Текст книги "Anorex-a-Gogo (СИ)"
Автор книги: havewelostjimmy?
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)
Падение
Джерард вырубился на моей постели, он чертовски пьяный, голый, и возможно даже немного психически неуравновешен. Моя ванная абсолютно полностью запачкана, и я с нетерпением жду того, когда смогу там всё убрать. Кроме того, Оуэн в конце концов придёт домой, и я даже не хочу думать о том дерьме, которое меня ждёт, когда он будет здесь.
Мне удаётся засунуть все конечности Джерарда под одеяло. Только когда он весь полностью укрыт, я могу начать думать ясно. Но даже при моей уверенности в том, что ему тепло и удобно, я не начинаю убираться. Я остаюсь сидеть рядом с ним на кровати, прижимая одну из подушек к груди, и смотрю, как он спит. Или лежит без сознания.
Какого чёрта вообще происходит? Я могу думать только о Джерарде, о себе, о Джерарде, о себе, а потом о нас. На самом деле, это страшно – до какого-то дня быть невидимым, а затем на следующий день проснуться и понять, что ты будешь счастлив только от того, если определённый черноволосый мальчик будет держать тебя за руку. Чертовски страшно, если вы меня спросите.
Но самое странное в том, что я совсем не удивлён происходящим. Как будто часть меня всегда знала, что это случится. Я просто всегда знал это.
В течение нескольких следующих минут мой разум сосредоточен на всём этом чистом безумии.
Я не падаю.
За окном снег начинает мягко присыпать землю, закручиваясь в различные узоры, я не могу уследить за всеми. Я смотрю на Джерарда.
Я не падаю. Я не влюбляюсь в него. Это больше похоже на то, как снег присыпает землю...
Расстояние – хорошая штука. Мама вас раздражает? Держитесь на некотором расстоянии от неё, прежде чем начать ругаться, и вы успокоитесь. Друзьям на вас наплевать? Держитесь от них на некотором расстоянии, прежде чем огрызаться. Пьяный голый парень заставляет вас чертовски возбуждаться и смущаться? Держитесь на некотором расстоянии, держитесь на некотором расстоянии, держитесь на некотором расстоянии. Это как грёбаная мантра.
И поверьте мне, ничто не сделает человека более непривлекательным, чем уборка его блевотины. Я опускаюсь на колени, отмывая полы в ванной чуть ли не с целой бутылкой дезинфицирующего средства, которое нашёл под раковиной. Но есть ещё вопрос насчёт его отвратительной одежды, которую я не в состоянии взять руками. Так что я беру из кухни щипцы для салата и с помощью них избавляюсь от пропитанной рвотой одежды Джерарда. После секундных размышлений, я выкидываю в мусорку и эти щипцы. Я даже не могу вспомнить, когда в нашем доме было что-то похожее на салат, так что я надеюсь, что мама не заметит их пропажи.
– Джерард, ты отвратительный ублюдок, – бормочу я, закрывая дверь своей спальни на замок в качестве меры предосторожности. Было бы ужасно, если бы Оуэн или моя мама увидели его лежащим на моей кровати. И так же ужасно, если бы обнажённый Джерард вышел из моей комнаты, а затем, кто-то, вернувшись домой, увидел бы его бледную голую задницу перед холодильником. Я не хотел бы оказаться ни в одной такой ситуации.
Чёрт, здесь холодно, и я снова ловлю себя на мысли о хорошем горячем душе. Тем более, недавно меня домогался парень, провонявший алкоголем, а затем я по локоть вывозился в его блевотине.
Мне. Нужен. Душ. Сейчас.
Но могу ли я оставить Джерарда валяться в обмороке одного на следующие пятнадцать минут?
Я смотрю на Джерарда. Затем на ванную. Затем на часы. Затем снова на Джерарда. Всё, что мне нужно, это душ.
