Текст книги "Вознесение черной орхидеи (СИ)"
Автор книги: Extazyflame
сообщить о нарушении
Текущая страница: 31 (всего у книги 36 страниц)
– Ну что такое? Я думал, ты смелая! Тише, моя девочка! – шепчет Алекс, а я едва не падаю, больно ударившись большим пальцем о выступ ступеньки, но хватка в волосах не ослабевает, наоборот, добавляется давление руки на плече. Я извиваюсь в этой хватке, бездумно пытаясь отступить назад. С таким же успехом можно попытаться сдвинуть шкаф в не особо ритмичном танце. Нереальность происходящего правит свой бал, но даже ей не под силу выдержать атаку неумолимого ужаса.
Боже мой, я не хочу туда. Я не знаю, что ждет за этой безобидной с виду дверью, одно я знаю точно – ничего хорошего! Не замечаю острого разряда боли в почти вывернутых в перекрученный жгут волосах, практически задыхаюсь, неосознанно вонзая ногти в кожу груди Александра, теряя способность говорить и соображать… Я хочу кричать, умолять, угрожать. Орать, проклинать все на свете – но я не могу! Он не замечает моего состояния или просто не спешит мне на помощь. Он больше не мой персональный ангел. Два серебряных крыла носителя спасительного Света заключили негласный союз с моей Тьмой, бог и дьявол обмениваются крепкими рукопожатиями, даже не сражаясь за право перерезать алую ленту в честь открытия черного отчаяния имени Юли Беспаловой. Тепло его тела, биение сердца, согревающий пульс сильных пальцев теряют свое предназначение, оставаясь за периметром такой знакомой стены вакуумного плексигласа. Я ее кажется, даже знаю… Откуда?! Почему?! Зачем снова?!
Воображение наверняка рисует картину камеры пыток – но я не замечаю ее пугающих красок за приступами паники. Все еще пытаюсь вырываться, потеряв неоспоримое преимущество ступеней. Защитный купол нашего уникального, понятного только двоим, с таким трудом выстроенного мира исходит сетью тончайших микротрещин на пороге обычной белоснежной двери комнаты, в которую я не хочу входить. Кажется, стоит сделать шаг – и поглотит беспощадный огонь, его убивающий жар проникнет до самого сердца, в который раз разбивая на осколки!
Бросаю невидящий взгляд в абсолютно светлые, невероятно затягивающие зеленые глаза того единственного мужчины, кто не только приготовил мне этот кошмар, но и кто сам в состоянии остановить запущенную программу уничтожения! Провести ладонью по пылающим щекам, запечатлеть сухой поцелуй на лбу, прошептать, что мне нечего бояться – пусть даже соврет, я заранее ему это прощаю. Только не окунает в забытый ад одним рывком дверной ручки! И мне плевать на то, что будет со мной… Я до боли, до разрыва сердечной мышцы, до кровоизлияния в мозг боюсь крушения того, что мы так долго и тонко плели день за днем, того, что я без пяти минут готова была назвать своим счастливым будущим!
Сколько моим ослабевшим, дрожащим рукам сопротивляться мужской силе, скользить, а не бить сжатыми кулачками по широкой груди с каркасом железобетонных мышц? Сколько боли я могу уместить в своих глазах, чтобы увидеть тень сомнения или неуверенности на его замкнутом спокойном лице? Сколько гулких ударов должно пропустить мое сердце, чтобы достучаться до чужого в умоляющей попытке не уничтожать, не убивать НАС этим бескомпромиссным решением неотвратимого наказания запутавшейся девчонки? Какие аргументы я могу безмолвно прокричать в попытке достать его сознание, потому как падения на колени и надрывного рыдания с мольбой не переступать черту будет сейчас недостаточно?! Почему стеклянная стена защитной непроницаемости не пожелала вырасти за считанные секунды между нами, поманила своей мнимой доступностью и растворилась без следа? Ей показалось, что она увидела в зеленых озерах внимательных глаз отголосок грусти и сожаления с желанием все немедленно прекратить, и если так, почему он этого не сделал, и чего же ему не хватило для того, чтобы отменить шокирующее решение?! Неужели моего надрывного крика, переходящего в сдавленные рыдания, которые я на пороге своего падения в бездну не могла воспроизвести даже под прицелом револьвера? Гордость была здесь ни при чем… Я просто не знала, почему не смогла его остановить в эти падающие каменным обвалом жестокие неотвратимые минуты!
