Текст книги "Одиннадцать друзей Лафейсона (СИ)"

Автор книги: Holy Ghost

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 35 страниц)

– Давай, парень, накати, – Одинсон даже не заметил, как вернулся Бартоломей.

– Чего? – глаза Бальдра округлились, когда он понял, что Бартс держит в одной руке бутылку с виски, а другой тычет ему в нос стаканом. – Ты?..

– Пей-пей, должно полегчать.

– Но я…

– Залпом, мужик! За «Парсонс»!

– Господи, прости, – взяв из рук друга стакан, Одинсон отсалютовал им. – Что же, за «Парсонс»! За наш чертов проект!

– Вот, давай, – подбадривал Бартоломей. – Умница! Сейчас быстро поможет.

– Ядреный, мать его! – от горького послевкусия, Бальдр сморщился так, что сложилось ощущения, будто все мышцы его лица были задействованы в этой гримасе. – Где ты?.. Где ты его достал?

– У руководителя моей мастерской. У него этого добра полно, – отмахнулся Бартоломей и поставил бутылку на один из старинных роялей, что пылились за сценой – Зато ты начал говорить, значит, не зря бегал.

– Это… Это жесть какая-то. Мне кажется, я не выдержу, – дыхание Одинсона было рваным, тяжелым, и теперь вдобавок ко всему парень залился краской.

– Сейчас в голову ударит, ты еще и меня переплюнешь.

– А остальные как?

– Ждут своей очереди, готовятся, распеваются, – пододвинув стул к другу, Бартс уселся рядом. – Оркестровые уже с час назад готовы были, да вот, как обычно, все задерживаются.

– Боже… Боже мой… У меня сердце сейчас из груди выпрыгнет.

– Давай поменяем все. Можем заменить тебя…

– Нет! Нет-нет-нет! – Бальдр тут же пришел в себя. – Это должен быть я. Если это будет кто-то другой, думаю, он не поймет меня…

– Ты тоже надеешься? – осторожно спросил Бартс. – Что они… Будут здесь?

– Я.. Я верю в это. Может, и глупо, но с их мозгами… Они должны следить за нами. Ведь так?

– А может их уже давно…

– Нет! – вновь повысил голос Одинсон. – Твой отец и мой брат. Они живы. Черт возьми, я знаю это точно. Просто… Им нельзя показываться, но у них все хорошо. Я точно это знаю.

– Как скажешь, друг, как скажешь, – похлопав по плечу Бальдра, Бартоломей закусил губу. – Мне хочется в это верить. Причем, гораздо больше, чем ты думаешь.

– Одинсон! – рявкнул мужской голос из темноты. – Готовься! Пять минут!

– Ох черт… – услышав свою фамилию, Бальд схватился за сердце. – Ой, мама, роди меня обратно.

– Тряпка! – прописав Одинсону подзатыльник, Баротоломей вскочил с места. – Я за оркестром, пробегусь по декорациям, загляну к звукачам и к тебе.

– Ты не успеешь, – вновь застонал Бальдр.

– У нас есть пять минут, – подмигнув другу, Бартс побежал в сторону второго зала. – А мне понадобится три.

***

– Мы можем приехать сюда позже, – нарушив тишину, Тор обошел Локи и встал к нему лицом. – Ты даже не выдержал и взял меня. Если хочешь…

– Я обещал. Обещал приехать, как только появится возможность, – в руках Лафейсона лежал большой букет лилий, которые он нервно прижимал к себе. – Ты можешь?..

– Быть первым? – Локи утвердительно кивнул. – Хорошо, – достав из брюк тонкое железное приспособление, Одинсон с несколько секунд поколдовал над замком и открыл резную железную калитку. – Нехорошо ночью по кладбищам гулять.

– Кто его знает?.. – выдохнул Лафейсон. – Они могут следить за чем угодно.

– Правило «пяти лет», – Тор вновь остановился и посмотрел на Локи. – Нас с тобой больше не существует, и возродить нас тоже нереально. Не бойся.

