегка ослабить его, показался ему обжигавшим пальцы, точно только что из-под раскаленного утюга.

Пьеса оказалась чертовски длинной и никак не хотела заканчиваться, а Соня все улыбалась – одинаково ласково и ему, и Эмилю, а потом снова мечтательно сиявшим лицом поворачивалась к сцене, и сейчас казалось святотатством заподозрить ее в чем-то дурном.

Антон продолжал терпеть адскую пытку духотой и авангардом, и аромат ирисов, и разъедающее пустой желудок шампанское, и присутствие рядом человека, который заставлял его чувствовать себя потерянным и никчемным. Что ему оставалось делать? Только продолжать обмахиваться векселями, то ли настоящими, то ли бутафорными, он и тут не мог разобраться, шутит Эмиль или нет, – и пытаться не обращать внимания на пытливые взгляды, на змеиные улыбки, на соприкасавшиеся локти. Секунды ударяли по скачущему сердцу чугунными часовыми ударами, а сосед по креслу выглядел как чертово божество, которому все дозволено. Как сценарист, заранее расписавший этот эпизод в мельчайших подробностях и подчеркнувший красной линией самые пикантные подробности. Например, что у Антона ослабели колени и онемели руки, особенно левая, прямо от плеча, что вспотели ладони, что кровь начала стучать в висках – от жары наверняка поднялось давление, да еще это гребаное шампанское! И что скоро Антон вообще застыл от невыносимого напряжения и не мог двинуть ни одной мышцей, точно парализованный.

Сцена вконец расплылась в глазах, и Спасский не выдержал – безбожно наступая на чужие ноги и бормоча извинения, он продрался из середины ряда к выходу из зала, почти выбежал из театра и остановился на ступенях, глотая воздух и захлебываясь им, опираясь руками на колени и согнувшись почти пополам, как после слишком быстрого бега.

Разве так выглядит ревность? Откуда ему знать: он же никогда раньше не ревновал!

Но пытка не закончилась – через пять минут, только было отдышавшись и придя в себя, Спасский, вздрогнув, почувствовал на своей спине горячую ладонь, – и обернулся прямо в лицо Эмилю.

– Ты спишь с ней! – выплюнул он, не в силах больше сдерживаться. – Спишь с моей женой! Гад!

Эмиль тут же выпрямился, независимо сунул руки в карманы и посмотрел спокойно, даже как-то изучающе.

– Ты так в этом уверен?..

– Ты даже не отказываешься!

Эмиль пожал плечами, и это было унизительнее всего.

– Чего тебе надо от нас?

– Пока сам не знаю, – помолчав, сказал Эмиль, и этот ответ так поразил Антона, что гнев его даже немного остыл.

– В смысле?

– Не могу пока определить одной вещи, – вежливо пояснил Эмиль, словно бы исчерпывающе отвечал на вопрос. – Как определю, ты будешь знать, обещаю. А пока нечего бросаться обвинениями. Это все совсем не то, что ты думаешь.

– Да уж конечно!

– Ну серьезно – не то, Антон, не там ты ищешь виноватых, – мягко сказал Эмиль. – Я тут проверяю кое-что.

Антон удивленно вскинул глаза и помолчал, переваривая эту короткую фразу.

– Так ты, что ли, здесь по работе? Или там – на задании, как у вас говорят? Не имел дела со шпионами раньше, пусть и промышленными.

– Можно и так сказать.

– Это связано с работой Софьи? – насторожился Антон. – У нее могут быть проблемы? Да? У нее ведь фирма много с кем работает – и ФПГ, и партнеры иностранные самые разнообразные, и банки… Спонсоры крупные и часто криминальные… Вляпались они там во что-то?

– Господи боже мой, ты как дитя малое, – нахмурился Эмиль. – Не будет проблем, успокойся. Да я вообще уже начинаю думать, что ошибся, и, как у вас говорится, совы не то, чем они кажутся. Впрочем, я сразу предполагал это. Правда, потом меня ждал сюрприз, и очень большой. И вот теперь, может быть, я приближаюсь к цели… кхм… своего… своей командировки. Нашел некоторые интересные зацепки… Но не могу тебе ничего пока рассказать, коммерческая и служебная тайна, понимаешь ли. Может быть, как-нибудь потом, после окончания задания, на досуге за бокалом вина.

– Вполне реально, что ты здесь в командировке и по делам бизнеса, – мрачно сказал Антон. – Только ничего это не отменяет. Я ведь чувствую – все не так стало, как ты появился! Не так.