Поворот дверной ручки длится вечность, и я закрываю глаза, разучившись дышать, бояться и чувствовать. Я не разучилась только двигаться, повинуясь чужой воле, не замечая хватки в волосах. Наверное, в таком состоянии отчаяния-невесомости я бы шагнула, упала в свой Тартар сама, без излишнего давления, потому как выбора не было – даже со свободными руками и возможностью произнести заветное слово, которое остановило бы этот кошмар. Но в тот момент я просто не помнила, что никто и ни на миг не отнимал у меня такого права.
Я не чувствую рук Алекса, которые скользят по моим плечам. Этот жест призван унять мой ужас, растворить, разделить на двоих, напомнить, что я никогда не буду одна, брошенная перед лицом опасности. Как этого недостаточно сейчас… и как цинично воспринимает его уставшая сторона сознания. Она знает, что никогда не причинят мне боль эти руки, и вместе с тем она больше не знает ничего!
Несколько шагов такой гордой и свободолюбивой девчонки, которая больше всего на свете хотела обрести душевное равновесие в руках сильного мужчины, уничтожая свои недавние кошмары, почти покинувшие воспоминания. В полной темноте, в спасительном мраке до боли зажмуренных глаз, которые в этот момент жаждали только одного: лишиться способности созерцать в обмен на заверение в том, что нет никакой угрозы! Остановка сердца перед тем, как вновь разогнать его бег до запредельной скорости, в немой надежде услышать шепот «все хорошо, можешь не бояться!», с откатом леденящего спокойствия по пылающим нейронам взбесившихся клеток… Что это такое? Почему в этом состоянии накрывает откатом ледяной волны, оседая инеем на дрожащих ресницах, заставляя их подняться вверх, коснувшись обмораживающим росчерком неподвижного века?.. Неужели я настолько устала бояться, что хочу наконец-то поставить эту точку, даже если она меня уничтожит?
Холодный белоснежный оттенок бесчувственных стен с продольными полосами темных панелей, слившихся в черно-белую графическую панораму. Первое время я не желаю замечать ничего, кроме дизайнерского оформления комнаты моего окончательного падения.
Даже цепей, разбросанных в хаотичном порядке по полу со встроенными креплениями.
Даже кожаных ремней непонятного назначения на металлических хромированных перекладинах.
Даже огромных зеркал во всю стену, поймавших в свои беспощадные сети отражение хрупкой девчонки с побледневшим в цвет стен лицом, с огромными, расширенными, еще темными – то ли от пережитого возбуждения, то ли от ужаса – глазами.
Я должна бежать. Я должна кричать, надрывая связки, жмуриться до кровоизлияния в лопнувших сосудах воспаленной сетчатки. Я просто обязана, по законам жанра, упасть на холодный пол последним усилием подогнувшихся колен, в бесконтрольном, безысходном жесте протянуть руки, обхватив ноги все еще сжимающего мои волосы мужчины, пусть даже вырвет скальп на хрен с корнем, сбивчивым речитативом черного отчаяния рассказать, срываясь во всхлипы безудержных рыданий, как мне жаль прошедшей ночи и собственной неосмотрительности. Но я не делаю ничего. Перевожу заторможенный взгляд с глянцевого сияния стальных цепей, которые кажутся неподъемными, на почти безобидные черные ремни (безразличной фиксацией в сознании), и также без промедления и задержки дыхания – на равнодушные зеркала стены-портала.
Они мне показались странными изначально, но я не могла понять почему. Приступ тошноты бьет по нервам сжатием желудка, а сознание со скрупулезностью патологоанатома-исследователя отмечает тонкую сеть едва заметной лески поверх всей плоскости отражающей поверхности. Может, именно поэтому я не срываюсь в истерику и не ору от первобытного ужаса?
