Текст книги "Чемпионы Черноморского флота (СИ)"

Автор книги: Greko

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 21 страниц)

Глава 18

Вася. Станица Червленая, последние дни августа 1838 года.

Гребенские казаки перешли на левый берег Терека, когда на правом, в предгорьях Кавказа, на гребнях, стало невмоготу. Потомки казачьей волжской вольницы, пришлой в этих краях, они сохранили старую православную веру. Начальство на это безобразие смотрело сквозь пальцы, но церкви строить не разрешало. Вот почему отсутствовал храм Господний в центре таких станиц, как Червленная, Щедринская, Курдюковская и Старо-Гладковская. Лишь где-нибудь в углу селения, над обычном домом, неотличимым от остальных, возвышался крест. Это-то и была молельня гребенцов, где старый уставщик, выбранный из станичников, или расстрига-поп исполнял их требы. Между садов устраивали скиты, где укрывались старики со старухами и которые тщательно охранялись казаками.

Как ни крути, а приходилось жить во грехе, невенчанными. Быть может, это обстоятельство породило особую атмосферу в Червленной, которую, по общему мнению, отличала легкость нравов. Иметь своего любовника-побочина не считалось зазорным. Мужья не роптали. Бывало, казачка возьмет, подбоченится, да и выдаст про сыновей при живом-то хозяине:

– Васька – Апшеронский полк, Петька – новагинский, а Колька – важная птица. Генеральный штаб!

Красивые были, стервы. И дерзкие. От того и привлекательные. Это все безоговорочно признавали. Даже искушенные столичные хлыщи. В гребенцах смешалась русская и азиатская кровь, порождая удивительные типы. Казаки многое переняли от враждебных соседей – не только одежду, но и походку, манеру ездить на коне, некоторые привычки в обычной жизни. И в их облике проглядывали порой туземные черты. Как и в их женах и дочерях, в коих играла кровь ясырек[1]. Стройные, гибкие, они манили необычным ликом, озорством и раскованностью. Точеные станы подчеркивала одежда. Поверх длинной рубашки надевали они азиатский архалук, стянутый на талии и груди коваными серебряными застежками. Голову укрывали платком, поверх которого накидывали кисейную белую чадру, оставляя свободными лишь черные, как ночь, блестящие глазки. Или, напротив, распахивали на всеобщее обозрение белоснежные лики. На ножках сафьяновые сапоги. На груди ожерелья из янтаря, кораллов и монет. Ну как такой не увлечься⁈ Многие червленные казачки выходили замуж за офицеров из близлежащих крепостей. Кое-кто со временем выбился аж в генеральши.

– Есть шансы с казачкой замутить? – поинтересовался Вася у сослуживцев.

В станице стояли куринцы – роты 1-го батальона капитана Козловского. Офицеры утащили Лосева к себе на постой, Васю – карабинеры из 1-й роты. Угостили его на славу и ввели в курс дела о местных порядках.

– Коли гроши в кармане есть, может что и выйдет. Располагаешь капиталом? – сверкнул глазами седоусый унтер, взявший на себя роль местного чичероне.

– Пара серебрушек, быть может, найдется.

– Пара? Полуполтинников? Нет, брат, бабы тут балованные. Коли чуть смазлива, выбирает богача с тугой мошной. На твои копейки и не взглянет. Жди декабря!

– Отчего так?

– Лов идет лопушинки. Так казаки сома прозвали. Пока его закоптят, засолят… Бабы духом смрадным пропитаются так, что господа брезгуют. Вот тады и наш черед!

– А если червонец ассигнацией?

– Нешто имеешь?

– Нет, я так спросил.

– За таком – каком кверху! Но коль интерес имеешь, скажу: молодой ты еще, дурь в башке! На что тебе на баб деньгу тратить? Прознает народ – уважения лишишься. Получаем мы копейки, а расход имеем приличный. Береги монету, пригодится!

– Да на что тут тратить, окромя баб да водки?

– Разное бывает, – уклончиво ответил старый унтер. – Раз уже тебе невтерпёж, вечером сходим, поглядим на хороводы. Только пряников в лавке купи.

Весной и летом самая тяжелая пора у станичного женского пола. С утра выйдут казачки с ружьями, проверят сады-виноградники, не затаился ли чечен под лозой? Только после проверки запускают туда баб. Вот они и корячатся до темна. Подрезают, собирают фрукты, землю рыхлят. Спину наломают, но после вечери обязательно наряжаются. И стар, и млад не знает иного удовольствия, как посетить вечерние хороводы – у каждой улицы свой. Тут и чихирнуть можно с подружками, и побаить, и орехов пощелкать, и с необыкновенной быстрой сгрызть гору семечек от подсолнухов, арбузов и дынь. Изничтожение этой семечки в промышленных объемах – любимое и непрекращающееся десятилетиями занятие.