Кладбище выглядело заброшенным, хотя на деле таковым не было. Просто не каждый человек, как оказалось, хочет лежать под ярко-зеленой постриженной лужайкой с невысоким камнем над головой. Кого-то прельщает тишина леса, высокие кроны деревьев, некая дикость и красивые эстетичные памятники в виде разнообразных крестов и большекрылых ангелов с грустными лицами. Каждая могила или склеп напоминали произведения искусства из разных времен, что прийти сюда можно было бы просто для общего развития, и не обязательно к «кому-то», но Локи и Тор прекрасно знали к кому идти.

– Франциск? – накренив голову на бок, Тор начал вчитываться в слова на склепе. – Марк Франциск Сорен? Вы серьезно?

– Помолчи, Тор Денвер Одинсон, – отодвинув Тора с дороги, Локи открыл невысокую дверцу.

– Погоди ты, – окликнув его, Одиносон включил ручной фонарь и подсветил им путь. – Мало тебе по такому месту ночью ошиваться, так еще… Локи? – каким-то чудом, Лафейсон уже оказался сидящим на полу перед огромной табличкой, исписанной мелким шрифтом. – Локи, я…

– Оставь нас на пару минут, – Лафейсон говорил тихо, низко, что становилось не по себе. – И мы уйдем.

– Я… Фонарь тебе тут оставлю. Хорошо? – Локи решил не отвечать. – В общем… М-да… Я ушел.

– Привет, – прошептал Лафейсон, когда шорох издаваемый Тором утих. – Знаешь, за все это время я частенько думал над тем, что сказать тебе, когда приду сюда, – Локи усмехнулся. – У меня накопилось заготовок на целую драму в сотню страниц… Но вот я здесь… И все выглядит настолько глупо, что… Что мне даже неудобно говорить. Но я попытаюсь, хорошо? – немного наклонившись, Лафейсон положил лилии перед собой. – Надеюсь, ты знаешь, что у меня все нормально, даже в некотором смысле отлично. С Тором, как видишь, идиллия… Нет… Бывает, конечно, находит, но оно все не страшное. Не так, как у нас с тобой. Мы-то бились до крови, а сейчас… У нас с ним скорее вечное состязание в олимпийском виде спорта «кто и кого первый достанет»… Ничья, Марк. У нас с Тором ничья. Я много думал над всем тем, что произошло, и каждый раз открывал для себя что-то новое… Ты знал. Знал, что мне с ним спокойно, знал, что я выберу жизнь за каменной стеной с поддержкой, пониманием, а не… Сидение на пороховой бочке. Боже… Что я несу? – проведя руками по волосам, Локи тяжело выдохнул и взглянул на часы. – У нас тут пересадка, а потом мы летим в Нью-Йорк. Нет, что ты? Я даже не думаю туда возвращаться, в стране кенгуру меня все полностью устраивает. Кстати, а ты видел хоть раз кенгуру? А лося? Черт… Ты… Ты прости меня. Я ни разу не стоял ни у одной могилы того, кого когда-то знал. Думал, что будет тяжелее. А мне… Мне не тяжело, Марк. Прости. Наверное, должно быть наоборот, но… Я спокоен. Ты же этого хотел, не так ли? Боже, как бы я хотел знать ответ… Как бы я хотел быть тем, за кого ты отдал жизнь. Не зря, а… Мне хочется быть достойным, – Локи замолк, и его взгляд притянул одна из фраз, начерченных на надгробии. – А тут ты прав. Каждый получает лишь то, что заслужил. Значит, все было так, как нужно, – привстав, Лафейсон отряхнул колени. – Я не могу пробыть тут дольше. Поверь, мне бы хотелось, но еще есть столько всего, чего бы мне хотелось успеть, и ты… Ты должен меня в этом поддержать. Ты боролся за это. Я… Я приеду, Марк. Не приезжают, когда забывают, а тебя невозможно забыть. Невозможно… Мне пора. Правда пора, и… Я уже один раз сказал тебе «прощай», и больше этой ошибки не повторю. Так что, до свидания, Марк. Мы обязательно еще увидимся.

