Текст книги "История одного крестьянина. Том 1"

Автор книги: Эркман-Шатриан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 28 страниц)

Эркман-Шатриан
История одного крестьянина
Том I

«История одного крестьянина»
Эркмана-Шатриана

Эркман-Шатриан – так подписывали свои произведения Эмиль Эркман (1822–1899) и Пьер-Александр Шатриан (1822–1890), работавшие в соавторства долгие годы. Их исторические романы в свое время пользовались огромной популярностью во Франции и в Европе.

«История одного крестьянина», роман о Великой французской буржуазной революции, – одни из лучших среди них. В 1867–1870 годы он печатается в парижских газетах и сразу же завоевывает огромный успех, особенно в народе. «Рабочие достают эту газету (в которой публиковался роман, – Н. Д.), записываясь на очередь в бакалейных лавках. Некоторые же читают его вслух в мастерских»[1]1
  L. Schoumacker, Erkmann-Chatrian, Р. 1933.


[Закрыть], – пишет Шатриан брату. Во Франции этой книгой были снабжены все школьные и публичные библиотеки. В Париже даже установился обычай награждать ею лучших школьников.

«Историей одного крестьянина» зачитывались и в России, где ее сразу же перевели и издали. В одном своем письме П. В. Засодимский вспоминает: «Когда я был сельским учителем… два тома Эркмана-Шатриана «История фран<цузского> крестьянина»… при мне не стояли в школе, все ходили по рукам»[2]2
  Н. Якушин. Был ли П. В. Засодимский автором переделки романа Эркмана-Шатриана «История крестьянина»? – «Русская литература», 1965, № 1, стр. 191.


[Закрыть].

Роман был высоко оценен в передовых журналах того времени. Д. И. Писарев посвящает ему статью в «Отечественных записках»[3]3
  «Отечественные записки», 1868, № 6.


[Закрыть]. На основе этого романа народниками была издана брошюра, широко использовавшаяся в революционной пропаганде среди крестьян и рабочих в 70-е годы. Ни одна революционная книга не имела тогда такой популярности. Роман издавался и после Октября, в переделках, под разными названиями.

О французской революции 1789–1794 годов написано множество книг, среди которых романы Бальзака, Диккенса, Гюго, Анатоля Франса. Не соперничая с ними, роман Эркмана-Шатриана тем не менее всегда находил себе читателя, сохраняя особую привлекательность. И в сегодняшней Франции книги Эркмана-Шатриана не забыты, их снова издают, снова о них говорят… Их пропагандируют французские писатели-коммунисты как образец реализма и политической смелости, демократизма и любви к родине. Прогрессивный французский критик и журналист Юбер Жюэн говорит, что писатели, которые были «знаменем оппозиции при Второй империи»[4]4
  «Les Lettres Françaises», 5 févr., 1964.


[Закрыть], не могут быть забыты при Пятой республике.

В чем же такая жизненность произведений Эркмана-Шатриана?

Оба писателя родились и выросли в патриархальной глуши Эльзаса: Эркман – в крохотном городке Пфальцбурге в семье книгопродавца, Шатриан – в деревушке близ Пфальцбурга, где отец его был владельцем стекольного завода. Оба воспитывались на идеалах революции, любви к родному краю. Их первая встреча состоялась в 1847 году; Эркман изучал тогда юридические науки в Париже, Шатриан был учителем пфальцбургского коллежа. В дни февральской революции 1848 года оба они горячие сторонники республики. Однако их республиканизм не шел дальше буржуазно-утопических идеалов. Июньских событий они не поняли. Восстание пролетариата восприняли как заблуждение и призывали правительство к жалости и прощению. После государственного переворота в 1851 году Эркман оказался в списке подозрительных лиц как участник февральских событий в Париже и издатель республиканской газеты в Страсбурге, запрещенной в дни реакции.

