Текст книги "Не без греха (СИ)"

Автор книги: -Канамуля-

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 13 страниц)

На чужбине тяжело. И потому, что язык приходится доучивать на ходу, и потому, что душой чувствуешь: не твоё, а всё твоё осталось там же, где слышно понятный фибрами звук, где встречаются и расстаются по-домашнему, где осталось что-то родное.

…Юнги присел на валун и, просмотрев фото для работы, достал бумажник. Под прозрачной плёнкой хранилась фотография, которую он берёг с самого момента её создания. Он – в обнимку с братом. Они сделали это милое селфи, когда вернулись из кино, и поэтому улыбка у Чонгука непомерно счастливая, а глаза так сияют радостью. Тот целый день, День Рождения Чонгука – они провели вместе, как братья. Если бы только всё сложилось иначе… Юнги мог бы сидеть сейчас рядом с ним. Он продолжал рассматривать, пригладил пальцем юное личико. У Чонгука с детства шрамик на левой щеке, ещё с того переполоха в банке – осколком зацепило, и Юнги всегда говорил, как ему идёт, мужчин такое украшает. Мужчина из него вырос куда сильнее, чем из самого Юнги.

В глотке – ком. Юнги вдруг сделалось страшно, пробило на испарину. Из ниоткуда в небе прорезался жалобный крик олу̀ши, она прорвала крыльями воздух и пропала из виду.

В августе в южных широтах клонилась к закату зима, погодой не радовала. Хотя и не сказать, что Юнги сильно замёрз, шарф он затянул покрепче: с моря веяло холодом. Ко всему прочему, на горизонте уже прорисовывались тучи, что предвещало дожди, предусмотренные прогнозом на вечер. Играть с судьбой не стоило.

Возвращаясь, Юнги отснял ещё несколько кадров, повернулся с фотоаппаратом и обмер. Вдалеке, где береговая линия уходила тропкой в дощатый мостик, показалась знакомая фигура. Юнги приблизил и вдохнул слишком мало воздуха, чтобы не закружилась голова. Поспешно убрав технику в чехол, он встал, как вкопанный, подождал, пока человека впереди осилит зрение.

Рёберная клетка дрогнула.

Он.

ОН.

Они медленно и растерянно шагали друг другу навстречу. И у каждого в голове ревела однотонная сирена имён.

Но сошлись они беззвучно, задохнувшись в крепких объятиях. Юнги не смог спросить о том, что с ним, с избитым. Тэхёна затрясло, Юнги старательно укрывал его от ветра, а тот начинал плакать, ощупывал, заглянул в глаза, поцеловал в щеки, обретая Юнги заново. Он реальный, живой, дышит.

– С…

– Что?

– Сволочь…

Море зашумело так, что Юнги всё равно ничего не расслышал, он вдохнул запах волос Тэхёна, он пытался поцеловать его и утешить. И тут же осознал: лучше не стало.

***

Ещё несколько миль Чонгук держал их на расстоянии, потом ушёл в сторону от аэропорта. Люди в «ауди» смекнули, что их пытаются увести и нагнуть.

Сжимая руль, Чонгук впервые испытывал жалость к себе, прикусил щёку и глубоко задышал, сделал музыку погромче. Всё нормально. Их можно водить за нос хоть целые сутки, а потом…

Потом. Чонгук не видел ничего, кроме черноты и нолей в сообществе Юнги и Тэхёна, поделённых друг на друга. Те ублюдки способны выйти на них и каким-нибудь другим способом. Или нет, если попробовать отвести подозрения и покопаться в грязном белье.

Проигрыш. И выигрыш одновременно. Раз за их обоюдное тепло, превознесённое Чонгуком в единственную ценность.

Сильно развитое чувство долга. И просто – чувство. Наверное, Чонгук всегда ждал подходящего момента, с самого детства. Ему было потрясающе легко, когда он сорвался на ринге, он всегда шёл на риск осознанно. Его уже не спросят о том, каково было очнуться и смотреть в глаза мёртвых родителей, а он помнил, как и всё плохое, что человеку помнить свойственно, вопреки желанию забыть.

Машину увёл за город, за дачный посёлок. Покурив, он заглянул в бардачок, на оставшиеся «семь патронов» и спешно пихнул пистолет под сиденье. Будет неправильно, если у него найдут оружие. Чонгук потянет время и, возможно, безболезненно, даст фальшивые наводки. Тоже своего рода ставка на фортуну. В случае перестрелки попытается добраться до «берреты» и хотя бы будет уверен, что в этой тишине не зацепит гражданских.

