Текст книги "История одного крестьянина. Том 1"

Автор книги: Эркман-Шатриан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 28 страниц)

Раздумывая обо всем этом, я поднялся на чердак. Я понимал, что дело предстоит нешуточное, и, хотя Шовель и упомянул о необходимости запастись терпением, ни дядюшка Жан, ни Летюмье, ни я сам тогда и не думали, что придется запастись им на двадцать три военных года[159]159
  Из этих слов видно, что авторы не разграничивают освободительных войн французской революции (1792–1794) от завоевательных войн Директории и Наполеона (1795–1815).


[Закрыть] и что все народы Европы, начиная с немцев, двинутся на нас вместе со своими королями, принцами и сеньорами, чтобы уничтожить нас оттого, что мы хотели сделать добро и им и себе, провозглашая права человека. Да, такое тупоумие чудовищно, и трудно это понять, даже когда увидел все своими глазами.

Глава десятая

Следует сказать, что уже несколько месяцев назад множество молодых национальных гвардейцев пошли добровольцами: то были писцы нотариусов, сыновья служащих и торговцев. Все крепкие ребята, грамотные, мужественные – в их числе были Ротенбург, Невенгр, Дюплен, Суа. Одни отдали жизнь за отечество, другие дослужились до капитанов, полковников и генералов. Их записывали в мэрии, они получали жалованье – восемьдесят ливров, и присоединились – кто к Рошамбо в Мобеже, кто к Лафайету в Меце, или к Люкнеру, войско которого стояло лагерем невдалеке от нас, между Битшем и Бельфором.

Смотрел я на них, когда они уходили, и думал:

«Вот он, могучий оплот свободы! Нелегко будет заменить ребят, если австрийцы их одолеют!»

Вообразите же наше изумление, когда 29 апреля разнесся слух, будто солдаты национальной гвардии бежали от австрийцев, даже не пустив в ход штыки, и что паши бравые пехотинцы бежали следом за ними. Это показалось нам просто невероятным, никто не верил, все только и говорили:

– Наверняка слухи пускают неприсягнувшие попы. Хватит, пора сделать на них облаву в горах.

К несчастью, вечером того же дня гонец из Парижа подтвердил известие: наши национальные гвардейцы и другие отряды отправились из Валансьена тремя колоннами, намереваясь захватить Флерюс, Турне и Монс, где нас уже ждали жители-патриоты. Но Рошамбо, только что произведенный королем в маршалы, как он сам пишет 20 апреля в своем дневнике, предупредил тайным письмом австрийского генерала Болье, что он намерен атаковать его, так что наши колонны, доверчиво продвигаясь вперед, встретили на своем пути вдвое и даже втрое больше войск с кавалерией, с пушками и прочим смертоносным снаряжением.

Рошамбо самолично донес об этом королю. Впоследствии Бонапарт, Гош, Массена, Клебер и другие генералы республики[160]160
  Бонапарт Наполеон (1769–1821) – знаменитый французский полководец и выдающийся государственный деятель, генерал, затем командующий армией в Египте и в Италии. В результате переворота 18 брюмера (9 ноября 1799 г.) захватил власть во Франции, стал первым консулом, а с 18 мая 1804 года императором. Вел нескончаемые захватнические войны и одно время подчинил себе почти всю Западную Европу. В 1812 году потерпел сокрушительное поражение в России, в 1813 году – в Германии. В 1814 году, после занятия Парижа войсками европейской коалиции, отрекся от престола. В 1815 году снова завладел властью, но вскоре был разбит англо-прусскими войсками под Ватерлоо, после чего вторично отрекся от престола, сдался в плен англичанам и был сослан на остров Святой Елены. Гош Лазар-Луи (1768–1797) – один из самых талантливых военачальников французской революции. Будучи сержантом, участвовал во взятии Бастилии. С 1792 года сражался в рядах революционной армии. В 1793 году был произведен в генералы. Командовал армией, отбросившей австрийские войска за Рейн; руководил подавлением контрреволюционных мятежей в Западной Франции в 1794 году; разгромил десантные отряды эмигрантов в Вандее (1795); в 1797 году одержал две новые победы над австрийцами. Пользовался большой популярностью в армии и среди демократических слоев населения. Массена Андре (1756–1817) – видный французский военачальник. Как сын торговца, вышел в отставку после указа, запретившего лицам незнатного происхождения занимать офицерские посты. В 1792 году вступил в революционную армию и уже в 1793 году был произведен в генералы. Впоследствии стал маршалом наполеоновской империи и получил титул герцога Риволи. Клебер Жан-Батист (1753–1800) – видный французский военачальник, начал службу офицером австрийской армии, потом перешел во французскую армию; В 1793 году был произведен в генералы. Участвовал в борьбе против вандейских мятежников. Отличился в 1794 году в битве при Флерюсе. Принял участие в египетском походе. После отъезда Наполеона стал во главе французских войск в Египте. Жестоко подавил восстание местного населения. 14 июня 1800 года был убит в Каире.