Оба друга давно уже мечтали заняться литературой. Их творческое содружество начинается в июле 1848 года, когда они пишут драму «Жорж», посвященную июньским дням.

В 1850 году Эркман и Шатриан поселились в Париже, и их сотрудничество окончательно упрочилось. Первые годы посвящены драмам, которые успеха у издателей не имели. Лишь с 1856 года начинают печататься их фантастические рассказы – «Знаменитый доктор Матеус», «Гюг – волк», «Даниэль Рок» и другие и приносят им известность. Но реалистический талант писателей находит выражение в исторических романах патриотического содержания, которые составили серию «Национальных романов» (1861–1868). Эта серия, созданная в годы Второй империи, принесла авторам настоящую славу. Бόльшая часть серии («Юродивый Иегоф», «Тереза», «История рекрута 1813 года», «Ватерлоо», «История одного крестьянина», «Блокада») посвящена эпохе Великой французской революции и наполеоновских войн. Только «История пролетария» связана с современностью – с революцией 1848 года. После 1870 года исторических романов Эркман и Шатриан больше не пишут. Новые их произведения рассказывают о крахе империи, о событиях франко-прусской войны, о горькой участи Франции и родного Эльзаса, который оказался отторгнутым от Франции, – «История плебисцита» (1870), «Лесничий Фредерик» (1873), «Изгнанник» (1874).

В годы Второй империи, когда буржуазное благополучие было куплено ценой самого циничного предательства демократии, самого откровенного отказа от всяких свобод, Эркман и Шатриан твердо стоят на позициях непримиримой враждебности бонапартизму. Они решительно говорят о своей ненависти к империи, горячо ратуют за республику, за свободу и справедливость. Их произведения немало способствовали разрушению наполеоновской легенды в 60-е годы, когда оппозиция бонапартизму стала особенно активной. Нередко эти произведения подвергались полицейским запретам.

Оппозиционность Эркмана и Шатриана порядкам Второй империи была связана с настроениями мелкой буржуазии того времени. Радикальный республиканизм и антибонапартизм писателей, их революционность и сочувствие пролетариату соединялись с расплывчатым гуманизмом и проповедью утопического братства народа. Они наивно верят, что республика разрешит все социальные конфликты, обеспечит свободу, равенство и братство. Верят в силу воспитания, в то, что если умело убеждать, то идеалы свободы восторжествуют. Посвятив себя литературе, оба писателя хотят воспитывать массы, учить их любви к родине и свободе, ненависти – к врагам свободы. Обращаясь к временам революции, они стремятся воскресить ее идеалы, ее героику для современников. «Надо писать книги для парода, – говорит Шатриан. – … Если народ будет знать историю своей страны, невозможно будет дурачить его и заставлять принимать врагов свободы за ее глашатаев»[5]5
  L. Sсhоumасker, Erkmann-Chatrian, P. 1933.


[Закрыть].

Еще Д. И. Писарев в своей статье «Французский крестьянин в 1789 году» говорил об огромном воспитующем воздействии исторических романов Эркмана-Шатриана: «…они помогают ему (французу – И. Д.) ценить и любить в прошедшем своего народа то, что действительно достойно почтительной любви; они учат его гордиться тем, что, по всей справедливости, должно возбуждать гордость умного и честного патриота»[6]6
  Д. И. Писарев. Сочинения, т. 4, Гослитиздат, М. 1956, стр. 402.


[Закрыть].

Появление «Национальных романов» Эркмана-Шатриана совпало с наступившим кризисом Второй империи. Поэтому, с одной стороны, они вызывают восторженный прием у оппозиционно настроенной публики, с другой преследования и придирки цензуры. «История одного крестьянина» создавалась и начала выходить в пору обострения общественно политического кризиса почти накануне франко-прусской войны и Парижской коммуны, когда в стране возникла предреволюционная ситуация. «Мне кажется, что благородный Бонапарт находится уже при последнем издыхании…»[7]7
  К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. 31, стр. 476.


