Текст книги "Чемпионы Черноморского флота (СИ)"

Автор книги: Greko

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 21 страниц)

Глава 21

Вася. Кумыкская равнина и крепость Внезапная, сентябрь 1838 года.

Известие о присоединении 5-й роты карабинеров к отряду командира 2-й дивизии генерал-майора Крюкова было воспринято егерями-соперниками с обидой и завистью. Считалось, что в походе весело. Есть перспективы. И, вообще, сменить обстановку было здорово. Краткие вылазки за фуражом, не обходившиеся без перестрелок с горцами – вот и все разнообразие жизни солдат в тягомотине гарнизонной жизни.

– Эх, засиделись мы, засиделись. Давно в поход не ходили. Повезло карабинерам, – вздыхали егеря. – Полчарки спирту каждый день[1]. И копеечку походную заплатят.

Куринский полк действительно «засиделся». Осторожные действия командования последних лет, скромные экспедиции малыми силами вглубь Чечни и Дагестана, часто обходившиеся бессмысленным сожжением аулов после недолгой перестрелки, бесцельное расходование патронов – все это накладывало печать робости и вялости на войска. И воодушевляло врага некой незаконченностью всех усилий. Страдали и чувства солдат. Для них полк, батальон, честь, боевая репутация части, к которой они принадлежали, составляли предмет гордости. Об этом им то и дело вещали старые солдаты и навещавшие казармы отставники. А чем было гордиться? Потерями из-за предательских выстрелов по колонне во время движения? Все мечтали столкнуться с многочисленным врагом, чтобы доказать свою храбрость.

Ждать куринцами придется недолго. Скоро Шамиль им покажет, что такое настоящая кавказская война. Но не в этот раз. Солдаты не знали, что их ожидал очередной бесславный поход.

Не ведая будущего, карабинеры радовались как дети. Все были воодушевлены, полны ожиданий. Возбуждение долго не проходило, несмотря на ругань отделенных унтеров. Будущие потери и лишения никого не пугали.

– Ноги разомнем и постреляем от души! Покажем горцам Кузькину мать! – шумели полночи в казарме накануне выступления.

Рано утром с подоткнутыми по-походному спереди полами шинелей солдаты спешно выбегали из казарм. Лосев выстроил своих карабинеров на площади покоем вокруг аналоя. Старик-священник отслужил напутственный молебен, потом окропил святой водой. В Васю попала целая струя.

– Благоприятное предзнаменование, – зашептали сослуживцы.

«Ага, ходи теперь мокрый все утро!» – подумал Вася, но вслух ничего не сказал. Кто знает, как воспримут? А вдруг как богохульство?

Обозлившись, он пропустил мимо ушей напутственную речь командира батальона. Но вместе со всеми закричал ответное «ура!», которое поддержала криками вся штаб-квартира, высыпавшая на плац несмотря на раннее утро. Все прощались и крестили отбывавших. Даже егеря из 13-й роты. Женщины из слободки плакали и махали платочками. Под веселые звуки марша в исполнении полкового оркестра походной колонной рота покинула военный городок.

Шли ускоренным маршем. Скорость движения задавали Манька с Буланкой, шустро тащившие артельную повозку с месячным запасом соли, сала, капусты, лука, моркови и уксуса. Полковые лошадки весело тянули провиантские двухосные фуры с сухарным запасом и повозки с патронами, громыхавшие артельными котлами на задке, а также с солдатскими винными порциями и палатками для офицеров (солдатам палаток не полагалось). Пока поспевали за ротными любимицами. Солдаты бойко шагали с ними наравне. Сентябрьское солнышко мягко грело. Вася ехал как король на козлах артельной повозки. Жизнь налаживалась.

Вышли на кумыкскую равнину. Она считалась мирной. Местные князья и уздени были приведены к покорности еще семь лет назад. В их имениях часто останавливались русские офицеры. Пили дурной чай и делились новостями из столицы, куда многие кумыки-князья успели наведаться за прошедшие после последнего восстания годы. Но Лосев не обольщался. До крепости Внезапной, где собирался отряд Крюкова, оставалось не более тридцати верст. Поручик надеялся избежать ночевки в чистом поле, не без оснований опасаясь нападения чеченцев.

