Текст книги "История одного крестьянина. Том 1"

Автор книги: Эркман-Шатриан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 28 страниц)

Глава десятая

В двадцатых числах марта 1789 года, когда уже таяли снега, пошел слух, будто огромные афиши за черною печатью с тремя лилиями появились на дверях церквей, монастырей, ратуши, будто всех нас созывают в Пфальцбургскую ратушу.

Так вправду и было! Объявления эти призывали дворянство, духовенство и третье сословие на собрание бальяжа – там надлежало подготовить созыв наших Генеральных штатов.

Лучше всего я перепишу для вас эти воззвания. Сами увидите, как отличались Генеральные штаты тех времен от всего того, что происходит в наши дни.

Королевский указ о созыве Штатов января 24 дня, лета 1789. Король, направляя в различные подвластные ему провинции грамоты о созыве Генеральных штатов, пожелал, чтобы все подданные его призваны были содействовать избранию депутатов, из коих должно состоять это великое и торжественное собрание; его величеству угодно, чтобы жители окраин его королевства и самых захолустных поселений были уверены, что их жалобы и наказы дойдут до него. Итак, его величество убедился, к своему глубокому удовлетворению, что с помощью ряда собраний, следующих одно за другим, которые по его повелению состоятся во всей Франции для избрания депутатов третьего сословия, у него установится связь со всеми жителями его королевства и что он будет осведомлен об их нуждах и пожеланиях самым надежным и непосредственным образом».

Затем в воззвании говорилось о дворянстве и духовенстве, об их созыве, о числе депутатов, которых выдвинут на собраниях в бальяжах, а позже – на собраниях Генеральных штатов, епископы, аббаты, капитулы, духовные общины, имеющие доход, духовенство, живущее в миру и в монастырях мужских и женских, и вообще все духовенство, имеющее владения.

А дальше вновь говорилось про наши дела:

«1. Жители приходов и общин, местечек и городов должны собраться в общинном доме во главе с судьей или любым другим чиновником. На этих собраниях получают право присутствовать все представители третьего сословия, французы по рождению, либо принявшие французское подданство, достигшие возраста двадцати пяти лет, оседлые и внесенные в окладные книги, дабы содействовать составлению наказов и участвовать в выборе депутатов.

2. Выбранные депутаты устроят в ратуше собрание третьего сословия города под председательством муниципальных должностных лиц, составят наказы о нуждах и жалобах жителей этого города и назначат депутатов, которые передадут наказ в главный бальяж.

3. Число депутатов, избранных приходами и сельскими общинами для передачи их наказов, должно равняться двум от каждых двухсот дымов и более, трем от трехсот дымов и так далее.

4. В главных бальяжах или главных сенешальствах депутаты третьего сословия на своем подготовительном собрании составят из всех наказов один и выделят четвертую часть от числа депутатов, дабы передать упомянутый наказ общему собранию главного бальяжа.

5. По повелению его величества в упомянутых главных бальяжах выборы депутатов третьего сословия в Генеральные штаты будут произведены сразу после того, как туда будут доставлены наказы от всех городов и общин, представители коих там соберутся».

Как видите, тогда не назначали, как ныне, депутатов, которых никто в глаза не видел, присланных из Парижа с хорошими отзывами, а избирали, руководствуясь здравым смыслом, своих, деревенских. А те выбирали из своей среды самых способных, самых стойких и самых сведущих, чтобы они отстаивали наши жалобы перед королем, принцами, дворянами, епископами. Таким образом, эго приносило некоторую пользу.

Посмотрите, что сделали наши депутаты в 89-м году и что делают нынешние, и вы сами увидите, что лучше – крестьяне ли, которых выбираешь в депутаты, потому что знаешь их, или же чужаки, которых выбираешь, потому что их расхваливает префект. Не к унижению наших господ будь сказано, а просто – из лучшего выбираешь лучшее. Ясно, что депутаты должны представлять интересы людей, которые их выбрали, а не правительства, надзирать за которым им поручено. Это само собою разумеется. Предположим, что король Людовик XVI с помощью бальи, сенешалов, прево, губернаторов провинций и жандармерии, самолично назначал бы депутатов третьего сословия. Что бы получилось? Да эти депутаты не посмели бы противоречить королю, по воле которого они были назначены, и одобряли бы все, что было бы угодно правительству, а мы и поныне коснели бы в нищете.