[Закрыть] вряд ли одержали бы много побед, если б предупреждали наших врагов о действиях, которые намеревались предпринять.

Те же газеты сообщали нам, что волонтеры национальной гвардии отступали с криками: «Нас предали!»

Здравомыслящие люди считали, что они не виноваты, и утверждали, что их предали офицеры-дворяне, оставшиеся в армии. Народ во всеуслышание говорил об измене. И не только в нашем клубе шли такие разговоры; вот, например, о чем пишет «Монитор» 3 мая 1792 года:

«Депутация от кордельеров является в Национальное собрание, и один из них говорит от имени всех: «Триста наших братьев погибли, их участь походит на участь спартанцев при Фермопилах[161]161
  Фермопилы – горный проход из Фессалии в Среднюю Грецию. Здесь в 480 году до н. э. семитысячный отряд греческих воинов (в том числе тысяча спартанцев) под начальством спартанского царя Леонида I геройски сражался против стотысячного персидского войска. Отряд спартанцев во главе с Леонидом, стремясь задержать продвижение персов, весь погиб в неравном бою.


[Закрыть]. Народ толкует, что они жертвы измены».

И раздались сотни голосов:

– Прочь негодяев! Прочь!

Крики усиливаются; депутация принуждена удалиться. Несколько монтаньяров просят слова. Собрание переходит к обсуждению повестки дня.

Большинство членов Законодательного собрания, избранного лишь активными гражданами, равенства не желало; г-н маркиз Лафайет был их кумиром, а сам Лафайет хотел, чтобы были две палаты, как в Англии: верхняя палата – дворян и епископов и нижняя палата – общин. Верхняя палата с помощью королевского вето могла бы противиться всем постановлениям нижней палаты, неугодным привилегированным особам; это означало бы восстановление трех сословий, отмененных Учредительным собранием. К счастью, король Людовик XVI и королева Мария-Антуанетта остерегались маркиза, а герцог Орлеанский держал сторону якобинцев, которые усиливались день ото дня.

А измена уже охватывала Вандею, Бретань, Юг, центр страны, пограничные области и даже Законодательное собрание. И в довершение всего именно за те две недели, когда Рошамбо подставил себя под удар австрийскому генералу Болье, когда все негодяи радовались нашему поражению, когда неприсягнувшие попы сулили патриотам небесную кару, когда эмигранты называли солдат национальной армии армией сапожников, 10 мая пришло известие, которое я буду помнить всегда, о том, что накануне, в одиннадцать часов вечера, Саксонский полк – бравый гусарский полк, изрубивший саблями в свое время солдат-патриотов Лаферского полка и заслуживший этим одобрение короля, – целиком перешел на сторону неприятеля и что за это солдаты получили в день дезертирства по шести ливров на каждого; кроме того, в тот же день, 9 мая, в пять часов утра, Королевский немецкий полк покинул Сент-Авольд под предлогом военного передвижения и перешел через мост в Саарбрюккене во всей амуниции, с лошадьми и оружием.

Значит, замысел благородных был таков: на севере – измена командиров, на востоке – всеобщее дезертирство, у нас в тылу – мятеж провинций.

Уже давно я ждал – вот-вот произойдет что-нибудь подобное, все думал, после встречи с братом Никола и побоища в Нанси, что выищется какой-нибудь безмозглый подлец и невежда, с языка которого не сходит: «господин полковник, господин командир, королева да король», как у лакея, что все твердит: «Сударь», – и способен будет свершить подлейшие поступки и повернуть оружие против народа, который его вскормил. Не хотелось мне прежде рассказывать бедному батюшке обо всем, а теперь как же ему сообщить о страшной новости? Слухи о случаях дезертирства войск разнеслись по всей деревне. Люди выходили из домов, кричали, возмущались, и с минуты на минуту какой-нибудь недобрый сосед мог войти к нам в лачугу, да и рассказать обо всем моим старикам – так, по злобе, как часто случается в нашем бренном мире.