– Тони… Конечно, не так. У меня такое свойство, быть может – все сразу не так становится, как я появляюсь. А для многих настолько «не так», что дорого бы они заплатили, лишь бы я вообще никогда в их жизни не появлялся. Я же страшный человек, – слегка улыбнулся Эмиль.

Но Антону было не до смеха. Он облизывал губы, руки у него дрожали, и в животе ныло. Он верил – и не верил. И что-то от него ускользало. Это было… как незаконченная пьеса Баха, которую слышишь даже после того, как она обрывается. И что-то не дает тебе покоя, хотя ты и не знаешь, почему.

Глава 4

И ты не велик, и все тебе велико,

Зарплата, постель, квартира под чердаком,

И те, кто был знаком или не знаком,

Тоска не поймешь о ком.

Алина Кудряшова

Поезд на этот раз примчался утром, в лучезарном свете сиявшего неба, и по его голубым бокам хлестали розовые, белые и сиреневые ветки цветущих деревьев – то ли слив, то ли абрикосов, Антон плохо в этом разбирался.

Человек в синем пальто снова стоял на перроне, так и не оборачивался – да Антон и не кричал, а просто смотрел. Ему удалось разглядеть белоснежную манжету рубашки, мелькнувшую из-под твидового рукава и блеснувшую там же круглую запонку какой-то очень знакомой формы и расцветки. В левой руке мужчина держал легкий кожаный портфель, да так крепко, что он смотрелся продолжением руки, и Спасского тут же облило холодом узнавания: он уже видел этот портфель, совершенно определенно. И что самое странное для пребывания во сне – отлично помнил, где и когда его видел. Словно что-то вдруг щелкнуло, и секретный замочек на шкатулке вскрылся сам собой.

– Эмиль! – закричал он. – Эмиль!!! Да стой же!

Но мужчина, был он Эмилем или нет, не обернулся, а спокойно вошел в вагон и плавно двинулся по тамбуру, мелькая в окнах. Хотя сейчас, оглядывая широкие, слегка сутуловатые плечи, темноволосый затылок, набыченную шею и тонкие, неожиданно изящные пальцы, сжимавшие ручку портфеля, да даже эту чертову запонку на манжете (странные запонки, припомнил Антон, они еще в первую встречу с Эмилем удивили его, врезались в память – на одной запонке на красном лаковом фоне изображен белый лев на задних лапах, на другой – белый единорог с зеленой веткой во рту), Антон был почти убежден в своей догадке.

Спасский, не помня себя, рванул к вагону, но законы сна включились неожиданно: такой, казалось бы, близкий перрон не приближался ни на дюйм, как бы быстро Антон ни бежал, а поезд уже тронулся и набирал ход. Хотя сейчас важнее всего было не догнать поезд, а заставить человека с портфелем хотя бы обернуться, прямо посмотреть в окно, и Антон завопил во всю глотку, будто от этого зависела жизнь, заорал так, что проснулся, оглушенный собственным криком. Слава богам, Софья уже ушла, а то было бы сложно объяснить, почему он кричал одно имя. Именно это имя. И эти слезы – это уже ни в какие ворота не лезет, ну почему слезы? Почему он все время плачет и бежит за кем-то? Что, ему шесть лет, и он потерялся?

Принц, потерявшийся в темном лесу.

А эти единороги с зеленью во рту, к чему это? Впрочем, что значит, к чему это: Эмиль действительно носил старинные запонки, выпендрежник и пижон, вспомним-ка его рубашки цвета лосося и дорогущие, сшитые вручную английскими обувщиками туфли. Заработки промышленного шпиона вполне позволяли любить дорогие вещи и быть несколько эксцентриком.

За окном разливалась солнечная среда, люди спешили на работу, снизу от многочисленных кофеен дразняще пахло кофе, город уже настраивался на будний день, но Антона это не касалось – у него начался ежегодный июльский отпуск: номер только что сдали в печать, а следующий выпуск в мертвом для рекламных продаж июле традиционно пропускался. Так что сейчас редакторы, журналисты, фотографы и дизайнеры стаей заполошных птиц разлетались по июньскому миру, напоследок отмечаясь бодрыми отпускными статусами в социальных сетях, а кто-то ехал на дачу, к малине, рыбалке и старым плетеным креслам на веранде вкупе со смородиновым чаем в пузатом чайнике и шашлыками. А вот Спасский еще раздумывал, как потратить эти всегда такие неожиданные и долгожданные драгоценные дни.