Нет нужды говорить о том, как радовались, как ликовали люди, узнав, что Генеральные штаты соберутся, ибо, несмотря на все, мы сомневались. Нас вечно обманывали, и мы изверились, но на этот раз дело не могло быть отменено.

В тот же день мы с дядюшкой Жаном в пятом часу вечера еще работали в кузнице в наиотменнейшем расположении духа. То и дело, кладя подковы на огонь, он восклицал с сияющим лицом:

– Ну как, Мишель, значит, у нас будут Генеральные штаты?

Я отвечал, посмеиваясь:

– Да, крестный, дело в шляпе!

И снова без перерыва взлетали молоты. Радость придает человеку невероятную силу.

Такой грязи на улице давно не бывало. Снег таял, бежали ручьи, унося навоз и заливая подвалы. То и дело из лачуг выбегали женщины и широкими взмахами метлы отгребали воду. Нищета влечет за собою нищету: после барщины на короля, помещиков и монастыри, где уж тут было думать о мощении улиц для себя; хотелось одного – отдохнуть; вот и жили в грязи.

Вдруг откуда ни возьмись появились пять-шесть стариков, жителей Верхних и Нижних Лачуг и Лачуг-у-Дубняка, в поношенных серых блузах, войлочных шляпах с приплюснутой тульей и широкими полями, свисавшими на плечи, – Жак Летюмье, Никола Кошар, Клод Гюре, Готье Куртуа – словом, все именитые люди нашего края. С важным видом остановились они около кузницы и церемонно сняли шляпы.

– Да это вы, Летюмье, – крикнул дядюшка Жан, – и вы, Гюре! Какого черта вы тут делаете, а?

Он хохотал, но пришельцы держались степенно; верзила Летюмье, согнувшись, протиснулся в низенькую дверь и сказал зычным голосом, как говорят бродячие торговцы глиняной посудой:

– Сударь мой, Жан Леру, с вашего позволения нам нужно кое-что вам сообщить.

– Мне?

– Да, именно вам. Касательно выборов.

– Ага, ага, вот как… входите же, что вы там в грязи топчетесь.

Тут все вошли вереницей. Мы едва помещались в тесной кузнице. Пока пришельцы мялись, раздумывая, с чего бы начать разговор, дядюшка Жан спросил:

– Ну, так в чем же дело, о чем просить собираетесь?.. Да вы не робейте: сделаю, если возможно… вы же меня знаете.

– Вот о чем тут речь, – сказал дровосек Кошар, – вы ведь знаете, что жители трех Лачуг все вместе голосуют в городе?

– Знаю… так что же?

– Ну так вот, во всех трех Лачугах двести домов. Значит, мы имеем право на двух депутатов.

– Разумеется. Ну, а дальше-то что?

– Дальше вот что – вы и есть первый депутат. Тут и толковать нечего. Только ума не приложим, как быть со вторым?

– Хотите меня депутатом выставить! – воскликнул дядюшка Жан, внутренне, конечно, очень польщенный.

– Именно так. Ну, а со вторым-то что делать?

Тут дядюшка Жан обрадовался еще больше и сказал:

– Да мы здесь около огня изжаримся. Пойдемте-ка в харчевню, осушим вместе по доброй чарке, это нам мозги прочистит.

Разумеется, они согласились. Я остался было в кузнице, но дядюшка Жан, уже переходя улицу, крикнул:

– Эй, Мишель, иди-ка сюда. В такой день, как нынешний, все должны быть заодно.

И мы вошли все вместе в большую горницу. Сели за стол, на скамью, и дядюшка Жан велел подать вина, стаканы, каравай белого хлеба и ножи. Все чокнулись. Тетушка Катрина с удивлением смотрела на нас, не понимая, что все это означает. Поэтому Летюмье, утерев рот, собрался объяснить ей причину собрания, но тут дядюшка Жан воскликнул:

– Что ж, хорошо… это для меня честь. Я согласен, потому как каждый должен жертвовать собою для блага отечества. Только я должен вас предупредить: если вы не изберете одновременно и Шовеля, я отказываюсь.

– Кальвиниста Шовеля? – закричал Летюмье, мотнув головой и вытаращив глаза.

Остальные испуганно переглядывались и кричали:

– Кальвиниста, и нашим депутатом!