И я бросился бежать домой, кое-как натянув куртку, вне себя от волнения, решив, что лучше уж я сам осторожно, мягко расскажу им о беде, – так я рассудил. Но когда я издали увидел отца, который работал у крыльца нашей хижины, и, по обыкновению, приметив меня, улыбнулся, я пришел в величайшее смятение и уже не сознавал, что делаю; все разумные решения выскочили у меня из головы, и, когда батюшка шагнул мне навстречу из-под навеса, я крикнул:

– Какая беда у нас! Какая беда! Никола предался врагу!

Но едва я произнес эти слова, как сам содрогнулся от собственной глупости. Всю жизнь я буду помнить, как вскрикнул мой несчастный старый отец, как упал ничком на землю, словно его ударили обухом. Теперь я сам стар-престар, но до сих пор мне слышится его крик – крик отчаяния, при одном воспоминании о котором я и сейчас бледнею.

У меня подкосились ноги, я прислонился к стене и, если б соседи не поддержали меня, упал бы рядом с ним.

Меж тем из дома вышла мать с криком:

– Что случилось? Что случилось?

И дровосек Ружеро – рослый парень, поднимая отца, сказал:

– Все произошло по милости вашего смельчака Никола, – он предался врагу.

Тут мать убежала, а я вошел в хижину. Ружеро уложил батюшку на кровать. Я сел рядом, уткнулся головой в колени. Весь я был в холодном поту, мне хотелось выплакаться, но слез не было.

В этот скорбный час великим для меня утешением было одно: я увидел, сколько у честного человека друзей, – о существовании которых и не подозреваешь до беды. Вся деревня – мужчины, женщины, дети со слезами на глазах навещали доброго дядюшку Бастьена. Наша убогая старенькая лачуга была полна народа; люди тихонько ступали, раздвигали ветхий полотняный полог, наклонялись и говорили:

– Эх, дядюшка Бастьен, бедняга!.. Вот ведь беда! Мерзавец Никола, пожалуй, доведет его до могилы!

Видя это, я понимал, что они-то поступили бы разумнее меня, и нещадно корил себя. А когда я услышал голос дядюшки Жана, твердившего: «Ах ты, мой бедный старый друг!.. Ах, старина-старина!» – сердце мое не вынесло, я громко застонал, виня себя в смерти отца.

Рассказываю я об этом так подробно потому, что счастье быть сыном честного человека, которого все уважали, хоть он и беден. А скольких почитают только из-за одних денег! Но от нас выгоды никому не было, и почти все, кто пришел посочувствовать нам, были богаче нас. Вот этим я и горжусь, да, я горжусь тем, что я – сын человека, которого так любили в нашей бедной деревне.

Должен вам еще сказать, что батюшка на этот раз не умер. Г-н доктор Штейнбреннер, которого Маргарита тотчас же прислала, как услышала о беде, заботливо его лечил, он поправился, только бок у него все побаливал, казалось, что он все задыхается. Люди по-прежнему приходили проведать его, и, улыбаясь им, он твердил:

– Все это пустяки.

Мать не могла прогнать людей. По ее лицу было видно, что она их терпеть не может – ведь их приход означал осуждение Никола, а Никола она больше нас всех любила.

Одно только поразило ее – слова нашего соседа Жан-Пьера Мираля, который сказал ей, что если Никола воротится во Францию, то будет арестован и расстрелян по приговору военного суда. Мираль в свое время служил гренадером и хорошо знал военные законы, и все же она не хотела ему верить, но и дядюшка Жан подтвердил, что это правда, что изменников Франция будет встречать ружейными выстрелами, и, подумав о том, что ей уже никогда не увидеть Никола, она приложила фартук к глазам и убежала в поле – выплакаться.

Однажды, спустя некоторое время после всех наших бед, когда мы с отцом остались одни, он вдруг схватился рукой за бок во время работы и с трудом перевел дыхание. И я спросил его:

– У вас тут болит, батюшка?

Он ответил, удостоверившись, что мать вышла:

– Да, сынок… так и кажется, будто кто в грудь, под левый сосок кольнул.

Он вспомнил о письме Никола, мастера колотья и рубки Королевского немецкого полка, и постарался улыбнуться, но тут же залился слезами и простер к небу руки, восклицая:

– О господи, прости ему! Прости ему! Несчастный не ведает, что творит, не ведает, что творит.

Вот и все, что он сказал мне, но боль его не покидала, и иной раз вечером, когда все в лачуге уже спали и он думал, что заснул и я, слышно было, как он стонет, лежа в постели.