***
Знаете, я даже не могу думать о том, что натворил. Я считаю, что был действительно хорошим, когда помог Джерарду. Я убрал всю его рвоту. Я уложил его в постель. С другой стороны, я просто ужасно повёл себя с мистером Стоксом...
Именно поэтому карма начинает стучать в дверь моей ванной. Хотя это больше похоже на то, что она в неё долбится.
– Фрэнк, ублюдок, открой дверь. Мне реально нужно отлить, – скулит Джерард в моей спальне, стуча кулаком в дверь.
Теперь я реально попал в серьёзную переделку.
Перевод: Я не могу просто забить на парня, который в настоящее время пытается выломать дверь.
– Отвали, – отвечаю я, и фокусируюсь на своих намыленных волосах, уложенных в потрясающий ирокез.
– Я серьёзно, чувак. Либо ты впускаешь меня, либо я ссу на твою дверь.
Думаю, в этот момент мы оба понимаем, что я забыл запереть дверь ванной. Дерьмо.
– О, не переживай, – говорит он, и его голос звучит гораздо более трезво, чем тридцать минут назад. – Дверь открывается. Не обращай на меня внимания, я просто быстренько отолью.
Я перестаю дышать, потому что дверь моей ванной открывается, и он заходит внутрь. Внезапно комната уменьшается раз в 10, и кажется слишком маленькой для двух человек, пар душит меня, как тяжёлое одеяло. Я застываю, проклиная себя за то, что забыл закрыть эту чёртову дверь. Кажется, что проходит час, но на самом деле несколько секунд, пока я стою под душем и слушаю, как Джерард отливает, и это самая длинная струя, которую я когда-либо слышал.
– Ты ссышь, как грёбаная лошадь, – бормочу я тихо, но мой голос эхом отталкивается от кафельных стен.
– Заткнись, Фрэнки, – отвечает он в полголоса, а затем удовлетворённо вздыхает. – Боже, как же хорошо. Теперь перейдём к более важным вопросам. Таким, как одежда и аспирин. Где они?
Я прекрасно понимаю, что мы оба полностью обнажённые, и друг от друга нас отделяет только единственная занавеска для душа.
– Аспирин в шкафчике над раковиной, – выдавливаю я, дыша глубоко и очень быстро.
Когда мне было десять или одиннадцать, я слёг с тяжёлым бронхитом или похожим на него дерьмом. Врачи назначили мне ингалятор, которым я должен был пользоваться в течение трёх месяцев, потому что решили, что у меня астма. Все дети называли меня «Ингалятор-бой», а я аплодировал им за их грёбаную креативность. В конце концов, врачи поняли, что мне нужен не ингалятор, а антибиотики. Грёбаные идиоты разрешили мне ими больше не пользоваться.
Этот ингалятор, наверное, ещё валяется где-то дома. Думаю, он бы мне сейчас не помешал.
Я слышу, как таблетка высыпается из баночки, а затем как льётся вода из-под крана раковины.
– Огромное спасибо. И где моя одежда? – спрашивает он, как только проглатывает аспирин и убирает баночку на место.
Я занят изучением своего вытянутого силуэта, который откидывает моё тело на душевую занавеску. А затем я понимаю, что это значит, что Джерард тоже его видит, и меня накрывает полноценная паническая атака. Мои руки сжимают бутылочку с шампунем, после чего роняют её, а затем я случайно смахиваю ещё три бутылочки с чем-то, и они тоже летят на пол.
– Ты в порядке? – спрашивает он, делая шаг в сторону душа.
– В порядке, – с трудом отвечаю я, ставя бутылочки на место. – Эм... я выбросил твою одежду.
Джерард молчит, что выглядит немного странно. А затем спокойно произносит:
– Если ты действительно хотел увидеть меня голым, что плохо, Фрэнки… – и откидывает занавеску.
Моё сердце останавливается.