«Ауди» с хрустом остановилась позади.

Выдох. Оправить пиджак. Нажать на ручку.

Чонгук вышел, бандиты вышли навстречу.

– Ты один? – спросил мужчина в костюме, за ним пристроилось пятеро, держащих оружие наготове, двое проверили машину, один ощупал Чонгука.

Его сняли с прицела.

– Один, конечно, – Чонгук поднял руки в мирном жесте.

– А цыпа твоя где? Мальчик со смазливой рожицей?

– В мотеле остался, – солгал Чон.

– Кинуть его хотел? – усмехнулся авторитет.

– Бля, он на днях мужика одного грохнул, куда мне с таким балластом возиться. Я и подумал, что пора валить. Но вовремя вас заметил.

– Типа пацифист? Мы знаем, что Юнги жив. Сильно всё было подмазано красиво, я и решил проверить. Один из криминалистов раскололся. Сложно не расколоться, когда яйца отрезают, – он ухмыльнулся, но Чонгук не счёл шутку забавной. – Он меня на пять лямов наебал, братишка твой. Скажешь, где эта паскуда и разойдёмся.

Напрягшись, Чонгук живо соображал.

– Понятия не имею, где он. Меня могут приплести к убийству, поэтому и решил бежать, пока не поздно. У нас с братом всегда были паршивые отношения.

Главарь оскалился, сверкнув золотыми зубами, погладил рукоять пистолета. Чонгук снова заговорил:

– Я могу отдать три, ещё два через месяц.

– О, так ты у нас при деньгах и при мозгах? Твой братец-пиздабол тебе не чета совсем… – последовали мучительные размышления. – Ладно. Замётано. Сегодня к вечеру переведёшь, вот на этот счёт, – Чонгуку протянули только что оформленную бумажку с цифрами.

Чонгук подождал, пока они усядутся и отъедут, а потом направился к машине. Он уже подумывал о том, что в Новой Зеландии скоро весна, как грохнули выстрелы. Пуля прошла навылет со спины, просквозив живот, Чонгука встряхнуло, ещё два хлопка – и огонь в лёгких. Он упал на колени, содрал ладони о щебень, обернулся и увидел расплывающийся металл автомобиля, который, отъехав, остановился и выпустил одного из компании. Они изначально не собирались заключать мирных договоров. Только подонки стреляют в спину. Не деньги им были нужны.

Уехали.

Содрогаясь, Чонгук зажимал пульсирующую дыру, рукой, другой открывал машину, а пальцы соскальзывали.

– Нет… нет…

Он сплюнул кровь и прикусил клыком губу, чтобы не ошалеть и не потерять сознание. Живот жгло, дышать больно. Добравшись до сиденья, наконец, он увидел, что забрали телефон. Он кое-как сел и, обливаясь потом, нажал на газ. Тронувшись, авто шатнулось по колее. Пока шли «переговоры», один из бандитов вспорол две шины. Чонгук дышал через рот, надеясь по-тихому доехать до ближайших домов.

Головокружение и тошнота затмевали разум, рука прыгала по рулю, как ужаленная, Чонгук силой воли клеил её обратно, на газ давил едва ли. Спазм в животе вывернул так, что Чонгук стукнулся о руль и ненадолго отключился, а когда пришёл в себя, то увидел, как стоит на холме, недалеко от озера, в которое не съехал только потому, что выученная рука успела дёрнуть ручник. Осознав, что машину в таком состоянии на спущенных шинах он ни за что не вывернет, Чонгук несуразно подумал о пистолете. Затем подумал о Юнги. И, открыв дверь, вывалился на влажную замшелую землю. В голове звенело:«Борись». И не важно за что, но до последнего, пока можешь.

Небольшой лесок, пахнет свежестью.

Чонгук отчаянно полз к дороге в надежде стать замеченным кем-нибудь из проезжих. Глотал воздух ртом, как наземная рыба, ищущая прибежища. Бред клубился над его рассудком, наплывали воспоминания. Он подтягивался на локтях, оставляя за собой длинный кровавый след, в глазах туманилось и двоилось.