Я прикидывался веселым и каждый день, входя, усаживался рядом с отцом, рассказывал ему об успехах Этьена, который учился отлично. По воскресеньям я приводил братишку домой, чтобы он поцеловал родителей. В этот день все обычно шло хорошо, лицо бедного батюшки преображалось, взгляд смягчался: он больше не думал о Никола и говорил:

– Мы – самые счастливые люди на свете. Все идет хорошо.

Но за неделю, за долгие дни, что начинаются в пять часов утра, а кончаются в девять вечера, за те долгие дни, когда корзинщик сгибается над работой, только и была у отца радость по вечерам, когда он слышал, как я напеваю или посвистываю, возвращаясь домой, – такую я завел привычку, чтобы скрыть свою тревогу. Всякий раз он вставал с места и, подходя к двери, спрашивал:

– Это ты, Мишель? Я тебя издали услышал… Как нынче шла работа?

– Хорошо, отлично, батюшка!

– Ну вот и прекрасно, – говорил он. – Ну-ка посиди здесь, пока я кончу корзину.

Мать не выходила из своего угла; она сидела в полумраке близ очага, сложив руки на коленях, стиснув губы. Она все время молчала: она думала о Никола.

Когда я ходил в город, Маргарита давала мне кипу газет. Каждый вечер я читал какую-нибудь газету отцу, которому больше всего нравились речи Верньо и некоторых других жирондистов. Он удивлялся их смелости и все яснее и яснее понимал, что народ должен стать властелином. Новые воззрения не легко, правда, укладывались в голове старика, столько лет терпевшего произвол сеньора и аббатства. Он все время вспоминал старые времена и не мог поверить, что все люди равны и что между ними нет иного различия, кроме различия в добродетелях и талантах. Косные взгляды трудно искоренить; но, несмотря на это, человек с честным сердцем в конце концов все же переходил на сторону справедливости; вот почему отец понимал суть всего, что происходило.

Ясно, что после измены гусаров Саксонского и Королевского немецкого полков, маршал Рошамбо, против которого ополчились все патриоты, не мог оставаться на прежнем месте. Он сам подал в отставку, и из наших трех армий, стоящих на границе, образовалось только две: Северная (от Дюнкерка до Мозеля) под командованием Лафайета, и Восточная (от Мозеля до Юры) под командованием Люкнера, бывшего немецкого гусара, еле говорившего по-французски.

Австрийцы не продвигались и долгое время ждали прусского короля Фридриха-Вильгельма, который не спешил, невзирая на вопли эмигрантов. Для народа это было большим благом, потому что все увидели опасность; стало известно, что почти везде недостает ружей и что, если бы враги воспользовались нашей оплошностью и вторглись, обороняться нам было бы нелегко. Все патриоты захотели иметь ружья, но оказалось, что арсенал пуст. Сперва пришлось вооружить волонтеров старыми карабинами времен Людовика XV, а затворы этих карабинов не действовали. Остальное было в том же духе: старые пушки, изъеденные ржавчиной, мирно покоились на своих лафетах. Ядра то слишком маленькие, то большие или проваливались в жерло, или никак туда не входили. Только порох был сух: пфальцбургские пороховые склады высечены в скале, и, пожалуй, это лучшие склады во Франции.

Вот о чем говорили, чему были очевидцами люди, потому-то в горах возникла мысль вооружиться пиками. Весь май 1792 года у нас прошел в невероятных трудах. Образец пик прислали из Парижа. Древко из бука было в семь с половиной футов длины, металлический наконечник в пятнадцать вершков, в виде кривого ножа, заострен был с обеих сторон с крючком внизу – чтобы зацеплять кавалеристов.

Не раз, когда я ковал такой крюк, все в моей душе кричало:

«Пусть же он свалит с коня мерзавца, который довел батюшку до слез! Пусть же зацепит его за шею!»

Я представлял себе картину боя… и мой молот взлетал. Поистине ковал я словно одержимый. Так думал брат о брате! Вот она, беспощадная гражданская война, война, которая порождает рознь не только среди соотечественников, но и среди сынов одной матери.

Мы выковали тысячи полторы пик за два месяца; мне пришлось нанять двух новых подмастерьев, да и сам крестный помогал и отправлялся на пикхольцскую ферму лишь раз в неделю.

Надо было видеть, как, засучив рукава до плеч, с расстегнутыми воротами, затянув пояса, в красных колпаках с кокардой над ухом, мы ковали железо прямо на улице, а вокруг нас стояла толпа в пятьдесят – шестьдесят горцев: они каждое утро выстраивались у харчевни «Трех голубей» в просторных холщовых блузах, в широкополых поярковых шляпах с трехцветными мохнатыми шнурами. Кузница была чересчур мала для такой работы, в ней остался только горн, и пылал он с утра до вечера. Один из подмастерьев входил и выходил, брал железо, клал на наковальню и снова – в огонь.