Я чувствую себя так, будто больше не являюсь собой. Я не я, пока Джерард легко смотрит на меня, блуждая взглядом вверх и вниз по моему телу, выглядя абсолютно спокойным. Я не я, пока горячая вода падает на мои плечи и спину. Я не я, пока тоже откровенно пялюсь на его голое тело.
– Чёрт... Фрэнки... – шепчет он себе под нос. Он поднимает глаза, и в них будто тлеет огонь.
А затем, я снова я. И я огорчён. Это всё предполагалось как шутка, я уверен в этом. Но я чувствую что угодно, но только не желание рассмеяться, когда он протягивает руки и кладёт их на мою мокрую грудь.
Он криво усмехается, и я чувствую себя так, словно гора наконец-то сваливается с моих плеч.
– Это ирокез? – спрашивает он, изумлённо указывая на мою голову.
Моё лицо приобретает новый оттенок красного, когда я вспоминаю ирокез, который сделал из намыленных волос. Боже, Фрэнк, ты настоящий тупица, знаешь это?
– Сделай мне такой же, – просит он тихо, шагая ко мне под струи душа. Я совершенно неподвижен, мои глаза расширяются, пока он подходит ко мне ближе. И всё, о чём я могу думать, когда он проводит рукой по моим волосам, так это о том, что я словно падаю...
***
Странно, что между нами ничего не произошло? Я не знаю, что думать. Не уверен, но я чувствую больше, чем просто признательность.
Он не пытался поцеловать меня в душе. Не пытался сделать какие-либо саркастические замечания или сексуальные подколы. В смысле, я просто делал ему грёбаный мыльный ирокез. И это было очень трудно, потому что его волосы чертовски длинные. Но мне это удалось, и затем мы по-настоящему смеялись и говорили друг другу о том, как смешно выглядим. Просто смеялись. И на этом всё. Он вымыл волосы. Выключил воду и бросил мне полотенце.
Я хотел чертовски крепко обнять его, потому что это было бы просто... нормально. В самом деле, абсолютно естественно. Но за те минуты, что мы простояли под струёй воды, которая постепенно стала чуть тёплой и заставила пальцы наших рук и ног сморщиться, я почувствовал, что у меня есть не только бойфренд, но и лучший друг. И это значило для меня гораздо больше, чем мыльный ирокез или поцелуй.
Мы стоим перед затуманенным зеркалом, полотенца обёрнуты вокруг наших бёдер, и на лицах всё ещё сияют улыбки. Он поворачивается ко мне и целует. На вкус этот поцелуй гораздо приятнее, чем поцелуй с пьяным Джерардом. В действительности это вообще не Джерард, это мой Джи. И его поцелуй сладкий и мягкий. Потрясающий.
– Мне так чертовски жаль, – выдыхает он в мои губы.
Я просто крепче прижимаюсь к нему, чтобы удержать от разговора. Я не хочу разговоров, я не хочу его извинений. Я просто хочу быть нами, и ничего больше, потому что так я чувствую себя в безопасности. Я чувствую себя в такой, такой безопасности...
Мой прекрасный беспорядок
Мы ни о чём не разговариваем. Нет причин, почему я оказался дома на час раньше. Как он попал в мою комнату, не говоря уже о моём доме. Почему он был так пьян, что не мог даже стоять прямо.
Мы молчим в нашем собственном мире.
«Ты был очень метким, когда блевал», – я объясняю ему, почему выбросил его одежду, а потом даю что-нибудь из своей. Все мои штаны слишком короткие для него, потому что я хоббит, поэтому в итоге он оказывается в моих боксерах и футболке. В том, как он выглядит, есть что-то волнующее. Он снова ложится на мою постель, и его глаза закрываются.
– Моя голова ужасно болит, – бормочет он себе под нос, подложив руки под голову. Думаю, он, возможно, пробормотал ещё что-то вроде: «Мне нужно выпить», но я не расслышал его. Эта мысль огорчает меня намного больше, чем я могу признать. – Мне очень жаль.