***

Главный зал Парсонса никогда не отличался большими габаритами, напротив, все, кто приходил посмотреть представления, будь то постановка всемирно известной драмы, два часа нарезок короткометражных фильмов или выступление оркестра, чувствовал свое единение, как с окружающими, так и с самими артистами. 322 места в партере, 183 в амфитеатре и около пятисот мест приходится на бель-этаж и четыре яруса. Итого театр вмещал в себя не более тысячи человек, но больше никогда и не было нужно. Что преподаватели, что сами студенты не любили шумихи вокруг своих представлений, однако презентации выпускных работ вот уже последние десять лет собирали аншлаг. Будущие режиссеры, музыканты, художники, мультипликаторы, операторы, актеры, танцоры и многие другие ждали этого дня с замиранием сердца, а некоторые, как например Бальдр Одинсон, не находили себе места и методично начинали выдирать из головы ровно по одной пряди волос в день.

Бальд уже и не помнил, как он очутился перед зрителями, но факт того, что рядом, через толстое стекло, которое разделяло сцену ровно на две части, на каркасе кровати лежал загримированный Бартоломей и нервно сжимал и разжимал ладонь, говорил о том, что все, обратного пути нет. Страшный суд начался, скрипки вступили, и деваться больше некуда.

Зал замер в ожидании, а Одинсон, сидя на сколоченной на скорую руку скамейке, прятал голову в ладонях. Чем дольше он не сможет увидеть тысячу пар глаз, тем дольше сможет находиться в безопасности. Где-то над его головой должны были уже появиться объемные проекции очертаний тринадцати людей. Они должны разойтись, повергнув в шок следящую за представлением аудиторию, вспухнуть синим пламенем, а потом погрузить зал в темноту, рассыпаясь серебреными блестками, которые угаснут за метр до макушек зрителей. Объемная проекция всегда была коронным номером Бальда, особенно с учетом того, что доблестная компания Старк Инкорпорейтед изъявила желание работать с ним над рекламной компанией своих продуктов в последующем. Одинсон прекрасно знал причину своего «везения», но распространяться на нее не любил, а лишь робко пожимал плечами и объяснял все своей недюжей харизмой и врожденным талантом, но факт остается фактом: Бальдр всегда имел при себе все самые современные технологии для своей работы. Дело за малым – фантазия и руки из того места.

“Мурашки по коже… Нет чувства уверенности… Я убежден, что мне не вынести этого давления…» – далекий и кажущийся незнакомым голос Бартоломея проник в сознание, но Бальдр знал – это всего лишь фонограмма, такое невозможно воспроизвести обычному человеку. Слишком много фильтров, но так оно и должно быть. Значит, по стенам зала уже прошлись толпы просвечивающих синих людей, а за их спинами уже спускается белый экран, который представит своим зрителям черновые двигающиеся рисунки простым карандашом. Сколько бы не было споров о том, что нельзя соединять в выпускной работе два совершенно непохожих друг на друга стиля, Одинсон настаивал на своем. Это было красиво. Это было так, как нужно. И только так можно рассказать то, что хочется.

«Внутри есть что-то, и оно тянет меня ко дну», – Бальдр уже был готов унестись куда подальше, только бы не слышать ничего вокруг. Сейчас ему придется открыть рот, придется протянуть пару фраз, придется делать уверенный вид, а дальше можно будет действительно уйти. Главное при бегстве не упасть в оркестровую яму и не сломать скрипку, барабан и несколько пюпитров, как в последнюю репетицию. Благо Одинсон сломал не скрипача и барабанщика, но все же было неприятно.

– Я знаю, о чем ты думаешь, – Бальд дернулся, услышав голос Бартса в наушнике. – Если ты не вступишь вовремя, я сам тебя туда скину, клянусь.

Счет до пяти, и Бальдр открыл глаза, но ничего не увидел. Ребята из светильной галереи явно перестарались, натирая с утра свои лампы, но так оно будет и лучше. «Мурашки по моей коже», – свой голос показался странным, слишком низким и глубоким, что где-то внутри туловища в районе солнечного сплетения завибрировало. «Эти раны, они никогда не заживут», – Одинсон слышал эхо своих слов с некоторой задержкой. Фонограмма исполняла немного, но все же отличную гармонию от той, которую пытался изобразить сам Бальдр. «Я падаю, и это страшно», – второй голос с точностью повторял движения губ нарисованной копии Одинсона, только старше, которая смотрела прямо в зал своими серыми, но полными жизни глазами. Чтобы изобразить мимику Тора, Бальдру не пришлось много мучиться и думать, старые видеозаписи семейных праздников, наконец, пригодились. «Замешательство. Я не могу отличить правду от вымысла». «Я не могу отличить правду от вымысла», – вторил свой же голос, но чуть ниже, чтобы было похоже. Чтобы сложилось впечатление, что брат рядом.

