Текст книги "Обратная сторона мести (СИ)"
Автор книги: Леди Феникс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)
Он упустил момент, когда вцепившиеся в его плечи пальцы взметнулись вверх, стаскивая раздражающий предмет одежды. Только вздрогнул, ощутив коснувшийся кожи легкий сквозняк, и немного отстранился, наблюдая, как дрожащие пальцы торопливо пытаются развязать шелковый пояс халата. Усмехнувшись такому неприкрытому нетерпению, Паша отвел ее руки и не торопясь распутал крепко затянутый узел, тут же впиваясь взглядом в изящную хрупкость тонкой фигуры.
И тлеющие угли зудящего раздражения погасли, едва успев вспыхнуть. Что-то необъяснимо-саднящее, болезненно распиравшее грудь, подозрительно похожее на чистую, ничем не замутненную нежность, заполнило изнутри – всецело и абсолютно.
Горящий взгляд, ощутимый почти физически, скользнул по всему ее телу, разжигая под кожей искрящие волны напряжения. Ира торопливо прикрыла глаза, боясь, что в них читается откровенная, бесстыдная в своей слабости мольба. А в следующую секунду крепкие руки осторожно подхватили ее под бедра, опуская на жесткую деревянную поверхность.
И звездная чернота неба за окном обрушилась, закружилась, опрокидывая, переворачивая и погребая под собой. Мелькали, двоились, вспыхивали и гасли звезды, то мерно, то рвано качались и плыли темные ветви деревьев, набегающие и рассеивающиеся облака. Все стремительней, яростней, выше…
И вдруг.
– Ириш…
Мягким выдохом в растрепанные, лавандой отдающие локоны.
Прерывистая частота нервных вздохов арктически-ледяным комом смерзлась в груди.
Почему так больно?
Туго натянутая струна в груди треснула с тоскливо-пронзительным звоном. И стало вдруг так невыносимо-больно и обжигающе-горячо. Как будто сердце разорвалось, заполняя все внутри кипящим, ядовито-острым потоком крови.
Она задохнулась.
И снова:
– Ириш.
Медленно, словно преодолевая невыносимую тяжесть, она подняла голову, встречаясь с ним взглядом.
Растерянная. Распахнутая. Если бы она только осознавала, насколько сейчас открыта перед ним. Наверняка бы поспешно отвернулась, не позволяя прочитать ни малейшей эмоции в затуманенно-карих.
Маски. Их не было сейчас на ее лице – ни одной. Все они, привычные, казалось, намертво приклеенные к лицу, сейчас покрывались пылью в дальнем углу прохладной, сумрачной комнаты.
И, ошеломленный открытием искренности, Паша вновь потянулся к ее губам. Продлить до вечности эту секунду истины – все, чего ему хотелось в тот момент.
А в следующее мгновение Ирина Сергеевна, недоуменно моргнув, вопросительно посмотрела на него. Словно не совсем узнавая, не помня того сумасшествия, которое только что кружило их в вихре самозабвенности.
Рыжие локоны вспыхнули темным золотом. Мелькнул изящный изгиб спины с хрупкими, совсем девичьими позвонками – он помнил, как в прошлый раз целовал каждый, заставляя ее исходить негодующе-жаркой, трепетной дрожью.
Какого хрена все это так сильно вбилось в мозг?
– Ирина Сергеевна…
Вкрадчивый шелест шелка. Пояс халата как можно туже. И лед. Непроницаемая броня льда в насмешливо-спокойных, безучастных глазах.
– Да, Паш?
Так охренительно сдержанно. Как будто ничего, совсем ничего не случилось.
– Ничего.
Откуда у него взялось столько выдержки? Где-то в голове бурлящее возмущение зашлось трехэтажным матом.
Легкие шаги замерли за неплотно прикрытой дверью, и только тогда Паша прижался горящим лбом к прохладному стеклу. За окном размеренно качались ветви деревьев, лениво плыли редкие облака, вспыхивали и гасли звезды. В комнате стихал запах лаванды, горьковато-терпких духов и оглушительный грохот сердца. Сигаретно-малиновый привкус последнего поцелуя постепенно догорал на губах.