[Закрыть] пишет Ф. Энгельс в письме к Л. Кугельману 8 ноября 1867 года. Империя предпринимала отчаянные попытки спасти свое положение игрой в либерализм, демагогией, а на деле продолжала ту же политику подавлении всяких свобод. В высших кругах царил официальный оптимизм. Но престиж империи в эти годы непоправимо пошатнулся: бόльшая часть нации была охвачена республиканскими настроениями и выступала против режима Наполеона III. У оппозиции появилась своя пресса, свои журналисты, ораторы, клубы. Революция назревала.

В этих условиях произведения Эркмана и Шатриана приобретали остросовременный смысл. «История одного крестьянина» – это проклятие бонапартизму. Она звучала как урок для современников, которые, как и встарь, позволили новому Бонапарту одурачить себя обещаниями. Когда в 1867 году появилась первая часть романа в газете «Пресса», цензура наложила запрет на его продажу. Газета отказалась публиковать продолжение. Оно печатается в газете «Сьекль» в 1869–1870 годах, когда выходят либеральные законы о печати.

В годы Второй империи обращение к идеям Великой французской буржуазной революции, к ее истории, становится актуальным. К этому времени историография революции насчитывала уже огромное количество трудов. Эти труды представляли собой пеструю картину, в которой находили место самые различные, порой самые противоположные взгляды и оценки – от ультрареакционных проклятий революции до восторженных апологий ее в работах социалистов-утопистов. Наиболее значительными работами того времени, написанными с позиций оправдания революции, являлись многотомные труды по истории французской революции Луи Блана и Жюля Мишле. Из них-то, по-видимому, больше всего и черпали материал Эркман и Шатриан, приступая к своему роману из эпохи революции. Но это не значит, что они полностью разделяли взгляды Луи Блана или Мишле. Последние, как известно, не были единомышленниками и далеко не одинаково понимали характер революции, хоти оба стояли на демократических позициях. Эркман и Шатриан, демократы, республиканцы, тоже рассматривают революцию с точки зрения народных интересов. Считая якобинскую диктатуру народным правительством, они, в отличие от Луи Блана, резко осуждают политику Робеспьера. Но и дантонистскую политику примирения с жирондистами, сторонником которой был Мишле, они полностью не приемлют. В отличие от всех буржуазных историков, Эркман и Шатриан называют Марата подлинным народным вождем, предвосхищая ту оценку, которая стала бесспорной в современной прогрессивной историографии. По общей оценке революции «История одного крестьянина» примыкает к демократической литературе эпохи Второй империи, которая обратилась к якобинству и республиканским идеям.

От начала до конца роман пронизан мыслью, что революция для народа была великим благом.

«Всем… я обязан революции, – говорит Мишель Бастьен. – Не будь восемьдесят девятого года, был бы я нищ и наг, всю жизнь батрачил бы на сеньора и на монастырь… И вот я решил написать эту историю, «Историю одного крестьянина», чтобы развеять все злобные наветы и рассказать людям о том, что мы выстрадали».

Якобинский пафос и убежденность звучат в словах рассказчика. Для авторов, глубоко верящих в прогресс, дореволюционное прошлое Франции – это нищета народа, войны, голод, эпидемия чумы; это страшная для народа пора, когда у него ничего не было, кроме тяжелого труда, нужды и долгов, а у дворян и духовенства было все. «Таков был порядок вещей, одни являлись на свет дворянами, и им дано было все, другие же рождались простолюдинами, и им суждено было пребывать в ярме во веки веков».