Я смотрю в собственные потемневшие глаза на неестественно бледном лице, и сердце вместе с желудком, легкими (что там!), вместе с обоими полушариями мозга медленно падает к моим ногам. Я даже при желании не смогу побежать, мышцы ног скручены отравляющей слабостью, выбивающей испарину под сатином рубашки на дрожащем теле. А я этого не замечаю. Я так часто видела в фильмах излюбленный режиссерский трюк, когда перед смертью герой смотрит в зияющую бездну пистолетного дула. Однажды в него смотрела и я, только все выглядело куда примитивнее. Это не похоже на кино. Это даже не похоже на ту реакцию, что должна быть на такое у девчонки, которой подобные игры разума однажды едва не повредили психику. Я не хочу бежать. Мне все равно. Мой защитный купол пошел углубленными трещинами, и ничто не в состоянии его спасти, восстановить, прикрыть. Пройдет совсем немного времени, и радиоактивное излучение инопланетного солнца проникнет в пока еще невидимые взгляду микроразломы. Обитатели этого райского уголка начнут сходить с ума, задыхаясь от ужасающего жара проникших до костной ткани микроволн, в отчаянии поднимая глаза к безмолвным небесам, чтобы успеть увидеть картину, которая, наверное, даже не будет ужасной. Скорее, поразит убивающей красотой. Сполохи северного сияния на стеклянном куполе защитного поля, с бегающими синими искрами по граням микроразрывов. Их окончательный распад – дело времени, и тогда цветные переливы обрушатся на цветущую землю избранного оазиса, сжигая все в смертоносном огненном урагане беспощадной солнечной вспышки…
Города моей вселенной пылают. Нет, не просто пылают в обычном пожаре, а взлетают на воздух, потому как радиация проникает глубоко в их земную кору. Говорят, в огне можно переродиться? Можно. Я застываю панцирем тонкого льда изнутри сломанной в которой раз сущности. Ее так часто ломали, что однажды она к этому привыкла. Сказала себе – пожалуйста, но не ждите моих криков, воплей, расцарапанной кожи с вырванными ногтями, в этот раз мне будет практически плевать, да и лень воспроизводить шаблонную реакцию. Это не классический ступор, через который я однажды прошла с Димой, нет… мне все еще больно, лед иногда ранит посильнее пламени.
Это произошло. Я стала старше еще на одного мужчину. На еще одного одержимого садиста, которому оказалось мало доверия и его неотъемлемых бонусов. Он с настырностью разведчика из Ми-6 прощупал все мои болевые точки (некоторые из них я так охотно сдала сама), а какой же охотник без жажды удовлетворения своих потребностей и всеобъемлющей власти? Какой игрок откажется сыграть белыми на поле, которое изначально не было моим? Алекс ждал только повода. Наверное, он доволен до безумия?
Слезы дрожат в моих глазах, превращая наши отражения в размытую дождем панораму. Сморгнуть их – дело несколько секунд. Как бы мне ни хотелось навсегда уснуть с горькой поволокой на глазах в вечном покое душераздирающего падения в бездну, я не могу позволить соленым каплям отчаяния застыть льдом и навсегда убить во мне остатки догорающей воли. Я опускаю веки всего лишь на долю секунды, смачивая ресницы влагой собственного страдания, и, когда снова открываю глаза, больше не вглядываюсь в отчаянную агонию зеленого холода. Смотрю в кривые зеркала под решеткой прозрачной лески, чтобы на этот раз увидеть главное сосредоточение собственного кошмара.
Его глаза.