========== Замкнутый круг. I ==========
– Значит, проблему вы решили, – рассеянно позвякивая ложкой о край чашки с чаем, подытожила Ирина Сергеевна, и по тону Костя безошибочно определил, что мыслями начальница витает далеко от темы разговора. – А Ткачев почему-то мне ничего не сказал…
– Наверное, волновать не хотел, – деликатно ответил Щукин, отводя глаза. Развелось тут, блин, тактичных да понимающих, беззлобно проворчала про себя Ира, внешне на замечание никак не отреагировав.
– А ты уверен, что…
– Ну уж об этом не волнуйтесь, – невесело усмехнулся Костя, догадавшись, что беспокоит начальницу.
– Вот и хорошо, – все также невнимательно бросила Ирина Сергеевна. – А с киллером что? Вы его тоже…
– Закрыли. Нашлось за что. Хотя я думал, Ткачев его прямо в допросной… – и осекся, поняв, что сболтнул лишнее. Однако последняя реплика вновь осталась без внимания.
– Хорошо, – повторила Зимина и внезапно выпалила неожиданным вопросом: – А почему именно ты…
Щукин криво улыбнулся, бездумно разворачивая конфетную обертку.
– Помните, вы меня спрашивали про выбор? Ну вот я его и сделал. Я должен был защитить всех нас, и я это сделал.
Губы Зиминой тронула слабая, печально-понимающая улыбка. В оледенело-спокойных глазах напротив она видела в этот момент отражение самой себя: в этой способности переступить через принципы, чтобы спасти другого, в этой холодной расчетливой обреченности и готовности нести тяжкий груз совершенного.
– Вика знает?
– Конечно, нет, – вскинулся Щукин. – Зачем ей, да еще в ее положении.
А он ведь тоже очень изменился, подумала Ирина. Стал сдержанней, как-то мудрее, избавился от налета наивной эгоистичности и карьеризма, смог снова проявить все те сильные качества, которые не стерлись, не исчезли со временем горьких, выматывающих испытаний. Она не ошиблась, однажды приняв его в ближний круг, и была уверена: ей не придется об этом пожалеть.
– Мне кажется, ты будешь ей хорошим мужем, – вдруг сказала Ирина Сергеевна.
– Я все для этого сделаю, – серьезно ответил Костя.
***
Привычный жизненный круг замкнулся, словно никогда и не размыкался. Все – как прежде, как должно быть, как правильно. Привычно сдержанно (или не очень) грохотать, наводя порядок, ставить на место, разруливать косяки. Разбирать до утра отчеты до нервической ряби перед глазами, терпеливо выслушивать в раскалившихся трубках порядком задолбавшее “Ирина Сергеевна, что там у вас за бардак?!”, кусая губы, материться вполголоса, куда-то ездить, что-то решать, тянуть в перерывах надоевше-остывше-горчащий кофе и – самое странное – почти что не уставать.
– Ирин Сергеевна, вы быть хоть немного отдохнули, – сочувственно сказал Паша, бросив взгляд на стрелки часов, неуклонно двигавшиеся к третьему часу ночи.
– Не в этой жизни, Паш, – бросила начальница, одной рукой что-то листая в смартфоне, а второй ставя размашистую подпись в очередном документе из внушительной стопки. Несмотря на то, что рабочий день давно закончился, да и стены родного отдела полковник успела покинуть, переключаться в режим нормальной жизни она, похоже, и не собиралась. Переступив порог дома, Ирина Сергеевна, не отнимая от уха телефонной трубки, наспех “поужинала” еще одной чашкой крепкого кофе и прямо в форме рухнула на диван, вновь погрузившись в решение рабочих вопросов: с кем-то эмоционально и очень цветисто общалась по телефону, со скоростью пулемета щелкала по клавишам ноутбука, чудом их не сломав, перебирала какие-то бумаги, едва не разорвав половину – что-то в них ей явно пришлось не по нраву… Паша, не в силах наблюдать столь душераздирающее зрелище, да и не испытывая желания попасть под горячую руку, удалился на улицу наслаждаться свежим воздухом и никотином, чтобы по возвращении застать прежнюю картину.