Я просто дышу, предпочитая игнорировать его всевозможные слова. Мои веки закрываются, и меня обволакивает это тёплое мягкое предчувствие сна. Я не мог спать нормально в течение семи лет. И это звучит кошмарно и неубедительно, но я мог бы совершенно нормально поспать некоторое время прямо здесь. В смысле, я с Джерардом. Я мылся с Джерардом. Я почти засыпаю с Джерардом. Кажется, в последнее время я делаю с ним всё, что угодно, совершенно не заботясь о последствиях.
Моя голова на его животе. Каждый раз, когда он вдыхает и выдыхает, моя голова медленно поднимается вверх и вниз. Щека нагревается от его кожи, которую я могу чувствовать сквозь тонкую зелёную футболку. Его пальцы снова в моих волосах, и кажется, что им там самое место. Мы – это мы, и никто больше.
– Фрэнки, – он глубоко вдыхает, а затем зевает, – этим вечером я собираюсь позаботиться о твоей безопасности.
Я хочу, чтобы он снова спел. Я почти, почти прошу его об этом. Но вместо этого говорю: «Просто спи», потому что сам уже почти провалился в сон. В любом случае, его дыхание, как колыбельная. Вдох, выдох, вдох, выдох, вдох.
Внизу хлопает дверь. Я открываю один глаз. Кто-то сейчас поднимается по лестнице. Футболка Джерарда задралась, и моя щека прилипла к его животу. Мои руки обёрнуты вокруг его талии. Его пальцы находятся в моих волосах. И я не хочу двигаться.
Дверь моей комнаты открывается. Когда мы отперли её? Заходит мама. Моя щека лежит на тёплом животе Джерарда, и он всё ещё крепко спит. Несколько секунд она смотрит на нас с выражением чистого удивления на лице, не понимая, что мои веки чуть приоткрыты, и я не сплю. Затем, её лицо немного смягчается, и она слегка улыбается. Как улыбаются люди, когда видят маленьких трёхлетних детей, держащихся за руки. Она выходит на цыпочках из комнаты, не желая вмешиваться. Предполагаю, она думает о том, что отчитывание меня за оскорбление мистера Стокса может подождать.
Эта женщина святая.
***
Но я просыпаюсь один, спустя, может час. Нет, два. Сейчас почти пять вечера. Я встаю с постели, голова кружится от голода, потому что я не помню, что или когда я ел в последний раз. Меня накрывает паника. Где, блять, Джерард?
Конечно, я спотыкаюсь, вставая с кровати, и иду к лестнице, протирая глаза. Когда я прохожу мимо зеркала в прихожей, то замечаю, что одна половина моих волос прилипла к щеке, а другая – торчит в миллионах различных направлений. Я игнорирую это, спускаюсь по лестнице, дважды спотыкаясь о собственные босые ноги, и оглядываю переднюю часть дома мутным взглядом. Всё о чём я могу думать – он ушёл, он снова ушёл. Почему, чёрт возьми, я продолжаю всё это с собой делать? Я позволяю себе быть с Джерардом, позволяю себе быть с ним самим собой. Это выходит за рамки границ «Быть невидимым». И затем он снова оставляет меня, одинокого и запутанного.
– Я художник.
Клянусь, этот голос заставляет меня остановиться, а сердце – успокоиться. Я почти вслепую иду на его голос, останавливаясь у кухонных дверей. И вот он, одетый в мои голубые боксеры и зелёную футболку. Во мне перемешивается радость и исступлённый восторг от того, что я просто вижу его здесь, реального и настоящего.
Он сидит за кухонным столом, тонкие пальцы обёрнуты вокруг чашки с кофе, волосы запутаны в беспорядке. Прямо напротив моей матери.