В прошлый раз я жмурила их до боли, не понимая, что делаю, дергаясь, задыхаясь в накатах панических атак. А сейчас все наоборот. Я по-прежнему подсознательно цепляюсь за порталы собственного спасения и не могу отвести взгляд. Сердце истекает кровью, застывшее время режет его на ремни сталью сотни острозаточенных кинжалов, только так – ведь иначе и не могло быть у черты абсолютного падения. Слезы текут по моим щекам. Я их не замечаю, все, что могу видеть – это взгляд. Я вижу его в отражении, в глазах, в которые смотрю сейчас в упор и кажется, могу потерять в нем себя вместе с этой нечеловеческой болью. В глаза все равно смотреть легче, чем в бездушные порталы, которые безжалостнее всех раскрывают самую горькую и жестокую правду. Ты вещь. Чужая игрушка. Безвольное существо. Жизнь не стала тебя сразу окунать лицом в грязь, она позволила испытать иллюзию, будто ты что-то решаешь и можешь влиять на естественный ход вещей в мире, который изначально был разделен на господ и рабов, хищников и жертв. Ты оказалась слишком строптивой жертвой, раз довела уже второго человека до такого ужасающего шага.
До наглядной проекции зеркальных отражений, которые никогда не станут врать и искажать действительность. Охотник и загнанная дичь. Роли распределены изначально, а ты попыталась нарушить их естественный ход.
Желудок скручен стальным жгутом судороги, еще немного, и придется зажать рот ладонью. А я так и не уверена, что смогу. Я не смогла закрыть глаза, остальное несущественно. Ставлю воображаемый блок из пуленепробиваемого стекла между переплетением наших взглядов в холодном зеркале под вибрацию разорванных струн собственной души. Мне кажется, она рикошетит от зеркал в глубину его глаз, обретая в сознании картину запуска неумолимого разрушения. Пугающая своим статичным спокойствием картина в доме замороженного времени. Я окончательно теряю себя в адском противостоянии одинаково зеленых глаз в раздвоенном отражении, до тех самых пор, пока не вздрагиваю от наката режущей боли в унисон с ним. Этого недостаточно, чтобы отвести глаза… я вижу то, что, наверное. никогда не должна была увидеть. Тень боли на непроницаемом холодном лице моего зеркального врага за миг до того, как он быстро отводит взгляд, как будто больно не мне, а ему одному…
Я догораю. Улетучиваюсь удушливым дымом из распахнутых навстречу собственному уничтожению глаз. Теряю его взгляд, теряю последние остатки собственного я, и сердце не в силах биться от убивающей боли потери и распада на атомы.
Ирина Милошина, психотерапевт экстра-класса, известная своими инновационными методами! По-твоему, это то, что должно было излечить меня от фобии?! Твое исцеление – жизнь овоща, бесчувственной кибер-версии Ви-Экс, которой никакие зеркала нипочем, потому что в груди нет сердца? Это могло бы сработать… Видимо, ты недостаточно близко знала, что из себя представляет Александр Кравицкий!
Вопль предсмертной агонии бьется в вывернутые болью ребра… Я догорела… Я прошила себя уготованной самыми заботливыми руками болью до основания, до каждой клетки, отравив их новой кровью с резусом абсолютного нуля. И несмотря на это, я готова зарыдать в агонии перевоплощения как в первый раз. Мне никогда не стереть с сердца безжалостный оттиск рабского клейма…
Что-то касается моих пальцев, а я не вижу и не хочу понимать, что же это такое. Быстрый росчерк по скулам, и картинка размывается еще сильнее: инородный предмет… пластиковые очки?! Я сошла с ума? Боже, мне плевать! Слезы накрыли мой мир своей серой пеленой под немым равнодушным взглядом амальгамы с отражением человека, который еще совсем недавно олицетворял собой все, о чем я могла только мечтать. Его больше не существует, а я навсегда потерялась, заблудилась, умерла в бездушных лабиринтах ледяных зеркальных коридоров. Мне непонятно, что именно мои пальцы так настойчиво сжимают, обхватывая цилиндрическую рукоятку чего-то объемного, но не слишком тяжелого. Если бы слезы не сбежали по щекам на темный паркет этой комнаты сломанных сущностей, я бы даже не поняла, что именно мне вложили в руки.
– Бей! Ударь меня!..