– Меня Бекетов завтра сожрет, если я этот гребаный отчет не предоставлю. И без того в отделе бардак, наворотили делов, пока меня не было, только успевай разгребать, так еще завтра проверка явится… – на одном дыхании выпалила Зимина, не отрываясь от экрана ноутбука. Наконец, что-то допечатав, с облегчением захлопнула крышку и вытянула из пачки сигарету. Ткачев только покачал головой, подумав, что такими темпами немудрено вновь очутиться на больничной койке.
– Паш, зачем ты со мной возишься? – неожиданно спросила Ирина, сосредоточив внимание на огоньке зажженной сигареты, почему-то избегая смотреть на Ткачева. – Помочь хочешь, жалеешь?
– Ирин Сергеевна, я не…
– Не надо, – резко оборвала начальница, сверкнув привычной стальной отчужденностью во взгляде.
– Чего не надо?
– Жалеть меня не надо. – Теперь она смотрела на него в упор, отстраненно и холодно, словно в прицел винтовки. – Ничего хорошего из этого не выйдет. – И вдруг смягчилась, заговорив тише и как-то обреченней: – Ты сам разве не видишь ничего? Я же измученная, поломанная, больная… У меня уже ни от сердца, ни от души нихрена не осталось. Ну что я могу для тебя? Семью, детей?.. Смешно. Да я на простое тепло уже не способна… А ты… у тебя вся жизнь впереди… Найдешь себе другую, нормальную, молодую, не искалеченную, без всего этого гребаного прошлого…
– Да не нужна мне никакая другая! – моментально взорвался Паша, даже не дослушав эту пламенную речь. Его покоробила мысль, что Ирина Сергеевна считает его способным на что-то подобное, как будто все, через что им пришлось пройти, можно вот так, одним махом взять и перечеркнуть. – Мне ты нужна! Пусть поломанная, измученная, но ты!
– Ты не понимаешь, – еще тише, словно делая над собой какое-то усилие, произнесла она. – Не будет у нас с тобой никогда ничего…
– Да почему?! – Переполненный раздражением, непониманием, предчувствием чего-то неотвратимо-страшного, Паша с силой встряхнул ее за плечи, словно желая выбить ответ на сжигающий изнутри вопрос. – Почему?
– А ты сам не понимаешь? – В глазах Зиминой больше не было невеселой усмешки, только жгучая, непереносимо-отчаянная боль. – Да потому что она всегда будет между нами…
Лицо Паши вмиг окаменело.
– Она? – нарочито медленно, с тщательно сдерживаемой яростью, раздиравшей ребра, переспросил он. – А может быть, он? Почему бы вам не сказать честно: “Я никогда не прощу тебе то, что ты сделал, поэтому, Ткачев, пошел вон”?
С каким-то горьким удовлетворением Паша наблюдал, как Ирина Сергеевна вздрогнула при последних словах, опустив голову и словно сжавшись; ощутил, как окаменели ее плечи под тяжестью его рук.
– Да только хрена с два вы от меня избавитесь. – Его пальцы больно ухватили ее за подбородок, приподнимая и стискивая так, что невозможно было отвернуться, уйти от горящего, въедающегося в самую душу взгляда. – Никуда я от тебя не уйду. Потому что обещал. Потому что должен. Потому что не смогу. Хочешь от меня избавиться? Валяй. Только для этого тебе придется меня пристрелить. Потому что я без тебя или сдохну, или свихнусь.
Неторопливые, свинцово-тяжелые слова дробью оседали в сознании, придавливая своей неподъемностью. В этих фразах не было нервической пылкости, только спокойная, уверенная безысходность. И от этого вдруг стало так страшно, что все внутри скрутило от леденящей, выворачивающей наизнанку боли.
– Паш, мне больно, – едва слышно выдохнула она, каждым нервом чувствуя его беспощадно-железную, выбивающую воздух из легких хватку. И почти сразу же сильные руки разжались, позволяя беспомощно сползти по стене. Дверь захлопнулась с вкрадчивостью приглушенного выстрела, но Ира даже не вздрогнула. Только до темноты в глазах прикусила запястье, усмиряя сдавленные, беззвучные, распиравшие грудную клетку рыдания.