Коварные горные речки решили по-своему. Они, эти порой неспешные, а порой стремительные потоки, были непредсказуемы. Стоило в горах пройти дождям, и уровень воды мгновенно поднимался, заливая броды. Так вышло и в этот раз.

Высокие крутые берега Аксая миновали свободно, используя зыбкий мост у скромного укрепления Таш-Кичу и любуясь на замок кумыкского князя Муссы Хасаева с квадратными башенками по углам. Следующая река, Яман-су, задержала роту. В обычное время в ней было по колено, но отряду не повезло. Мутная, непригодная для питья вода поднялась и теперь стремительно неслась к Аксаю.

– Будем наводить переправу, стройте козлы, – приказал Лосев.

Застучали приготовленные к походу топоры. Солдаты, раздевшись до пояса и поддерживая друг друга, полезли в воду. Кое-как перекинули через поток шаткие мостки. Переправили обоз без потерь, хоть и страху натерпелись.

Устроили привал. Карабинеры составили ружья в козлы. Уселись ровными рядами повзводно на траву. Полезли в ранцы. Достали светло-коричневые сухари. Лосев уселся на барабан и подкреплялся приготовленной женой снедью.

– Выбились из графика, – пожаловался он ротным обер-офицерам. – Юнкер Всеволожский. Забирайте первый взвод и бегом вперед до следующей реки. Боюсь, Ярык-су доставит нам проблем. Если все будет так, как я думаю, озаботьтесь заблаговременно материалом для моста. С собой берите артельную повозку. Девяткин – парень сообразительный. Он вам поможет.

Вася вздохнул. Чуть-что – сразу Девяткин! Пока он готовил повозку к отправлению, солдаты быстро нарвали травы для своих любимых лошадок и сложили ее в повозку. Будет чем подкормить Маньку с Буланкой.

Тронулись. Всеволожский явно манкировал физподготовкой. Быстро начал задыхаться. Покраснел и проклинал себя, что не захотел покупать лошадь. Говорил же ему поручик: «В походе верхом сподручнее. Так у нас принято среди офицеров вопреки строевому уставу». Так нет! Решил добиваться от взвода уважения личным примером и вышел из крепости на своих двоих. Он не исключал, что поручение поручика – своего рода проверка на прочность. Или урок на будущее. Тут он споткнулся и растянулся на земле.

Вася подъехал к нему. Соскочил с козел. Усадил на свое место.

– Отдохните! Я задам темп! Ну, что ребята? Марш-бросок с полной выкладкой по пересеченной местности?

– Чудно говорит унтер, – пожаловались отделенным запыхавшиеся солдаты.

– Математик! – со значением ответил помощник взводного. – Давай, Вася, покажи, как ногами шевелить надо!

– С превеликим удовольствием!

Вася выбежал вперед и показал класс. Конечно, из-за высоких сапог в норматив – пять км за 21 минуту – он не уложился, но к реке привел взвод быстро. Уморил солдатиков, непривычных к такому темпу. Все попадали на бережок, переводя дыхание.

– Здоров ты бегать, Василий! – с уважением выдавил через пересохшее горло унтер и приложился к «травянке» – высушенной тыкве, заменявшей ему манерку.

– Ты бы не пил, а прополоскал горло, – посоветовал Милов.

– Что скажите, Девяткин? – обратился к нему юнкер, кивая на реку.

Ярык-су кипела. По воде несли коряги-карчи[2]. Не то что брода, возможности навести мост не было. Эти карчи его снесут за милую душу.

– Зря бегали.

– И что делать? – побледнел Всеволожский. Мысль о том, что он не выполнит приказ командира, повергла его в ужас.

Унтеры собрались в кружок. Закурили трубочки с разрешения юнкера.

– Карабинеры переправятся. Не впервой. С обозом – беда. Когда лошадь в воду заходит, она дно щупает копытом. Ступает осторожно, но уверенно. Но в постромках да в оглоблях может перевернуть фуру.

– Артельную повозку не дам утопить! – вмешался Вася. – Канат нужно заводить.