– Послушайте, – произнес дядюшка Жан, – мы ведь собираемся не на церковный собор обсуждать вопросы о таинствах нашей святой религии, о святом причастии и о всем прочем. Мы собираемся ради наших житейских дел, и главным образом для того, чтобы освободиться от поборов, барщины, подушной подати и всяческих других податей, чтобы избавиться от наших сеньоров, если это возможно, и выпутаться из беды. Так вот, я, человек здравомыслящий – по крайней мере, так я думаю, – но этого недостаточно, чтобы выиграть такую большую битву. Я грамотен, знаю наши уязвимые места, и если б нужно было только реветь по-ослиному, я бы свое дело сделал не хуже любого жителя Четырех Ветров, Миттельброна и прочих мест. Да ведь дело-то не в этом. Там мы встретим отъявленных плутов всех мастей – прокуроров, бальи, сенешалов, людей образованных, которые приведут нам уйму доводов, подкрепив их выдержками из законов, ссылками на обычаи, что это, мол, так принято, а то – так полагается. Ну, а если мы не сможем вразумительно ответить, они нас закабалят навеки. Понятно?

Летюмье разинул рот до ушей.

– Да… но Шовель… Шовель… – повторял он.

– Дайте кончить, – возразил Жан Леру. – Я-то хочу быть вашим депутатом, и если кто-нибудь из наших хорошо скажет в нашу защиту, я способен его поддержать, и поддержу. Но ответить сам не смогу, не настолько я сведущ и образован. И ручаюсь вам, что в наших краях, сколько ни ищи, никто не способен так говорить и так защищать нас, как Шовель. Он все знает: законы, обычаи, указы – словом, все! Не вышел он ростом, а знает наизусть все книги, которые четверть века таскает на спине. Думаете, в дороге он смотрит направо да налево, на поля, деревья, изгороди, мосты и реки? Ну нет! Уткнет нос в какую-нибудь книжонку на ходу или же шагает, а сам все обдумывает. Значит, если вы не хотите остаться в дураках да сохранить барщину, поборы и налоги, сначала выбирайте его, а потом уж меня. Выберете Шовеля, я его крепко поддержу, а нет, и меня не выбирайте – отказываюсь заранее.

Кузнец Жан говорил просто, а все остальные почесывали затылки.

– Да ведь не захотят его люди, – заметил Кошар.

– В указе не делается никакого различия между религиями, – возразил Жан Леру. – Все созываются на выборы, лишь бы были французами, достигли двадцати пяти лет и были внесены в списки налогоплательщиков. Шовель платит наравне со всеми нами, а может, и побольше. Ведь в прошлом году наш добрый король вернул гражданские права лютеранам, кальвинистам и даже евреям. Да вы, конечно, это знаете! Так изберем же Шовеля, и больше беспокоиться нечего. Ручаюсь, он сделает для нас больше хорошего и окажет нам больше чести, чем полсотни капуцинов. Он защитит наши интересы в высшей степени разумно и смело. Он будет гордостью наших трех Лачуг, поверьте мне. Ну-ка, Катрина, еще по стаканчику.

Пришельцы все еще сомневались. Тогда дядюшка Жан наполнил стаканы и сказал:

– Вот мое окончательное решение: не выберете Шовеля – я отказываюсь, выберете – соглашаюсь. За здоровье нашего доброго короля!

Тут все явно умилились, повторяя:

– За здоровье нашего доброго короля!

Когда осушили стаканы, Летюмье произнес с важным видом:

– Трудненько будет уговорить нам женщин, но если уж на то пошло, сосед Леру, вот вам моя рука.

– А вот моя, – добавил другой, склонившись на его сторону.

Сидя за столом, все повторили друг за другом эти слова. Затем осушили по кружке и встали, собираясь разойтись по домам. Именитые люди согласились, и мы были уверены, что все остальные поступят так же.

– Значит, по рукам! – кричал им вслед ликующий дядюшка Жан, стоя на пороге.

– Выходит, по рукам, – отвечали они, шлепая по грязи.

Мы вернулись в кузницу. Все происшедшее заставило нас призадуматься. Работали мы до семи часов, пока Николь не пришла звать нас к ужину.

Собрание было назначено на следующее воскресенье. Шовель с дочерью уже недели две были в пути; еще никогда они не продавали так много брошюр. Дядюшка Жан все же надеялся встретиться с ними на многолюдном собрании в ратуше.