========== Замкнутый круг. II ==========
Ткачев никогда не любил разбираться в себе, раскручивая на винтики каждый поступок, событие, чувство, предпочитая жить легко и просто, делать то, что должен, и не пытаться изменить то, на что повлиять не в силах. Никогда не видел смысла прокручивать прошлое, грузиться из-за совершенных ошибок, которые невозможно исправить, просчитывать свои действия на несколько ходов вперед, тратя драгоценное время. Порывисто действовал, порывисто жил и никогда не заморачивался над бессмысленным “а что было бы, если бы…” – какой в этом толк?
Впервые система дала сбой после гибели Кати. Не меньше, чем тяжесть внезапно обрушившегося горя и собственной беспомощности, давило чувство вины. Вот тогда-то это жужжаще-назойливое “а если бы…” настигло впервые. Если бы ответил, приехал, выслушал… Если бы не отмахнулся, не закрылся, не стремился уйти от проблем… Это надоедливое “если бы” сводило с ума, как и беспощадное в своей простоте понимание: он мог ее спасти, но не спас.
После ошеломившего, буквально уничтожившего признания Зиминой эта мысль вернулась снова. Уже иначе, с пугающим вопросом: а смог бы он что-то изменить? Смог бы защитить Катю перед остальными, зная, что она собиралась совершить? Сумел бы остановить Ирину Сергеевну в ее страшном решении – остановить любой ценой? Позволил бы Кате подставить всех, если бы не удалось ее переубедить? Ответов не было. Выхода из тупиковой ситуации не было тоже. И позже, в очередной раз задаваясь этими вопросами, Паша с ужасом осознавал, что именно решение Ирины Сергеевны было тем самым выходом – жестоким, бескомпромиссным и единственно правильным.
Наверное, Зимина думала точно так же, ничем не выражая собственных чувств после того как Паше по злой иронии судьбы пришлось совершить то же самое – убить ее хахаля, преспокойно собиравшегося слить свою любовницу. Вот только могла ли она с этим смириться – не умом, а сердцем? Неужели ничего не дрогнуло в ее измученной душе при мысли о том, какую цену пришлось заплатить за собственную свободу и свободу своих друзей? Да и любила ли она так сильно, чтобы подобная жертва показалась неоправданной и чудовищной? Или, узнав правду, с безжалостной рассудочностью вычеркнула этого человека из своей памяти, поставив на его имени клеймо “предатель”?
“В таком случае, мы в расчете”, – невесело усмехнулся про себя Паша, провожая взглядом тающие в густом летнем воздухе колечки сигаретного дыма. От выкуренного уже саднило легкие, но пальцы на автомате зажгли следующую сигарету, которая после первой же затяжки раздраженным щелчком была отброшена в сторону. Безумно тянуло обратно в дом, но Ткачев не сделал попытки подняться со ступеней, продолжая вслушиваться в сонную деревенскую тишину. Безнадежный мертвенный холод душил изнутри, стоило только представить, что снова придется увидеть ее глаза – равнодушные, непроницаемые, выражающие разве что усталость глаза единственной женщины, необходимой ему.
Паша вернулся только когда непроницаемая темнота ночи постепенно начала сменяться робкой серостью предрассветных сумерек. В доме было темно и тихо, лишь из-под неплотно прикрытой двери одной из комнат лился слабый свет непотушенной лампы. И, не успев себя остановить, Ткачев осторожно проскользнул внутрь, бесшумно прикрывая дверь. Опустился на край постели, отмечая и привычную бледность на лице Ирины Сергеевны, и черноту под глазами, и то, как она слегка вздрагивала во сне, будто от холода. И Паша, поправив сбившееся, безнадежно скомканное одеяло, понял, что совсем не хочет уходить. Его место здесь, рядом с ней – во всех смыслах этого слова. Так должно быть. И так обязательно будет.