Дядюшка Жан чувствовал себя там в своей стихии; на нем был большой красный колпак, полуприкрывавший его пышные бакенбарды, и, когда пот ручейком стекал вдоль спины, когда мы уже чуть не задыхались, он кричал громовым голосом:

– А ну-ка еще!.. Наша возьмет!.. Наша возьмет!..

И по-прежнему молоты взлетали и опускались, и их грохот напоминал стук колес дилижанса на мостовой.

Да, работали мы не покладая рук. Наступила жаркая пора; пышная зелень разрослась в нашей деревне, погода стояла чудесная, но дядюшка Жан, подмастерья и я по вечерам изнемогали от усталости и предпочитали после ужина растянуться, а не идти в клуб, не считая субботних вечеров, потому что в воскресенье спать можно было допоздна, а потом наверстать то, что упустили в воскресное утро.

Мне довелось два-три раза в жизни, странствуя в горах, обнаружить старые эти пики в хижинах дровосеков или возчиков леса – то за ветхим пологом, то за стенными часами. Люди уже забыли, что это такое. Я брал заржавленную пику, смотрел на нее, поворачивал, и сразу вспоминалась мне прекрасная пора – пора патриотического подъема, и я думал:

«Ты прошла по Эльзасу, Лотарингии, Шампани. Ты отразила удары сабли вурмзерского улана[162]162
  Вурмзер Дагоберт-Зигмунд (1724–1797) – австрийский фельдмаршал. В 1792–1795 годах командовал войсками, действовавшими с переменным успехом против французских войск на Рейне.


[Закрыть], и от грохота брауншвейгских пушек ты не дрогнула в руках, которые держали тебя».

И вновь проносились перед моим взором картины минувшего, мне мерещились крики: «Да здравствует нация! Да здравствует свобода! Победить или умереть!»

Бог ты мой! Как изменились времена! И люди тоже!

Меж тем, пока все это у нас происходило, жизнь шла своим чередом. Фельяны обзывали патриотов мятежниками, жирондисты обзывали монтаньяров анархистами; монтаньяры упрекали жирондистов в том, что они объявили войну, которая началась так неудачно; они обвиняли их в возвеличении Лафайета – предателя с Марсова поля, – того, кто просил у Национального собрания почестей для Буйе после бойни в Нанси; они говорили им: «Сместите же Лафайета, ведь все министры – ваши ставленники. Лафайет – генерал, несмотря на статью в конституции, которая запрещает членам Собрания занимать в течение четырех лет после его роспуска должности, утвержденные королем. Сместите его, это ваш долг».

Марат призывал солдат расстреливать генералов, которые их предавали. Руайу в своей «Газете» повторял, что пробил последний час революции; в Вандее некий маркиз Руари повысил налоги, именем короля строил склады оружия и военного снаряжения; дворяне, хотевшие перейти на сторону неприятеля, вступали под вымышленными именами в полк волонтеров, чтобы перебраться в Швецию или Нидерланды. Но пагубнее всего были проповеди неприсягнувших попов, которые изображали патриотов бандитами, а короля – мучеником; подстрекали молодых людей следовать римско-католическому вероисповеданию, раздавали им изображения сердца Иисусова, вышитые благородными дамами, белые ленты, украшенные изречениями, дабы повязывать этими лентами шляпы.

Ярости их не было предела, особенно после вербного воскресенья, в апреле. До революции все крестьяне – мужчины и женщины – приходили в город в день этого праздника с еловыми ветвями – освятить их; по улицам двигались процессии, и жителям города – католикам, протестантам и евреям – приходилось украшать дома коврами, цветами и гирляндами из листьев. Лютеране и евреи с трудом добивались позволения закрывать ставни окон в то время, когда католики пели вокруг переносных алтарей. Но многие патриоты во главе с Шовелем порицали эту церемонию, и городские власти по решению общинного прокурора постановили, согласно новой конституции, обеспечивающей каждому свободу вероисповедания, что впредь никому не придется вывешивать ковры и гирлянды из листьев перед домами, что солдаты национальной гвардии больше не будут участвовать в религиозных церемониях, а гражданам нечего закрывать лавки, когда процессия будет шествовать мимо.