До обочины всего-ничего, но сил нет, руки трясутся. Чонгук приостановился отдышаться, он пробирался сквозь дебри памяти, возвращался назад и топал маленькими ножками, он шёл вслед за родителями, шёл вслед за новой семьёй, он пробегал мимо себя ярким юношей и молчал, опережал себя тем, кто он есть и заглядывал в глаза с пониманием.

Остановись.

Это конец.

Дальше ничего нет.

Рыкнув, Чонгук перевернулся на спину и, стиснув зубы, продолжал отталкиваться от земли, щурясь от световых бликов, он отталкивался и продолжал вскапывать землю ногами, локтями. И не заметил, как отдых продлился. Пригрело кожу. Слишком красиво, вот оно – наполняется смыслом, очертаниями, переливается радугой в паутинках.

Чонгук испытал восторг от того, какими яркими поначалу были цвета, какими острыми чувства, весь этот мир кишел сплошной любовью, весь этот мир силился обнять его и утешить. Небо вспыхивало над головой лазурью, а ореол солнечного света будто скручивал кольца в разноцветные спирали, звуки сливались в мелодии и затухали постепенно, как окончивший играть партию оркестр.

Чонгук сильно обрадовался, когда увидел Юнги, сидящего подле. Вот и увиделись. Увиделись!

– Тебе больно, Гуки? Скоро пройдёт.

– Хён…

Юнги склонился над ним с улыбкой, взял за руку и нежно поцеловал в губы. И боли не стало.

– Мы пойдём… – Чонгук всхлипнул и закашлялся, – мы ещё пойдём в кино?

– Конечно. Скоро пойдём.

– Вдвоём?

– Да, вдвоём, – кивнул Юнги, его образ подёрнуло дымкой.

Такое важное, такое невыносимо важное Чонгук всегда хотел сказать ему лично вслух, донести голосом, хотя бы шёпотом…

– Хён, я люблю…

Взгляд его остекленел, замораживая слёзы, сползла на землю хватавшаяся за рану рука. Он проваливался в глубокий сон, а потом, взлетая высоко-высоко, покуда не достать ни птицам, ни людям, всё ещё ощущал тепло поцелуя, кутающего плазменной негой, словно пушистым одеялом.

Чонгук ещё никогда не был так счастлив.

***

Они провели ночь вместе, ночь страстную, способную грехи искупить и столько же заварить. Они прекрасно понимали, что прощали друг друга априори, прощали ложь, убийства, кражи, им нравились изъяны и несуразности, игра, какой бы странной она ни была. Не имей они влечений, никогда бы не встретились.

Взаимное восхищение пересекалось в стонах, взаимная любовь теплилась в их испорченной и искажённой глубине. Юнги размял Тэхёна и выпотрошил сомнения, он уверил, что такое случается, Тэхён сильно его сжимал и зримо ненавидел, но, прикасаясь к губам, надеялся выпить душу. Он отдавался ему с таким размахом, с каким не пробовал ещё ни разу, и эта агония, эти стигмы-царапины, прорезавшие бледную спину, следы зубов – всё доставалось Юнги, для него готовилось изначально.

…Очень рано, ещё до рассвета, Юнги, мучаясь неясной тревогой, поднялся и сварил кофе. Затем подошёл к телефону, номер которого знали лишь избранные люди. Намджун начал издалека, о том, добрался ли Тэхён, как они там и не нужно ли чего. Юнги снова кольнуло в груди, он что-то почувствовал. Почти сокрушительное.

– Что ещё, Намджун?…

Заминка растянулась, как сухое плато под ногами, которое вот-вот полыхнёт.

Тэхён уже не спал, сел на кровати и следил за Юнги со спины. Тот внезапно пошатнулся, согнулся в три погибели и, схватившись за край стола, опустился на корточки, продолжая прижимать трубку к уху. Его будто подстрелили. Тэхён подскочил и метнулся к нему, придержал за плечи.

Со щёк Юнги ручьями лились слёзы, сказать он ничего не мог, онемев. Тэхён перенял телефон.

– Повтори, – еле слышно попросил он Намджуна.

– Чонгук…

Скорбь. Она прокатывалась адской машиной прямо по дощечкам пола, а потом и по костям. Взгляды.

«Что мы наделали?! Что мы наделали?»

Они прижались друг к другу, как полумёртвые, не находя ни единого объяснения, не понимая, что делают живьём в мире, так схожим с помойной ямой.

– Я забыл… – содрогаясь, Тэхён рыдал. – Забыл передать от него.