Моя первая мысль: «Вот, чёрт». Есть моя мама – весёлая, светлая, совершенная. Терапевт. И есть Джерард – бледный, ссутулившийся, немного с похмелья. Катастрофа.
Но потом я замечаю, что они разговаривают. Просто разговаривают, как и все обычные человеческие существа. Он рассказывает о том, что он художник, что женщина по имени Елена учила его рисовать, когда ему было около трёх. И моя мама ведёт себя странно нормально. Её волосы собраны в хвост, и она немного вспотела. Она внимательно слушает, но я понимаю, что она не пытается подвергать его слова психоанализу или чему-то подобному. Она просто заинтересована, на этом всё.
Я смотрю на них словно другими глазами, будто если бы не знал их. Я автоматически выделяю недостатки Джерарда. Он выглядит растрёпанным, немного потускневшим, неопрятным. Весь воздух вокруг него как будто кричит: «Ты смотришь на моё лицо, ну а мне на тебя наплевать». Но каждый из этих недостатков я вижу как совершенное несовершенство. Он – мой прекрасный беспорядок.
– Что ты рисуешь? – спрашивает мама. Она выглядит спокойной и расслабленной, сидя и с удовольствием болтая с парнем, которого она нашла спящим со своим сыном. И это, конечно, меня чертовски запутывает.
Я могу сказать, что он на самом деле задумался. Спустя минуту он, наконец, отвечает.
– Я рисую комиксы. Разные каракули в основном. – Затем он делает глоток своего кофе, рассматривая различные слова, плавающие в его мозгу. Он смело встречается с ней взглядом. – Сейчас я рисую вашего сына.
Я вижу, как её рот приоткрывается, и лицо выражает то же удивление, что и моё сейчас.
– Моего сына? – переспрашивает она, её голос звучит мягко.
Он кивает, и его лицо совершенно серьёзно. Для меня это выглядит довольно странно, потому что я привык видеть его улыбающимся или ухмыляющимся.
– Ты и Фрэнки... кто вы именно? – спрашивает она.
– Кто мы? – говорит он, выглядя немного смущённо. – Мы не кто-либо.
Я признаю, что это больно. Реально ужасно. Как будто звезда взрывается в моей груди, превращаясь в чёрную дыру.
– Или ничего из того, что является обычным. Мы – это просто мы, – продолжает Джерард.
Он смотрит настороженно, боясь того, что сказал ей. Я не думаю, что он вполне понимает, что значит её вопрос. Я не уверен, что она понимает, о чём спрашивает.
Мама выглядит так, будто пытается проанализировать его ответ, найти какой-то скрытый смысл, но его там нет. Всё просто и понятно. Мы – просто мы.
Она вздыхает.
– Фрэнки... Фрэнки – другой, Джерард. Он никогда не играл с другими детьми, он никогда не приводил друзей в гости. Он как будто... не в этом мире, знаешь? С ним что-то происходит на протяжении многих лет, что-то, отчего он пытается спрятаться, и он возвёл вокруг себя много стен. Иногда у меня такое чувство, что он в ловушке собственного сознания, он не... он отказывается жить в реальности. Он не говорит со мной. Я перестала пытаться заставить его открыться. Но Фрэнки, он иногда пугает меня. Я.... я понятия не имею, что происходит в жизни моего сына. Но ты.... По какой-то причине он впустил тебя в свою жизнь. Или, может быть, не впустил, не знаю. Но он изменился, Джерард, в нём произошла большая перемена, потому что он начал... общаться... с тобой. И я хотела бы сказать, что он стал счастливее, но не думаю, что это на самом деле так. Он действительно никогда не был счастлив. Но он другой. Всё, что я знаю – он другой. – Она глубоко вздыхает и смотрит на Джерарда, спокойно потягивающего кофе. – Я думаю, что ты мог бы сделать его счастливым. Кем бы вы двое ни были, у ваших отношений есть огромный потенциал сделать его счастливым. И это всё, что я хочу для Фрэнки. Всё, что я хочу, – чтобы он нашёл своё счастье, которое потерял где-то по пути. Помоги ему найти его.