В тот вечер ничего нового не произошло; день и без того был полон событиями.

Глава одиннадцатая

Когда в воскресенье, в седьмом часу утра, мы с батюшкой спускались по старой деревенской улице, над Бон-Фонтенским лесом взошло солнце. Выдался первый погожий день в году. Золотом отливали соломенные кровли и низенькие кирпичные трубы, черные от копоти и увенчанные дымком; убегая вдаль, поблескивали лужицы по обочинам дороги, по небу плыли белоснежные облака. И далеко-далеко разносились трели деревенских кларнетов, созывающих людей в путь, дробь барабанов, бивших в городе сбор, и колокольный звон, возвещавший о том, что в церкви Святого Духа до выборов начнется обедня.

Рядом со мною плелся батюшка, постаревший, иссохший, хилый, с седою бородой. Был он без шейного платка, в блузе из грубого сурового холста, облегавшей бедра, холщовых же штанах, завязанных веревкой на щиколотках, и ботинках из бурой кожи без каблуков, зашнурованных наподобие полусапог. На голове у него, как было принято у крестьян в наши времена, надет был старый колпак, связанный из шерстяных оческов, с той поры изображавшийся на знамени республики. Батюшка с озабоченным видом озирался по сторонам, словно нас подстерегала опасность. Эх, ведь когда настрадаешься, уж ничему не доверяешь. На каждом шагу бедняга твердил:

– Мишель, будь осторожен! Ничего говорить не станем. Помолчим… Плохо все это кончится.

У меня было больше доверия – я наслушался разговоров крестного Жана и Шовеля о положении в стране и сам читал о том, что происходило в Ренне, Марселе, Париже, и все это придавало мне больше смелости. Притом же, благодаря работе в кузнице, плечи у меня к восемнадцати годам раздались – увесистый двенадцатифунтовый молот уже не оттягивал моих мозолистых рук. Бородка у меня еле пробивалась, но это не мешало мне смотреть прямо в лицо недругу – будь то солдат, буржуа или крестьянин. Любил я приодеться; по воскресеньям носил штаны из синего сукна, высокие сапоги, бархатную куртку, по обычаю кузнецов, и, по правде говоря, заглядывался на миловидных девушек, находил их красавицами, но ведь это не возбраняется! Вот так-то!

Вся деревня была уже на ногах. Когда мы подошли к харчевне, дядюшка Жан и Валентин, сидя вдвоем в большой горнице, окна которой были отворены настежь, перед уходом о чем-то толковали за бутылкой вина. Оба были одеты по-праздничному: крестный Жан в просторном кафтане мастера цеха кузнецов, в красном жилете, штанах, застегнутых пряжками на толстых икрах; серебряные пряжки красовались на башмаках с закругленными носками. На Валентине была блуза из сурового полотна, ворот и перед были расшиты красною тесьмой, брелок в виде большого серебряного сердца был пристегнут к рубахе, на ухо свисал крестьянский вязаный колпак. Они увидели нас и закричали:

– А вот и они! Вот и они!

Мы вошли.

– Ну-ка, Бастьен, выпьем за здоровье нашего доброго короля, – крикнул дядюшка Жан, наполняя стаканы.

И батюшка, с глазами полными слез, отвечал:

– Да, да, Жан, за здоровье нашего доброго короля! Да здравствует наш добрый король!

Тогда было принято верить, что король вершит всеми делами, и на него смотрели как на милосердного господа бога, который блюдет интересы своих детей. Так вот батюшка очень любил короля.

Мы выпили, и почти сейчас же подошли наши именитые люди – те самые, что приходили накануне, и с ними старый-престарый дед Летюмье. Он видел плохо, так что нужно было его вести шаг за шагом, чтобы он не упал. И все же он тоже захотел голосовать. Пока наполняли стаканы, каждый громко высказывал свое мнение:

– Что ж, мы готовы… время настало… Лачужники себя покажут, дружно проголосуют, не беспокойтесь!..

И пока люди пожимали друг другу руки, хохотали, чокались, бедный старик шамкал:

– Ах, как длинна жизнь!.. Как длинна жизнь. Да все равно, в такой день свои беды не оплакивают.

Крестный Жан отвечал:

– Вы правы, папаша Летюмье, в страду не считаешь те дни, когда шел дождь да снег. Вон какие снопища! Много мы на них труда положили, верно! Но мы их обмолотим, провеем, просеем; будет у нас хлеб, а если угодно богу – у наших детей тоже! Да здравствует добрый король!