***
Ира проснулась внезапно, с вылетающим сердцем, дрожью в руках и прошибающим до костей ознобом. Долго лежала неподвижно, крепко, почти до боли зажмурившись и ожидая, когда утихнет раздирающий изнутри грохот участившегося сердцебиения. И только открыв глаза, ощутила какую-то неправильность своего положения. Медленно повернула отяжелевшую от сна голову и почувствовала, как вдруг моментально схлынул недавний кошмар. Достаточно было лишь увидеть спокойное, даже умиротворенное лицо спящего рядом мужчины, почувствовать сильные, уверенно обнимавшие ее руки… Ира вспомнила вчерашнюю сцену и слабо усмехнулась. Надо же: раздражался, ревновал, кипел, но все равно никуда не ушел, не оставил ее одну, как ни в чем не бывало вернулся в постель, словно и во сне хотел защитить, уберечь от чего-то. Любой другой на его месте после той резкой отповеди просто хлопнул бы дверью, предоставив ей самой разбираться со своими проблемами, сомнениями, терзаниями. Любой другой, но не Ткачев. Горло сдавило спазмом. Сколько же сил нужно было Паше, чтобы не только простить и забыть все, что было, но и воскресить в своей душе способность чувствовать, любить и не бояться этого. Так имеет ли она право оттолкнуть его теперь? Лишь из страха открыться, довериться, не защищаясь привычной броней холодного равнодушия. И внезапно явившаяся мысль почему-то совсем не покоробила своим цинизмом: а ведь ей наплевать на ту стену совершенных поступков, что успела возникнуть между ними. Ей не кажется чудовищным в полное свое удовольствие спать с человеком, который лишил жизни ее почти любовника; хуже того – нет ни сожалений, ни чувства вины, хотя должна была догадаться, предотвратить, остановить. Но – ничего. Как будто все чувства, связанные с Забелиным, атрофировались в одно мгновение, наверное, в тот самый миг, когда ей открылась правда. И снова раздраженным эхом отозвался в памяти злой, наполненный отчаянием вопрос Ткачева, вызывая кривую усмешку. Знал бы он… Нет, лучше ему не знать. И, поежившись, словно от внезапного холода, Ира с неохотой выскользнула из постели, едва не поддавшись постыдной бабской слабости – спрятаться в крепких объятиях от всех проблем. И замерла от простого осознания: вот то, что пугало ее больше всего, – рядом с Ткачевым она становилась непозволительно слабой. Роскошь, которую она просто не может себе позволить.
Непослушными пальцами Ира нащупала в тумбочке заветную упаковку. Вытащила последний блистер и, уже потянувшись, чтобы вытащить таблетку, швырнула обратно. “Даже теперь не может оставить в покое”, – сцепив зубы, подумала с неожиданной злостью, вспоминая причину своих кошмаров и раннего пробуждения. Неужели это навсегда останется с ней? Просыпаться среди ночи в холодном поту, отгонять от себя впечатавшиеся в подкорку ужасные картины, глотать таблетки… А ведь ей казалось, что все уже позади. А может быть, это цена ее горького счастья? Позволить Паше быть рядом и мучиться от кошмаров или выдрать из сердца дурацкую привязанность и спать спокойно? А то, что выдирать из себя эти чувства придется с болью и кровью… Как-нибудь переживет. Забудется, утихнет, отболит. Она и не с таким справлялась.
А он?
Ирина до онемения вцепилась пальцами в подоконник, ломая ногти, пораженная внезапным озарением: ради него она готова на эту жертву. Готова к постоянным кошмарам, к засевшему где-то в глубине души страху новой потери, к его молчаливому не-прощению, которое он и сам вряд ли осознает. Плевать. Он ищет с ней счастья; он нашел в себе силы признаться в этом и отдавать ей последнее, на что способна измученная, потерянная душа. Так неужели у нее не найдется сил помочь – ему, себе, им?
Ира подняла голову, вглядываясь в рассветно-чистое небо, в кружево сплетенных ветвей, в купола маленькой ветхой церкви… И вдруг возникшее странное, неожиданное решение заставило выпрямить плечи, стряхивая остатки усталой, давящей безысходности. Наверное, глупая, бессмысленная надежда, но в тот момент, охваченная сердечной искренностью своего порыва, Ирина готова была поверить во что угодно. Лишь бы это им помогло.
***
Зимина никогда не верила в бога. Слишком много грязи видела в жизни, слишком много плохого сделала сама. Прежде, часто наблюдая, как совершается очередная чудовищная несправедливость, задавалась вопросом: если бог существует, почему он позволяет твориться всем ужасам, происходящим вокруг? И находила простой, очевидный ответ: да потому что его не существует. Человек сам имеет право вершить справедливость, не полагаясь на какие-то высшие силы. И судить, и наказывать себя тоже способен сам – собственная совесть гораздо страшнее небесной кары.
