Текст книги "Обратная сторона мести (СИ)"
Автор книги: Леди Феникс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)
– Что за вопрос, Ирин Сергеевна? – даже обиделся Щукин. – Все будет как полагается. Кстати, Вика уже думает над кандидатурой крестной, вы как? Будете крестной мамой в прямом смысле.
– Юморист, – фыркнула Ирина. – Я подумаю.
Так, перебрасываясь шутками, они дошли до отдела. И совсем ненадолго возникла иллюзия, что не было всего непрекращающегося кошмара, не было всех потерь и разочарований. Как будто она по-прежнему самый обыкновенный начальник отдела; как будто ее друзья – самые обычные, нормальные люди, со своими заботами, радостями, попытками устроить счастье. Выстраданное, действительно заслуженное спокойное счастье, на которое лишь у нее не имелось ни малейшего права.
***
Если это письмо окажется у тебя, мой хищный, жестокий лис, это будет значить только одно: ты меня убила.
Наверное, странно и даже страшно получить письмо с того света? Хотя… Ты ведь никогда ничего не боишься, мой отважный лис. Да, не удивляйся, я все про тебя понял. Наверное, это меня и погубит, если ты меня опередишь. Знаешь, а мне совсем не хочется, чтобы ты попала в тюрьму. Дикие хищники не могут существовать в неволе; не сможешь и ты. Может быть, умереть ради того, чтобы ты осталась, окажется не так уж и страшно?
Я никогда не был героем, лисенок. Не пытался даже. И сейчас не пытаюсь. Знаю: предам, не задумываюсь, когда настанет время. Не повезло тебе с рыцарем, правда? Но я не умею иначе, ты уж прости. Хотя вряд ли до этого дойдет, ты обязательно меня разгадаешь, мой умный лис.
Мне правда жаль, что у нас ничего не получится. Да и с самого начала не клеилось, ты же помнишь. “Мы так нелепо разошлись”. Хотя у нас скорее получится трагично. Ну и пусть. Пусть, потому что в те редкие мгновения с тобой я и правда был по-своему счастлив.
Если ты успеешь обо всем догадаться, о тебе никто не узнает. А дальше… А дальше все решат твои друзья: предать тебя или спасти. Надеюсь, они окажутся благородней, чем я.
Прощай, лисенок. Может быть, у нас и могло что-нибудь быть, да что толку ворошить несбывшееся? Я знаю, ты не будешь плакать обо мне. Поэтому просто: прощай.
Листок выпал из ослабевших пальцев, и, покачнувшись, Ирина упала в кресло. Ее трясло изнутри. “Прощай”.
У нее и правда не было больше слез. И сил тоже. Только полная и всепоглощающая пустота.
========== Последняя капля ==========
Неясное беспокойство почувствовалось еще с порога. Несколько сотрудников, сбившись в стайку, взволнованно о чем-то перешептывались; дежурный за стеклом с кем-то бурно разговаривал по телефону. Дождавшись, когда Олег раздраженно швырнет трубку на место, Паша подошел к окошку.
– Чего случилось? К нам едет ревизор? Или на отдел движется метеорит? – поиронизировал Паша, ожидая услышать очередную радостную новость вроде объявленного усиления, а в следующее мгновение улыбка примерзла к губам.
– Если бы, – покачал головой дежурный. – Тут такое было… Зимину в больницу увезли. То ли обморок, то ли еще чего. Ее Щукин нашел, сразу “скорую” вызвал…
Остальные фразы, потонув в негромком размеренном гуле, прошли мимо сознания. Не совсем понимая, куда и зачем идет, Паша побрел по коридору, не заметив недоуменного взгляда, брошенного вслед. Очнулся только перед знакомой, настежь распахнутой дверью – очевидно, в суматохе закрыть кабинет никто не догадался. Ткачев машинально шагнул внутрь, узнавая и не узнавая обстановку: без начальницы кабинет выглядел каким-то пустым и заброшенным. Может из-за небрежно раскиданных по столу и полу бумаг; может из-за специфического, почти неощутимого запаха, который возникает везде, где недавно побывали медики… Паша невидящим взглядом скользнул по приоткрытому окну с покачивающейся от легкого ветерка полупрозрачной занавеской и цветочным горшком на подоконнике – на днях Фомин, пытаясь смягчить кару за свой очередной косяк, принес начальнице какое-то диковинное растение с роскошными цветами и не менее роскошным ароматом. Расчет, впрочем, оказался верным: Ирина Сергеевна, взглянув на цветок, подобрела и запускать подарок в участкового не стала, пожалев его. Цветок, естественно, не Фомина.