Я, кажется, знаю и все еще помню, кому принадлежит этот голос… Я только не хочу замечать, считывать, разбирать по составу его интонацию! Трясу головой, опасаясь напороться на острые скалы во время прилива зарождающейся истерики-агонии. Ударить… нет в этом моей вины. Фатум безжалостен, не мне бежать от агрессии разрушения, воплощенной в сильных ладонях жестокого хозяина…
Слезы уже обжигают щеки, соль оседает мелкими режущими кристалликами, когда я открываю глаза. Я стараюсь не видеть себя в этом зеркале. Я не могу на пике своего отчаянии связать воедино эти три вещи: биту в своих дрожащих руках, его потемневший, но не от ярости, взгляд в перевернутом отражении и приказ, лишенный любого смысла.
– Бей! – меня накрывает волной выбивающей боли, больше не моей… – Бей по моему отражению! Со всей силы, моя девочка!
Пальцы сжимают лакированную древесину бейсбольного атрибута. Мне настолько больно и пусто, что не кроет больше параллелью с той роковой летней ночью, которая стоила свободы и падения в затяжной ад. Хозяин отдал приказ. Даже у приговоренных к разрыву есть право последнего желания, даже с врагами пьют последний бокал, неистребимая вековая традиция под соусом благородства. Руки дрожат, когда я поднимаю биту. Мне все равно. Что я смогу сделать в такой апатии?..
Вспышка молнии испепеляющим разрядом в сто тысяч вольт длительностью в десятые доли зависшей секунды. Треск громового разряда взрывает повисшую тишину в моем отчаянном крике вместе с ударом по циничному отражению б**дского зеркального полотна – со всей силой вспышки умирающей сущности, до раскаленной боли в запястьях, наугад, без цели разбить отражение и стереть из памяти его взгляд…
Треск расколотого стекла. Разлет отражающей реальности на острые осколки, от хлесткого удара осевших у моих ног, лишь незаметный каркас ячеистой лески не позволил острым кинжалам впиться в мое дрожащее тело в хаотичном фейерверке разрушения. Застывший взгляд, заключенный в бриллиантах мозаичных кусочков разбитого зеркала у моих ног… мне безумно мало! Второй удар простреливает плечо отдачей болезненного излома, обнаженные ноги царапает осколками, которые в этот раз мельче, и их куда больше. Вздрагиваю, словно насквозь прошитая автоматной очередью собственного падения, от грохота рухнувшего оборванного полотна еще относительно цельного зеркала, за которым больше нет портала в бездну, только белоснежная стена с легкими изломами натянутой бесцветной паутины защитного плетения… Я не замечаю ничего. Крик, разрывающий застывшее сердце, сбрасывающий оковы сковавшего льда, боль в суставах от безжалостных ударов по остаткам зеркал, белой стене, плинтусам, возле которых рассыпалась бриллиантами жестокая амальгама.
– Давай… разбей! Уничтожь это! Вырви этот страх из своего сознания! – бита выпадает из моих пальцев от острого болевого прострела в ключицу, не похожего на предыдущий, захлебываюсь в приступе сухих бессвязных рыданий, теряя ориентацию в пространстве. Если я упаду на колени, изрежу все ноги мелкими осколками уничтоженного зеркала.
Теплые ладони накрывают мои дрожащие от напряжения плечи. Сухой шепот с оттенком зеркального страдания затихает на губах, едва достигая моего сознания.
– Ты больше никогда не будешь этого бояться… Ты сама с этим справилась! Моя Юля!
Эти сильные руки держат свое обещание. Они не дают мне упасть в буквальном смысле, удерживая за плечи. В его ладонях столько силы и нежности… В его крови сейчас столько же боли. Как и в моем сердце…
Но кто, б**дь, в этом виноват?!!!
Меня трясет. Зубы выбивают дробь до противного скрежета уязвимой эмали… Я не могу… не хочу… Я больше не позволю ему растопить мой лед после того, как он сам бросил меня замерзать в отражении неумолимого ледника!
Я его уже чувствую… Вот он! Проникает в кровь ледяными иглами пугающего спокойствия. Может, чтобы обрести подобное, нужно пережить боль? Срываю бездушный пластик защитных очков с лица. Они могли защитить от осколков, но не смогли защитить от рыданий, от боли, от зла, которое так легко, играючи, причинил самый близкий человек! Я не хочу, я не могу, я не вынесу больше подобных слез!