И все мы подхватили:

– Да здравствует наш добрый король!

И вот все чокаются, чуть не обнимаются, затем выходят рука об руку; мы с батюшкой идем следом за всеми.

Жители Лачуг уже собрались вокруг водоема и, увидев, что мы отправились в путь, двинулись вслед за нами под звуки кларнета и барабана. Никогда я не слышал ничего подобного: во всем крае звучали музыка и колокольный звон; со всех сторон по большакам и проселкам текли потоки людей – они пританцовывали, подбрасывали в воздух колпаки и кричали:

– Да здравствует наш добрый король! Да здравствует отец народа!

Перекликались колокола, неумолчно звучавшие на горных высотах и в глубине долины. Мы все ближе подходили к городу, а гул все нарастал. Всюду – на церкви, на окнах казарм, на лазарете – развевались белые шелковые знамена с золотыми цветами лилии. Нет, никогда я не видел ничего величественнее.

Победы республики, пушки, грохотавшие над нашим городом, впоследствии тоже радовали, воодушевляли нас, и мы кричали: «Да здравствует Франция! Да здравствует народ! Да здравствует республика!» Но в тот час никто не думал о бойне человеческой; люди воображали, что всего добьются одним махом, и братались.

Описать все это невозможно! Только мы приблизились к городу, глядь, на перекрестке двух улиц появляется кюре Кристоф во главе своих прихожан. Тут все останавливаются, скидывают шапки и в один голос кричат:

– Да здравствует добрый король!

Кюре и дядюшка Жан обнимаются; потом со смехом, пением, под звуки кларнета и барабанную дробь оба прихода вступают на площадь у городских ворот – там уже полно народу. Как сейчас, вижу на равелине часового Лаферского полка в белом мундире с отворотами стального цвета; его огромнейшую треуголку поверх пудреного парика, большой мушкет в руке. Он знаком приказывает нам остановиться. Мосты забиты повозками и телегами: все старики потребовали, чтобы их отвезли в ратушу, всем им хотелось подать голос прежде, чем умереть; многие плакали, как дети.

После этого никто не станет отрицать, что наши современники были люди поразительно здравомыслящие – все они, от первого до последнего, хотели иметь права.

Словом, мы проторчали там минут двадцать, пока не перешли мост, – такая была давка.

Надо было видеть город, улицы полные народа, несметное множество знамен во всех окнах. Надо было слышать возгласы: «Да здравствует король!» Раздаваясь то на площади, то близ арсенала, то у немецкой заставы, они громовыми раскатами перекатывались по крепостному валу и по откосам.

Пройдя под старой опускной решеткой, ты уже не мог двинуться дальше, не мог и отступить – не видно было, что творится в четырех шагах от тебя. Все кабачки, трактиры, пивные лавки на улицах Святого Кристофа, Алого Сердца, Капуцинов, вдоль обеих казарм и лазарета, вплоть до рынка, где торговали зерном, запружены были густою толпой.

Началась месса в церкви Святого Духа; но протиснуться к церкви было невозможно. Дозорные Лаферского полка напрасно кричали: «Посторонись…» Их оттеснили в сторону, и они стояли с оружием к ноге и не могли выбраться.

Тут-то дядюшка Жан вспомнил, что поблизости трактир его друга Жака Ренодо, и, не говоря ни слова, поманил нас и довел кюре Кристофа, Валентина, батюшку и меня до трактира «Белая лошадь». Но войти удалось только через черный вход в кухню – большая горница была набита до отказа: пришлось распахнуть все двери и окна, так было душно.

Тетушка Жаннета Ренодо встретила нас приветливо и проводила на второй этаж, в еще пустую комнату, куда нам принесли вина, пива и паштет; большего и желать было нечего.

Остальные, оставшись внизу, смотрели во все стороны, думая, что мы затерялись в толпе. Однако мы не могли позвать их, пригласить подняться. Так мы и оставались одни и вышли только в первом часу после полудня, когда добрая половина селений уже проголосовала, и жители Лачуг обогнули улицу Фуке и направились к площади. Пройдя по Лазаретной улице, мы оказались первыми у ратуши. Все подумали, что мы тут уже давно, и каждый твердил:

– Вот и они! Вот и они!