– Правильно! А офицерам на лошадях – встать в воде чуть ниже течения и подхватывать тех, кто по глупости оступится. Переправа через кавказскую реку – дело щекотливое. Но выполнимое.

– Так что? Будем отряд ждать?

– Канат есть у тебя? – спросили Васю.

– Нет. Только тонкая веревка. Крепкая, но человека не удержит.

– Вот и славно, – вмешался Всеволожский. – Насколько я слышал, вы отменный пловец. Переберитесь на тот берег с бечевой. Потом вытянете с ее помощью канат. Его бухта обязательно найдется у артиллеристов.

«Вот вам и „благоприятное предзнаменование“, – вспомнил Вася утренний душ из святой воды. – Как начал день в мокром, так и закончу».

– Не боись, Вася! Вожжи свяжем. Тебя подстрахуем!

– Страхуйте! Страхуйте! Не дай бог меня коряга по голове огреет!

Вася вошел голым в ледяную воду, опасливо выглядывая в потоке страшные карчи. Мост против них не устоит, но Милов – не деревяшка, может или оттолкнуть, или пропустить мимо сучковатую корягу. Но хотелось бы этого избежать.

Отталкивать не пришлось. Пришлось ловить. Неожиданно солдаты увидали, что река несла баранов! Чью-то отару смыло в воду.

– Вася! Хватай и на берег! Баранта!

Несколько смельчаков тут же бросились на помощь. На берегу быстро выросло министадо из полумертвых овец. Ноги их не держали. Обессиленные, с свалявшейся мокрой шерстью, они лежали на траве, вытянув морды и открывая шеи, будто предлагая их немедленно зарезать.

– Полопаем вечером крошенки! – веселились карабинеры.

Оледеневший Вася добрался до противоположного берега. Стал носиться туда-сюда, чтобы согреться. И ругался сквозь зубы: последний спасенный баран его укусил. Впрочем, не велика цена за подъем репутации в роте. На руках, конечно, носить не будут, зато «наше вам с кисточкой» обеспечено, когда переправятся.

Угадал верно. Когда гей-парад трехсот мужиков, перебиравшихся через реку без штанов, но в фуражках, а также с ружьями и шинелями над головами, завершился, когда практически на руках перенесли фуры и повозки и убедились, что с любимыми лошадьми все в порядке, к Васе потянулся народ выразить ему свое почтение. И последовало два десятка приглашений отведать загадочной «крошенки».

Блюдо сие не имело четкой рецептуры. Каждый импровизировал на свой лад, уверяя, что именно у него – самое то. Представляло оно из себя некий винегрет из кусочков мяса и всего, что под руку подвернулось – ломаных сухарей, лука, чеснока, перца, картофеля, сала и воды. Готовилось в манерке на костре. Выходило нечто вроде пудинга – густое и клейкое варево, осилить которое мог исключительно солдатский желудок[3]. Зато выгодно отличавшееся от традиционной каши из сухарей – «ряпка» или «тюри».

Лосев понял, что план дойти за сутки до Внезапной полетел ко всем чертям. Потому приказал строить лагерь. Повозки выставили стеной с южной и восточной стороны, как наиболее чеченоопасных направлений. Западный фланг прикрыла ледяная река. А с севера под усиленной охраной оставили пастись стреноженных лошадей. Впрочем, одного присутствия там Маньки и Буланки было достаточно, чтобы не волноваться. Строгий пригляд был обеспечен.

Перед тем, как приступить к приготовлению ужина, полагалось выдать роте винную порцию. Спирт везли бурдюках, пропитанных нефтью. Разводили его водой. В итоге, получалась молочного цвета жидкость, единственной ценностью которой была крепость. Водку наливали в ведро. Солдаты по очереди подходили, зачерпывали кружкой и употребляли. Перекрестившись и крякнув, отходили к кострам готовить свою «крошенку».

… Лагерь угомонился. Люди, сморенные купанием в холодной Ярык-су, быстро заснули у костров. Вася устроился под артельной повозкой, полный решимости защищать ее даже храпом. Подстелил себе конскую попону, укрылся шинелью. Сон мгновенно его накрыл, как в детстве мама одеялом.