Свет стал тише, и Одинсон, чтобы не калечить психику, вновь прикрыл глаза. Над головами зрителей разразилось море, со своей собственной жизнью, со своим характером. Спокойное, теплое, глубокое море, где на дне обитали крупные млекопитающие. Они находились в своей стихии, проплывали сквозь зал и исчезали в его стенах, на которых появились такие же белые полотна, как за спиной Бальдра и Бартоломея. Простой карандаш в укоренной съемке вырисовывал рукой Одинсона сменяющие друг друга лица и картины. Картины, которые рассказывали о людях, на чьи имена повесили знак «Уничтожить». Люди, которых молитвами их родных людей никогда не найдут.

«Внутри меня есть что-то», – искусственный голос, переходящий в реальный, и Бартоломей, чья голубая радужка глаз была скрыта черными линзами, встал. «Оно тянет меня ко дну, поглощает все мысли, приводит в замешательство. Боюсь, эта потеря самоконтроля навсегда», – оркестр стих, оставляя господство электронному монотонному звуку, которого Бартс добивался больше полугода. Музыка нагоняла тоску, проникала в те части мозга, куда другим было запрещено входить, но именно этого и добивался ее создатель. «Контролируя все вокруг, я не могу вновь обрести себя. Стены вокруг сужаются. Нет никакой уверенности, но я убежден, что этого давления мне не вынести», – Бальдр, наконец, смог открыть глаза и посмотреть на друга. Лицо Бартоломея было будто мертвым, отрешенным, словно этот человек всю жизнь избегал общения. На заднем экране ему вторила его копия: взрослая, с огрубевшими чертами и отсутствующей мимикой. Он – второй Бартс, который когда-то показал Бальду самую шикарную вечеринку в его жизни, совсем не желал смотреть людям в глаза, пытаясь спрятать какой-то секрет, который можно будет запросто прочитать, взгляни он в толпу. «Я уже ощущал это раньше. Так беззащитно».

«Мурашки по коже», – оркестр ударил с новой силой, и черно-белый образ за спиной, закрыв глаза, рассеялся. Возможно, Бальдр устал бояться, а, может, и обстановка изменилась. Зрители были явно в восторге, их заинтересованный вид с открытыми ртами не мог говорить об обратном, хотя напрягал пристальный взгляд руководителя мастерской, но с этим Одинсон разберется позже. «Эти раны, они никогда не заживут», – обычно, на всех репетициях вел Бартоломей – единственный, по мнению Бальдра, кто из них обладал голосом, хотя «мелкий» утверждал обратное, упиваясь рассуждениями о широком диапазоне и невероятных возможностях. «Я падаю, и это страшно», – Бартс действительно хорошо научился управлять своим голосом за пару лет. Исполняя обычные попсовые песни, переходя на джаз, спускаясь в регги, – Бартоломей, наверное, мог все, но такое Одинсон слышал впервые. «Я в замешательстве и не могу отличить правду от вымысла», – слишком юный для такого. Откуда появилась эта хрипота? Скорее всего, нервы. Ведь изводясь сам, Бальдр ни разу не подумал, какую ответственность взял на себя его друг.