Боль в ключице усиливается, когда я резко веду перенапряженными плечами, сбрасывая с них его ладони. Линия согнутого в позе страдания позвоночника скрыла игольчатый узор ледяной изморози, которая постепенно заставила выпрямить осанку. Я смотрю в белую искалеченную стену. Там больше никаких зеркал, но я вижу сейчас отражение его глаз. И мне нет дела до беспокойства, раскаяния, разламывающей боли в двух омутах цвета расколотого изумруда.
– Е**ный садист. Такой же, как и он!
Мне плевать на регламент и путаницу между «ты» и «вы». Я не буду реветь и биться в истерике, воздевая руки к небу в отчаянном крике «как ты мог?». Я вообще больше не буду ничего делать! Дыхание все чаще и тяжелее, жесткая поверхность ламината ощущается кожей, но у меня нет сил подняться с пола. Как и нет ни малейшего желания ни на что. Ни следить за этим регламентом, за уверенными шагами, которые заставляют сердечную мышцу дергаться в такт, подобно ударам разрывающих пуль беспощадного снайпера. Там нет зеркал, там есть что-то другое… Средства «доуничтожения», если зеркала не выполнят своей функции. Мне все равно.
Рожденный из одного сгустка темной энергии конгломерат носителей грозовых разрядов. Беснующийся хаос разрушения микрочастиц, которые в этот раз умирают без фейерверков и прощальных криков, они самоуничтожаются в абсолютной тишине спокойной апатии.
Она неизбежна… Ты же не думал, что один, сам, в этот момент и навсегда, имеешь уникальную способность все контролировать, продавливать своей черной властью? Как же успешно умеет маскироваться Тьма! Она может носить белый шелк обманчивого положительного биополя, скрывающего темную энергетику. Она может даже убедить в этом ту, кого выбрала жертвой – в данном случае, меня, разве трудно? Отогреть, усыпить сладкими словами, выдать дозу необходимой вакцины от падения в депрессию в виде боли и подчиняющего приказа не подниматься с колен… Она так настойчиво пыталась вырваться из его глаз всякий раз, когда мы были вместе (Алекс не зря запретил мне смотреть)! Непроницаемое тепло изумрудов, которые могли темнеть в один момент… А тьма никогда не бывает теплой! И не умеет долго прятаться. Я не хочу смотреть и видеть. Какая разница: зачем, для чего? У него нет права смотреть на меня так, окутывать куполом защиты, заботы, раскаяния, нежности и прочей сопроводительной херни, именно так и без прикрас! Он так умело усыпил мою боль лишь для того, чтобы исследовать бреши в оборонительном укреплении… и ударить по ним всей своей артиллерией Мастера от садизма!
Брось свой пустой лист, твари не ходят в белом!..
Когда обжигает боль… Я не вскрикиваю и не дергаюсь. Я вжимаюсь бедром в ламинат до продавливающей боли, которую не замечаю практически так же, как и первую. Не вполне понимаю, почему ее жалящие очаги расцвели одновременно на икре, щиколотке, подколенной ямке и бедре. Перевожу взгляд на покрасневшую кожу, которую сейчас так нежно, смывая поцелуи боли, гладит. Я не знаю, что это – переплетение более чем пяти кожаных шнуров с наконечниками в виде кисточек. Я должна это остановить. Прямо сейчас, преодолевая свою апатию и не игнорируя настойчивый голос в голове.
Голос. В голове. Он свел меня с ума.