Ясно, что в тот день национальная гвардия была под ружьем и явилось целое множество Валентинов, отцов бенедиктов и прочих негодяев им под стать с намерением учинить бунт против этого закона. Но комендант приказал зарядить ружья на площади в их присутствии, а присягнувший священник догадался устроить процессию в самой церкви, и негодяи разбрелись в ярости, так и не осмелясь ничего предпринять.

К несчастью, иначе все обернулось на юге и западе. Из газет мы узнали, что даже в самом Париже неслыханно жестоко обходились с гражданами за то, что они не пожелали обнажить головы перед процессиями. Доходило до того, что их волокли по земле, в грязи, фанатики начали учинять погромы, особенно в селениях Верхнего Рейна. То и дело мы получали вести о том, что у такого-то присягнувшего священника сожгли дом, вырубили фруктовые деревья, а то и убили его самого.

В наших краях эти подлецы не смели разойтись вовсю – они остерегались солдат национальной гвардии и гражданской милиции. Но смута все ширилась, вести становились все тревожнее, и враги наши все смелели. Однажды утром в конце мая, когда мы ковали пики, как я Вам уже рассказывал, мы еще издали увидали на улице кюре Кристофа. Впереди него шли два оборванца в разорванных блузах без шапок. Космы волос свисали им на лицо, руки были скручены за спиною. Они были привязаны друг к другу и шагали, глядя в землю. Кюре с неизменной самшитовой дубинкой в руке и трое его прихожан с вилами через плечо вели этих людей в город. Горцы, толпившиеся перед кузницей, обернулись, а дядюшка Жан, завидя священника, крикнул:

– Что все это значит, Кристоф? Ты будто пленников захватил?

– Захватил, – отвечал кюре, – вот эти два мерзавца да еще трое проходимцев им под стать вчера набросились на меня между Шпарцродом и Лютцельбургом. Напали с двух сторон с топорами и ножами и кричат: «Смерть вероотступнику». Но я их здорово огрел дубинкой! Трое удрали, а эти двое так и остались на месте! Я сам их в чувство привел и препроводил в мэрию, а там уж мои прихожане глаз с них всю ночь не спускали. Посмотрим, что хотят от меня эти людишки и что я им сделал! На первый раз я бы сам их наказал, и дело с концом. Но нападают на меня уже в третий раз. Сначала нападали с дубьем, а эти вот – с топорами да ножами. Погляди-ка, Жан, как они меня поранили.

И, распахнув сутану, Кристоф показал нам на грудь, обмотанную полотняной повязкой, пропитанной кровью.

Три раны нанесли: одну в плечо, две в бока.

Тут мы пришли в такую ярость, что ударами молота размозжили бы головы негодяям, если бы кюре не подтолкнул их в угол, где стоял насос. Кристоф раскинул руки и, загородив их, закричал:

– Остановитесь! Остановитесь! Я бы и без вашей помощи обошелся, если б хотел их убить. Надо, чтобы все решил закон; надо узнать, кто это подстраивает.

Толпа осыпала злодеев бранью, и он сделал знак своим прихожанам увести пленников. Сам он пошел вслед за ними, сказав:

– Вечером буду проходить мимо – узнаете о новостях.

Весь день мы только и толковали об этом. Дядюшка Жан поминутно восклицал:

– Вот что значит быть сильным! Другого на месте Кристофа уж наверняка бы укокошили. Но его брат Жером из Генгста и сам он сильнее всех в наших краях. Все эти рыжеволосые веснушчатые великаны – просто силачи. Такова уж исконная природа горцев.

И тут же он вдруг начинал хохотать, держась за живот:

– И удивлены же были подлецы, задумавшие с ним сладить! Ха-ха-ха! Ну и скорчили же, должно быть, они рожи, попав впросак!

Он так заразительно смеялся, что все тоже начинали хохотать и, вытирая глаза, говорили:

– Да, уж толковать нечего, видно, оторопели – такого отпора не ждали!

Но, вспомнив о ранах, нанесенных священнику топором и ножом, все снова впадали в ярость и сходились на том, что на этих негодяях испытают в Пфальцбурге новую машину, о которой говорилось во всех газетах, – ею собирались заменить виселицу. Вот уже две недели ее испытывали в Париже, и ужасное это изобретение называли прогрессом гуманности. Разумеется, эго был прогресс, но подобные изобретения всегда служат зловещим знаком. Капуцины, кричавшие, что, мол, наступили последние времена, не ошиблись: им пришлось самим впоследствии признать, что в их проповедях оказалось истины больше, чем они сами думали.