В старый общинный дом с колокольней, с часами над большими открытыми настежь окнами и сводчатым потолком вливались целые толпы, и он гудел, как барабан. Издали он напоминал муравейник.

Жители Лачуг должны были пройти раньше жителей Лютцельбурга и столпились между старым водоемом и старой лестницей, ведущей под своды; Жан Леру, Валентин, отец и я шли во главе; но жители Вильшберга еще не закончили голосования, поэтому пришлось довольно долго ждать на лестнице. И в ту минуту, когда сердце каждого колотилось при мысли о том, что ему предстояло сделать, и когда позади нас, под сенью старых вязов, после возгласов: «Да здравствует добрый король!» – воцарилась тишина, я услышал звонкий голосок, знакомый всем нам, – голосок Маргариты Шовель. Она выкрикивала, как обычно кричат продавцы альманахов:

– «Что такое третье сословие?»[62]62
  «Что такое третье сословие?» – название нашумевшей брошюры аббата Сийеса, вышедшей в свет в 1789 году. На вопрос: «Что такое третье сословие?» – Сийес отвечал: «Все». На вопрос: «Чем оно было до сих пор в политической жизни?» – следовал ответ: «Ничем». «Что оно требует?» – спрашивал Сийес и отвечал: «Стать чем-нибудь». Автор брошюры доказывал, что третье сословие – «вся нация, но находящаяся в основном в оковах и под гнетом». «Чем оно было бы без привилегированных? Всею нацией, но нацией свободной и цветущей. Нет государственной жизни, без третьего сословия, и все было бы гораздо лучше без остальных сословий». Сийес требовал, чтобы число депутатов третьего сословия было равно числу депутатов духовенства и дворянства, вместе взятых, и чтобы заседания Генеральных штатов происходили не по сословиям, а единой палатой и счет велся бы не по количеству палат, а по количеству депутатов (в этом случае депутаты третьего сословия могли рассчитывать на большинство голосов). Следует, однако, сказать, что, отстаивая права третьего сословия, Сийес имел в виду не всю его массу, а лишь верхушку.


[Закрыть], «Что такое третье сословие?» аббата Сийеса. Покупайте «Что такое третье сословие?»! «Собрание бальяжей» монсеньера герцога Орлеанского. Кому угодно «Собрание бальяжей»?

И я, обернувшись к дядюшке Жану, сказал:

– Слышите голос малютки Маргариты?

– Да, да, уже давно слышу, – ответил он. – Славные люди эти Шовели! Уж они-то могут похвалиться, что принесли пользу своему краю. Сходи-ка, предупреди Маргариту – пусть пошлет сюда отца. Должно быть, он где-то недалеко. Ему будет приятно услышать, как его выбирают.

И я, легонько раздвигая толпу локтями, пробрался на самый верх лестницы и оттуда увидел Маргариту, продававшую книги, ее корзину на одной из скамеек, стоявших на площади Вязов. Вот ведь бесенок! Останавливает крестьян, тянет за рукав, говорит с ними то по-немецки, то по-французски. Делала она свое дело с пылом, рвением, и тогда впервые меня поразил блеск ее черных глаз, хотя в голове у меня теснились совсем иные мысли.

Я спустился прямо к скамейке, и, когда подошел к Маргарите, она, схватила меня за полу куртки, крича:

– Сударь, сударь! «Что такое третье сословие?»! Взгляните, вот «Третье сословие» аббата Сийеса, стоит шесть лиардов.

Тут я сказал:

– Так ты не узнаешь меня, Маргарита?

– Да это Мишель! – воскликнула она и, отпустив меня, от души расхохоталась.

Она отерла капельки пота, блестевшие на ее смуглых щечках, и откинула назад копну черных спутанных волос. Неожиданная встреча нас поразила и обрадовала.

– Ну и работаешь же ты, Маргарита! Все это тебе немалого труда стоит! – заметил я.

– Ах, да ведь сегодня такой великий день! Надо все книги продать.

И, показав мне на подол юбки и на свои маленькие быстрые ножки, забрызганные грязью, она добавила:

– Взгляни, на что я похожа! С шести часов вчерашнего вечера мы все ходим. Принесли из Люневиля пятьдесят дюжин брошюр «Третье сословие» и нынче с утра все продаем, продаем. Вот все, что осталось, – десять – двенадцать дюжин.