Он поцеловал окостеневшего Юнги в лоб и пригладил волосы. Не то, хотя узнаваемо. Юнги абсолютно ничего не соображал, он не верил. Очередной финт, фальшь. Не могло такого быть! Но, если подумать, Юнги всё делал наперекосяк задолго до знакомства с Сокджином. Если подумать, они все приговорены.

Боже, они так несчастны. Наконец вдвоём, но так несчастны и опустошены… Телохранитель. Был ли он ангелом-хранителем? Не был ли он тем, кого Юнги зарекался спрятать от ужасов и дать ему голос? А вместо этого смазал крылья воском и отправил прямиком в пекло.

Соскабливая с шеи Тэхёна кожу, Юнги истошно закричал…

Что есть игра? Что есть ставка и свобода выбора, покуда человек не бережёт человека?

Ничто.

========== Глава 20. Рубцевание. ==========

Пропасть поселилась в них, между ними и повсюду, она всасывала в себя всё, что они пытались спрятать и захватывала одноэтажный домик недалеко от воды. Соли хватало и без моря.

Юнги много курил, ещё больше молчал, а потом, возвращаясь с работы – пил, иногда не выходил из дому по нескольку дней. Тэхён натягивал вуаль смирения, но внутри у него тоже скопилась боль, что пластилиновая, потом обрастала коркой. Правда, запить он её не сумел. Когда Юнги надирался в стельку, он брал его, а если Тэхён не хотел, то брал силой, изуверствуя безжалостно.

Тэхён не выходил на улицу, боясь показаться разукрашенным и тем самым навести подозрения на Юнги. Когда он защищался, Юнги тоже светил синяками, но, конечно, Тэхён не мог отвечать серьёзно.

Он слился в созависимости, слился с ним в безумии. Ему тоже хотелось наказать себя за то, что любыми способами не остановил Чонгука, за то, что не пробовал спасать Юнги, когда ещё имело смысл, за убийство.

Но сложнее всего Тэхёну давалась громадная стена холода, пробиться через которую сделалось невозможным. Он всё ещё верил в то, что у них любовь, что у Юнги временное помутнение рассудка, вызванное утратой близкого. Потом разочаровался и впал в депрессию. Прежней теплоты не возвращалось, она стеклянной ватой копилась над потолком и резала при каждом открытии век, при закрытии их.

Однажды Тэхён не выдержал и рассказал, как у них было. Там, с Чонгуком. Там, без Юнги и его ведома. Желал найти отклик, а нашёл новые побои.

– Вы… что? – Юнги отставил бутылку и поднялся.

– Мы переспали.

Тогда Тэхёну впервые влетело так, что он пересёк в полёте комнату и кубарем снёс со столика вазу, порезался.

– Я ненавижу себя за то, что живу, – Юнги терзал его и шипел. – За всё, чего я не сделал.

От жалости к себе подташнивало. От трусости и неумения справиться со шквалом эмоций.

Как бы сильно не болели собственные синяки, Тэхён сочувствовал и целовал сбитые костяшки, бледные сухожилия. Иной раз он покупал выпивку, иной раз он разливал в стаканы спиртное или тащил порошок у знакомого бармена и тоже забывался ненадолго. Они стремились вернуться в купель, где приятно и хорошо, а залезали в котёл с маслом. После таких ночей очень хотелось свинца.

Юнги оставался последним его оплотом, деваться больше некуда, не с кем и никогда. Пыточная камера – вот что стал представлять их дом. И многодневная профилактическая смерть, прописанная рецептом ежедневно.

Когда Юнги отряхивался и трезвел, приходя в себя, он любил Тэхёна безусловно, и тот растекался в надежде, тепле, он радостно принимал его и признавался, желал поверить так же, как однажды поверил в него сам Юнги. Иногда они говорили о Чонгуке, как о самом лучшем, что было в их жизни. Потом переглядывались и целовались, нащупывая ещё кое-что ценное. Если оно ещё живое, пусть и раненое.

Всё это походило на развитие отношений хронических, а в конце концов, разбитых и добивающих судьбы вручную.

Позже просветы случались всё чаще, и Юнги отрывал опьянелые глаза от мысков ботинок, чтобы смотреть в небо с молочно-белыми облаками. Зелёное-зелёное лето. Тёплое и прекрасное лето в феврале. Он в сказке, дарованной дорогой ценой. И у него всё ещё есть Тэхён. Притупившаяся боль прошла метаморфозу, выполоскав их обоих. Юнги окончательно прозрел, заметив, что Тэхён рефлекторно закрывается руками, когда он едва лишь хочет погладить его по голове.