Она чуть не плачет. Джерард выглядит очень спокойным, серьёзным и отзывчивым, что делает его лицо красивее, чем я когда-либо видел.
– Линда, – говорит он, и его голос звучит уверенно, – Фрэнки очень много для меня значит. – Он, кажется, снова подбирает слова. А затем просто говорит: – Не волнуйтесь о нём.
Я не знаю, сколько ещё хочу услышать. Так что я тихо удаляюсь в свою комнату.
Тревожная правда
Джерард расхаживает по моей комнате. Каждые несколько секунд он останавливается и смотрит на меня, разглядывая под одним или другим углом. Это заставляет меня смущаться сильнее, чем когда-либо раньше. И я чувствую себя супер счастливым, просто наблюдая за тем, как он ходит по комнате, затем разворачивается, останавливается, изучает меня, и шагает обратно к шкафу. И повторяет эти действия снова и снова.
– Повернись налево, – бормочет он, сам в свою очередь, отступая вправо.
Я сижу посередине своей кровати, она не заправлена, потому что мои простыни провоняли алкоголем и потом, из-за чего я закинул их в стиральную машинку. Джерард заставляет меня позировать ему для живого натюрморта. Он сказал, что в последнее время спас меня от кучи дерьма, так что я ему должен. Я кратко возразил, но, чёрт возьми, полагаю, он прав. И вот я здесь, поворачиваюсь налево.
– Ещё левее, – говорит он, нетерпеливо поворачивая меня за плечи. Он бормочет что-то о том, что свет не очень хороший. – Боже, Фрэнки, у тебя что ли синдром дефицита внимания и гиперактивности? Прекрати крутиться.
Я чуть не смеюсь, пока он разочарованно тянет себя за волосы, но решаю, что если я всё же это сделаю, то он может укусить меня или ещё что-то.
– Я ничего не могу с собой поделать, – бормочу я, – ты заставляешь меня волноваться, когда расхаживаешь по комнате и так смотришь. И кроме того, ты ведёшь себя, как страдающий ОКР*.
Он выдавливает из себя улыбку.
– Я – художник, – отвечает он театрально, смеясь над самим собой, а затем возвращается к изучению меня.
Я пожёвываю кольцо в губе и слежу взглядом за его ссутулившейся фигурой, перемещающейся по комнате. Он выглядит глубоко сосредоточенным. Оуэн дома, сидит и сердится в своей комнате, потому что я в конечном итоге не получил наказание за оскорбление Стокса и за то, что свалил с уроков (но я должен извиниться перед ним завтра). Мама «случайно» поднимается вверх вниз по лестнице каждые несколько минут и вероятно, прислушивается, чтобы убедиться, что мы с Джерардом ведём себя хорошо. Как будто нам всего по пять лет, только между нами чертовски больше сексуального напряжения и меньше игрушечных машинок. Несмотря на тот факт, что она, очевидно, знает, что я с нетерпением жду официальной «исповеди» перед ней.
Я до сих пор помню тот «разговор», когда мне было 10. Я имею в виду тот страшный «Убей-меня-сейчас разговор о сексе». Только моя мама была в миллион раз хуже, чем ваша, уверяю.
– Фрэнки, милый, ты знаешь, что это за человек, который вчера пришёл в офис твоей мамочки? Знаешь, что он находится в тяжёлой клинической депрессии, потому что его жена ему изменяет, а женщина, с которой он изменяет ей, забеременела и заразила его хламидиозом?
– Да, мам.
– Ну, если ты будешь заниматься сексом, то в конечном итоге станешь, как он. Одинокий, подавленный, погрязший в больничных счетах, алиментах и детском дерьме. Понял?
– Да, мам.
А люди ещё удивляются, почему я был (и остаюсь) таким грёбаным ребёнком.