Но сейчас, неожиданно для себя, стоя перед старинной потемневшей иконой сурово взиравшего на мир святого и неумело, неловко перекрестившись, Ира с внезапным жаром просила прощения. Не ища оправданий, не убеждая себя, что “так было нужно”, “сама виновата”, “не только ради себя” – все заученные фразы больше не шли на ум. На смену им приходили другие – слова молитв, неумелые, неправильные, но идущие от самого сердца и тем чистые, правдивые слова.
Их было много, этих слов, неизвестно к кому обращенных: и признание вины перед теми, в чьих смертях была виновата; искреннее желание избавиться от невыносимого груза поступков – своих и чужих; и горячая мольба за тех немногих по-настоящему близких и родных: за маму, за сына, за друзей… И особенно – за самого надежного и преданного, заслужившего счастья и покоя больше, чем кто-либо другой. Она вряд ли верила, что эти слова будут услышаны где-то, но это не имело значения – жаркий поток беззвучно произнесенных фраз бурно и яростно стирал с души всю грязь, камнем отчаяния давившую многие, многие годы…
И, выходя из полутемной старенькой церкви, пропахшей теплым деревом, воском, ладаном и ворохом пылких надежд множества людей, Ирина Сергеевна впервые за долгое время улыбалась свободно и счастливо.
========== Отпуская прошлое ==========
В холл больницы Ирина Сергеевна ворвалась разъяренной фурией. Возмущенно стучали каблучки, наброшенный на плечи халат воинственно развевался, а выражение лица лучше всего характеризовалось известной фразой, призванной остудить пыл неосторожных смельчаков: “Не влезай – убьет!” Ткачев, залюбовавшись, даже забыл про телефон в своей руке, очнувшись только, когда механический голос в трубке забубнил про недоступность абонента. “Ну спасибо, Ромыч, удружил”, – проворчал Паша, про себя недобрым словом поминая друга. Нет бы самому приехать, вместо этого начальство переполошил, а отдуваться теперь Ткачеву…
– Ткачев! Что тут опять!.. – с ходу накинулась Ирина Сергеевна, встревоженным взглядом окидывая оперативника. Не обнаружив видимых увечий, кроме перебинтованной ладони, почему-то не успокоилась, а напротив, вскипела еще больше: – Работнички, блин! Ни дня без какого-нибудь!..
Злилась Ира больше на себя: за тот страх, которого успела натерпеться, пока добиралась до места назначения. Звонок Савицкого, прервавший мирный полицейский девичник, и невнятное бормотание о том, что Ткачев пострадал при задержании, отнюдь не способствовали спокойствию, и по пути Зимина успела накрутить себя до предела, представляя героически истекающего кровью или сраженного пулей опера.
– А вы бы переживали? – как ни в чем не бывало осведомился Паша, улыбаясь самым милейшим образом.
– Переживала?! – моментально взвилась дорогая начальница. – Да вы!.. Да я тут чуть!..
Сумбурность речи не помешала Ткачеву уловить суть и, пользуясь тем, что коридор был пуст, майор самым нахальным образом привлек Иру к себе здоровой рукой, рассмеявшись:
– Это самое лучшее признание в моей жизни.
Какие еще гневные фразы намеревалась озвучить Ирина Сергеевна, Паша так и не узнал: начальственное возмущение потонуло и моментально растворилось в жарком поцелуе.
***
– Ирочка, ты сошла с ума, – вслух констатировала Зимина, разглядывая свое бесстыдно-счастливое отражение в зеркале. Отражение ответило затуманенной улыбкой, и ненужные мысли тут же отпали. Ира потуже затянула пояс халата и поправила ворот в тщетной попытке скрыть следы ночного безумия, но в итоге, махнув рукой, направилась на кухню.
Паша, почему-то до ужаса хмурый, нервно крошил в пепельнице сигарету, и на звук шагов не обернулся. Только когда прохладная ладонь опустилась ему на плечо, а воздух наполнился свеже-дразнящим запахом каких-то цветов, Ткачев вскинул голову, и сияющая улыбка на лице Ирины Сергеевны вмиг погасла.