Хороводы гребенцов оказались для Васи полной неожиданностью. Он-то думал, что все будут за руки держаться и кругами ходить. Ан, нет! Девчата круг образовали и давай каждая лезгинку молча танцевать под тихие звуки гармоники и удары в медный таз. Иногда девушка приглашала на танец парня. Выходила с ним в центр круга, красовалась перед подружками.

– Что они как не живые? – спросил Вася своего провожатого.

– Не спеши. Как стемнеет, разгуляются. И шутить начнут, и глазки строить. Вот тогда и подваливай со своими пряниками. А сейчас бесполезно. Засмеют или дулю покажут.

– Почему мужиков не видно?

– Во-первых, паря, не вздумай казака мужиком обозвать. Неприятностей не оберёшься. Хочешь обратиться, зови джигитом. Мужики землю пашут, а казак воюет. Во-вторых, откуда казаку от двадцати до сорока годин в станице взяться? Все на службе. А те, кто дома, или раны залечивают, или спешно хозяйством занимаются.

Васе надоело пялиться на фольклорный фестиваль. На танец его никто не приглашал, да он бы и не пошел. Повздыхал. Набрался наглости. Подошел к группе смешливых барышень и сунул им в руки кулек с пряниками. Развернулся и быстро удалился.

Быстро стемнело. На небе высыпали звезды.

Вася вышел до ветру. Из-за плетня его тихо окликнули девичьи голоса. Он расплылся в улыбке и шагнул в сторону приключения. Собрался заговорить… ему в голову влетел кулек с пряниками. Тут же послышался удаляющийся топот ножек и заливистые смешки. Вот, заразы!

Он нагнулся и поднял кулек. Не пропадать же добру. Может, с мужиками почаёвничать?

– Що, шутку зашутили с тобой, солдатик? Знатно угостили тебя ябедницы с коровода? – раздался в темноте женский голос.

Милов быстро приблизился к крепкому забору из жердин, отделявшему турлучную казарму от соседней усадьбы. Над самой кромкой ограды белело молодое женское лицо в темном платке.

– Виноградцу сладкого пока нет, хоть пряником с медом пчелиновым угоститься, – зазывно-просительно протянула незнакомка.

– Держи!

– Сам подай!

Вася, недолго думая, перемахнул через забор.

– Экий ты здоровенный, – с придыханием молвила казачка.

Милов слов на ветер тратить не стал. Сунул пряники в руки хозяйке. Тут же сграбастал в охапку и крепко к себе прижал.

– А я люблю военных, красивых, здоровенных, – пропел ей на ушко.

Женщина не вырывалась. Наоборот, тяжело задышала и прижалась к Васе.

– В дом проводишь? – обнаглел Милов, шаря руками по крепкому телу и чувствуя ответную дрожь.

– В избу нельзя! Не банила я два дня! И образа… Айда в избушку.

Потянула Васю к маленькому срубцу под соломенной крышей. Не разжимая объятий, ввалились в «избушку». Женщина опрокинулась на спину, вытягивая бравого унтера на себя. Он, уже мало что соображая, задирал на ней рубаху. Не утруждаясь ласками, сразу вошел. Ускорился, двигаясь резкими толчками и кусая соски полных грудей. Женщина стонала, впиваясь ногтями в Васину спину. Помост, на который они обвалились, лишь немного был приподнят над земляным полом, и натиск Милова выдержал, хоть и со скрипом.

– Испозорил юбку, раздобравый молодец, – с усмешкой молвила страстная казачка, когда схлынул первый любовный шторм.

Она зажгла свечку.

Вася с удивлением понял, что «избушка» – нечто вроде летней кухни, а «ложе любви» – низкий обеденный стол на брусках. Вокруг кухонная утварь, кувшины, предметы для стирки. И разбросанные чурбачки, заменявшие стулья. Женский угол в усадьбе, короче.

– Как тебя звать, красавица?

– Глафира!

– Глаша, значит. А я Вася! Вот и познакомились! – хмыкнул Милов, сладко потягиваясь.

– Я знаю. Еще по свету заприметила. Прикройся. Пряма срамота адна.

– Вот еще! – хмыкнул.

Казачка засмеялась в ответ низким радостным смехом.

– Подкрепись, алошный!

Сунула в руку Васе кувшин с вином.