Кюре Кристоф, проходя вечером через Лачуги, на обратном пути в Лютцельбург, зашел в харчевню выпить стакан вина, как обещал Жану Леру, и рассказал нам, что пленных посадили в городской острог и мировой судья, г-н Фикс долго допрашивал их, составил обвинение и собирается отправить их в Нанси, где с делом покончат быстро.

Вот как в наших краях раздувалась эта своеобразная религиозная война; виною всему были проповеди неприсягнувших попов, а еще хуже дело обстояло на юге и в Вандее. Должно быть, оттуда пришло в Национальное собрание множество других жалоб, потому что два дня спустя после того, как кюре Кристоф побывал в Лачугах, повсюду были расклеены афиши с декретом: на дверях церквей, перед мэриями и школами:

«Национальное собрание, выслушав донесение Комитета двенадцати и считая, что смуты подстрекаются в королевстве неприсягнувшим духовенством, требует немедленно принять меры к их подавлению и постановляет ввести чрезвычайное положение.

Национальное собрание считает, что все усилия неприсягнувшего духовенства ниспровергнуть конституцию говорят о том, что эти духовные лица не желают присоединиться к общественному договору и что дальнейшее причисление к членам общества людей, которые стремятся к его распаду, угрожает общественной безопасности; считая, что уголовные законы бессильны против лиц, которые, воздействуя на сознание людей, дабы ввести их в заблуждение, почти всегда скрывают свои преступные действия от взоров тех, кто мог бы их обуздать и покарать, и, объявив чрезвычайное положение, постановляет нижеследующее:

Статья 1-я. Изгнание из королевства неприсягнувших лиц духовного звания должно явиться мерою общественной безопасности и выполняться генеральной полицией в случаях и по правилам, указанным ниже».

Далее в десяти статьях излагались обстоятельства, при которых надлежало высылать неприсягнувших духовных лиц, и главный пункт сводился к следующему: «Если двадцать активных граждан одного и того же округа сообща потребуют изгнания неприсягнувшего духовного лица, директория департамента обязана изгнать это лицо, если мнение директории дистрикта соответствует прошению».

Беспощадный это был декрет, но – или погибай, или защищайся! Когда людей предупреждают, просят и увещевают, призывая к справедливости, благоразумно, когда множество раз им предлагают пойти на мировую, а они отказываются, без передышки нападая на нас все с новым ожесточением, разжигают междоусобную войну и призывают на помощь чужеземцев, то, право, надо быть трусами пли глупцами, чтобы не прибегнуть к единственному средству избавиться от предателей и не доказать им, что мы сильнее, поступив с ними уже не как с мирными жителями, а как с солдатами, взбунтовавшимися против своего отечества. Какая судьба была бы уготована патриотам, если б народ был побежден? Вскоре на это ответил нам в своей прокламации герцог Брауншвейгский[163]163
  Герцог Брауншвейгский, Карл Вильгельм Фердинанд (1735–1806) – главнокомандующий австро-прусскими войсками в войне против революционной Франции, 25 июля 1792 года подписал манифест, в котором заявлял о своем намерении вторгнуться во Францию для восстановления в ней дореволюционных порядков и грозил населению Парижа беспощадной расправой. Этот поход окончился полным поражением. 14 октября 1806 года герцог Брауншвейгский был наголову разбит и смертельно ранен в битве при Ауэрштадте.


[Закрыть], оплот дворян и неприсягнувшего духовенства.

Итак, декрет был необходим. А вот Людовик наложил на него вето.

Шли также слухи, что эмигранты толпами возвращаются в Париж, что они собираются там на тайные совещания и что со дня на день может грянуть беда.

Национальное собрание, стремясь помешать предателям нарушать порядок, приняло декрет о том, что в окрестностях Парижа надлежит расположить лагерем войска в количестве двадцати тысяч человек. Но и на этот декрет Людовик XVI наложил вето. Одновременно он послал Малле Дюпана к пруссакам, чтобы убедить их поторопиться и разъяснить, что, вторгаясь на нашу землю, они должны, мол, питать злобу не к французам, а к возмутителям порядка и явиться только лишь затем, чтобы, сражаясь против смутьянов, восстановить у нас в стране законное правительство.