Никогда еще история революции не была рассказана так демократично. Впервые политические перевороты, социальные перемены, войны описываются так, как их увидел бы простой крестьянин, так, как он бы их понял и оценил. Поэтому естественно, что авторов, как говорит Писарев, «занимает не внешний очерк событий, а внутренняя сторона истории… не то, как и почему случилось то или другое… событие, а то, какое впечатление оно произвело на массу, как поняла его масса и чем она на него отозвалась». Авторы «стараются взглянуть на великие исторические событии снизу, глазами той обыкновенно безгласной и покорной массы, которая почти всегда и почти везде молчит и терпит, платит налоги и отдает в распоряжение мировых гениев достаточное количество пушечного мяса»[8]8
  Д. И. Писарев, Сочинения, т. 4, Гослитиздат, М. 1956, стр. 401 и 398.


[Закрыть].

Описывая предреволюционную, предгрозовую атмосферу в деревне, когда феодальная Франция все усиливала гнет сеньориальных повинностей и всяческих поборов, ускоряя тем самым час неизбежного взрыва, авторы рассказывают, как у забитых крестьян начинает пробуждаться интерес к политике: входит в обычай читать газеты, брошюры, листовки, устраивать импровизированные собрания, митинги, где обсуждаются последние новости и ораторы произносят речи. Освещая эту сторону жизни революционных лет, авторы волей-неволей затрагивают очень важный вопрос; откуда взялись те силы, которые стали революционной Францией? Как задавленный нуждой, измученный голодом, изнемогающий под тяжестью нечеловеческого труда, забитый и невежественный французский народ, «вся эта масса, о которой ничего не знали со времен Адама и Евы», как говорится в романе, смог подняться на революцию и стать гражданином, вершителем судеб Франции, сокрушившим вековое беззаконие феодализма? И что революция дала народу?

Реализм романа в том, что, отвечая на эти вопросы, авторы стараются передать все многообразие настроений среди крестьян, раскрывая часто самое противоположное отношение к событиям революции. Одни из них становятся горячими сторонниками революции, другие – уходят в лагерь контрреволюции. В романе мы видим и сторонников якобинцев, среди которых самые близкие авторам – книгоноша Шовель и ого друзья (деревенский священник Кристоф, дочь Шовеля Маргарита, простые крестьяне, ставшие солдатами, – Жан Ра, Марк Дивес, старик Сом, который воевал до последнего дня республики, якобинец Элоф Коллен). Это самые верные друзья революции и свободы. Кто они?

Шовель – самый образованный среди них и самый убежденный борец за республику, за права человека. Он один из представителей той передовой интеллигенции, из рядов которой выходили идейные и политические вожди революции. Шовель, по типу, – просветитель, ученик Руссо. Накануне революции он ходит по деревням Эльзаса, распространяя среди жителей книги Вольтера, Руссо, Рейналя и Гельвеция, и народ с охотой их покупает.

Интереса и фигура священника Кристофа. В этом образе – тоже целое общественное явление, характерное для эпохи: из низшего духовенства вышло много видных деятелей революции, защищавших интересы бедняков, так как сами эти священники чаще всего были выходцами из народа, из крестьян или из мелкой буржуазии. И по своему образу жизни они были близки крестьянам и также ненавидели монахов-бездельников. Священник Кристоф учит в школе детей, токарничает и всем, чем может, помотает беднякам. Он ненавидит князей церкви за их спесь, за их праздную жизнь, за то, что они – тяжелое бремя для народа.

На стороне революции и дядюшка Жан, деревенский богач. Правда, он стоит за умеренность и смотрит на революцию с точки зрения своих выгод, своего материального благосостояния. В лице дядюшки Жана изображается та французская буржуазия, которая, «ухватив лакомый кусок, хотела передохнуть», так как ее нисколько не заботило, что народ еще не получил ничего. Дядюшка Жан становится противником решительных требований якобинцев.