– Сядь. – Впервые этот переход на свойское “ты” вместо вежливо-трепетного “вы” Иру нисколько не обрадовал. Подчиняясь тяжелому, давящему взгляду и отчужденно-резкому тону, она послушно опустилась на стул, ощутив, как в неприятном предчувствии заледенело сердце.
– Что это? – В пальцах Ткачева возникла белая коробочка, и женщина непременно вздохнула бы с облегчением, посчитав тему несерьезной для выяснения отношений, однако напряженный, впившийся в ее лицо взгляд сбивал с толку.
– Дай сюда, – сухо потребовала Ирина, протянув руку. Сильные пальцы сомкнулись на ее запястье стальным обручем, причиняя боль.
– Я спрашиваю. Что. Это. Такое? – дробя слова, словно в борьбе с огромным раздражением, внешне совершенно спокойно повторил Ткачев.
– Читать умеешь? – вопросом на вопрос ответила Ира, вздергивая подбородок. Паша медленно выдохнул, прикрывая глаза, а Зимина с усмешкой подумала, что ему стоит больших усилий сдержаться и не прибить ее прямо сейчас.
– Спрошу по-другому, – на удивление терпеливо произнес Ткачев после паузы. – Какого хрена в твоем доме делает упаковка с сильнейшим психотропным препаратом? Кто тебе его вообще продал без рецепта? – и по тому, как Ирина Сергеевна насмешливо вскинула бровь, Паша понял всю нелепость своего последнего вопроса.
Орал Ткачев долго, красочно и со вкусом. У Иры даже закружилась голова: то ли от витиеватых словесных конструкций, то ли от непрерывного мельтешения взволнованно расхаживающего по кухне майора.
– Прекрати на меня кричать, – дождавшись перерыва в этом одностороннем скандале, невозмутимо приказала Ирина Сергеевна. Паша, как ни странно, послушно замолчал и уселся на стул.
– Я за тебя волнуюсь, – сказал уже спокойнее, мягко коснувшись ладони. – Травиться всякой гадостью… Пойми, это не выход.
– А что выход? – криво усмехнувшись, перебила Ирина Сергеевна, но руку не убрала. – Я не могу по-другому, – продолжила как-то совсем устало, отводя глаза. – Она мне снится почти каждую ночь, каждую гребаную ночь…
– А может, тебе… ну, к какому-нибудь психологу сходить?
– Какой психолог, Паш? – с нервным смешком переспросила Ира. – Как ты себе это представляешь? “Я убила свою сотрудницу и меня мучают кошмары”? Очень весело.
Паша, не обратив внимания на едкую реплику, поднялся и убрал упаковку с лекарством в карман джинсовой куртки.
– Эту дрянь я выброшу, – заявил непреклонным тоном.
– Чего?! – возмущенно вскинулась Ирина Сергеевна. – Да ты хоть знаешь, сколько…
– Выброшу, – спокойно повторил Ткачев и, наклонившись, поцеловал ее в макушку, как ребенка. – Вечером приеду, решим, что делать с твоей проблемой.
– Паш…
И в этот момент, когда в непроницаемо-темных глазах Ирины Сергеевны Паша увидел какой-то детский испуг, а еще робкую и вместе с тем отчаянную надежду, он простил своей жизни все.
– Мы справимся, – тихо и твердо проговорил он, и во взгляде Иры искрами взорвалось изумление: от непривычно мягкой и убедительной интонации, от незыблемой уверенности в голосе, от этого непоколебимо-железного, несомненного “мы”.
Кто бы мог только представить, что Ткачев – известный раздолбай, любитель женщин и легкой жизни, – этот Ткачев вдруг сумел стать для кого-то надежной, непрошибаемой стеной.
Мы. Мы. Мы.
Дверь за Пашей давно закрылась, а в сознании Иры ровным шумом бьющегося о скалы моря все еще билось гулко-неоспоримое “мы”.