Глубокой ночью его разбудил крик часового с другого конца лагеря: «Слушай!». Вроде, и раньше кричали, а сейчас почему-то взял и проснулся. Он заерзал. Решил встать и отлить. Поднялся и замер.

В нескольких метрах от повозки, еле видный в отблесках бивуачных костров, стоял совершенно голый мокрый дрожащий человек. Его единственным нарядом был ремень на поясе, на котором болтался кинжал. Лысый череп выдавал в нем чеченца. Он настолько окоченел в ледяной воде, что не мог справиться с руками. Пытался ухватиться за рукоятку кинжала, но ничего не выходило. Сведенные судорогой пальцы не слушались.

«За баранами пришел? Поздно, батенька, всех слопали – осенила Васю „гениальная“ мысль. – Нет. Какие бараны? Он же нас резать приплыл!».

Милов оглянулся на близ стоявшего часового. Тот повис на своем ружье, ни на что не реагируя.

«Спит, собака!» – догадался Вася.

Он подхватил попону с земли и приготовил свой горлорез. Шагнул к чеченцу.

На глазах горца стояли слезы. Он все также трясся и был совершенно беззащитен.

Вася накинул на него попону, плотно обернул и вынул чужой кинжал из ножен. Осмотрел и далеко зашвырнул в реку. Начал энергично растирать чеченца. Тот что-то мычал, стуча зубами.

– Сейчас согреешься, и я тебя отпущу. Чтобы духу твоего после этого здесь не было. Якши?

Чеченец вряд ли его понял. Все также дико вращал глазами и скалил лицо в страдальческой гримасе. Наконец, смог выдавить из себя:

– Давелла гаккец![4]

– Давела не давела, проваливай!

Вася не стал унижать пленника пинком под зад, хотя очень хотелось. Мощный мужик. Перебрался в одиночку через речку. Достоин уважения.

– Топай, басурманин, пока я добрый!

Коста. Окрестности Туапсе, август 1838 года.

Я, не жалея, гнал коня во весь опор. Те, кто смог отправиться со мной, давно отстали. Вылетел на галечный пляж. Боливар тут же сбросил скорость и осторожно подошёл к самой кромке бескрайнего синего пространства, совсем не похожего на привычные ему реки. Понюхал соленую воду. Он не боялся моря. Он уже дважды плавал на приличное расстояние. Когда огибал устье злой Бзыби и когда его грузили на люгер «Геленджик». Плавать ему понравилось. Мягкая волна плескалась у его стройных ног, даря приятную прохладу.

Я вертел головой, высматривая турецких контрабандистов. И к своему ужасу увидел, как невдалеке отплывает одна кочерма. Выскочила как черт из табакерки из густых зарослей, подступающих к самому берегу. Задержать ее не было никакой возможности. Я был уверен, что Белл на ее борту.

Не задумываясь и на секунду, тронул коня, отправляя его воду. Боливар поплыл, изящно перебирая ногами. Я склонился к его шее, приготовив револьвер.

Ноздри коня торчали над водой. Он был спокоен и уверен в своих силах. Слушался команды. Я направил его наперерез курсу кочермы. Теперь все зависело от ветра. Если утренний бриз заполнит парус корабля, мне его не догнать. Если же нет, оставался шанс нашпиговать тушку Белла свинцом.

Турки заметили меня. Убрали весла и ловко повернули свое «корыто» в сторону открытого моря. Кочерма набирала ход. Парус наполнил ветер. Разрыв между мной и Беллом стремительно увеличивался.

Я в бессилии застонал, отказываясь верить, что все кончено. Еще оставалась надежда, что или ветер стихнет, или выскочат откуда не возьмись бравые азовцы на своей ладье. И тогда Беллу не скрыться. Но все было тщетно. Кочерма удалялась. Конь все больше уставал. Он и так выложился, пока несся галопом к берегу. Нужно было разворачиваться и возвращаться. В последнюю секунду перед тем, как прекратить заплыв, я увидел, что на корме около рулевого возник англичанин, рядом с которым начал устраиваться кто-то из команды с ружьем. Я стал барахтаться на месте. Смотрел не отрываясь. Белл улыбался. Потом отвел ружье приготовившегося стрелять турка. И сначала взмахом руки приказал ему удалиться и не тратить понапрасну пули, а потом насмешливо помахал мне той же рукой на прощание. Оставалось лишь выдать малый боцманский загиб и признать свое поражение. Поплыл обратно к берегу.