– Родительский, не побрезгуй. На тебе пирог с харчом. Закуси, ана и хорошо будет.

Милов, не отводя взгляда, отпил прямо из кувшина так, что вино потекло по голой груди (когда рубаху успел скинуть?). Откусил от пирога. Разжевал. С говядиной!

– Вкусно?

– Ты вкуснее. Иди ко мне, вина попьем вместе.

– Моя тело белая нравится тебе?

– Ты моя, сладкая. Пчелиновая? Так сказала?

Глаша приникла к Васе, прижавшись всем телом к мокрой от чихиря груди. Ее мягкие полушария рожавшей женщины сводили его с ума.

– Придешь еще? – дыхнула ему в шею. – Побочином моим станешь ли?

– Обязательно! Но я в Грозную завтра.

– Ничего. Я подожду. Дачки мне принеси. Казенного холсту. Сошью тебе новую рубаху.

– Рубаха подождет. Тебя хочу!

– Друг друга целуемся, аж сердечко трепещет, как птичка![2]

Глаша тяжело задышала. Обвила Васю руками. Жарко стало в «избушке».

… Два чеченца в ночной темноте энергично резали кинжалами плетневую изгородь внешнего ограждения станицы Червленой. За крепкой оградой, уступавшей под натиском стали, был скотный загон. Овцы тихо блеяли, заглушая звуки воровской работы. Баранта! У переправившихся через реку горцев пошла своя жара.

Терек бурлит – казак лежит. Терек молчит – казак не спит. Но как поймать момент, когда вода только-только спала?

Коста. Аул Хаджико на реке Аше, август 1838 года.

В среднем и нижнем течении реки Аше раскинулось огромное селение Лыготх, включавшее в себя девять аулов, в которых проживало порядка десяти тысяч жителей. Нас интересовал тот, который карабкался по северному склону хребта, защищавшего речную долину в средней ее части. Хаджико. Место, куда, по информации Лавана, увезли кавторанга Рошфора. Здесь, на Аше, жили убыхи и шапсуги вперемежку. К вопросам безопасности относились наплевательски. Думали, что их численность – достаточная гарантия. Этим стоило воспользоваться.

И медлить нельзя. В любой момент от князя Берзега мог прибыть гонец с требованием увезти пленника выше в горы. Пойди найди его на альпийских лугах или в дремучих лесах, где дикая виноградная лоза обвивает деревья так, что ни пройти, ни проехать.

Мы добрались до аула затемно. Селение спало. Ни огонька. Лишь в саклях слабые отсветы очагов. Сколько раз русские так заставали врасплох черкесские деревни и громили все подряд. Пора бы уже народу адыге подумать о ночных патрулях. Но нет. В одиннадцати километрах от моря жители Хаджико чувствовали себя как у Христа за пазухой. Напрасно. Особенно, если молишься Аллаху.

В последние годы магометанство все больше укреплялась в Черкесии. Когда приходят тяжелые времена, люди бросаются к религии за утешением. Православие, еще жившее в народе, постепенно сдавало свои позиции, как вера главного врага. Языческие верования, пронзавшие тысячами нитей жизнь адыгов, еще были живы. Но эмиссары из Турции действовали все активнее, неся свет истины Аллаха. Вот и в Хаджико уже стояла новенькая мечеть с тонким минаретом, выделявшимся светлым карандашом в ночной темноте. Другим ориентиром служила река, белевшая каменистыми осыпями берегов у подножия селения.

Мы зажгли две сотни факелов и огненным потоком устремились с утесистого заросшего лесом кряжа на улицы аула. Казалось, весенний праздник Диора вернулся вопреки времени года. Залаяли собаки, тревожно замычал разбуженный скот, закричали напуганные жители. Но выстрелов не было. Мои бойцы получили указание не проявлять – а еще лучше, вообще избегать – насилия. Нам был нужен дом тамады. Я не сомневался, что Рошфора прячут именно там.

Старейшину, как правило, выбирали из числа самых богатых жителей аула. Получив власть, он становился непререкаемым авторитетом. Даже для тех, кто был его старше. Помощники тамады разносили его указания по домам. Или люди собирались у него во дворе послушать, что он скажет. Отсюда уходили в набег, если таковой был задуман. В этой системе была и сила, и слабость черкесского образа жизни. Блокировав дом старейшины, мы фактически получали контроль над всем селением, лишенным руководства.

Моим людям удалось бескровно захватить дом тамады. Никто не оказал сопротивления. Слишком внезапным вышло нападение. И численное преимущество не стоило сбрасывать со счетов. Как и манеру южан, о которой мне сказали еще в ауле Хоттабыча – брать силой то, что не желают отдать добровольно.