Это заставляет меня думать о сексе в целом. Не самая приятная тема для кого-то, как я. Я не девственник. И это не является большой новостью. Хотя, в отличие от большинства детей, у меня никогда не было выбора – потерять её или сохранить. Моя девственность была тем, что я потерял вынужденно, прежде чем был готов к этому. И я потерял её с огромным количеством слёз. По большей части, я стремлюсь забыть это.
Можно свободно сказать, что у меня есть своего рода отвращение к акту. В смысле, я рос, опасаясь ночей, когда Оуэн врывался в мою комнату и заставлял меня отправиться в те места, где ребёнок никогда не должен бывать. Образно говоря, конечно, потому что это ни разу не выходило за пределы моей комнаты. Я никогда не занимался сексом без боли или онемения. Я никогда не занимался сексом, испытывая любовь, любопытство или даже смущение, как это и должно быть. Короче говоря, я никогда не занимался сексом ни с кем, кроме Оуэна. Но часть меня всегда хотела, чтобы это было неловко, заставляло краснеть, и прошло с кем-то для меня особенным.
Так что можете судить меня, но я грёбаный романтик.
Джерард полностью погружён в свои мысли, так что я открыто смотрю на него, созерцающего меня под новым углом. Я думаю о сексе. Я думаю о Джерарде. Я думаю о сексе с Джерардом. По некоторым причинам я даже не смущаюсь от того, что думаю об этом так открыто (и я знаю, что это было бы прекрасно). Возможно, сегодня мы пережили столько всего, что это больше не имеет такого значения. Наши отношения странные – мы несколько раз видели друг друга совершенно голыми и уязвимыми (и всё это в один день), но я даже ничего не знаю о его друзьях. Кажется, мы пренебрегли смущением ещё с того первого дня, когда он застал меня за тем, как я блевал сэндвичем мистера Стокса в школьном туалете.
– Ты не девственник, – тихо говорю я, когда он присаживается со своим потрёпанным альбомом. Я не смущаюсь, и это не вопрос. Он источает опытность. Это то, что я просто знаю.
Он смотрит на меня с осторожной заинтересованностью. Он тоже может ощутить эти перемены. Но, как и я, он, кажется, понимает, что тут нечего смущаться. Я заботился о нём пьяном. Он видел меня слабым и униженным несколько раз за последние две недели. Чёрт, он даже был причиной моей слабости раз или два.
– Нет, не девственник, – отвечает он, наконец, начиная водить карандашом по бумаге. Затем, подумав, он встаёт и снова подходит ко мне. – Сними рубашку, – добавляет он, протягивая руки к пуговицам.
Я подчиняюсь ему, до сих пор не стесняясь, когда он помогает мне отбросить рубашку в сторону и проводит худыми руками по моей груди. Я стараюсь не ёрзать, пока Джерард беспрепятственно прикасается ко мне, отчего я ощущаю покалывание и вспыхиваю, как спичка. В то же время мне интересно, как долго продлится моя уверенность в том, что я много для него значу, как он сказал моей маме, и останется ли эта уверенность со мной сегодняшней ночью. Или, может быть, она пришла из-за того, что он рисует меня, и это, чёрт возьми, тоже что-то значит.
Проходит минута. Две. Я смотрю на снег, кружащийся за окном в потемневшем небе. На этот раз я не думаю о том, каким должно быть жирным выгляжу для него, или что я ел в последний раз. Вне тела, вне разума.
– А ты? – спрашивает Джерард, и его взгляд всё ещё обращён на бумагу. В отличие от меня, он не уверен. Я не источаю опытность. Я, фактически, источаю незрелость. Он поднимает глаза, ловит мой взгляд пару раз, но возвращается обратно к наброску. Я смотрю на него и понимаю, что доверяю ему.
– Нет, – отвечаю я, и могу слышать этот опечаленный тон, который сквозит в единственном слове.