Сторонникам революции в романе противопоставлены те крестьяне, которые по той или другой причине оказались в лагере врагов революции. Беспринципность и привычка к легкому заработку, в бытность солдатом королевских войск, привела Николá, парня из бедняцкой крестьянской семьи, в ряды контрреволюции, сделала его человеком без чести и совести. Но главное зло, которое, по мнению авторов, часто мешало честным людям понять благо революции, было невежество, власть предрассудков, вера в святость королевской власти, слепое подчинение церкви, ее служителям, которые многих крестьян держали буквально в плену. Так фанатична и бессмысленна ненависть к революции у матери Мишеля, полусумасшедшей старухи, которая ненавидит своего сына за сочувствие революции. Заблуждением, именно заблуждением, было и все то, что говорил кузнец Валентин о революции, нелепо его бегство в Кобленц. Но так сложен был путь революционной правды к сознанию народа.

Главный герой романа, Мишель Бастьен, – сторонник революции и ее социальных преобразований. При всем том это самый средний, самый обыкновенный крестьянин, в судьбе которого авторы видят судьбу всего французского крестьянства. Мишель – это та безымянная масса, те тысячи, десятки тысяч крестьян, которых революция сделала гражданами. Мишель – это те, кто узнал, что такое третье сословие, кто понял, что от привилегированных сословий ждать нечего и что наилучший способ освободиться от насилия богачей – это ответить им тем же. Он из тех, кто в дни революции откликнулся на ее призыв, кто в 1792 году, когда был брошен клич «Отечество в опасности!», стал волонтером и мужественно сражался на фронтах. Но Мишель – это и та крестьянская масса, которая своей пассивностью и непониманием многих событий в конечном счете способствовала тому, что победами революции воспользовались «разбойники и дельцы», помогла торжеству Бонапарта. Однако устами рассказчика порою говорят сами авторы, поэтому суждения героя часто выглядят такими глубокими, какие простой крестьянский парень едва ли мог бы иметь. Ведь уже в самом начале революции он понимает, как наивны те, кто верит в доброго короля. Глубоко и верно судит он о конституции 1791 года, которая сделала мерилом ценности человека богатство, а не действительные достоинства – храбрость и честность.

Во всех рассуждениях рассказчика и других действующих лиц о революции видна авторская позиция. Подобно Луи Блану, авторы в первую очередь интересуются социальной стороной революции, удовлетворением экономических интересов народа и, подобно ему же, многое истолковывают идеалистически. Это находит выражение и в культе Декларации прав человека и гражданина, и в преклонении перед лозунгом «свобода, равенство и братство», которое определяет весь тон романа. Авторы не понимают, что как ни велико значение лозунга «свобода, равенство и братство», он абстрактен, пока не поставлен вопрос об имущественном равенстве, об уничтожении частной собственности. Впрочем, этим абстрактным пониманием свобод и прав человека грешат даже самые демократические труды о революции того времени. В основе большинства идеалистических суждений авторов лежит социальная утопия: единство народа и буржуазии, по их мнению, не только возможно, но является залогом успеха революции и дальнейшего прогресса. Эта иллюзия исторически обусловлена действительно существовавшей во время революции общностью целей и задач, временно объединивших народ и буржуазию в борьбе против феодально-абсолютистского строя. С этой утопией связано часто встречающееся в романе противоречивое отношение к революционному террору: авторы то оправдывают террор, то говорят о нем как о ненужной крайности, губительной для революции. Когда рассказчик упоминает о гильотине, введенной во время революции вместо виселицы, то не может удержаться от горестного восклицания: «И это называете «прогрессом!» Ужас испытывает Мишель, слушая рассказ Мареско о сентябрьских расправах в парижских тюрьмах («Палачи есть палачи!») или встречая конвой осужденных на гильотину в Париже во время якобинского террора 93-го года («Я был уверен, – пишет Мишель, – что республика гибнет… Нельзя разъяснять народу его заблуждения, отрубая людям головы»). И хотя герой и авторы понимают, что жертвами террора чаще всего были предатели родины, что роялисты всегда были более жестоки, чем республиканцы, они не сознают, что революционный террор был требованием самого народа. «Весь французский терроризм, – говорит К. Маркс, – был не чем иным, как плебейским способом разделаться с врагами буржуазии, с абсолютизмом, феодализмом и мещанством»[9]9
  К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. 6, стр. 114.