На столе, скромно прикрытый всякими папками, глянцевито сверкал какой-то романчик, судя по обложке – знойная мадам в объятиях молодого мачо – явно и откровенно бульварный. В другое время Паша бы посмеялся, не поверив, что суровая начальница увлекается подобным чтивом. На тумбочке у стены рядом с чайником и чашками радовали глаз конфеты в разноцветных обертках, а на полу белел какой-то лист бумаги. Паша на автомате поднял его и развернул, безотчетно скользнув взглядом по строчкам. Не поверив прочитанному, вновь вернулся к началу, не сразу осознав, что все догадки и несправедливые обвинения оказались бредом. Скомкав письмо, медленно выдохнул, стиснув руку в кулак и вполголоса выругавшись. Он снова чувствовал себя полным идиотом, но тяжелее было другое: чувство вины, давившее на плечи многотонной плитой.
***
Дни, пустые и словно обесцвеченные, тянулись своим чередом. В отделе все также кипела работа, все также случались происшествия, сотрудники все также сплетничали и юморили на крыльце или в курилке. И только несколько человек, непривычно сдержанные и хмурые, словно выпали из привычного течения жизни. Пожалуй, лишь этим нескольким людям по-настоящему было небезразлично, что происходит с начальницей отдела.
Лечащий врач только разводил руками, задвигая какую-то муть про хрупкость и нестабильность человеческой психики; психологи и психиатры, сменявшие друг друга с завидной регулярностью, тоже не могли сказать ничего определенного. К нервному истощению добавилось и физическое: Зимина жила на одних капельницах и уколах.
Паша, в первый раз нерешительно пробравшийся в палату, опасался, что его появление окончательно добьет Ирину Сергеевну, но она никак не отреагировала на его появление. Равно как и на взволнованную Измайлову, на Костю с испуганной и полной сочувствия Викой, на потерянного и притихшего Фомина. Даже визит Сашки, совсем уж крайняя мера, не возымел никакого эффекта. Зимина, кажется, не только не слышала их всех, но и не узнавала.
– Ну, что там? – привычно спросил Паша, бросив встревоженный взгляд на дверь палаты.
– Никаких изменений, меня не пустили даже, – не сразу ответил Фомин, поспешно проводя ладонью по отчего-то мокрому лицу. Он чувствовал себя потерянным как никогда. Такой, больной, сломанной, безвольной, никто не мог представить полковника Зимину. Да разве могла она сломаться? Кто угодно, но не она. Ирина Сергеевна, гремящая на весь кабинет по поводу его очередной выходки и лупившая его папкой или чем придется, Ирина Сергеевна, называвшая его прощелыгой и чудовищем, Ирина Сергеевна, небрежно усмехавшаяся на неуклюжие комплименты и принимавшая очередное “дело” с “материалами” на внушительную сумму, Ирина Сергеевна, со смехом уворачивавшаяся из его неловких пьяных объятий… Ничего общего с той бледной, измученной тенью, что представала взгляду, стоило оказаться в палате. Но намного больше, чем внешняя усталость, пугал взгляд: пустой, безжизненный, направленный словно сквозь посетителя. Как будто из тела, каким-то чудом еще живого, постепенно уходила душа.
– Ткач, ты куда? Выгонят же, – встрепенулся Фомин, очнувшись от воспоминаний.
– Плевать, – отрезал Паша, решительно толкая дверь в палату.
Зимина никак не отреагировала ни на звук шагов, ни на скрип стула, когда Ткачев уселся рядом с постелью. И Паша ощутил в горле привычный горький ком, словно сдавивший горло и не позволявший дышать. И без того худенькая начальница сейчас выглядела совсем бестелесной, бледная кожа казалась прозрачной, под глазами залегли темные круги. И опалила болью простая, очевидная мысль, что именно его глупые порывы, нелепые обвинения и недоверие стали последней каплей. Он, обещавший беречь и хранить, сделал то, чего, знал, не простит себе никогда – легко, мимоходом смог ее сломать.