«Это чувство дискомфорта бесконечно навязывалось мне. Отвлекая, заставляя реагировать против воли», – звук вновь превратился в монотонный и давящий, и море над головами зрителей стихло и, как и все прежде, спустилось сверкающими огоньками к полу, растворяясь в темноте. На белых полотнах, что расположились по бокам зала, замельтешили быстрые черно-белые поезда, которые, выходя за пределы своих владений, превращались в светящиеся шустрые полосы, что завивались лентой серпантина и угасали. «Я стою рядом со своим отражением. Меня преследует то, что я не могу вновь обрести себя», – с потолка начали медленно спускаться зеркала. Настоящие, большие, одетые в резные рамы. Касаясь деревянного пола, они пошатывались, пропускали дрожащую волну по своей поверхности и успокаивались. «Стены вокруг меня смыкаются. Нет никакой уверенности, но я убежден, что этого давления мне не вынести», – стоило огромных усилий договориться с инженерами Старк Инкорпорейтед, чтобы они смоли соединить объемную графику и эти самые зеркала, но это того стоило. Очередной шок испытал каждый в зале, когда из отражающей поверхности вышло одиннадцать человек. Одиннадцать полупрозрачных призраков, каждый из которых жил свое жизнью. Кто-то глядел по сторонам, кто-то в зал, кто-то разглядывал себя или такого же светящегося соседа, но они живы, они рядом, каждый со своими привычками, интересами, приоритетами. «Я уже ощущал это раньше. Так беззащитно», – спроецированное небо вновь обрушается на голову и без того перепуганных таким представлением зрителей. На его месте образовалось очередное зеркало, где каждый смог увидеть себя. Искаженные лица, потемневшая кожа, и все смешалось в однородную массу, сжалось, забурлило, и Бальдр увидел, как самые впечатлительные прижались к сидениям, а некоторые даже покинули зал.

«Нет чувства уверенности», – вновь и вновь повторялось из колонок зала, и Бартоломей, улыбаясь, опустил голову. Значит, все хорошо. Все так, как и было задумано. Две черно-белые фигуры, вымученные остатками грифеля, начали свой путь от главного полотна над сценой и разошлись по разным сторонам друг от друга. «Обрести себя вновь. Стены вокруг меня смыкаются», – на этот раз Бартс решил помиловать своих зрителей и попытался дать им свой посыл мягче, нежнее, показать, что бояться нечего. «Нет чувства уверенности. И мне кажется, что этого давления мне не вынести», – пронеслось эхом по залу, и где-то внутри себя, Бартоломей приложил уйму усилий, чтобы остаться на месте, ведь ему не могло показаться. Таких совпадений не бывает. «Я уже испытывал это чувство – беззащитность», – боль смешалась с надеждой, что сразу же отразилось на лице Бартса, благо Бальдр не видел этого. Его гораздо больше занимало собственное творение в виде голограммы грозового неба, которое содрогалось от разрядов и сыпало несуществующим серебряным песком. Одинсон так и не решил для кого он делал все это – для себя или для зрителя, но со сцены это выглядело однозначно шикарней.

«Мурашки по коже», – в очередной раз оркестр взорвался звуком, у Бартоломея начал срываться голос, а зеркала за спиной разлетелись на тысячи маленьких кусков, не оставив после себя своих выходцев. Их больше не было. Все одиннадцать призраков испарились, исчезли, провалилась сквозь землю, а грозовое небо, в пример разбитым зеркалам, начало поливать осколками. «Эти раны, они никогда не заживут», – наконец, и Бальдр заметил, куда устремлен взгляд его друга. Четвертый ярус, самая середина, двое мужчин, и если это глупое совпадение, то еще никогда жизнь так не смеялась над Одинсоном. «Я падаю, и это страшно», – хватило одного взгляда друг на друга, чтобы понять, что оставлять это просто так ни Бартс и Бальдр не намерены. «И не могу отличить правду от вымысла», – водоворот проекций растворился в воздухе, оставив лишь сероватые очертания людей на белых полотнах. Скрипка вела свою задушевную мелодию, унося за собой мысли, свет становился темнее, и зал погружался в полумрак. Тишина, лишь грустная песня струнного инструмента. Приходя в себя, зрители начали вставать и аплодировать, и за считанные секунды зал заполнился шумом аплодисментов, но виновников данного торжества уже не было.

Спотыкаясь об ступеньки, Бартс и Бальдр бежали на встречу к своему общему миражу. Каждый пытался вырваться вперед, но их силы были равны. Звуки, доносящиеся из главного зала театра, набирали новую силу, и по идее, сейчас они вдвоем должны были улыбаясь выйти на поклон. Но о чем может идти речь, когда они уже успели ухватиться за хвост надежды, что сможет ответить им на столь важные вопросы? Не вписавшись в один из поворотов, Одинсон повалился кубарем на пол, но Бартс успел его подхватить, при этом даже не сбавляя скорости, благо что никого из студентов не было в коридорах. В противном случае эта новость бы быстро разлетелась по потокам. Считая двери, что Бартс, что Бальдр знали, в какую именно им нужно войти, но что-то внутри подсказывало – они опоздали. Оставалось не больше десяти метров, и Одинсон, вырвавшись вперед, потянул старинную ручку на себя с такой силой, что дверь чуть ли не осталась у него в руках.