В один из вечеров Юнги осознался в реальности, очнулся. Он остановился, чтобы оглядеться вокруг. Со стороны улицы отчётливо слышался прибой. Тут же – пыльный бардак, фиолетово -жёлтые пятна на смуглой коже Тэхёна, стекло бутылок. И чудовище, царапающее свою грудную клетку. Чудовище сгнившее и охрипшее от избытков табака. Юнги опустился перед Тэхёном на колени и ритуально долго целовал руки, вымаливая прощение, он увидел, что на его щеке тоже есть шрам, он увидел, что на его сердце их ещё больше.

Высидев примирение, совместными усилиями они прибрались и опустились на ковёр, где держались за руки и долго говорили, словно встретившись заново после многолетней разлуки. Юнги оцепенел, он так и не спросил.

– Какой у него был голос? – он посмотрел на Тэхёна с надеждой. – У Чонгука?

Тэхён приосанился и потянулся за телефоном. Экран разбит стараниями Юнги, но это не страшно. Там оставалось кое-что важное, нерушимое и целое. Тэ подсоединил наушники и протянул.

– Вот, посмотри.

На экране темнота, что-то зашевелилось. Потом возник…

Юнги закусил губу.

Возник Чонгук. Он сидел на полу и сурово копался в бумажках. Голос Тэхёна: «Чо-он Чо-онгук. Человек-скала. Дункан Маклауд. И наш лучший бариста. Сделай кофе, а». Камера отодвинулась влево, в кадр попал Чимин, показал язык. Тряска. Фокус. Приближение. Чонгук наконец отвлёкся и поднял глаза, зажёгся его чистый и твёрдый взгляд.

Юнги опустил дрожащую руку, веки его покраснели.

«Ким Тэхён. Главная заноза в моей заднице. Сам сделай. Зачем ты снимаешь?».

Всхлипнув, Юнги тут же улыбнулся. Таким он и представлял его в общении, похожим, чёрт возьми, на себя. Он им так гордится. И этим мягким голосом, проникающим в самое сердце.

«Затем, чтобы на память», – отвечал тем временем Тэхён.

«Можно подумать, ты будешь это пересматривать».

«За этим люди и придумали камеры», – ввернул Чимин.

«Вот именно», – поддержал Тэхён.

Чонгук закатил глаза и поднялся, прошёл на кухню. Тэхён – следом.

«Я спокойно хочу сделать кофе», – поставив три чашки, сообщил Чонгук.

«Нет. Чон Чонгук, поделитесь с общественностью секретом вашей амброзии», – не отставал Тэ.

«Дурила ты, секретами не делятся с общественностью, – Чонгук улыбнулся и смешно поморщил нос, взял банку растворимого кофе и посерьёзнел. – Фишка в пропорциях. Ложка кофе, кипяток. Юнги хён всегда пил только так…»

Отмотать.

«Юнги хён всегда пил только так».

Отмотать. Вслушаться.

«…кофе, кипяток. Юнги хён…»

«…хён».

Невыносимо. На трещины экрана закапали слёзы. Содрогаясь, Юнги отложил телефон и закрыл лицо руками, он мучительно долго всхлипывал, пока Тэхён не подтянулся, чтобы обнять. Тэхён целовал Юнги, как ребёнка, Юнги обнимал его и прощал, прощал, прощал…

Всех.

***

Чимин приходил к осмыслению некоторых вещей постепенно. Например, к тому, что начатое – не всегда хорошо завершать и наоборот, что маленькое легко превращается в большое, и что никогда не узнаешь, как тебе аукнется тот или иной поступок, порыв, даже маленькая ничтожная мысль или пророненное нечаянно слово. У одной и той же ситуации оттенков больше, чем кажется, а узнать мысли другого человека достоверно – не способен никто. В этом и прелесть, и наказание.

Мы всегда хотим винить некую «третью силу», убегая от себя и откидывая к тому, что больше всего ненавидим – к неволе и зависимости от обстоятельств. Чимин вовремя понял: если не он – никто другой. И взял за принцип.