Зачем я устроил гражданскую войну на землях шапсугов? К чему были все эти смерти, если главный виновник преспокойно плывет себе к турецким берегам, чтобы потом отправиться в свой промозглый Лондон? Наверняка, издаст книжонку о своих невероятных приключениях в Черкесии и затмит славу Спенсера. И будет хвалиться в гостиных перед изнеженными английскими дамами, повествуя о своих подвигах. Как он оставил с носом одного грека, чересчур много о себе возомнившего…

Боливар издал странный звук. Плавный ход его заплыва нарушился. Я сполз с его спины и поплыл рядом, уцепившись за гриву, чтобы облегчить ему возвращение. Но не тут-то было. Он явно заволновался. Чуть не погрузился в воду с головой. Испуганно заржал, захрипел, раздул ноздри. Я попытался поддержать ему голову, как-то помочь, спасти… Дергал за повод. Ругался. До берега уже немного. Нужно еще чуть-чуть усилий.

– Ну давай же, Боливар! Ты сможешь!

Боливар не смог. Глубина начиналась почти у самого захода в воду. Нам не хватило каких-то метров двадцати. Конь забился и сразу погрузился с головой…

Я, не отпуская тонкоременную узду, нырнул за ним. Боливар стремительно погружался вниз. Уже не боролся. Может, уже и был мертв. Его глаза были открыты. Никакого укора или страха в них не было. Лишь покорность судьбе. Я еще держался за поводья, тянул их вверх. Смирился, понимая, что еще мгновение, и мне также не получится выбраться. Резко дернул за уздечку, чтобы сблизиться с Боливаром. Успел произнести про себя «прости», успел поцеловать его в белую звездочку на лбу. После чего опустил поводья и, уже выпуская последние капли воздуха, забил ногами и руками навстречу проглядывавшему через толщу воды солнцу.

Я не запомнил, как выбрался на пляж. Ноги сразу заплелись. Револьверы, уцелевшие по странной иронии судьбы, раскачивались в такт моих шатаний на шелковом шнуре, обвившим шею.

Круглая галька бросилась мне в лицо. Не обращая внимание на боль в разбитом в кровь носу, я бил кулаками по окатышам и что-то выкрикивал, задыхаясь. Казалось, нет никакой возможности протолкнуть в легкие хоть каплю горячего воздуха.

Очнулся от звука цоканья копыт по камушкам. Поднял голову. Ко мне подъехала Коченисса. Остатки отряда держались в метрах десяти от нас.

– Это ты во всем виноват! – раздался её металлический голос. – Только ты!

– Я знаю, – прошептал я.

– А я знаю, что ты русский шпион! – крикнула она, обернувшись к отряду.

Тут же раздался вначале недоуменный ропот. Потом ропот стал угрожающим. Все перешептывались, смотрели на меня. Действий никаких пока не предпринимали, ожидая, наверное, что я начну оправдываться или опровергать обвинение девушки.

Коню Кочениссы передалась вся ненависть озлобленной юной черкешенки. Он ржал беспрерывно. Быстро перебирал ногами в паре шагов от меня.

Я покачал головой.

– Ты думал, верно, что я не понимаю вашей речи? Не разберу, о чем ты болтал с русским пленником?

– Сейчас это уже не имеет никакого значения, Коченисса.

– Не смей произносить своим подлым языком моего имени! – она выхватила свою турецкую саблю.

Раздался дружный выдох отряда.

Я спокойно смотрел на Кочениссу.

– Ты не сможешь причинить мне боль, девочка. Даже если сейчас вокруг меня соберутся все люди, живущие на планете, чтобы побить меня камнями, растерзать на куски, стереть в пыль, чтобы от меня ничего не осталось… И это мне не причинит боли.