И внезапно вспыхнувшая злость на себя, отчаяние, окатившее отрезвляющей волной, чувство вины, остро грызущее изнутри, заставили в наивном порыве подхватить начальницу на руки, успев поразиться, насколько она невесома. Решительно распахнуть дверь в крохотную ванную и резко открутить кран. Хлынувший кипяток обжег пальцы, но Паша лишь невнятно ругнулся, обхватывая тонкое запястье начальницы и подставляя ладонь под горячий поток.
Ничего.
Ткачев, ошарашенный неожиданным открытием, выпустил худенькую руку и несколько секунд наблюдал, как горячая вода стекает по коже, на которой не имелось и намека на ожог.
Не замечая, как дрожат пальцы, Паша только со второй попытки закрыл кран и развернул к себе по-прежнему совершенно безучастную женщину. Все тот же пустой взгляд, все то же отстраненное лицо.
Она действительно не почувствовала ничего.
Сжигаемый ядовитым отчаянием, Паша прижался лбом к безвольно-ледяной руке, не замечая током бьющей дрожи и не понимая, откуда вдруг взялось нестерпимо-жгучее жжение в глазах.
Он даже не заметил своих слез.
========== Покушение ==========
Беда, обрушившаяся внезапно и беспощадно, сплотила и объединила вновь, напоминая, что, несмотря на порой проскальзывающие разногласия и даже ссоры, они остались командой, соратниками, друзьями. Вот только теперь не Ирина Сергеевна вытаскивала из неприятностей, оказывала помощь и поддержку, разруливала проблемы – на этот раз сильной и несгибаемой полковнице самой понадобилась помощь.
– Иру надо оттуда забирать, – категорично заявила Измайлова, бесцеремонно схватив стоявший перед мужем стакан с коньяком и делая нервный глоток. После работы Лена вновь заехала в больницу, и ее до сих пор потряхивало от вида еле живой, ко всему безучастной подруги.
Савицкий переглянулся с Костей и позволил себе усомниться в идее жены:
– Лен, как ты себе это представляешь? Ее же без присмотра вообще оставить нельзя…
– А я согласен, – неожиданно поддержал Паша, отвлекаясь от рассматривания чего-то очень интересного на дне пустой кофейной чашки. Он уже сбился со счета, сколько раз пытался взбодриться кофеином. – В больнице у любого нормального человека крыша поедет, не то что…
– И что вы предлагаете? – сдаваясь, вздохнул Рома.
– Заберем ее из этой богадельни, – переведя дух, решительно заговорила Лена, – отвезем на дачу, на свежий воздух, наймем сиделку, сами будем все время ездить, Сашку привезем. Или кто-то против?
– Вариант, – как самый разумный, кивнул Костя. – Может, это ее хоть немного оживит.
– О чем секретничаете? – в гостиную вошла Вика, неся в руках внушительное блюдо с восхитительно пахнущими пирогами. Как-то незаметно, будто само собой, она понемногу вживалась в роль будущей жены и матери, и это получалось удивительно естественно и гармонично. Может быть оттого, что новые интересы никак не перечеркивали то, что было смыслом жизни до недавнего времени: любимая работа, помощь людям, попытки найти хоть какую-то справедливость… Пожалуй, она единственная не сломалась и не ожесточилась после всего, что им пришлось пережить, вдруг подумал Костя, осторожно помогая устроить тяжелое блюдо на заставленный посудой стол. То светлое, искреннее и чистое, что было в ней, не рассеялось и не растворилось, а лишь окрепло, помогая и остальным найти терпение и силы – именно то, что не позволило ему когда-то скатиться в пропасть.
– Ладно, я побегу тогда, – торопливо бросила Измайлова, отводя взгляд от немного округлившейся фигурки и поспешно поднимаясь. Смешанные чувства переполняли всякий раз: с одной стороны, радость за друзей, с другой – въедливая горечь, что ей такое счастье испытать не дано.