– Пап?!

– Тор?!

Как и ожидалось, никого уже не было. Аплодисменты явно не собирались стихать, призывая своих «звезд» выйти на сцену. Руководитель Одинсона, посыпая всех проклятьями, носился из одного угла сцены в другой, но найти Бальдра так и не смог, в то время как сам Бальдр отсчитывал в голове секунды, чтобы прийти в себя. Раз. Два. Три. Наконец, замолчал оркестр. Четыре. Пять. Шесть. Зрители опять заняли свои места. Семь. Восемь. В зале полностью погас свет. Девять. Десять. Главный экран вновь зажегся ярким белым свечением, прорисовывая на себе несколько слов:

«Посвящается Локи Лафейсону и Тору Одинсону».

========== От автора ==========

Честно сказать, я очень долго не могла написать первую строчку (да-да, вот именно эту, которую Вы сейчас читаете), а просто сидела и пялилась в пустой вордовский файл и думала: а с чего бы мне начать? И ничего путного не приходило в голову, хотя до этого у меня было целый ворох того, чего бы хотелось сказать. Будем умнее, и чтобы никого не напрягать, разделим все это добро на четыре части: 1.Благодарности и поклоны; 2. Несколько слов о том, как оно все это писалось; 3. Кое-что о персонажах; 4. Дальнейшие планы.

Что же, начнем.

1.Во-первых, хочу выразить огромную признательность тем, кто был со мной со времен «Мизантополиса» (кто знает, тот поймет, о чем я). Наверное, я по никам могу назвать тех людей, которые поддерживали меня, вспоминали добрым словом, писали о своих мыслях, говорили о том, чего они ожидают и прочее. За время написания данной работы я отлично прочувствовала на себе, что такое отдача читателя. Было плохо, когда ее не было, было ужасно, когда меня не понимали, но было невероятно приятно, что я читатели начали видеть то, что я пыталась сказать. Знаете, каждый из вас может со спокойной уверенностью считать себя частью данной работы, ибо без вас ее бы не было, либо она была бы не такой, как есть сейчас. Так что спасибо, ребятки. Огромное, огромадное спасибо. Благодаря вам я поверила в свои силы и уже, бьюсь об заклад, не остановлюсь. Вы сделали меня увереннее и счастливее, а это много стоит. Если я смогла вам помочь, вдохновила на что-то, заставила задуматься или просто сократила время в дороге, то я рада. Невероятно рада.

Есть два человека, благодаря которым я возвращалась в чувства во время очередного спада, благодаря которым я знала, что продолжать стоит, благодаря которым я и писала. Игореш, не знаю дойдешь ли ты до этого места, прочитаешь ли когда-нибудь эти слова, но знай, чувак, ты сделал для меня многое. Ты знал все наперед, знал сюжет от начала и до самого конца, давал советы, смеялся вместе со мной, когда действительно было весело, поддерживал, отвлекал, наставлял. Твои упоротые фразы капсом всегда поднимали мне настроение, твой тамблер делал мои дни, а неугомонность заставляла улыбаться. Игореша, я тебя люблю, правда и желаю тебе удачи в новом фандоме. Будь счастлив, мой lashaark.