Его шепот все настойчивее вместе со взмахом мужской кисти с плетью-семихвосткой и эвтаназией холодными иглами ненависти, застывающих в капиллярах уставшего сердца. Раньше оно разрывалось от предательства и сжималось от боли, а сейчас оно получило анестезию от удвоенного обмана. Первый визит апатии превратил меня в овощ, а второй – в Снежную королеву с остывшим сердцем. Мне много не надо, (к черту мартини, напиток ванильных принцессок! Бармен! Подобрал челюсть и выполнил, быстро! Концентрат прозиума, два кубика льда, с ментолом не надо. Сам ментол – в тонкую гламурную дрянь вымораживающим ударом в небо, гортань, легкие и дальше по капиллярам, огонь спрячь, поднеси вместо зажигалки жидкий азот). А тебе мало… Хочешь мою кровь? Ломай белые резцы своей голливудской улыбки в попытке впиться в мою шею, потому как кровь застыла только что твердым кубиком льда!
Вихри белой метели, молчание ледяной зимы с обжигающим, угасающим предсмертным шепотом в очередной раз растерзанного доверия… Скажи это, не молчи, скажи, и ничего не бойся, тебе больше нечего терять!
– Моя свобода больше не в вашем отражении!
Это мой триумф, лишенный смысла. Непрочувствованный, неосознанный и безрадостный. Поднимаю глаза, встретив грани-переливы оттаивающих изумрудов, в которых непроницаемая поволока безжалостной силы и власти медленно застывает кристаллами шока и ужаса. Я это вижу, или, может, чувствую? Есть так много эмоций, которые применимы к настоящей ситуации: облегчение, тепло, боль, нежность, сожаление, раскаяние, удивление. Нет ни одной в его глазах! В этих зеленых омутах всегда показательное равнодушие к боли и страданиям жертвы. Которое не считать ни одному дешифровальщику. А у меня то же самое, только не отражается в глазах… Меня вымораживает изнутри острое чувство еще не понятой потери.
Комната плывет перед глазами. Головокружение нивелировано обмораживающим спасительным блоком моей персональной мерзлоты. На его фоне жар чужой ладони отзывается болевым шоком в сплетенных мышцах, но я не вздрагиваю и не захожусь в вопле надрывного страха и душевной боли. Я просто медленно расцепляю хватку его пальцев на сгибе своего локтя и не отбрасываю, нет, спокойно отвожу руку в сторону, оглядываясь по сторонам…
Бриллианты расколотых зеркал. Легкий перезвон слегка колышущихся цепей. Я такого будущего хотела? Безвольной участи игрушки? Как ни странно, отчасти да. Я горела этим в обмен на молчаливое заверение в том, что никогда не предадут и не причинят острой боли, не физической, мое сознание ее практически не запоминало – а той самой агонии расколотого доверия. Все по законам жанра – ты сама вложила ему в руки нож благоговейной покорности и надежды, что именно он исцелит тебя от кошмаров прошлого. И ты не виновата. Откуда тебе было знать, что он всадит тебе его прямо в сердце по самую рукоятку, прямо в яблочко доверчиво нарисованной тобой же мишени поверх груди?
Голос бьется в стены моего Ледяного Дворца. Айсберг пал жертвой глобального потепления, потому что его холод непроизвольно выпила я. Выбор был невелик: сделать это или сойти с ума. В этот раз окончательно.
– Я не могу отпустить тебя… Дай мне все объяснить!
Он продолжает что-то говорить все таким же спокойным, отмороженным тоном, таким родным и понятным. А я хочу просто уйти, не позволяя бархату тембра проникнуть внутрь и растопить этот лед мощного защитного поля. Не можешь меня отпустить? Прости, но это больше не мои проблемы! Вспоминаю, что мои колготки остались в комнате игр, платье – в гостиной… Мне нужно собрать свои силы и спуститься вниз, я не останусь в этой обители зла с ее повелителем ни на секунду.
– Не нужно ничего объяснять. Свобода и никаких отражений!
– Ты не понимаешь… ты больше не боишься! Ты просто пока этого не понимаешь… – его голос ломается на судорожном вдохе. – Дай нам одну ночь, чтобы окончательно это понять! Тебе больше не придется бояться зеркал… тебе ничего больше не надо будет бояться!
Я не понимаю, что дважды произнесла оба своих стоп-слова. Подсознание сделало это за меня, избавив от тяжелого выбора – сдаться или стоять до конца. Я не останусь, даже если он знает секрет бессмертия и обещает мне его подарить. Все это лишено смысла.