– Лен, ну хоть чаю выпила бы, – радушно предложила Вика, сочувственно глядя на замотанную подругу.
– Да нет, у меня еще дела, – быстро и расплывчато бросила Лена и выскользнула в коридор. Вика проводила ее грустным понимающим взглядом.
***
Наверное так чувствует себя потерянный брошенный пес, оставшийся без хозяина и беспомощно мечущийся непонятно куда. Привычная жизнь – пьянки с Павловым, какие-то комбинации, частенько выходившие боком, незамысловатые внерабочие задания и безделье в опорнике теперь даже не вспоминались. На выпивку Фомина не тянуло от слова “совсем” (что не могло пройти мимо коллег, моментально нашедших себе новую тему для подколов), Савицкий с Ткачевым и Щукиным, что-то втихую мутившие, капитана в детали не посвящали, очевидно, опасаясь, что он все только испортит, а уж в работе Фомин и в лучшие времена усердия не проявлял. Единственное, что оставалось: часами сидеть на изученной до каждого шурупа скамейке и чего-то ждать. Новостей, улучшения состояния начальницы, какого-то невероятного чуда. Однако случилось нечто иное.
Шаги, какие-то вкрадчиво-хищные, он в полудреме разобрал не сразу. Только когда человек в белом халате, уже взявшись за ручку двери, неосторожно шаркнул ногой. В другое время Фомин бы и бровью не повел при виде входящего в палату врача, но в этот раз в голове загорелся сигнал об опасности. Что-то в этом враче было не так. Может быть, чересчур напряженная, осторожная походка, может быть, довольно резкий запах парфюма, а может, тот факт, что Фомин успел наизусть выучить часы обхода и точно знал, что сейчас не время.
– Эй, ты куда? – настороженно позвал он, отмечая, что человек повернулся чересчур нервно и резко.
– Я вообще-то врач, – начал было возмущаться незнакомец, но Фомин уже вскочил с неожиданной даже для себя стремительностью и заломил посетителю руки.
– Сейчас узнаем, какой ты врач, – процедил капитан, держа лже-доктора мертвой хваткой.
На полу, выскользнувший из ослабевших пальцев, валялся наполненный чем-то шприц.
***
– Или ты сейчас рассказываешь, кто тебя послал, или я грохну тебя прямо здесь, – очень тихо и очень зло отчеканил Паша. Ни угрозы, ни побои, которые любому другому давно развязали бы язык, на киллера не действовали, и у Ткачева лопнуло терпение. Убить беззащитную, и без того едва живую женщину, не способную оказать никакого сопротивления… Перед глазами заполыхала красная пелена, а сознание словно заволокло туманом. В чувство привел только отрезвляюще-сильный удар и с трудом пробившиеся в сознание слова Савицкого.
– Ткач, да ты ж его убьешь! Успокойся! Он нам еще ничего не сказал!
Паша медленно выдохнул, зажмурившись и опираясь о стол стиснутыми до боли кулаками. Под веками вспыхнуло оглушительно-болезненным воспоминанием бледное, отстраненное и безумно родное лицо, и в голове неожиданно прояснилось.
– Последний раз спрашиваю: кто тебя нанял? – уже абсолютно спокойно повторил он, прижимая к виску несостоявшегося убийцы пистолетное дуло. И какая-то ледяная решимость, сквозившая в каждом слове и в каждом движении, подсказала неудачливому киллеру, что лучше ответить.
– Да скажу я, скажу, – с ненавистью смотря на оружие, выдавил несостоявшийся убийца.
***
– С Донским надо решать, это точно, – Щукин потер затылок и обратился к операм: – Вы точно все ведищевские явки обыскали?
– Да точно, – поморщился Рома. – Все, что только можно, обшмонали, нигде никаких записей. Может он вообще блефовал, чтобы Донской дело до конца довел…
– Ну нам-то от этого не легче, – заметила Лена. – Он же не успокоится, пока всех нас не перебьет. Одного киллера взяли, другого… А дальше что? Нет, тут надо по-другому действовать.
– Только как? – пожал плечами Савицкий.
Паша и Костя переглянулись. Очевидный ответ не требовалось озвучивать.
***
– Сегодня ночью в собственном подъезде был застрелен неизвестными Кирилл Донской, помощник недавно убитого бизнесмена Ведищева. Связаны ли эти убийства и кто за ними стоит? Правоохранительные органы воздерживаются от комментариев…
Голос диктора захлебнулся и стих. Паша отбросил пульт и повернулся к Щукину.
– Можно вопрос? Почему ты пошел со мной? Я же мог с Ромычем там…
Щукин поднял голову от бумаг, в которых невидящим взглядом пытался что-то вычитать, и твердо ответил:
– Так было нужно.
И Паша понял все без лишних слов. Так действительно было нужно. Ради Ирины Сергеевны, которая так много делала для них всех и не погибла лишь чудом; ради Вики и их ребенка, дороже которых у Кости не было никого; ради остальных, тех, что готовы всегда прикрыть и прийти на помощь.
Так было нужно, повторил про себя Паша, и в этот момент отчетливо осознал, что окончательно простил Ирину Сергеевну.
========== Из тьмы ==========
– Ром, это ведь я виноват, – Паша нервно разломил в пепельнице так и не зажженную сигарету и поднял на друга усталый, безнадежный взгляд.
– Ткач, да брось ты! Ты же не думаешь, что Зяма из-за ваших разборок…
– Ты не все знаешь, – перебил Ткачев, отворачиваясь к окну и бездумно разглядывая пышное цветочное буйство на клумбах. Заговорил не сразу, тяжело и негромко, с каждым произнесенным словом в очередной раз остро осознавая всю степень своей вины перед женщиной, и без того пережившей столько, что не пожелаешь и врагу.
– Ну ни хрена себе… Так ты же, получается, ее фактически… – Савицкий не договорил, пытаясь прийти в себя после неожиданного откровения, и Паша порадовался, что не видит его лица: увидеть осуждение друга было бы невыносимо.
– Я ее сломал, – глухо произнес он, не отводя взгляда от пейзажа за окном, но мало что различая. Снова вспомнилось то страшное открытие в больничной палате, когда понял, что Ирина Сергеевна не чувствует ни-че-го. Словно защищаясь от чего-то, она перестала воспринимать хоть что-нибудь: ни резкие запахи, ни громкие звуки, ни прикосновения. Паша зажмурился до рези в глазах, вспоминая, как почти час сидел на краю постели, осторожно поглаживая ледяные пальцы, и говорил, говорил, говорил… Навещая начальницу в больнице, он, в отличие от остальных, не пытался привлечь ее внимание хоть какими-то репликами, а вот теперь… Теперь, в отчаянной попытке достучаться до пустого и отстраненного сознания, Паша говорил все, что только приходило в голову. Обо всем, что творится в отделе; о предстоящей свадьбе Кости и Вики, которую обязательно надо отгулять так, чтобы запомнилась на всю жизнь; о Сашке, который, сходя с ума от волнения, на пару с Игорем перелопачивал интернет в поисках средства, способного вернуть маму к нормальной жизни; о наглом рыжем котяре, совсем одичавшем на свежем воздухе и неприлично растолстевшем; о замечательной деревенской природе и о том, что им всей компанией нужно будет непременно выбраться на ближайшее озеро, отдохнуть от городской суеты… Он не думал в тот момент, что Ирина Сергеевна его вряд ли слышит, не думал, как это выглядит со стороны. Только заметил, как расслабилась ее рука в его ладони, как закрылись глаза, прежде бессмысленно изучавшие потолок, и вскоре до Паши донеслось спокойное, ровное дыхание. Впервые за несколько дней Ирина Сергеевна заснула глубоким, здоровым сном. Впервые у Паши затеплилась слабая надежда, что не все так безнадежно, как думалось вначале.
Скрип двери, прервав напряженную тишину, заставил друзей одновременно повернуться. И опять навалилось навязчиво-душащее, безысходное чувство вины, сдавливая и выкручивая изнутри. Паша прежде и представить не мог, насколько больно может быть от одной лишь мысли, как плохо другому.
– Я, кажется, знаю, что маме может помочь, – Сашка опустился на свободный стул, в задумчивости взъерошив пальцами и без того встрепанные волосы. Невыспавшийся, поникший, весь излучавший волнение и беспокойство, он, тем не менее, держался на удивление стойко, и Паша не мог не отметить в этом сходства с Ириной Сергеевной.
– Рискованно, – в сомнении покачал головой Рома, выслушав предложение. – Как бы не навредить…
– А что, идея, – не согласился Ткачев и бросил на Сашу внимательный взгляд: – А ты справишься?
Зимин выдал слабое подобие улыбки.
– Сыграю в лучшем виде.
***
Ира медленно открыла глаза, первые несколько мгновений боясь пошевелиться. Обвела взглядом комнату, окутанную золотистым сиянием утренних лучей, словно видела впервые. Переливчатый птичий щебет донесся до слуха, и на долю секунды женщина недоверчиво замерла, словно сомневаясь, не показалось ли ей. А в следующий момент, рывком сорвавшись с кровати, очутилась у окна, раздвигая занавески, и тут же зажмурилась от хлынувшего в лицо ослепительного солнечного света. А следом обрушился целый шквал таких простых, но таких забытый ощущений. Деревянный пол под ногами, нагретый словно изнутри. Нахально лезущие в окно ветки малины с крупными душистыми ягодами и стебли пронзительно-ароматного вьюнка, норовившего оплести все вокруг. Заливистые птичьи трели, ставшие еще более громкими. Пьяняще-свежий воздух, пропитанный запахами трав, утренней росы и цветов. Ира с каким-то почти детским изумлением рассматривала представшую перед ней картину, еще не веря.
Она чувствует.
Изумленно-ликующая мысль пробилась сквозь пелену оглушивших эмоций.
Она действительно чувствует.
Губы дрогнули в недоверчиво-радостной улыбке, а в следующий миг Ира, прижав руку к бешено колотящемуся сердцу, негромко и счастливо рассмеялась. Так искренне, как не смеялась уже давно. С той простой, почти наивной чистотой, о существовании которой давно успела забыть.
Живая.
Господи, да она уже и не помнила, что значит ощущать себя настолько живой! Разглядывая, вдыхая, прикасаясь. Ощущая, как весь необъятный мир наполняет ее изнутри. Каждую клетку, каждый сосуд. Проникает под кожу, растворяется в крови, и она тоже становится частью этого мира.
И темнота отступила. Словно после бесконечно долгой непроглядной ночи внезапно и резко наступил ясный, ослепительно-яркий день. Выталкивая из спячки, пробуждая к жизни – такой солнечной, такой настоящей.
Почти бегом Ира поднялась по ступенькам, бесшумно приоткрыла дверь, заглядывая в комнату и тут же успокоенно выдыхая. Сашка, ничем не потревоженный, продолжал мирно и крепко спать, не обращая внимания ни на солнечный свет, бьющий прямо в глаза, ни на громкий щебет птиц. Осторожно, стараясь не разбудить, Ирина прошла к окну и задернула шторы. Не сдержавшись, наклонилась и, совсем как в детстве, поцеловала сына в лоб. Эта простая нежность сейчас была такой необходимой… Еще слишком отчетлив был тот леденящий страх, когда, словно очнувшись от беспробудного сна, бросилась в воду, проклиная отчего-то непослушное тело, никак не желавшее повиноваться. Как, задыхаясь, плыла обратно к берегу, больше всего боясь, что опоздала. Как, едва рухнув на песок, успела только понять, что Сашка дышит. Отплевываясь от воды, задыхаясь и кашляя, но все-таки дышит. А потом вновь наступила темнота, и больше Ира не помнила ничего, очнувшись лишь утром.
Не просто очнулась – ожила. Сбросила то неподъемное, целиком и полностью окутывающее оцепенение, через которое не могло пробиться ничего: ни единая мысль, ни какое-нибудь самое простое желание или ощущение. Не осознавать, не видеть, не слышать. Она, кажется, начинала понемногу сходить с ума. Но самое страшное – это совсем не пугало. До тех пор, пока не поняла, что может потерять последнюю связь с реальностью, с жизнью, с прежней собой – сына. Лишь эта страшная мысль, подобно пружине, сумела вытолкнуть из пропасти зарождающегося безумия, в которую она рушилась, не замечая ничего вокруг. И Зиминой не хотелось даже представлять, что бы случилось с ней, если бы не этот спасительный страх – страх за самого родного человека, ради которого она всегда, как бы не было плохо, жутко и больно, стремилась выжить. Душевно, морально, физически. Наверное, в том и состоит невероятная сила матери: в невероятной в своей жертвенности любви к ребенку. Именно эта сила сделала то, чего не могли самые лучшие врачи.
Cумела ее спасти.
========== Маски ==========
Он не узнал ее в первое мгновение. Настолько привычным успел стать измученный, бледный вид, болезненность, бьющая через край. А сейчас, жадно ловя взглядом каждое легкое движение, каждый небрежный жест, Паша не мог до конца поверить своим глазам. И поэтому продолжал неподвижно стоять на пороге, не решаясь пройти в комнату или хотя бы просто что-то произнести. Да и не смог бы, наверное: все заранее заготовленные фразы вылетели из головы вспугнутыми птицами, стоило только оказаться с Зиминой наедине.
Наверное, ему нужно было извиниться еще раньше, не обращая внимания на присутствие друзей и отбросив нежелание портить ту атмосферу, что царила весь вечер, когда скромной компанией отмечали выздоровление начальницы. Но он не смог. Смотрел на по-детски весело плескавшихся в воде Сашку и Игоря, на умиротворенных, поглощенных друг другом Костю и Вику, на поддатого Фомина, вновь готового к своим пьяным подвигам, и подтрунивавших над ним Исаева и Ромыча; на совсем по-девичьи хихикавших над чем-то Измайлову и Зимину… И к радостной теплоте и спокойствию от того что находится рядом с самыми близкими людьми примешивалась застарелая, въедливо-ядовитая горечь. Здесь не было и не могло быть некогда тоже близкой Кати; хмурого, вспыльчивого Олега; сдержанного, скупо-улыбчивого Климова; Толи, с которым Костя и Вика прежде непременно устроили бы какой-нибудь дурацкий розыгрыш… И Паше было жутко от одной мысли, что кто-нибудь еще из них, из этих людей, ставших частью его жизни и его души, может погибнуть или оказаться предателем, если не то и другое вместе. И, погруженный в невеселые размышления, Ткачев не решился тревожить Ирину Сергеевну разговором, который наверняка не вызовет у нее ничего, кроме раздражения и неприятных воспоминаний.
– Может, пройдешь? – В спокойном голосе прострелила насмешка, и Паша вздрогнул. Ирина Сергеевна, отвернувшаяся к окну и лениво выпускавшая сигаретный дым в сумрачный ночной воздух, даже не повернулась, но каким-то звериным чутьем угадала его присутствие за спиной, и Ткачев вновь поразился этой ее удивительной способности.
– Ирина Сергеевна, я хотел извиниться…
– За что? – хмыкнула Зимина, но сквозь внешнюю невозмутимость вновь проскользнула издевка. Паша был уверен: она прекрасно знает, что он хочет сказать.
– За то, что я тогда подумал… Будто вы можете…
– На твоем месте я бы пришла к такому же выводу, – равнодушно дернула плечом начальница. От резкого движения тонкий шелк халата скользнул с плеча, обнажая бледную нежную кожу, и Паша нервно сглотнул, торопливо отводя взгляд. – Что-то еще?
– … И за то, что я тогда… – с усилием продолжил Ткачев, понимая, что не сможет договорить. Да и как назвать то, что произошло между ними в ту тяжелую, душную ночь?
– За то, что ты меня трахнул? – Откровенный, ошеломляюще-циничный сарказм хлестнул сильнее пощечины. – Не стоит переживать из-за такой ерунды. Тем более нам обоим, кажется, понравилось. Или я ошибаюсь?
– Зачем вы так? – вспыхнул Паша.
Ирина Сергеевна продолжала спокойно смотреть на него, чувствуя, как леденеет застывшая на губах усмешка. Ей стало не по себе не от того, о чем напоминал Ткачев. Пугало другое. Желание, вдруг пробравшее жаром до кончиков пальцев.