Но все это были искусственные размышления. Пожалуй, впервые в жизни Спасский знал, чего хотел – он хотел найти человека, на котором неожиданно замкнулась его жизнь. Правда, даже если найдет, о чем он с ним будет говорить? Что предъявлять? О чем просить? Спрашивать, почему вдруг так долго скрываемое в темных снах лицо открылось именно так, а не иначе? И как сделать это, не попадая под расстрел насмешек, под град пошлых фрейдистских намеков? Он еще разве что в обморок не падал при разговоре с предполагаемым любовником своей жены, а ведь до этого почти недалеко было тогда, в первый раз. И пусть виной всему духота, алкоголь, ревность, злость, этот порошок непонятный, эта фальшивая китаянка, – он все равно не смог бы уберечься от циничных ухмылок Эмиля, если бы начал пытаться говорить с ним.

И потом – Антон даже не знал, как его искать. Визитку с номером телефона он, конечно же, сразу смял в кулаке и выбросил в первую попавшуюся урну, как только они с Соней вышли из клуба. Звонить Софье и спрашивать – нелепее не придумаешь, стыдно же, стыдно! Звонить в ее фирму и притворяться деловым компаньоном Эмиля – да вообще бред, он же даже сути его сотрудничества с агентством не знал, да что там – он даже фамилии Эмиля не знал и кем он этому агентству представлялся! Мало ли кем, видно же, что непрост, черт.

Да и потом, Антону за само это желание немедленно найти, немедленно поговорить, удостовериться – что это именно он, он, Эмиль! – было нестерпимо стыдно. Чем вообще объяснялось это загадочное влечение непонятного толка?

Он нервно ходил по квартире и пытался компенсировать хаос в голове упорядоченными движениями: засунул тарелки и кружки в посудомоечную машину, вытряхнул окурки из пепельниц, расставленных по всей квартире, вручную протер бокалы и подвесил их над мойкой головами вниз, словно бы приговорил. Вылил выдохшееся вино, выбросил бутылки, следом выкинул целую пачку ненужных бумаг, вскрыл, наконец-то, конверты с давно пришедшими квартирными и телефонными счетами, оплатил их через интернет-банк в айфоне… Подумал, что раньше бы эта операция потребовала похода на почту, размышлений по дороге, любования старинными домами и неспешно несущими свои воды каналами – а сейчас технологии этого лишили, все делалось слишком, слишком быстро и нисколько не отвлекало от кипящего в мозгу варева.

Само лето стремительно текло мимо зеленоватой водой – туда, к желтым осенним берегам; все чаще случались грозы, жара истекала кровью, а он почти не видел этого, не замечал. Да даже Софья. Разве он видел ее по-настоящему? Хотя Антон был внимательным мужем – всегда отмечал новое платье, макияж, прическу, всегда искренне восхищался – и вправду, летом София становилась еще эффектнее: она со знанием дела загорала, и тело ее покрывалось загаром нежного оттенка, без намека на куриные тушки гриль, красила губы новомодной золотой помадой, виртуозно подводила глаза, меняла туфли и украшения по пять раз на дню… Но что скрывалось за этими прекрасными глазами, такими ясными, такими веселыми? Что таилось за легкостью движений и улыбок? Почему ему так часто казалось, что она выпивает его до дна – берет от него каждый день по кусочку, по кровинке, по капле, по искре?

Их брак, в общем-то, всегда считался мезальянсом. Антону досталась самая красивая женщина в арт-Петербурге, бывшая глубокая провинциалочка без гроша за душой, а самой красивой женщине достался перспективный молодой муж, коренной петербуржец с раскидистым и даже где-то аристократическим семейным древом, наследственной интеллигентностью и огромной многокомнатной квартирой на четвертом этаже почти музейного дома, исторической достопримечательности, на которую иногда приходили поглазеть туристы. Водила изредка экскурсии сюда и сама Софья, конечно, не говоря о том, что это чудо, кроме всего прочего, еще и адрес ее проживания – но втайне этим гордясь. Любовь к собственному жилищу, пожалуй, дополнительно их объединяла – ярко-рыжий дом Шведской Евангелической церкви авторства Лидваля на Малой Конюшенной улице казался слишком идеальным, чтобы быть жилым, но, тем не менее, этого удостоились некоторые счастливчики. Сам Спасский мог часами бродить вокруг него, не смея привыкнуть, хотя здесь вырос сам и выросли его родители, а когда-то тут держала доходные квартиры его прабабушка, та, говорят, еще Салтычиха по характеру… Словом, это был классический пример исторического трофея. Но он все не мог насмотреться на эти рыжие, почти оранжевые стены, на высокие прямоугольные окна, на слегка выступающие, завершенные криволинейным карнизом ризалиты на обоих флангах фасада, на трехгранные эркеры в центре боковых крыльев, на длинные белые балконы, увитые цветами, на желтую глазурованную плитку отделки…