[Закрыть]. Авторы же обвиняют Конвент и Робеспьера в неразумной жестокости. В романе Дантон все время противопоставляется Робеспьеру. Дантон, которого история знает как сторонника компромисса с врагами революции и якобинцев – с жирондистами, в романе оценивается как действительный друг народа, свободолюбец, a Робеспьер как диктатор.

Это ошибочное представление о Робеспьере противоречит его подлинной роли в революции и в значительной мере объясняется устойчивым влиянием жирондистской клеветы на Робеспьера, в плену которой находилась большая часть буржуазных историков и романистов XIX века.

Идеалистическое толкование истории обнаруживается и в объяснении причин термидора, которые усматриваются не в борьбе общественных классов, а в отношениях Робеспьера и его противников. A торжество Бонапарта показано лишь как торжество честолюбца, который сумел «одурачить невежественный народ». В романе все это не выглядит нелепым даже для современного читателя, потому что воспринимается как вполне естественная наивность суждений рассказчика, простого крестьянина Мишеля Бастьена. В целом же авторская точка зрения – это сложное переплетение далеких от научного понимания утопических и идеалистических представлений с удивительно верным и трезвым народным взглядом на революцию. Поэтому в «Истории одного крестьянина» многое понято глубже, демократичнее, чем у историков того времени. Мишель Бастьен не только видит, что жирондисты предают интересы народа, а якобинцы их защищают, что конституция 1795 года антинародна, что термидорианский переворот – это конец революции, что в улучшении положения трудящихся масс революция выполнила свою задачу только наполовину, так как, разрешив вопрос с землей, она совершенно ничего не дала городским рабочим, а потому необходимо добиться, чтобы и рабочие «получили такую же долю, как и крестьяне». Обо всем этом говорилось и у Луи Блана. Но вопреки всем буржуазным историкам, даже самым прогрессивным и радикальным, в романе говорится, что истинным другом народа был Марат, что именно он был больше всего популярен в народе своей истинной преданностью революции. От солдат-парижан рассказчик узнает, как они чтут Марата – «Друга народа». «Пока есть Марат, – говорят они, – революция будет продолжаться, если же его не будет, то и остальные разбредутся, потеряют голову, поддадутся жирондистам». Никто из буржуазных историков этого не признавал, все они недооценивали Марата, этого непоколебимого и страстного борца революции, беспощадного к ее врагам.

Немалое достоинство романа в том, что логика описываемых событий опровергает идеи самих же авторов об утопическом братстве. Революция, которая объединила третье сословие в борьбе против общего врага – феодализма, одновременно открыла пропасть между богатыми и бедными, между буржуазией и народом. И это ощущение все растущего отчуждения буржуазии от народа в романе передается очень верно и тонко.