***
Сверкающие солнечные блики и легкая рябь на воде завораживали взгляд. Ткачев, оперевшись руками о резные перила, бездумно всматривался в прозрачную гладь, дожидаясь, когда Савицкому наконец надоест спорить о чем-то с администратором ресторана и друг, уладив формальности, вернется за столик.
На свадьбу Вики и Кости друзья и коллеги, поломав голову, решили вместо банальной пьянки в отделе устроить сюрприз в виде недорогого, но очень уютного ресторанчика с вполне приличной развлекательной программой: все-таки эта свадьба заслуживала лучшего, нежели дежурная попойка, хоть и родные, но поднадоевшие стены отдела и клоунские выходки подвыпившего Фомина “на десерт”.
И сейчас, вспоминая вчерашние скромные посиделки, которые вряд ли можно было назвать мальчишником; какое-то незнакомо просветленно-счастливое лицо Щукина; шутливые наставления многомудрого женатика Савицкого, Паша испытывал какое-то призрачное ощущение светлой грусти и почему-то потери, как будто что-то очень важное, нужное дразнило и ускользало от него. И вдруг, наткнувшись взглядом на сжавшиеся руки, на массивное серебряное кольцо, тускло сверкавшее немым укором, Ткачев уловил это неясное чувство. И, как сейчас, в висках зазвенел усталостью и скрытым отчаянием тихий голос Ирины Сергеевны.
“Она всегда будет между нами”.
И… ничего.
Ничего не отозвалось в груди привычным, изматывающим всполохом боли или эхом глухой, неистребимой тоски.
Пустота. Полная и абсолютная успокаивающая пустота разливалась внутри, не растравляя старых ран – тех ран, которые, казалось ему, не заживут никогда.
С третьей попытки, с трудом, содрав кожу на пальце, Паша стянул серебристый ободок и на секунду, словно прощаясь с чем-то, задержал на нем взгляд. А через мгновение потревоженная вода с тихим плеском сомкнулась вновь, скрывая в глубине нечаянный дар. И, отводя взгляд от зеркально-ровной поверхности, Паша осознал, что впервые за долгое время не испытывает смутного чувства вины.
Живым – жизнь.
========== Назад в будущее ==========
В кабинете было непривычно спокойно: не разрывались от звонков телефоны, не слышалось виноватое бормотание очередного провинившегося сотрудника, не трещал раздраженно перегревшийся компьютер, только ровный гул работающего вентилятора разбавлял тишину. На спинку стоявшего в углу дивана был небрежно брошен форменный галстук, рядом со стулом стояли поспешно скинутые туфли, на столе скучала одинокая чашка из-под кофе. Зимина спала, прижимая к себе какие-то бумаги, во сне ее лицо было незнакомо умиротворенным, лишенным привычной холодной жесткости, но в то же время немного усталым, и Паша как-то сразу понял, что домой начальница даже не заглядывала. Да и на перекус, судя по всему, тоже не отвлекалась…
И, осторожно прикрывая за собой дверь, Ткачев вновь поразился всколыхнувшейся внутри томительной нежности, даже трепету, и незнакомому желанию проявить заботу даже в самой, казалось бы, незначительной мелочи, а еще тому, что так странно-окрыляюще действует это непривычное чувство – в такие минуты он ощущал себя едва ли не волшебником. Паша никогда раньше не подумал бы, что отношения могут быть удовольствием, а не нудной, утомительной повинностью, вызывающей разве что раздражение. Но, неожиданно для себя, сблизившись с Ириной Сергеевной, он вдруг совсем иначе стал воспринимать привычные вещи: и редкие обеды вместе, когда удавалось отвлечь начальницу от бесконечного рабочего марафона; и мытье посуды после совместно приготовленного ужина; и общение с Сашкой, на удивление спокойно принявшим новые отношения матери; и много что еще… Прежде даже не задумывавшийся о каком-либо подобии семейных отношений, Паша в лице Зиминой и ее сына внезапно приобрел настоящую семью. И теперь точно знал: ради них ему стоит жить.
Когда Паша вернулся, Ирина Сергеевна, все еще сонная, неторопливо приводила себя в порядок перед зеркалом. Обернувшись на звук открывшейся двери и увидев на пороге Ткачева с подносом в руках, пряча улыбку, по-доброму съязвила:
