Текст книги "Дом для демиурга Том 1: Поднимается ветер... (СИ)"

Автор книги: Kriptilia

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 45 страниц)

Жизнь была сказкой, легендой о благословленном Сотворившими юноше, отраде приемных родителей, надежде жителей Сентины и подданных князя.

Никогда не подводило тело – не уставало, что бы он ни делал, не болело, не тревожило и в те годы, когда молодые люди изнывают от едва понятных им томлений плоти; разум всегда оставался ясным и светлым, словно где-то под крышкой черепа теплилась неугасимая лампада. К пятнадцати годам он понял, что победит в поединке любого воина, и троих победит, а если придется – и пятерых; что ему нет равных на турнире; что ни одна девушка, замужняя женщина или вдова не откажет ему в благосклонности. Любая наука давалась слишком легко, любое мастерство шутя поддавалось, раскрывая секреты.

Ученые мужи приходили к нему – юноше – за советом, священники внимали его слову, и когда он повел отряд в первый поход, оставив отца в замке, победа тоже поддалась легко, легче капризной дочери рыцаря Гиметора. Вино обычное пьянило, но не побеждало; огненное вино, которое варили монахи, тоже не валило с ног – как и могучие удары копья на турнире.

Жизнь была мукой, ежедневной, нестерпимой и невозможной мукой, пыткой всемогуществом...

3.

Когда Эленеасу исполнился двадцать один год, наутро после пира он пришел к отцу и на коленях умолял его отпустить на год в монастырь Бдящих Братьев. Он мечтал об аскезе, об испытании голодом и нищетой, о пути бродячего монаха, босиком топчущего землю повсюду, где верят в Сотворивших. Отец отпустил – не споря, не возражая ни словом, ни взглядом, и это резануло ножом по сердцу. Князь не понял, он уже сгорбился под грузом лет, нуждался в опоре, в наследнике, не знал, чего может искать молодой мужчина в монастыре – не понял, и все же отпустил. С Эленеасом никто никогда не спорил всерьез, все, о чем бы он ни попросил, ему давали, и отец не стал исключением.

В монастыре он постился две седмицы подряд, в день позволяя себе лишь выпить кружку воды, но обнаружил, что тело не ведало жажды и голода, а занозы не впивались в босые ноги, словно боялись пролить хоть каплю золотой крови. У статуй Сотворивших он, распластавшись, молил об избавлении от бремени всемогущества, от легкой жизни, от слишком, – до слез, до тошноты, – благосклонной удачи.

И статуя Воина шевельнулась, сходя с постамента...

Никто не видел, что случилось в ту ночь в храме, о чем говорили бог и сын бога, говорили ли они вообще хоть о чем-то; монастырь заснул мертвым сном, уснули и собаки, и кошки, и летучие мыши под крышами, и даже сова в лесу замолчала, забыв об охоте.

Наутро Эленеас вышел из-под сводов храма иным. Вернувшись в свою келью, он скинул рясу и оставил у порога сандалии, облачился в тунику и штаны, в которых приехал в монастырь, накинул на плечи плащ из шкуры выдры, опоясался мечом и уехал, ни с кем не попрощавшись. На память монастырю Бдящих Братьев остались лишь вырезанные им на досуге из дерева статуэтки удивительно искусной работы, да быстро высохшая водная дорожка от таза у стены до щита на другой стене; щит, впрочем, Эленеас забрал, оставив пустой крюк. Уехавшего до первого света княжеского сына видел лишь загулявший накануне и заснувший в канаве деревенский пьяница, которого разбудил топот копыт; но что ему было в зачесанных на левую сторону волосах и шальной счастливой улыбке на губах всадника?..

В родном замке княжеского сына встретил плач и звуки похоронной службы, и он узнал, что отныне – не наследник, но князь Церский и Тиаринский, правитель Центины. Отец умер тихо, во сне; могучий воин не нашел смерти в бою, но старческие хвори не успели его сломить. Умер так, как мечтали бы многие, и даже не успел заметить, что сына рядом с ним нет.

Многие мечтали породниться с Эленеасом и до того, как он унаследовал титул и владения отца, а после предложениям брака не стало числа: у каждого из соседей имелась дочь на выданье, каждый говорил о том, какие выгоды сулит объединение земель и усиление власти. Молодой князь мог выбирать не только разумом, но и сердцем, и потому не спешил, и девицы проливали слезы, а потом выходили замуж за других, навек теряя надежду взойти на брачное ложе с Золотым Князем.

Князь же больше интересовался войной, чем миром, и не спешил вступать в храм, надев на голову венок из жасмина и шиповника...

Скоро, очень скоро и даже легко он объединил все девять земель Сеорской равнины, и выбран был старшим над князьями, и титулован королем, а патриарх возложил на его голову золотой обруч, назвал Объединителем и благословил. Объединение земель было выгодно всем, а прекращение междоусобиц – каждому, и вскоре княжества уже звались Сеорией. Но короля еще никто не называл Аллионом; он запрещал, ибо не выполнил обета, данного во младенчестве.

От цветущей Сеории до северных гор Неверна и южных гор Невельяна было еще далеко, слишком далеко.

4.

"Сперва десятки, а потом сотни вольных владений приходили под руку короля Сеории: кто – ради торговых выгод, кто – из страха перед могучим воинством; сумевшие объединить свои земли приносили вассальную клятву. Новая страна рождалась в беседах воинов и крови рыцарей, в союзах и битвах. Не всегда войско Сеории побеждало, но чаша весов удачи раз за разом склонялась на сторону молодого короля. На карте возникли новые земли – Мера и Скора, а следом за ними – и Эллона. Сто лет назад они были таким же шумным и вечно грызущимся между собой сборищем князей, каждый из которых считал себя родовитее и сильнее соседа, но нашлись те, кто взял их под свою руку, а они, в свой черед, пришли под руку короля Эленеаса.

Долго не покорялись южане, но и на них нашлась управа: не сила, но выгода. Племена агаров получили поддержку против варваров Южных пределов, и выбили их вон в пустыню; гордые керты готовы были бороться за каждую пядь своих степей, но король пришел к ним не с мечом, а с миром, и условия предложенного им договора были столь выгодны, что вождь назвал короля братом, старшим братом, и при всем народе обнял и дважды поцеловал его.

Король ступил на серый камень гор Невельяна, и понял, что половина клятвы выполнена...".

5.

Король Аллион отложил лист пергамента, усмехнулся. Этот летописец был не так велеречив, как прежний, но в том, что он писал, тоже не было жизни. Слова, слова, пустые красивые слова на выбеленном пергаменте, и не более того. Вино полилось в кубок, вспенилось – молодое кислое вино, которое так легко и быстро пьянит; но король не пьянел – ему просто нравился привкус лета на губах, послевкусие ночных рос и утренних туманов, пыльной дневной жары. Алое вино, серебряный кубок – король, хоть и взял себе на герб золотой клинок на белом поле, не любил золота и смирялся только с узким обручем на лбу.

Половина клятвы была выполнена, а половина жизни – прошла; юг покорен, настала пора обратить взор на север...

И он обратил бы, конечно, но была другая беда – аллары, племена, жившие вдоль всего побережья Фаирского моря, лазурно-синего, теплого и ласкового; увы, не такими были обитатели его берегов. Надменные мореходы не откликнулись ни на один призыв короля Сеории, ни разу не прислали посла, а отправленный в горы отряд был выставлен восвояси без переговоров. Короля Эленеаса тянуло на берег Фаирского моря, тянуло неистово и неумолимо, и он не знал, почему днем и ночью слышит зов. Аллары никогда не ударили бы в спину во время похода на север – северян они не любили так же сильно, как подданных Золотого Короля. Они вообще никого, кроме себя, не любили, но это не мешало им грабить и земли агаров, и земли литидов.

Королю снилось лазурное море, снились гордые корабли под белопенными парусами, похожие на него светловолосые мужчины и женщины. Он отменил уже запланированный поход на север и вместо этого с небольшим отрядом сам отправился в Алларские горы. Его пропустили.

Старшим среди алларов считался военный вождь Раймунд, а у него была сестра Раймунда, и Золотой Король, взявший сотню крепостей, победивший сотню армий, ни разу не побывавший в плену, был сражен, разгромлен и пленен в одно мгновение, когда белокосая вдова Раймунда взглянула на него из-под края покрывала и взгляд сапфировый скрестился со взглядом изумрудным. Больше он ничего не разглядел – ни черт лица, ни осанки, ни даже очертания руки; только невозможную, нечеловеческую глубокую зелень взгляда, холодную и гордую, и без слов, даже без движения ресниц сказавшую Эленеасу короткое "нет".

Король просил руки вдовы Раймунды, и вдова, даже не выслушав гостя, передала со слугой то самое единственное слово "нет", которое он накануне прочел во взгляде, увидев сестру вождя в церкви.

Король объяснял вождю Раймунду все выгоды, которые сулит этот брак, но брат не продал сестру против ее воли.

Король сражался на турнире по алларским обычаям – швырял камни, рубил тонкие цепочки, подвешенные на конском волосе, стрелял по вывешенным в ряд кольцам; король победил и выигранный приз преподнес Раймунде, но ни победа, ни подарок не тронули ее сердца.

Король просил патриарха устроить его женитьбу, но служитель Церкви отказался принуждать достойную женщину к браку без ее желания.

Король лишился разума; днем и ночью ему мерещилась зеленоглазая Раймунда, ее он видел в каждой женщине, видел, что они – не вдова, и не хотел их; он хотел только ее, упрямую дочь и сестру мореходов.

Король нарушил законы гостеприимства и забрался через окно в спальню непокорной; для этого ему потребовалось пережить – едва ли не впервые в жизни, – страх смерти, ибо башня, в которой жила строптивая вдова, стояла на самом краю обрыва, а внизу, далеко внизу, плескалось то самое море, которое он так мечтал увидеть, и в последнем свете угасающего неба оно казалось аметистовым.

Раймунда сидела на постели, расчесывая длинные, – до пят, – снежно-белые косы; увидев незваного гостя, она не вскрикнула, но протянула руку к изголовью постели, взяла кинжал и прижала острие к своей левой груди. Губы шевельнулись, выплюнув, словно кислую виноградину, все то же единственное слово, которое она была готова дать Эленеасу.

Король пал к ее ногам и плакал без слов, – впервые с тех пор, как ему исполнилось три года, – плакал и не стеснялся слез, ибо это были слезы не трусости, но любви; но и это не тронуло сердца гордой Раймунды. Она поднялась сама и подняла, обняв за плечи, короля, но в этом объятии не было ничего, кроме вежливости, ибо не должно могучему властителю стоять на коленях перед женщиной, если та – не его мать и не Мать Оамна. Подняла – и молча указала ему на дверь.

Золотой Король ушел, унося в сердце память об изумрудном взгляде и руке на своем плече, белизной и холодом спорившей со снегом; он двинулся на север, и первый поход оказался неудачным. Вкус первого настоящего поражения оказался бы горек, если бы годом раньше Эленеас не вкусил поражения, по сравнению с которым северное казалось лишь мелкой досадной помехой, камешком под ногой.

Не преуспел он и в следующем году, и через год. Соратники начали поговаривать, что удача отвернулась от короля, отвернулась, как женщина; то была неправда, злая и жестокая. Удача хотя бы объяснила, что он сделал не так, переоценив свои силы, положившись на путаные и неверные рассказы разведчиков, половина из которых оказалась подкупленной. Четвертый поход обещал сложиться иначе, ибо еще до его начала литиды решили заключить союз с южанами, дабы после победы те помогли им отомстить алларам, опустошившим в очередной раз их земли.

Север не целиком покорился силе, но одно из племен центральных северных земель вошло в союз с литидами, за ним остальные, и остался только упрямый северо-запад. Клятву король выполнил, теперь под его рукой были земли за горами Неверна, от гор до Предельной северной пустыни – выполнил, и не заметил, и не вспомнил бы, если бы не напомнили его рыцари.

Король Аллион вернулся на земли алларов с войной. Литиды и сеорийцы шли вместе, и вскоре аллары были разбиты и на суше, и на море, остался лишь замок Раймунда, где укрылся вождь... и его сестра.

Рискуя союзом с литидами, король отправил в замок парламентера, обещая алларам те же права и привилегии, что агарам и кертам, власть для Раймунда, свободу и процветание для всех алларских земель.

Ночью король молился, а потом пил и смеялся, вспоминая свою юношескую дурь: горячие просьбы Сотворившим, создателям и мира, и его самого, о достойном препятствии, а потом вновь молился о том, чтобы Раймунда не отказала, и, выйдя из палатки, смотрел на башню, зная, как остры скалы над обрывом, и надеялся, что вдова не шагнет вниз из окна, лишь бы не отдавать себя в руки ненавистного, как он думал, захватчика.

Парламентер вернулся утром и принес одно короткое слово.

Да.

Свадьбу сыграли тем же вечером. Князей, а, тем более, королей венчал патриарх: таков был заведенный Аллионом обычай, но жених не хотел ждать ни дня, и их обвенчал в замковой церкви молоденький священник, робевший и перед женихом-завоевателем, и перед невестой, но как бы он ни путал слова обряда, из церкви Раймунда вышла женой Аллиона и королевой Сеории; нет, уже не Сеории – Собраны, ибо на брачном пире кто-то из освобожденных из плена алларцев рассмеялся: "теперь вся земля собрана в один кулак", но потомки мореходов мало общались с соседями и говорили с акцентом, а потому у него вышло – собрАна, и король сказал, что нет лучшего имени для новой земли, что раскинулась от гор Неверна до гор Невельяна. Собрана. Собранная воедино страна.

Восходя на брачное ложе, король второй раз в жизни изведал настоящий страх, и первый рядом с ним показался пустым и тщетным; более всего на свете он боялся даже не холодности: он помнил, что руки новобрачной могут поспорить со льдом и снегом, но руки короля были медом и расплавленным золотом, и на этот холод он мог ответить своим жаром. Нет, Аллион боялся притворной страсти, что густо замешана на лжи и боязни за свою страну.

Страсть Раймунды не была притворной, но Аллион так и не осмелился спросить, почему же три года слышал только "нет", и лишь на четвертый, придя с войной и убив ее родичей, услышал – "да".

Через год королева умерла родами, произведя на свет близнецов, сына и дочь; в них слились две крови – человеческая и божественная. У мальчика были волосы матери и глаза отца, у дочери – волосы отца и глаза матери.

6.

Кувшин опустел, последний кубок давно уже был допит; король стоял у окна, глядя на разгорающуюся на горизонте светлую полосу. Неплохо было бы подняться на башню, увидеть, как лилово-алое кольцо света набирает силу, подставить лицо ветру, чтобы тот выдул из головы остатки хмеля и воспоминаний.

Летописец разбередил старую рану, заставив вспоминать прошлое. Прошлое не золоченой статуи, не сына богов, а человека – такого, каким его знали лишь двое: сам Аллион и Раймунда, давно ушедшая из мира живых в Мир Вознаграждения, к садам неувядающим и источникам неиссякающим; так говорил королю епископ Собры, столицы нового государства, что была основана на месте отцовского замка. Королева Раймунда давно бродит меж одновременно цветущих и плодоносящих деревьев, ноги ее ласкают шелковистые травы, кудри развевают теплые ветра, и там она ждет своего супруга – кротко и без печали, ибо в мире, что создан для проживших свою жизнь в благочестии, печали нет – есть лишь радостное ожидание в предвкушении вечного счастья.

Король улыбался. У Раймунды не было кудрей: волосы зеленоглазой королевы были прямыми и тяжелыми. Аллион помнил, как они укрывали обоих белым, словно поле герба, плащом, и поверх ложилось золото.

Теперь о королеве Раймунде напоминают лишь глаза Элеанор, волосы Эниала.

Белое и золотое, изумруд и сапфир.

Дочь вернулась на земли алларов, и теперь земли у моря навеки принадлежат Собране.

Сын будет править страной, что раскинулась от гор Неверна до гор Невельяна.

Ради этого стоило жить, ради этого стоило бороться – пусть летописцы никогда не смогут отыскать нужных слов, потому что не прошли с королем путь от одних гор до других; те, кто прошли – давно мертвы, а его уделом стало долголетие и знание о том, как уйти в избранный час. Пусть летописцы сплавляют ложь и правду, легенду и истину, прозу и вирши, пусть превосходят алхимиков, ухитряясь из пергамента и чернил получить золото.

И пусть никто никогда не расскажет, что Золотой Король жил лишь год из сотни лет своей жизни – тот год, что на него взирали изумрудные очи Раймунды.

Некому об этом знать – и незачем: о том, о чем не знаешь – не сумеешь солгать...

Часть вторая. Зима. Ученик. Столица.

*

1. Собра – окрестности Собры

Король изволил прогуливаться по саду в сопровождении своих доверенных лиц. Граф Агайрон шел по левую руку Его Величества, Паук – по правую. Сзади на подобающем расстоянии тащились секретари, три гвардейца с капитаном и малолетний паж, в котором даже на расстоянии нескольких шагов угадывались фамильные черты Мерресов. Юнец пока еще не располнел, хотя щеки были слишком пухлыми и уже подпирали глаза. Под ногами то и дело хлюпало, но король с величественным безразличием игнорировал лужи, то есть, шел напролом.

Пауку в костюме для верховой езды и высоких сапогах до луж дела не было, а Агайрон не имел дурной привычки являться к королю в неподобающем виде и теперь старался не обращать внимания на мокрые чулки и противное чваканье в туфлях. Дожди который день угрожали смениться снегом, но зима в этом году запаздывала. Графу это не нравилось: он предпочитал честный зимний холод и не терпел смутной и неверной поздней осени, которая тасовала ясные и дождливые дни, как шулер – крапленые карты, зная, какую гадость подкинуть горожанам.

Ухоженный парк пропах ароматами увядания. Еще не побитые первыми заморозками астры, осенние лилии, георгины, громадные гладиолусы всех оттенков тянулись вверх, словно старались напоследок расцвести ярче, пышнее, так, чтоб если уж погибать, то отдав все соки. Граф полюбовался редкими почти черными гладиолусами. Острые листья, похожие на древние мечи, словно говорили "не тронь меня", но были безобидными в сравнении с колючими стеблями роз. Эти уже сдались перед натиском ночных холодов, только несколько кустов все еще цвели. Каждый нес на себе добрых три десятка мелких карминовых бутонов.

Пышное цветение и лужи под ногами, капли, стекающие с последних оставшихся на деревьях листьев, туманный, насыщенный влагой воздух... Первому министру который день в воздухе мерещился едва уловимый запах тления. Все было так хорошо, какой-нибудь поэт превознес бы красоту осеннего сада до облаков, а Агайрону казалось, что где-то неподалеку, может быть, за той клумбой с георгинами, садовник не заметил дохлую крысу, и теперь вонь вплетается в запах удивительно живучих северных роз.

Молчание, в котором король прогуливался, усугубляло впечатление. Свите за спиной явно было куда веселее. Секретари и гвардейцы перешептывались так, что их не было слышно, но на губах то и дело мелькали улыбки, а секретарь графа порой взмахивал рукой. Все было в рамках благопристойности, и секретари, и капитан по первому знаку готовы были подбежать за распоряжениями, но и взгляды, которыми молодежь сверлила спину графа, раздражали.

В конце аллеи король извлек из поясного кошелька застежку для плаща, показал обоим спутникам. Граф полюбовался изящной безделушкой. Побеги плюща оплетали прямой меч Сеорнов, складываясь в вензель. Гоэллон приблизил застежку к глазам, внимательно осмотрел заднюю сторону, одобрительно хмыкнул и вернул королю.

– Неплохая работа, верно, господа? – спросил король.

Агайрон догадался, что застежка – дело рук наследника, и почтительно кивнул; впрочем, врать нужды не было: вещица и вправду была хороша.

– Принц Араон – удивительно одаренный юноша, – сказал граф. – Его успехи поражают, а ведь ему – всего пятнадцать.

– Это сделал Элграс, – сказал король, и граф раздосадованно умолк; впрочем, короля не интересовала его ошибка. – В какое удивительное время мы живем, господа, не правда ли? Еще лет двести назад благородный человек брал в руки лишь шпагу, вилку и кубок, считая недопустимым для себя уподобляться мастеровым. А ныне все изменилось, вот, скажем, в последнюю кампанию герцог оперировал на поле боя...

– Заверяю ваше величество, что делал это лишь для того, чтобы уклониться от тягот командования. Разве я могу тягаться с маршалом Мерресом? – склонил голову Паук. В голосе полупрозрачной паутинкой поблескивала насмешка. – Я, в отличие от него, совершенно бездарен на военной стезе, и знаю это.

– Не преуменьшайте своих талантов, мой дорогой Руи, – пожурил его король. – Вы – образец для подражания среди благородных людей Собраны. Ваши познания в естественных науках, в древней истории, в изящных искусствах поражают, и это еще не все. Я знаю, что это вы преподали Элграсу азы ювелирного мастерства...

У Паука был такой вид, словно королевская похвала стояла у него поперек горла, и только выучка не позволяла прервать поток славословий. Герцог так и стоял со склоненной головой. И министр не видел его лица: поля шляпы отбрасывали густую тень; но Агайрон готов был поклясться, что ничего доброго и почтительного на лице этом не написано. Сам граф испытывал легкую неловкость и превосходно понимал соперника. Подобные восхваления были бы уместны в устах юной девицы, а не короля Собраны.

Зато момент для удара был самый что ни на есть подходящий.

– А ныне герцог решил попробовать себя на стезе наставника. Не сомневаюсь, что и это получится у него отменно, – с улыбкой сообщил граф.

Его Величество мгновенно помрачнел. Блеклые голубые глаза метнулись от графа к герцогу. И без того не слишком красивое, худое и костистое лицо напряглось, утратив последнюю привлекательность. Король походил на сварливую горгулью средних лет, только горгулья эта была не серой, а голубоглазой и беловолосой, как многие из Сеорнов.

– Я о чем-то не знаю? – скрипучим голосом спросил король. – Граф, продолжайте. О чем вы говорили?

Гоэллон поднял голову и тоже уставился на министра. Лицо было совершенно бесстрастным, да и посланный министру взгляд угрозы не содержал. Скорее уж, Пауку было совершенно все равно, что будет говорить граф. Подобная уверенность во вседозволенности раздражала и Агайрон почувствовал смутное торжество. Посмотрим, какое будет лицо у красавчика, когда министр закончит.

– Я говорил всего лишь о том, что герцог привез с севера троих отпрысков благородных людей и теперь занимается их воспитанием. Не сомневаюсь, что ему удастся сделать из детей мятежников преданных подданных Вашего Величества. Если мне будет позволено высказать мое мнение...

– Подождите с вашим мнением. Руи, граф не шутит? Вы и впрямь сделали это?

– Граф никоим образом не шутит, Ваше Величество. Я действительно привез из своей поездки на север троих отпрысков, как выразился граф. Двух юношей и одну девицу. Я действительно занимаюсь их воспитанием, надеясь выучить их на придворных предсказателей.

– Кто же эти дети?

– Бориан Саура, Альдинг Литто и Керо Къела, младшие дети мятежных семейств.

Король наклонил голову вперед и выпятил подбородок. Граф не мог отделаться от ощущения, что на сырую парковую аллею слетела горгулья, которыми украшали соборы Собры. Злобная крылатая уродина с крючковатым носом и злым безумным лицом. Сейчас выпяченные блеклые глаза были уставлены на Паука. Гоэллон же спокойно и вежливо улыбался.

– Неужто вы, возлюбленный брат мой Руи, – пока еще укоризненно начал король, но Агайрон знал, что от этого мягкого назидания до визга – лишь пара мгновений, – решили своими руками взрастить изменников? И где? В столице, прямо рядом со дворцом! Что же вы, хотите поднять их на щит, дабы северный мятеж перерос в... в...

– Отнюдь нет, Ваше Величество. Я собираюсь пресечь эту возможность в зародыше. Литто и Саура подпишут отречение от наследственных привилегий и принадлежности к своим родам, в присутствии четырех свидетелей и патриарха, как это принято. Что до девицы Къела, там и вовсе говорить не о чем. Потом трое детей, если Ваше Величество будут к ним благосклонны, получат другие земли, принесут вассальную клятву кому-то из наиболее преданных Вашему Величеству Старших Родов, например – графу Агайрону, – Паук слегка поклонился в сторону министра, – и уедут из столицы, получив должности предсказателей где-нибудь подальше от северных земель. В Скоре, Брулене, Керторе... Вместо Бориана Саура в Кертору уедет Бориан, скажем... – герцог вопросительно посмотрел на Агайрона.

– Например, Бориан Оген, – немедленно подхватил Агайрон. – Это крошечное владение у самой Предельной пустыни в прошлом году осталось без хозяина.

– Например, Бориан Оген, – кивнул герцог. – Согласитесь, Ваше Величество, что претензии какого-то Огена, публично отказавшегося от родства с Саура и всех прав, которые предоставляет ему это родство, на замок Саура кто угодно сочтет нелепыми и смехотворными? Да и потом за ними присмотрят, преданность той же баронессы Брулен короне не вызывает сомнений... Другое дело граф Бориан Саура в Сауре, а мальчишка сумел улизнуть от генерала Мерреса, и кто знает, куда бы он попал, не поймай его я?

– Это просто великолепный план, Руи, но почему вы мне раньше не рассказали? – Король уже остыл – белесая горгулья расплылась в улыбке.

– Я надеялся преподнести Вашему Величеству сюрприз, но забыл, что в Собре сюрпризом бывает только снегопад, а все остальное становится известным, как только совершается, а порой и до того.

– Руи, Руи... – король погрозил герцогу пальцем. – Вы хитроумны, как паук на вашем гербе, и постоянно плетете паутину, в которую попадаются враги Собраны... однако ж, не запутайтесь сами!

Агайрон насторожился. Он впервые слышал, чтоб король впрямую угрожал своему любимчику, и теперь было интересно, как Паук отреагирует на столь недвусмысленный намек. Однако ж, план Гоэллона был хорош, даже если на самом деле предсказатель задумал что угодно другое, а все, сказанное королю было сугубой импровизацией. Но то, что сказано Ивеллиону, должно быть исполнено... и это просто великолепно! Вместо двух сопляков и одной девицы, которую можно выдать замуж и поднять мятеж – двое вассалов Старших Родов, еще и, надо понимать, безмерно признательных своему спасителю.

И все же интересно, как красавчик выкрутится. Он заигрался – на этот раз окончательно. Его Величество не переносит подобных сюрпризов, он способен счесть себя отравленным, подхватив легкий насморк, а залетевшая в окно птица заставляет его размышлять о скорой неминуемой смерти и искать заговор, измену, мятеж даже среди тех, кому и в голову не придет ничего подобное. При этом своим недоверием, своими крутыми мерами он заставляет возненавидеть себя даже самых преданных. Северяне не были изменниками, а теперь любой вассал Саура, Къела и Литто считает себя врагом короля и обязанным отомстить за подлое убийство своих сеньоров.

Гоэллон широко, пожалуй, слишком широко улыбнулся. Они с королем были похожи – светлые волосы, светлые глаза, высокий рост и худоба, но герцог пошел в своего отца, в Ролана Победоносного, а король – в Мышиного Короля. Не лицом, внешне братьев до старости было трудно различить. Манерой держаться, осанкой, выражением лица. То, что в Гоэллоне привлекало, в короле отталкивало.

– Я верный слуга Вашего Величества, – поклонился герцог, полами шляпы смахивая с дорожки палые листья. – И, как верный слуга, готов смиренно принять даже незаслуженное обвинение.

– Ну что вы, Руи, о каких обвинениях речь? Я целиком и полностью доверяю вам, – пошел на попятную король. – Вам и Флектору, моему второму верному другу и советчику.

Агайрон поклонился еще ниже, чем герцог, что было не так уж и трудно. Он выиграл этот тур поединка. Раньше король не ставил его и Гоэллона на одну доску, всегда и во всем отдавая предпочтение "возлюбленному брату". Паук не мог этого не понять, но неожиданный удар он выдержал достойно, с привычной всей Собре ироничной улыбкой и нахальной уверенностью в себе.

Министр опять подумал о том, что, приди герцогу в голову поддержать северную смуту, от страны останутся лишь окровавленные лохмотья. Поднять север, ударить армии в спину, обставить бездаря Мерреса, объединиться с Алларэ, захватить столицу, – а там хоть трава не расти. Провести границу по Сойе, и вот на карте вместо Собраны – два новых государства, даже если оставить королю западную Сеорию. Просто, изящно, не слишком сложно.

Если Паук почувствует угрозу, – а он ее всегда чувствует загодя, – то не придет ли ему в голову мысль отложиться? Стоило ли сейчас действовать против него? Впервые с начала дня первый министр усомнился в том, что все сделал верно. Пожалуй, нужно переговорить с Гоэллоном, вызвать его на откровенность. Но согласится ли надменный герцог, особенно после сегодняшнего?

Агайрон сорвал ярко-алую астру и принялся общипывать узкие лепестки.

Два письма лежали на столе. Почти одинаковая ткань, но разный почерк; а еще – первое написано собственноручно, второе надиктовано секретарю. Два письма от двух женщин, которые еще недавно гостили здесь. Казалось, что комнаты еще хранят тени обоих. Запахи, шорохи, звуки шагов, отголоски разговоров. Белоцвет, сандал и ваниль – духи Мио; невзначай перевернутая ею статуэтка, недопитый бокал на прикроватном столике в спальне Фиора. Жасмин, хрупкая фарфоровая чашечка, забытая в гостиной шпилька с бирюзой – Анна; вот и все, что осталось от второй гостьи.

Два письма. В одном – обычный набор вежливых слов, и не угадаешь, сама ли Анна решила написать, или отец велел ей отблагодарить хозяина за гостеприимство. "Пребывание в Вашем доме оставило у меня самые приятные воспоминания, которые не померкнут спустя годы" – словно по письмовнику для молодых барышень... Не догадаешься, сколько ни перечитывай два десятка строк, что стоит за этими фразами. Иногда за вежливым оборотом прячут то, что хотят сказать, да не смеют. Иногда – наоборот, за самыми нежными словами не стоит ровным счетом ничего.

Письмо Мио куда подробнее, и все же – в строках, что выписаны четкой уверенной рукой секретаря, так мало жизни. Зато детальный рассказ о празднованиях во дворце и о том внимании, которое король уделил девице Анне Агайрон. За искренней радостью Фиор разглядел намек, слишком явный и недвусмысленный: твой отец обратил внимание на девицу Анну, девице Анне пора выходить замуж, а в государстве шестой год нет королевы. Забудь, бастард, девицу Старшего Рода, она предназначена не тебе, а твоему отцу и повелителю. Забудь, и даже не мечтай о запахе жасмина, о голубых глазах, о невесомом прикосновении пальцев к пальцам – через две перчатки, о случайном пересечении рук на гриве коня; о разговоре на промытой дождем аллее. Забудь, обо всем забудь. Не твое.