Как различна судьба и интересы дядюшки Жана и семьи Бастьенов! Один – богач, в годы революции стал владельцем большой фермы, которую купил во время распродажи церковного имущества. Бастьены же еле-еле вырвались из кабалы ростовщика, и у них нет денег на покупку даже маленького клочка земли. Поэтому отец Мишеля по-прежнему плетет корзины, а Мишель работает подручным в кузнице дядюшки Жана и его брат Клод и сестра Матюрина батрачат на ферме того же Жана Леру. Сам Мишель прекрасно понимает, что такие богачи, как дядюшка Жан, поддерживают революцию потому, что она ограждает его право на приобретенные им церковные земли. Когда в 1791 году жирондисты ведут пропаганду войны против контрреволюционной Европы, чтобы отвлечь народ от внутренних дел, а монтаньяры, видя ее несвоевременность, призывают в первую очередь к борьбе с внутренней контрреволюцией, авторы романа понимают, что за жирондистами стоят буржуа, а за монтаньярами – народ. Дядюшка Жан, естественно, был с жирондистами и подбивал патриотов на войну, ибо боялся опустошения своих земель в случае интервенции. Он был за войну, тем более что защищать его земли шли другие. С иронией Мишель вспоминает, как радостно дядюшка Жан провожал его в волонтеры: «Ведь он то понимал, что я по-настоящему буду защищать его ферму в Пикхольце… И он был прав: прежде чем тронуть хотя бы один волос на его голове, им пришлось бы изрубить меня в куски». Настоящий защитник народных интересов Шовель, выражая точку зрения авторов, говорит, что «единства нации быть не может, если у одних будет все, а у других – ничего». Это и показала дальнейшая судьба революции, приведшая к расколу ее сил. Богачам, вроде дядюшки Жана, не хотелось упускать своей добычи и делиться ею с другими. Поэтому-то такие, как он, отказались от революции и стали сторонниками конституции Бонапарта, которая сохраняла за ними награбленное добро. Приспосабливаясь к новому режиму, дядюшка Жан разглагольствует о необходимости «восстановить порядок после этой ужасной революции, а о правах человека можно будет поговорить потом». «Теперь, – добавляет рассказчик, – богачи грабили Францию… они приобрели все права, которые народ потерял».

Не укрывается от наблюдательного взгляда авторов и то, что революция, уничтожив привилегии знатности, узаконила привилегию богатства, сделав деньги всеобщим мерилом. Ему подчиняются законодательства времен революции: разделение граждан на «активных» и «пассивных» в конституции 1791 года, имущественный ценз в конституциях 1795 и 1799 годов. С горечью рассказчик говорит: «Деньги теперь заменили все – образование, ум, смелость, честность, все это отодвинулось теперь на второй план и стало необязательным». Авторы понимают, что борьба в Конвенте, разногласия монтаньяров и жирондистов непримиримы, потому что это противоречия между бедными и богатыми, между народом и буржуазной.

В романе нет никакого оправдания, никакого снисхождения к тем, кто был врагом революции, врагом народа и народной власти. И только вандейские крестьяне получают у авторов оправдание, так как их вина лишь в том, что они невежественны и не могут понять истинный смысл революции. Не случайно, что среди многих врагов революции для авторов ненавистнее всех Бонапарт, потому что в нем они видят предшественника Наполеона III. И как ни преувеличена в романе роль будущего императора в термидорианской реакции, в гибели революции, как ни наивно звучат порой некоторые обвинения Наполеону, во многом угадываются истинные причины, которые привели Францию к империи. Кто поддержал Бонапарта? Почему он смог восторжествовать? Какие обстоятельства помогли его возвышению? В романе много верных наблюдений и рассуждений о том. Что обуржуазивание нации создало почву для бонапартизма, для успеха его демагогии. Несколько раз повторяется в романе воззвание Наполеона 1791 года перед походом в Италию: «Солдаты, вас плохо кормят и плохо одевают… Я поведу вас в самые плодоносные в мире земли; там вы найдете почести, славу, богатство…» Богатство. «Но ни о свободе, ни о равенстве Наполеон ни разу не обмолвился в своих прокламациях», – говорит Шовель. Он сравнивает его политику с политикой разбойничьих атаманов, которые привлекают к себе сторонников, соблазняя их грабежом и наживой. Даже некоторые бедняки, некогда преданные революции, заражаются этим духом. Сестра Мишеля и ее муж Мареско из санкюлотов превращаются в нуворишей, составивших опору бонапартистской Франции. Во время итальянских походов они забывают о республике и думают только о своем обогащении.

Роман разоблачает весь демагогический арсенал бонапартизма. Авторы с иронией описывают славословия прессы по адресу Бонапарта, всю эту газетную шумиху, которая дурачила народ. Не менее иронически говорят они и о появившемся у Бонапарта стремлении подражать пышности королевского двора. А «народ существовал только для того, чтобы доставлять Бонапарту деньги и солдат. Ни одна страна никогда не падала так низко».