Она и забыла уже, что может так чувствовать. Остро, неуправляемо, яростно. Сейчас, когда Ткачев находился в каком-то шаге от нее и она могла видеть, слышать, ощущать. Даже осязать – достаточно лишь протянуть руку, осторожно касаясь легкой щетины на подбородке, поглаживая твердые, раздраженно поджатые губы, очерчивая костяшками возмущенно запылавшие скулы… Словно кипятком ошпарило воспоминанием о той дикой, безумной ночи и том, каким леденяще-жадным, разгоряченно-злым он может быть. Даже не беспокоясь о ее чувствах, даже не думая о ней, просто и беспощадно сжигая их обоих на испепеляющем костре нежности, причинявшей боль, ярости, пропитанной обожанием. И, черт возьми, он нравился ей даже таким!
Да ты рехнулась, Зимина.
Она встретилась взглядом с Пашей и единственная здравая мысль камнем потонула в бушующем море эмоций.
Этому не было ни объяснений, ни оправданий, впрочем, Ирина и не собиралась их искать. Если в первый раз все случилось лишь по дурацкой, нелепой ошибке, если второй можно было списать на оглушительное, лишившее сил отчаяние, то сейчас объяснений не находилось. Не хотелось находить.
– Ирина Сергеевна…
Слабая попытка остановить – ее? себя? – раздробилась о раскаленную непроницаемость расширенных зрачков. Яростное пламя билось в потемневших глазах. Нетерпеливое, полыхающее, уничтожающее хлипкие обрывки разумных мыслей. Он сгорал заживо в этом пылающем, диком, раздирающем изнутри взгляде. И уже не мог ничего остановить.
Потому что хрена с два он хотел ее останавливать.
И жалкие остатки выдержки лопнули с оглушительным треском. В тот самый миг, когда, по-прежнему не отводя от него своего неуправлемо-хищного ты-принадлежишь-мне взгляда, Ирина Сергеевна медленно облизнула пересохшие губы.
Эти-блин-губы.
И целый калейдоскоп воспоминаний – мучительно-сладостных, раскаленных настолько, что стало больно, – грохочущей вспышкой разорвался в сознании.
Податливо-нежные. Жаркие. Возмущенно-дрожащие, почти-протестующие, с чуть солоноватым привкусом горячих слез. С прикипающими к ним такими охрененно-соблазнительными негромкими стонами, от которых у него не то что срывало крышу – громко и беспощадно отключались мозги.
Вот как сейчас, когда прохладная ладонь опустилась на его плечо, безнадежно комкая ткань футболки.
Судорожный выдох застыл в горле, едва тонкие пальцы неторопливо скользнули к затылку. Опускаясь ниже, поглаживая настороженно окаменевшие мышцы, впитывая исходящий от напряженного тела жар. И разгоряченно-застывший взгляд все так же не отрывался от его глаз, словно стремясь вобрать в себя, выпить до дна всю его душу.
Он в полной ее власти.
Отчего-то эта победная мысль, столь явно отпечатавшаяся в пылающе-темных радужках, взбесила его до невероятности. Еще слишком живы были воспоминания о тихой, нежной покорности; о слабости и измученности, граничащей с равнодушием. И вот опять – спокойствие, сталь, почти болезненное желание властвовать, неоспоримо и неразделимо быть главной.
Паша перехватил ее запястья в тот самый момент, когда руки замерли у самого края одежды, собираясь потянуть вверх мешающую ткань. Стиснул, с трудом подавив желание сжать до боли, до синяков, заставить почувствовать всю скрытую силу его рук. Сдержался, с удовольствием отмечая, как пламя в ее глазах разбавляется досадой и возмущением. Мягко толкнул назад, заставляя прижаться поясницей к твердой поверхности высокого подоконника, жадно вглядываясь в мелово-бледное лицо с яркими пятнами лихорадочного румянца на щеках. И только потом не спеша наклонился к губам, поймав горячий, нетерпеливый вздох. Медленно, изучающе-ласково, словно пробуя на вкус ее жадные, поспешные поцелуи. Горьковато-призрачный сигаретный дым и ароматная сладость малины терпкой смесью осели на языке, и последние отзвуки мыслей растаяли в закоулках сознания.