Коченисса успокоила коня. Потом опустила саблю, ничего не понимая.

– Ты умная девушка, а не можешь понять простой вещи. Я сейчас сам себе главный судья. Сжираю себя сам. Больше всех на свете сейчас желаю своей смерти!

Коченисса, выслушав, вскрикнула, опять подняла саблю, замахнулась. Я повернул голову, смотрел на неё. Она опять выкрикнула что-то нечленораздельное. Ударить не смогла.

– Почему?

– Есть такая мудрая мысль, – я отвернулся, чуть наклонив голову, чтобы если она все-таки решилась, все бы закончилось одним ударом, – Если ты долго смотришь в бездну, то бездна тоже смотрит в тебя. А я и не заметил, что она уже не смотрит на меня. Она меня уже проглотила. Я слишком очеркесился на свою беду!

Я начал задыхаться, сдерживая крики. Дернул шелковый шнур на шее, будто это он сдавил мне кадык.

– Я пацанов не сберёг! Мой верный конь утонул, вытащив меня. Я тебя погубил. Потому что я видел, чувствовал, что парни тебя уже почти оживили. Ты опять становилась хрупкой и красивой девушкой, готовой к будущему материнству. Ты уже была готова снять с себя оружие и не играть в наши глупые мужские игры. А я тебя погубил. Ты уже никогда не выберешься из своей брони. Этот мир уже не услышит твоего настоящего голоса. Если и были в тебе какие-то ростки любви, то я их растоптал. Теперь в тебе живет и будет жить только ненависть. Так что мне нет прощения. И тем не менее – прости меня. А теперь делай, что должно. Я готов.

Коченисса опустила саблю. Боролась со слезами. Потом вложила в ножны клинок с надписью «пусть он коснется только неверного».

– Нет, Зелим-бей. Я тебя не трону. Ты не заслужил такой легкой смерти. Живи. Живи и мучайся. Живи, как и я. С ненавистью. Потому что, пока ты не убьёшь всех тех, кто виноват в смерти Цекери и Курчок-Али, ты не успокоишься. Мира и любви не будет в твоем сердце. Жри себя! Сожри себя! Это ты заслужил!

Коченисса тронула коленями коня. Я смотрел ей вслед. Она остановилась. Развернулась.

– А когда ты убьешь всех своих демонов, начнешь возвращаться к жизни, тогда не попадайся мне на пути. Тогда я и убью тебя! – прокричала она. Потом обратилась к отряду. – За мной!

«Вот и все! Прощайте мои мечты о спасении людей! Прощайте верные друзья! История Зелим-бея подошла к концу!»

Отряд ускакал. Мой бывший отряд, теперь возглавляемый хрупкой, красивой девушкой с железным сердцем и металлическим голосом. Творением моих рук. Я свалился набок. Завыл.

…Сколько я так пролежал – не знаю. Потом встал. Пошел в сторону Туапсе. Равнодушный ко всему. Без чувств, без слез. Пустая оболочка. Подобие человека.

К вечеру добрался. Шел, не обращая внимания на занервничавших солдат, уже выставлявших ружья.

«Прав был папа, когда говорил: „собаке – собачья смерть!“ А такой собаке, как я, и пуля – роскошь! Давай, солдатик, стреляй уже!»

Появился офицер. Это был комендант крепости, майор Середин. Резко окликнул всех, чтобы опустили ружья. Потом бросился ко мне.

– Константин Спиридонович! Что же вы⁈ Чуть грех не взяли на душу!

Я молчал.

– Что с вами? – несмотря на темноту, офицер рассмотрел мое мертвое лицо. – Что случилось?

Я молчал.

[1] Крепость солдатского спирта составляла 65 градусов.

[2] Карча – диалектное название вывороченных паводком деревьев, а также пней и коряг.

[3] Интересный факт. В американском флоте того времени у матросов была схожая традиция, описанная в «Белом бушлате» Германа Мелвилла. Этакий способ разнообразить надоевший рацион.

[4] Чеченское ругательство того времени. Типа «твой отец ест свинью» или «сын свиноеда».