Все, что говорится о Наполеоне, звучит как страстная полемика и с буржуазными историками, возвеличившими Первую империю, и как злободневный памфлет против духа бонапартизма, царившего при Второй империи.

«Я знавал писателей, – говорит Мишель Бастьен, – впоследствии прославивших этот образ действий… Я с горечью отворачиваюсь от человека, который ради своей выгоды убивает великие идеи свободы, равенства, человечности, который проливает кровь своих сограждан, чтобы возвеличить себя и свою семью, и воздвигает себе пьедестал из костей двух миллионов пятисот тысяч французов».

Антинародность империи Наполеона разоблачается еще более ярко в других романах Эркман-Шатриана, посвященных тому же времени в «Воспоминаниях рекрута 1813 года» и в «Ватерлоо».

Что же противостоит бонапартистской реакции в романе? Идея справедливости, которая всеми забыта и которую надо воскресить. Вера в неизбежность падения несправедливого режима новой империи, неистребимый исторический оптимизм, основанный на вере в народ, делает такими пылкими, такими призывными слова Шовеля, которые он произносит перед избирателями в Лютцельбурге: «Только мы, лесорубы, крестьяне, рабочие и ремесленники, – настоящие суверенные граждане; мы – народ, а ведь правительство должно служить народу, ибо… только народ даст возможность существовать остальным…»

Вся «История одного крестьянина» читается как гимн героической революционности французского народа, противостоящей эгоизму и деспотизму империи. Книга исполнена высокого гражданского пафоса, патриотической гордости и глубокой веры в народ. Пробуждение народа, начавшееся во время выборов в Генеральные штаты, огромный патриотический порыв, охвативший всю Францию в 1792 году, когда по всей стране, в клубах, на собраниях, гремело: «Жить свободными или умереть!», «Отечество в опасности!» – и когда в отряды волонтеров шли все патриоты, описаны с большим волнением. «Какой героизм, какой патриотизм, какое могучее дыхание!» Эти слова Э. Золя, сказанные о романе «Тереза», могут быть справедливо отнесены и к «Истории одного крестьянина».

«История одного крестьянина», как и другие исторические романы Эркмана-Шатриана, представляет собой новую ступень в развитии жанра исторического романа второй половины XIX века. Его основная особенность – дальнейшая демократизация жанра: история революции рассказывается самим народом.

Еще до Эркмана-Шатриана в исторических романах авторы отказываются от того, что Пушкин называет «холопским пристрастием к королям и героям». В романе Эркмана-Шатриана все действующие лица – самые простые люди, самые обыкновенные деревенские жители, каких было миллионы. Простые крестьяне, ремесленники, солдаты становятся участниками великих исторических событий. Демократизация героя была тенденцией всей передовой литературы 50–60-х годов. Братья Гонкуры в своем «Дневнике», этом барометре литературной жизни, записывают в 1858 году: «Все идет к народу и уходит от королей: в романах интерес перешел от королевских злоключений к злоключениям простых смертных…»[10]10
  Эдмон и Жюль де Гонкур, Дневник, М. 1964, т. 1, стр. 177.


[Закрыть]. В «Истории одного крестьянина» вся далекая эпоха революции входит в сознание читателя через судьбу крестьянском парня и его близких. О взятии Бастилии читатель узнает вместе с жителями Лачуг из письма их односельчанина, депутата Генеральных штатов Шовеля. Письмо это читают, собравшись в деревенском трактире дядюшки Жана. Здесь же в компании друзей читаются и газетные сообщения о казни короля, о деятелях Конвента и т. д. Эта «домашняя» обстановка делает все происходящее таким близким, знакомым, что читатель становится соучастником всего происходящего.