Он кивает. Его взгляд проходится по моей ноге, и я почти чувствую там странное покалывание, пока он рисует мои джинсы и босые ноги.
– Мне было семнадцать, – добавляет он.
Я пытаюсь вспомнить первый раз, когда Оуэн вышел за рамки простых касаний. «Тсс, Фрэнки, это всего лишь я. Тебе будет приятно, обещаю». Это не было приятно. Это было больше похоже на то, как будто кто-то разрывает меня на части. В течение недели у меня были проблемы при ходьбе, но всё было бы гораздо хуже, если бы я пытался мешать ему делать всё, что он хотел. Он всегда был старше, и я всегда боялся.
– Мне было тринадцать.
На долю секунды карандаш перестаёт двигаться, и это единственный видимый признак того, что он потрясён.
– Серьёзно? – спрашивает он, и я киваю. Он продолжает рисовать при тусклом свете от моей настольной лампы. – Ты когда-нибудь пожалел об этом? В смысле, что потерял девственность так рано?
– Да, – честно отвечаю я. Я изучаю тени на ковре, отбрасываемые его ссутуленной фигурой. Из зала приближаются шаги моей матери, останавливаются у моей закрытой двери, а затем снова удаляются. – Я не хотел её терять. Знаешь, это просто случилось.
– Это всегда просто случается.
Я хочу сказать ему, что не для меня. Для меня «это просто случилось» не так, как для других людей. Но конечно, я не говорю ему об этом.
– Кто это был? – он задаёт свой следующий вопрос, и это определённо то, чего я не ожидаю услышать.
– Просто какой-то парень... никого важного, – лгу я.
Джерард смотрит на меня, приподняв брови.
– Твоим первым был парень? – я киваю. – Но ты же был таким молодым.
– Был, – соглашаюсь я, – и в течение долгого времени я не думал, что когда-нибудь снова смогу всё чувствовать.
Он роняет карандаш.
– Пэнси, ты просто грёбаный ребёнок, знаешь это?
И мне как-то удаётся засмеяться, потому что с ним я честен, честнее, чем с кем-либо за всю свою жизнь.
Ещё пара минут проходит в тишине. Они превращаются в десять, затем в двадцать. Я сосредотачиваюсь на том, чтобы оставаться хорошим натурщиком. Я так стараюсь, что начинаю дрожать, а мышцы от напряжения застывают.
– Подними глаза, – говорит Джерард. – Нет, на меня, – и я подчиняюсь. Я смотрю прямо ему в глаза, до сих пор не решив, карие они или зелёные при этом освещении, стараясь оставаться неподвижным, но я всё ещё дрожу. Это даже не сразу приходит мне в голову, что, может быть, я дрожу из-за той правды, которую только что открыл ему. Может быть потому, что я боюсь того, что он узнает больше, и я окажусь просто засранцем из-за того, что всё скрывал. Может быть, потому, что я на самом деле очень голодный.
Может быть потому, что в этот момент мы смотрим друг на друга с такой убивающей честностью, что я боюсь потерять себя. Мне, может и не нравится то, кем я являюсь, но это всё, что у меня есть. И потерять то, что повреждено, значит потерять себя полностью. И вот что пугает меня сильнее всего в тот момент, пока его сухие губы складываются в кривую усмешку, которую я так люблю.
– Давай сделаем перерыв, – предлагает он, тихо поднимаясь со стула. Я остаюсь неподвижным, пока он подходит и залезает на кровать, встречаясь со мной посередине. И может быть, позже я буду отрицать, что был тем, кто подался вперёд первым, но когда наши губы встречаются, это те губы, которые я, безусловно, неумолимо люблю.
*ОКР – Обсессивно-компульсивное расстройство, при котором человека постоянно что-то тревожит. Типичное поведение, связанное с ОКР, это когда человек многократно моет руки, делает одни и те же вещи.