В конце августа Сонхи родила дочь и, назвав её Тэён, отписала опеку на брата, как и оговаривалось заранее. Сама Сонхи решила уехать подальше от этих мест, сказав на прощание, что климат северных фьордов Европы подходит ей лучше всего. Впрочем, Чимин заподозрил, что интерес этот вызван новым другом, в компании которого она и отправилась восвояси. Он пожелал ей удачи.

Хосок успешно оканчивал курсы и готовил выступление для аттестации, он всё-таки согласился принять предложение Чимина стать хореографом. И, разрываясь между работой и учёбой, часто оставлял малышку у родителей Чимина, где ни они, ни, признаться, сам рыжий, души в ней не чаяли.

Бывало, что Хосок возвращался и заставал Чимина спящим на кровати рядом с Тэён. И это так просто, так хрупко и одновременно сильно, что слёзы подступали к глазам. Умилению Хосока не было пределов, он бесшумно укладывался рядом с Чимином и, обняв за талию, а заодно захватив и малышку, засыпал.

Ему давно в голову пришла эта идея, он озвучил, а Чимин едва не уронил присыпку.

– В смысле?

– В прямом. Будем растить её вместе. Один опекун хорошо, а два – лучше.

– Не-не, спасибо, мне пока рано, – испуганно запричитал Чим. – Мне диплом надо дописывать.

– Одно другому не мешает, – промурлыкал Хосок ему на ухо, а потом показал смешную рожицу Тэён. Та засмеялась.

– Дядя у тебя дурачок, Тэён, – посочувствовал Чимин и отогнал его ползунками.

Чимин же серьёзно размышлял над вопросами долга и ответственности. Ему хотелось помогать Хосоку, но он понятия не имел, справится ли. Что могло быть труднее, нежели воспитание ребёнка? Чужого ребёнка. И пока он дулся на Хосока за предложение, на себя за нерешительность, само решение росло не по дням, а по часам.

Да, за время перемен и встрясок он немало повзрослел, конечно, но всё ещё оставался в чём-то ранимым и маленьким. Да и Хосок точно такой же. Когда они начинают о чём-то совместно ныть и жаловаться, кто-нибудь берёт на себя роль «задвижки» и возвращает к тому, что мужчины трудностей не избегают.

Однако, Хосок оказался совсем не дурачком, обхаживая Чимина с осторожностью и давая ему свободу в личном пространстве. Никакого давления. Уже спустя несколько месяцев Чимин, возмужав, подписывал бумаги об опекунстве. Вложив накопления в съём отдельной квартиры, они потихоньку переехали. Чимин блестяще окончил университет и устроился на работу, Хосок преподавал танцы. Мама Чимина с удовольствием сидела с Тэён, а папа помогал делать ремонт. На выходных они обязательно ужинали вместе. Именно так себе и представлял Хосок правильную семью, именно такого окружения ему и не хватало.

Из таинственной организации, к счастью, Чимина не беспокоили. Правда, гуляя с Тэён на детской площадке, он несколько раз замечал человека неподалёку, похожего на Сокджина. Подойти не осмеливался. Возможно, что и тому, наконец, судьба дала в чём-то оплеуху, а привычное планирование показало сбой и фигу. Чимин вполне предполагал, что он лгал Сонхи и женат не был, что он упустил и её, и возможность растить дочь.

Сокджин, так или иначе, останется для всех разным и ни для кого – понятым. Для Юнги, который доверил ему проблему – спасителем наполовину, для Тэхёна – губителем, из-за которого они лишились Чонгука. На самом деле, Юнги не сказал Сокджину о самом большом долге, боясь, что такая сумма вкупе с остальной – не по карману даже мистеру Зет, а потом станется ему и дополнительными оковами. Иными словами, Юнги понадеялся на лучший исход, на везение, которое столь часто подводило. Но там, где мы строим дамбу с наибольшим усердием, особая вероятность и её полного разрушения. Были, есть и будут вещи, события и люди, не поддающиеся контролю и объяснению, были, есть и будут чувства, не истлевающие поколение за поколением.

Когда Тэён исполнилось полтора года, она высмотрела умнющими глазами своих «родителей», щипнула их за уши и выдохнула: «Мама» и «Папа».

– И кто из нас кто? – спросил Чимин. – Я папа?

– Мечтай, – Хосок пихнул его в бок.

Тэён расплылась в улыбке и зарумянилась. «Гадайте сами», – подсказала она взглядом. Гадать не стали, притянули её в объятия и зацеловали.