Она сияла от гордости, а я все удивлялся и не выпускал ее руку.

– А где же твой отец? – спросил я.

– Не знаю… Он бегает по городу, заходит в трактиры… Э, да у нас не останется ни одной брошюры «Третье сословие». Свои-то он уже наверняка распродал.

И вдруг, вырвав свою ручку из моей руки, она сказала:

– Ступай, жители Лачуг уже входят в ратушу.

– Да ведь мне еще нет двадцати пяти лет, Маргарита: я не могу голосовать.

– Ну все равно – мы зря теряем время за болтовней.

И она принялась за продажу:

– Эй, господа, «Третье сословие», «Третье сословие»!

Я ушел, так и не опомнившись от изумления: я всегда видел Маргариту рядом с ее отцом, и сейчас она показалась мне совсем иною. Ее мужество меня поразило, и я думал:

«Она лучше справляется со своим делом, чем ты, Мишель».

И даже среди толпы на галерее, добравшись до Жана Леру, я все еще думал о ней.

– Ну как? – спросил крестный.

– Да так, Маргарита одна на площади. Ее отец бегает по городу с брошюрами.

В эту минуту мы опустились с галереи в широкий коридор, ведущий в приемную прево. Наступила очередь жителей Лачуг – голосовать полагалось вслух, и еще издали мы услышали:

– Мастер Жан Леру, Матюрен Шовель! Жан Леру, Матюрен Шовель! Мастер Жан Леру, Шовель!

Крестный с пылающим лицом говорил мне:

– Какая досада, что нет Шовеля! Вот был бы рад!

Обернувшись, я вдруг увидел, что он стоит позади нас вне себя от изумления.

– Все это вы устроили! – сказал он крестному Жану.

– Да, я! – радостно ответил крестный.

– Ваш поступок меня не удивляет, – проговорил Шовель, пожимая ему руку. – Вас-то я знаю давно. Зато я поражен и обрадован тем, что католики выбирают кальвиниста. Народ отметает старые предрассудки. И он добьется победы!

Люди медленно продвигались вперед и, сделав петлю, по двое входили в большой зал. И вот я увидел, что все обнажили головы перед прево Шнейдером; это был человек лет пятидесяти, в черной мантии, окаймленной белым, с шапочкой на голове и саблей на боку. Советники и синдики в черных одеждах, с черным шарфом на шее сидели ступенью ниже. Позади них на стене висело распятие.

Вот и все, что я запомнил.

Один за другим, как удары часов, раздавались имена Жана Леру и Матюрена Шовеля. Первым назвал Никола Летюмье и Шовеля дядюшка Жан. Его узнали, и г-н прево улыбнулся. Первым назвал Жана Леру и Летюмье – Шовель, и его тоже узнали, но г-н прево, знавший его издавна, не улыбнулся, а помощник прево – Дежарден наклонился и прошептал что-то ему на ухо.

Я отошел вправо – ведь я еще не мог подавать голос.

Шовель, крестный Жан и я вышли вместе. С большим трудом мы снова пробились сквозь толпу, вновь поднялись на площадь, куда только что пришли жители Миттельброна. Нам пришлось пройти задами, под навесом старого рынка. Тут Шовель с нами распростился, сказав:

– До вечера в Лачугах. Там поговорим.

У него еще остались книжки для продажи.

Крестный Жан и я вернулись домой одни, погруженные в раздумье. Люди расходились, вид у всех был усталый, но радостный. Некоторые выпили лишнего, пели и размахивали руками, шагая по дороге. Отец и Валентин пришли очень поздно: вряд ли бы мы их быстро нашли, если б стали искать.

В тот же вечер после ужина Шовели, как всегда, пришли в харчевню «Три голубя». Шовель вынул из кармана объемистую пачку бумаг. Это были речи, которые нынче утром перед выборами произнесли в большом зале ратуши господин прево и его помощник, и постановление о явке в бальяж духовных лиц, дворян и представителей третьего сословия. Речи были прекрасные, и дядюшка Жан удивился – ведь люди, говорившие такие хорошие слова, пользовались у нас плохой славой. Шовель ответил, усмехаясь, что в будущем нужно установить такой порядок, чтобы слово не расходилось с долом. Эти господа теперь увидели, что народ стал посильнее, и заигрывают с ним. Но нужно, чтобы и народ понял свою силу и воспользовался ею, тогда справедливость восторжествует.