Вот он – честный человек, добрый король, вступивший в соглашение с врагами своего народа. Так оплакивайте же его. Хотелось ему снова надеть ярмо на нашу шею; и если б это ему удалось, мы бы с вами снова работали на монастыри, аббатства и сеньоров; мы бы несли все повинности, наши сыновья не могли бы дослужиться до чинов в армии, не могли бы занимать никаких должностей, кроме должности капуцина, лакея, конюха, слуги. Мы были бы многострадальнее всех многострадальных, а царедворцы, бездельники, попы, все бы благоденствовали и пели хвалу его величеству. Не повезло бедняге! Патриоты победили европейских государей, восстановили и поддержали у нас в стране справедливость… Вот ведь несчастье! Он достоин сожаления!.. А с ним вместе и королева, милосердная Мария-Антуанетта, которая все твердила, что пруссаки и ее племянник, король Венгрии, император Германии, явится ей на выручку, переступив через трупы двухсот тысяч французов.

Жирондисты, в конце концов поняв, что они были игрушкой двора, решили принудить короля объясниться, и министр Ролан[164]164
  Ролан Жан-Мари (1734–1793) – французский политический деятель, экономист, инспектор мануфактур. В марте 1792 года стал министром внутренних дел, но в июне смещен (за письмо, в котором он уговаривал короля утвердить декреты Законодательного собрания). Впоследствии избран депутатом Конвента, но отказался от своего мандата. Примыкал к жирондистам. После перехода власти в руки якобинцев покончил с собой.


[Закрыть] написал ему письмо, в котором просил его быть хотя бы откровенным, во всеуслышание объявить, стоит он за нацию или нет; и если он за нее, то пусть утвердит оба декрета, если же против, то пусть себе остается при своем вето и тут уж народ будет знать, что король заодно с его врагами.

Это было честно. Он писал:

«Ваше Величество пользовались великими прерогативами, которые вы полагали присущими королевскому сану. Воспитанный в уверенности, что сохраните их, Вы были недовольны, что их у Вас отняли; желание возвратить их было столь же естественно, как и сожаление об их утрате. Чувства эти должны были войти в расчеты врагов революции; они рассчитывали на Вашу тайную благосклонность, в ожидании, что обстоятельства помогут Вам оказать им явное содействие. Такое положение не могло укрыться от самого народа и должно было вызвать у него недоверие. Таким образом, Вашему Величеству постоянно приходилось делать выбор и решать, уступить ли своим личным склонностям или же пойти на жертвы, чего требовала необходимость, а следовательно – ободрить ли мятежников, внеся тревогу в народ, или же успокоить его, вступив с ним в союз. Всему есть предел, и предел такой нерешительности наступил.

Декларация прав стала для народа политическим евангелием, а французская конституция – религией, во имя которой он готов отдать жизнь… Все чувства его окрасились страстью. Брожение достигает предела. И развязка будет ужасающей, если только доверие, обоснованное доводами разума, не умиротворит его; но доверие народа уже не может зиждиться на одних торжественных заявлениях, отныне он будет признавать за основу только факты… Отступать уже нет времени, уже нет возможности выгадывать время: революция свершилась в умах, завершится она ценою крови, и будет ею скреплена, если только с помощью мудрой предусмотрительности не удастся предотвратить бедствия. Еще некоторое промедление, и удрученный народ сочтет своего короля другом и соучастником заговорщиков».

Вместо всякого ответа король сместил министров-жирондистов; однако Национальное собрание постановило выразить им соболезнование отечества и разослать письмо Ролана по восьмидесяти трем департаментам.

Затем король назначил Дюмурье военным министром[165]165
  Дюмурье Шарль-Франсуа (1739–1823) – французский генерал и политический деятель, близкий ко двору. В 1792 году примкнул к жирондистам, был назначен министром иностранных дел, а затем военным министром. Осенью 1792 года командовал Северной армией, одержавшей победы при Вальми и Жемаппе. После поражения при Неервиндене (март 1793 г.) вступил в переговоры с австрийским командованием об организации похода на Париж с целью восстановления монархии. Солдаты не поддержали изменника-генерала. Дюмурье бежал в Англию, где и жил на пенсию английского правительства.


[Закрыть]. Хитрющий человек был этот генерал: увидев, что вопреки его советам Людовик XVI не желает утверждать оба декрета, он предпочел уйти в отставку и занять невидное местечко в армии. Король, не найдя ни одного здравомыслящего человека, который помог бы ему избежать опасности из-за двух этих вето, был совсем обескуражен. Королева ободряла его, уговаривала:

– Пруссаки скоро явятся. Еще немного терпенья! Сдаваться нельзя! Да и священники нас тоже поддерживают; в Вандее все идет хорошо.

Ну и тому подобное.

Обо всем этом впоследствии рассказала служанка Марии-Антуанетты, и спору нет – все так вправду и было, вероятно, все происходило точь-в-точь, как у нас в лачуге: когда отец, бывало, отчаивался, мать все твердила.