Ну а теперь ты. Да-да, ты, который так сильно поник за эти два дня, я к тебе обращаюсь. Хвала всем богам, что меня угораздило докопаться до тебя в твой День Рождения, хвала богам, что ты не послал меня куда подальше. Хвала всем остальным неведомым мне богам, что мы начали общаться. Вот ты все говоришь о том, как много дала тебе эта работа, а мне эта работа подкинула друга. Вот так вот, да. Представь себе. Друга, человека, настоящего, из плоти и крови, с богатым внутренним миром, с интересными взглядами на жизнь, интеллектуала, который не прочь иной раз попетросянить и придаться самоиронии. Тебя, мое смышлёное создание, именно тебя в этой работе больше всех. Именно ты был со мной в конце этого пути, а завершать, как известно, тяжелее всего. Именно ты держал меня на плаву, терпел все истерики и жалобы, именно ты говорил «да», когда мне нужно было это услышать, именно ты не соглашался со мной, когда я перегибала палку. Большую часть глав я всегда давала прочитать первым именно тебе. А все почему? Да потому что я тебе верю, потому что ты не посоветуешь мне плохого, потому что мне чертовски нравится работать с тобой и общаться. Повторюсь, да, опыт, да, эмоции, да, развитие, но больше всех я благодарна этой работе именно за тебя. Спасибо тебе, Штейн. Спасибо. Я не знаю, что бы я без тебя делала. И все будет хорошо, обещаю. Я никуда не денусь и еще буду долго пытать тебя своими идеями, мыслями и прочим, Даже успею достать. Ты знаешь, это я умею как никто другой. В общем, низкий поклон тебе, крепкие объятия, поцелуй в макушку и жди дрозда. Я скоро буду.

2.Как оно писалось? Как выражается Штейн – «мистика». Это единственное нормальное слово, которое может быть ответом на данный вопрос. L’s11 начиналось три раза. Первый раз в августе того года, второй раз в ноябре и третий раз в январе. Первый вариант был безвозвратно потерян из-за поломки нетбука, второй постигла та же участь, ибо лежал он в черновиках на ФБ, а потом случилась авария, и третий вариант, начатый ровно полгода назад 9-ого января, закончился вчера. Намекну еще на одну вещь: будет четвертый. Но об этом позже. Помню, как в начале августа я сидела в глухой деревне под Нижним Новгородом, качалась на качельках рядом со своим десятилетним братом и рассказывала ему (без слэша, конечно, вы что?) примерный сюжет того, чего бы мне хотелось создать. Тогда сюжет бы тривиальным до нельзя и тянул не более чем на сотню страниц. Он был, честно признаюсь, скучным, местами нудным и не блистал событиями. Короткий метр на одну, максимум две сюжетные линии, где главными героями было всего три человека: Локи, Тор и Тони, плюс второстепенная Сиф. Первые попытки написать это увенчались провалом, а после, как уже говорилось, вообще канули в лету.

Дальше было все проще. В сюжет добавились персонажи из разряда Бартса и Бальдра, появилась фишка с флешбеками, определенная предыстория, но даже дополненный сюжет меня не особо устраивал, ибо история крутилась вокруг Тора и Локи. Все. На этом реально было все. Проблема была в том, что я не видела конца. Ну вот они встретились, ну вот закрутилось, ну вот битва, ну вот выиграли. И что? Да и ничего. Произошла авария ФБ, и отписанный сезон «Мизантополиса» помахал мне ручкой.

У меня была истерика. Жесткая, затяжная. Жуть просто. А потом появился Марк. Интеллигентный и грубый, мягкий и жесткий, открытый и скрытный. Невероятно красивый. Тогда работа пошла. Именно благодаря данному персу весь сюжет перевернулся с ног на голову, именно он дал мне точное видение концовки. Первые три сезона я отписала… За сколько? За два месяца? Но точно помню, что быстро. Глава в день для меня было далеко не рекордом, иногда их было по две, а иногда я все же давала себе выходной. Я писала дома, на работе, с телефона в дороге, делала заметки на обратной стороне различных документов карандашом, обложилась бумажками, не вылезала с Википедии, постоянно крутила в голове фразы, проигрывала их, проговаривала вслух, когда ехала в метро или шла по улице, что люди считали меня умалишенной, и даже, когда я ложилась спать, оно меня не отпускало. В общем, зацепило на славу. Там, конечно, был первый перерыв, после него скорость печати немного упала, потом еще один перерыв, и вот вчера оно закончилось. Не знаю, верю я в это или нет, но мне, признаться, грустно. Однако делать из этого бесконечную историю мне совершенно не хочется. Пусть все будет так, как есть, иначе бы я испортила все впечатление.