Предложи кто-нибудь Чимину вернуться в машине времени в тот день, когда Тэхён так открыто его унизил, и Чимин бы, честно, ничего не менял. Не уйди он с занятий пораньше, не встретил бы Хосока, не пойди за ним следом, не решился бы ни на что другое… Вот оно и закрутилось, превращаясь в слепок пути уникального и неповторимого. В какой-то степени, благодаря влиянию друг на друга, они и пришли к тому, что имеют, пусть и лишений познали в достатке.

О том, что Тэхён объявлен в розыск, Чимин тоже знал и верил – с его другом всё хорошо, и когда-нибудь он даст о себе знать. Что бы там ни случилось, он предпочитал оставаться на его стороне, ведь знал, что кошмарам предшествовало нелёгкое признание и растерзание обществом.

Чимин также тягостно переживал и смерть Чонгука, о которой услышал от Хосока, посмотревшего поздний выпуск каких-то криминальных хроник. Они навестили его родителей и, выразив соболезнования, посетили колумбарий. Войдя в залу, Чимин подошёл к застеклённому шкафчику, выискивая нужное имя и, найдя, зажал рот руками.

Свежие цветы возлежали у двух урн.

«Чон Чонгук» и рядом «Мин Юнги».

Невообразимо и совершенно неправильно, но хотя бы здесь они были вдвоём, фантомно рядом. В рамках фотографии их детства, их запечатлённые улыбки. И чем дольше Чимин смотрел, тем больнее ему становилось. Прильнув к погрустневшему Хосоку, он замочил ему плечо.

Потом Чимин приходил сюда каждые две недели, принося букет белых лилий, и надеялся, что теперь Чонгуку видно весь мир и далеко за его пределами.

Он не был уверен, что всё, за что они боролись, предварительно сломив под корень, наконец, сделало их сильнее.

***

Возможно, та чистая жизнь – была единственной ценой, что заставили заплатить Юнги. По крайней мере, больше никто не пытался их достать. Пару раз Юнги порывался выйти из укрытия с планами мести, но Тэхён выступал против. С них хватит. Они слишком много о себе мнили, слишком устали.

Осенью Тэхён осилил английский, сдав экзамен, и смог помогать Юнги с работой, обрабатывая фотографии в фотошопе и занимаясь их рассылкой. Их тандем действовал слаженно.

Тэхён посещал воскресные служения в католическом храме и, хотя вера его не укрепилась, в тишине, пропахшей ладаном, становилось много спокойнее. Иногда он говорил с собою и просил у себя же: не гневаться за прошлое, не страдать и не пытаться замолить содеянное, он хотел вынести страдания, выкипеть в них.

Они прожили душа в душу ещё полгода и к следующей весне накопили на машину. Юнги получил права, Тэхён – следом. Им довелось жить в чудесной стране, но под чужими именами. И только дома смывались красочные наслоения, и оставалось что-то исключительно своё, без карнавальных прикрас, затихшее навеки, в поцелуях и объятиях, не рассчитанных ни на кого больше.

Возможно, Юнги шёл к этому с самого начала, но не решался.

Тэхён оказался дома чуть раньше, отпросившись из-за невыносимой головной боли. Юнги, который весь день не отвечал на звонки, отсутствовал вовсе. Тэхён зачем-то обошёл весь дом, двор и увидел приоткрытую дверцу сарая, где прежние хозяева когда-то держали лошадей.

«Мёртвое должно быть мертво». Тэхён не думал об этом. Он вбежал туда, одуревая от ужаса.

Однако…

Сгорбившись, Юнги сидел на табурете под заунывно качающейся петлей и с прищуром смотрел, как в открытом большом окне догорает закат. Курил. Увидев его, Тэхён громко вздохнул. Затем перевёл взгляд на потолок, покрылся мурашками и, подойдя, бессильно опустился на настил сена, уложил голову ему на колени.

– Что ты собирался сделать, Юнги?

– Умереть по-настоящему, – он спустился к нему и протянул сигарету, делясь вкусами. – Прости.

Тэхён затянулся. Докурив, отшвырнул бычок в старую банку из-под краски и прильнул головой к плечу Юнги. Тот приобнял его. Они сидели, тупо уставившись в никуда, в небо, переходившее в синеву сумерек. Ветер продолжал качать петлю. Им обоим всего-навсего хотелось по-настоящему жить.

–The End-