Может, я и вправду не боюсь уже ничего… Мне хватило преданного доверия. Я пресытилась повторением своего кошмара, о котором так доверчиво сообщила Александру совсем недавно в надежде, что мы обойдем острый угол десятой дорогой. Пусть его слова сейчас несут в себе весь смысл мироздания, мне больше нет места в этом мире боли, страдания и закоротивших параллелей, как и ему – в моем! Клеммы разомкнулись, выпуская на волю стужу беспощадной ядерной зимы, сомкнулись уже с грохотом бронированной стали, которую не пробить даже мне. Слова отскакивают от этого защитного поля. Пусть они наполнены глубочайшим смыслом – я потеряла этот мир, который мы с таким удовольствием строили, навсегда.
Перила больше не кажутся опасными, как и ступеньки – многочисленными и непреодолимыми. На обнаженной коже ног выступают рубины мелких капелек крови: там, где острые осколки зеркала оцарапали эпидермис, где кожи касались полосы плети, они напоминают нераспустившиеся бутоны экзотических цветов на фоне продольных розовых стеблей. Последний росчерк, фатальная метка ожесточенного напоминания о том, что я так сокрушительно потеряла. Но я не уползу в свою нору зализывать сердечные раны подобно подстреленной пантере. Я буду истекать кровью изнутри, но холодный лед не позволит ей покинуть пределы моего тела и унести с собой жизнь. Я по инерции заберу с собой чужое право на счастье, и не имеет значения, что боль его потери не исцелит и не согреет.
Я не хочу оставаться здесь, не хочу! Подхватив колготки и забыв о том, что на мне был бюстгальтер, который сейчас валяется где-то с вырванными крючками и деформированными косточками, выхожу в гостиную, игнорируя быстрые шаги за спиной. Если он вцепится мне в плечи и не позволит разжать хватку, я не буду даже сопротивляться. Но совсем не от покорности или безысходности: мое сердце сегодня не заденет ни один болевой надрез, его не ранит надрыв в судорожном шепоте прорвавшегося наконец в слова молчания, до моего сердца не дойдет даже самый щадящий и обнадеживающий аргумент. в поиске телефона роюсь в сумке, высыпая на пол все ее содержимое.
Он меня не останавливает. Тревога сгущается в периметре комнаты, режет затянувшуюся тишину отчаянием черной неотвратимости, пока я стучу по бездушному сенсору…
– Служба такси, доброй ночи!
Диктую адрес моего дома. Я хочу оказаться там и даже не закутаться в плед, роняя слезы в чашку с чаем, нет – лечь спать без излишних мыслей. Хочу быть убаюканной тишиной родных стен, отмахнуться от скрытого злорадства не опасной больше тени и ее ментальных ударов в стиле «я предупреждал!», забыться спасительным сном, а утром вновь научиться носить свою маску с достоинством Снежной Королевы. Никаких слез – пусть лед вымораживает их в остроконечные кристаллы еще в зародыше, и никто никогда не узнает, как может умирать боль от преданного доверия!
– Адрес… Где вы находитесь? Алло?
Я в аду. В персональном мире вечного холода без проблеска солнечных лучей, взращенном на осколках стекла и умирающего чувства. Поднимаю глаза на обеспокоенное, лишенное прежнего леденящего спокойствия лицо Александра. Он рядом – протяни руку, но я не сделаю шаг навстречу… и больше никогда не подпущу его ближе, чем на расстояние метра!
– Где мы? Адрес, – этот вопрос так легко срывается с губ. Я в спасительном ступоре накрывшего шока, и эмоции все еще валяются в глубоком нокауте. Странное, ужасающее ощущение, только страх сейчас деактивирован. Он все время мне что-то говорит, разбираю отрывистые фразы «не надо», «останься», «не уезжай»… Но мой вопрос останавливает непревзойденную риторику контролируемой речи.
– Я сейчас вызову Дениса… Положи трубку! Юля, я не хочу заставлять тебя это делать, но ты не понимаешь! У тебя нет права оставаться одной!