На протяжении всего времени у меня было множество страхов: испортить, забыть, недосказать, затянуть и прочее. Что же, я до сих пор точно знаю, что некоторые вещи я запорола, не сделала настолько хорошо, насколько могла бы, но тут у меня, как у Локи, упирается все во время. Благо у меня есть чудесная работа, на которой я могу позволить себе отвлечься и что-то написать. И тут, наверное, надо плавно перейти к разговору о персонажах.

3.Где то в апреле один из читателей задал мне в личке довольно интересный вопрос. Суть заключалось в том, что читатель считает, что у каждого автора в большом фике должен быть хоть один персонаж, который автор писал, так сказать, с себя. «Скажите, а кого писали с себя Вы? Неужели Локи?». Локи? Я Вас умоляю! Тор. Тору досталось больше всего моих качеств. Причем, прошу заметить, плохих. Помните историю Одинсона о его взлете по службе? Я могла бы спокойно прописать его, как рыцаря в сверкающих латах, но вместо этого было решено наградить его гордыней. Что уж, и «марвеловскому» Тору излишняя гордость тоже не чужда, так что тут ничего удивительного. Глупая особенность по полгода искоса смотреть на людей и только потом привязываться, да причем так, что не отлепишь – тоже я. Но не об этом.

Марк. Ему я могу петь хвалебные оды не переставая. Он вышел случайно, очень быстро, словно, действительно, ангел снизошел до моей скудной персоны. Не устану повторять: только благодаря ему, у меня получилось расширить горизонты, придумать новый сюжет на базе старого, вдохнуть новую жизнь в то, от чего уже хотелось отказаться. Марк действительно болен. Не только в конце рассказа, но и в его начале. Его невозможно понять, нельзя предположить, что происходит в его голове и в душе. Он действительно любил Локи, любил больше всего на свете. Когда их отношения только приобретали стабильный вид, Сорен считал Локи своей собственностью, он чувствовал боль от того, что происходит у него внутри. Любовь, ведь за нее нужно быть благодарным, не так ли? Но такое отношение Марка только пугало Лафейсона, и никто из них тогда не понимал, что между ними не было этого высокого чувства, была страсть, но у Сорена она переросла в нечто большее. Переросла слишком поздно. Наверное, в этом и была самая большая драма сего фика, хотя их было довольно много, но эта все же имеет лично для меня самое большое значение. Так что же произошло позже? Обида. Сильная обида на жизнь, на судьбу, которая довела человека до болезни. Существует несколько учений, которые предполагают под собой, что любая болезнь идет из головы, и все они в горло утверждают, что злокачественные опухоли образуются от сильной обиды. А что еще мог чувствовать Марк? Откуда ему было взять помощи, поддержки, когда даже собственная семья от него отвернулась? Конечно, осталась сестра, но и взваливать все на нее было бы большой ошибкой. В итоге мы имеем то, что имеем. Да, Марк нашел для себя место, которое смог называть своим домом, но даже это не заставило его пересмотреть свои взгляды на жизнь и перестать смеяться в лицо правилам этого самого дома. И тут я ушла в размышления на тему: так что же такое любовь? По мне, так это полная отдача себя, не прося что либо в замен. Да, это понятие утрированное, грубое, есть много тонкостей, факторов, но, принимая в учет характер Сорена, я поняла, что он бы воспринял ее именно так. Без каких-либо «но», а это сумасшествие в чистом и концентрированном виде. Так почему я избрала именно мозг Марка, как объект поражения? Сорен гордый, он знает себе цену и уважает свой интеллект. Для него потеря разума была бы сродни самого большого провала в жизни, и отсюда его смерть стала именно такой, а не в состоянии недельного бреда на кровати в одном из хосписов. Он должен был быть достоин чего-то другого. Могла бы быть у него счастливая судьба? Он бы смог выжить? У них бы могло что-то получиться с Локи? Нет. Я даю вам точный на этот вопрос. Так что спасение жизни любимого человека и его дальнейшей судьбы было для Марка лучшим вариантом, и именно его я и разыграла. Что же касается «его последней сцены». Помните его фразу про пчел и мух? Не знаю, заметил ли кто-то, но именно пчелы, которые ищут в людях прекрасное, и остановили сердце Сорена.