Старейшина стоял на пороге дома, удерживаемый моими телохранителями. Подслеповато вглядывался в наши лица, плохо различимые в свете дымных факелов.

– Где русский офицер? – спросил я без обиняков.

Тамада скорчил презрительную мину.

– Князь Берзег вас на куски порежет.

– Зелим-бей! Иди сюда, – позвал меня Башибузук с ружьем без чехла под мышкой и с факелом в свободной руке.

Он посветил мне на глубокие ямы на заднем дворе. Из одной быстро выглянула и спряталась бритая голова.

– Хлеба! Дайте хлеба! – раздался жалобный голос.

– Пленники, – пояснил мой зам. – Один встает на плечи другого. Только так могут посмотреть, что происходит.

– И долго их так держат?

– Примерно год. Если выкупа не дают, превращают в рабов. Могут и женщину для хорошего работника купить. Доставать их? Могли туда засунуть твоего офицера?

– Сомневаюсь. Слишком важная птица. Этих – доставайте! Если русские, возьмем с собой. Других отпустим.

Башибузук с удивлением на меня посмотрел, но комментировать не стал. Отправился раздавать указания. Я вернулся к тамаде.

– Еще раз спрашиваю: где русский?

Старейшина гордо отвернулся и пробормотал ругательство в крашеную хной бороду.

– Обыщите здесь все. Особое внимание помещениям с крепкими внешними запорами.

Мои люди разбежались по усадьбе.

Вскоре меня позвали. Один из наших нашел вход в подвал под домом тамады. Мы проникли внутрь. Все помещение было завалено каким-то хламом. Пахло гнильем и мышиным пометом. Казалось, здесь негде спрятать человека.

– Рошфор! Капитан Антуан Рошфор! – крикнул я громко.

В ответ лишь шорохи разбегающихся грызунов.

– Месье Рошфор! Où étiez-vous? Где вы?

Идея спросить на французском оказалась благой. Антуан – тень человека, а не цельная личность – очнулся на мгновение от своего забытья. В его уснувший мозг целительной иглой воткнулись звуки родной речи. Он попытался отозваться – скорее стон, чем ответный крик.

Мы услышали. Бросились к куче наваленного тряпья и поломанных корзин. Раскидали их. Под ними нашелся полузадохнувшийся кавторанг – практически голый, с клочками грубо отрезанных волос на голове и с куцей бородкой, окрашенной в какой-то немыслимый рыже-зеленый цвет.

Меня он не узнал. Подслеповато щурился. Дрожал. Кажется, решил, что пришел его последний час.

Мы вывели его наружу. Кое-как отмыли. Накинули бешмет на плечи. Выдали шаровары и сапоги с портянками. Рошфор был бесполезен, как малый ребенок, и не мог ничего сам сделать. Даже с сапогами ему пришлось помочь.

– Дайте ему поесть и выпить! – распорядился я и пошел договариваться с тамадой.

Старейшина был непреклонен. Ничего не желал слушать. Ни брать отступного – деньги, лошадей, оружие, – ни прислушаться к доводам разума.

– Скажи, ты совершаешь намаз? – тамада хмуро кивнул и отвернулся. – Давай пригласим сюда муллу, и он мне растолкует, какими сурами Корана оправдывается издевательство над человеком? Молчишь? Сам можешь ответить. Аллах запрещает подобное непотребство!

– Врагам не было и не будет пощады!

Бесполезно! Здесь, на всем Северном Кавказе, все пропитано злобой и ненавистью. Для черкесов русские – хуже бродячих псов. Их традиции, обычаи и странные дары цивилизации – все это чуждо для настоящего горца. Он желает, чтобы его оставили в покое. Чтобы можно было жить, как заповедано пращурами.

– Когда ко мне привезли этого офицера, – не выдержал моего молчания тамада, – я приказал ему снять сапоги. У него оказались грязные портянки. Я снял свои чувяки и показал свои чистые ноги. И спросил: «Вы это называете своей цивилизацией?»

– Забавная у тебя логика – оценивать уровень развития по экстремальной ситуации. С тем же успехом, старик, я спрошу тебя: твоя цивилизация – держать людей годами в зловонной яме?

– Людей⁈ Этим свиньям там самое место!

– Как же вам объяснить, что вы обречены⁈ Что Россия пришла сюда навсегда! Что можно бессмысленно сложить свои головы в борьбе с ней, а можно научиться жить в мире! Брать у нее лекарства, врачей, плоды образования…

– Ты хочешь, чтобы нас всех сделали рабами и отдали в солдаты⁈

– Откуда ты взял эту чушь⁈

– Англичанин сказал. Якуб-бей. Мы ему верим! – выпалил он злобно.

Опять этот Белл! Положительно, нужно с ним заканчивать. Я призвал своих людей отправляться дальше. Едем на север. По дороге наведаемся в знакомый новый русский лагерь на реке Туапсе, где уже основан форт Вельяминовский. Там сдам Рошфора и пяток нечастных, включая четырех матросов с корвета «Месемврия», освобожденных из ям, и помчусь в погоню за «занозой в заднице». Он явно зажился на этом свете!

Напоенный вином Рошфор немного очнулся. Мы спешно двигались на север, пользуясь рассветом. Ехавший рядом со мной кавторанг разоткровенничался:

– Не передать словами, сколько раз я прощался с жизнью. Они, мои пленители, находили особое удовольствие постоянно мне грозить. Приглашали переводчика, чтобы я понял каждое их слово. Обещали: если русские сюда доберутся, мы вывесим тебя на железном коле над плетнем или одну твою голову. При этих словах обычно над моей головой свистела шашка. Особенно тяжело стало, когда наши высадились у Шапсухо. Там много аулов пострадало. И их жители бежали на Аше, чтобы спастись. И требовали моей крови. В отместку. Как будто это я сжег их аулы.

Рошфор заплакал пьяными слезами. Мне он не нравился. Еще со времен севастопольского пленения я считал его дурным человеком. Но сейчас мне было его жалко. Тяжелые испытания выпали на его долю. Слава Богу, хотя бы целы все части тела. Не в обычаях черкесов заниматься членовредительством.

– Я много болел. Ко мне приставили мерзкую старуху следить, чтобы я ничего с собой не сделал. Она все время курила трубку и отнимала мои вещи, пока не раздела догола. Именно она зачем-то выкрасила мне бороду вонючей краской. Зачем? Я так и не понял. Быть может, чтобы отметить, как раба? Чтобы я не сбежал? Но как и куда? Меня держали впроголодь. Я с ужасом ждал холодов, понимая, что зимы мне не пережить.

– Людям в ямах пришлось куда хуже вашего!

– Это же простолюдины! Они привыкли к страданиям и тяжелой жизни!

– Я освободил из плена поручика барона Торнау. Ему пришлось куда труднее, чем вам. И он дважды пытался бежать. Прекратите себя жалеть!

– Кто вы? Я вас знаю? Кажется, ваше лицо мне знакомо…

Я промолчал и оставил его одного. Не хотел встревожить своих людей. И так уже хватало косых взглядов и перешептываний за спиной. Наш поход на север проходил совсем не так бравурно, как на юг. Потери и мои странные, с точки зрения горцев, действия и разговоры разбудили их подозрительность. Единство отряда оказалось под угрозой. Даже Цекери и Курчок-Али выглядели встревоженными.

– Что дальше, Зелим-бей? – пристали они ко мне с расспросами.

– Дальше? Мне нужно обменять русского. И догнать мерзавца Белла!

– Давай разделимся, – предложил Цекери. – Мы с большей частью отряда погонимся за англичанином. У меня к нему свой счет. А ты закончишь с русским и нас догонишь.

– А что думает прекрасная Коченисса?

– Она хотела бы, чтобы мы задержались в ее ауле. Тем более, нам по дороге. Но прежде – инглез!

– Поддерживаю! – отозвался Курчок-Али. – Вообще, в нашей ситуации лучше всего удалиться на время подальше от земли моих соплеменников. Мы знатно перца сыпанули за шиворот убыхам. Пусть успокоятся.

– Не думаю, что все так просто закончится.

– Как бы то ни было, у нас есть незакрытое дело, – серьезно заметил Курчок-Али.

– Это какое же? Никак не поделите Кочениссу? – подколол я молодёжь.

Они смутились. Заерзали в седлах.

– У нас есть идея, как помочь ей выбрать между нами!

[1] Ясырька – женский басурманский полон казаков.

[2] Немного пояснений из словаря диалекта гребенских казаков. Ябедница – злодейка. Каровод – хоровод. Банить – мыть избу; у гребенцов к чистоте дома относились серьезно, как и к воздуху. Курить в избе строго воспрещалось. Испозорить – испачкать. Алошный – озорной. Родительский чихирь – вино домашнего производства. «Моя тело белая» – не исковерканная речь, а диалектизм, в котором средний род заменялся на женский в устах женщины. Побочин – любовник.