Текст книги "Другое оружие (СИ)"
Автор книги: DownWithLove
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)
Они нашли меня в слезах посреди парка, дрожащую от страха, с поврежденной рукой и в потрепанной одежде в окружении двух подвыпивших громил и напуганным малышом, громко рыдающим в коляске. На земле еще были видны свежие следы борьбы и капли крови, а из-за деревьев доносилось тихое эхо веселого ритма бурлеска, довершая столь красноречивую картину. Какие детали еще им нужны?
– Где ребенок?
Мой голос пронизан холодом, хотя внутри все горит от злости и негодования. Этому парнишке пора понять, что я не хрустальная кукла. Я – оружие, о которое можно пораниться.
Офицер всплескивает руками от бессилия, исчерпав свои запасы терпения, спокойствия и уверенности:
– Да как же вы не понимаете… – начинает он, не скрывая досады и раздражения, но его прерывает скрип отворяющейся двери. – Сэр! Рады вас видеть!
Он тут же вытягивается по стойке смирно, в зеленых глазах вспыхивает огонек надежды: помощь подоспела вовремя по его меркам. Поджимаю губы, всем своим видом, доказывая обратное.
– Еще бы! – усмехается гость, то ли с издевкой, то ли расстроено. Без сомнений, его взгляд сейчас прожигает мою прямую напряженную спину, но этого не достаточно, чтобы привлечь мое внимание. – Доложите обстановку, – командует он.
– Сегодня вечером наш патруль услышал крики в парке, – быстро отчеканивает офицер. – По прибытии на место ими были обнаружены двое наших солдат на побывке и, видимо, уже успевшие отпраздновать это событие. Встретив на своем пути эту женщину с ребенком, оба решают немного поразвлечься…
Руки непроизвольно сжимаются в кулаки, стоит мне услышать подобное преуменьшение, и приходится прикусить губу, чтобы не застонать от боли, когда из едва затянувшихся порезов снова начинает идти кровь.
– … и начинают приставать к ней. Сейчас они в медблоке: у одного вывих, а у другого легкое сотрясение. У пострадавшей небольшое растяжение.
– Вы знакомы с протоколом, – устало напоминает гость, намереваясь поскорее уйти. – Провинившихся в карцер, а перед девушкой извиниться, затем похвалить и отвезти домой.
– Да, сэр, но это… – неуверенно возражает офицер, покосившись на меня.
– Где мой ребенок? – громко спрашиваю, надеясь, что хотя бы в присутствии старшего по званию наконец-то получу ответ.
Однако в кабинете воцаряется тишина; глаза паренька неотрывно следят за командиром, словно ожидая какой-то реакции. И, видимо, он ее получает – коротко кивнув, солдат незамедлительно покидает помещение. Совсем сбитая с толку, уже намереваюсь повернуться к неизвестному собеседнику, как мужчина произносит, слегка растягивая слова:
– Первый отпуск за пять лет: вдали от работы, дома и в принципе от знакомых людей, но, кажется, ничто не способно помешать судьбе шутить, а Китнисс Эвердин попадать в неприятности.
– Неприятности!? – переспрашиваю практически охрипшим голосом, но через секунду он обретает силу, подпитанный гневом. Резко вскакиваю со стула и упираю руки в бока, отчего наспех завязанные бинты падают на пол. – Эти двое остало…
Замолкаю на полу слове, не веря своим глазам; возможно, он прав – это и вправду может сойти за хорошую шутку, если бы не одно но – мне уже все равно. Я давно сошла с этого поезда, ведущего в никуда.
– Твои хваленые солдаты приняли меня за куртизанку, не постеснялись нагло облапить и напугать до чертиков двухлетнего малыша! – кричу, выпуская злость, страх и негодование прошедшего вечера. – А другой твой бессердечный служащий требует ответы на дурацкие вопросы, не желая проявить каплю сочувствия и сказать, куда они забрали моего ребенка!
Прекрасно знаю, что в этом нет его вины, но это полезно взглянуть на свою хваленую систему с точки зрения простых людей. В момент, когда его бесстрастное лицо принимает обеспокоенное выражение, мне безумно хочется разрыдаться от облегчения.
– С тобой все в порядке? – тихо спрашивает Пит Мелларк, подходя ближе. – Твоя рука…
Он поднимает раскрытую ладонь и пытается поймать мою разбитую кисть, однако я обнимаю себя за плечи, лишая такой возможности.
– Это неважно, – отмахиваюсь, все еще сосредоточенная на самом важном: – Скажи, куда они забрали Джереми?
Голубые глаза пристально изучают мои, словно надеясь прочесть самые сокровенные мысли, и я выдерживаю этот взгляд. Наконец, он, поджав губы, отступает в сторону и указывает на дверь.
– Идем.
Направляемая его простыми «прямо», «направо» и «налево», я оказываюсь в противоположном крыле здания: более светлом, просторном и тихим, за исключением постепенно растущего детского плача. Ускоряю шаг и оставляю позади главу миротворцев, ведомая самым дорогим на земле голосом. Еще совсем чуть-чуть.
Распахиваю дверь и врываюсь в помещение в поисках маленького заплаканного личика; с губ срывается хриплый вздох, стоит моим глазам отыскать два зеленых изумруда. Тут же спешу к мальчику, вынимаю из коляски и крепко прижимаю к груди. Малыш, узнав меня, начинает реветь еще громче.
– Тише, милый, я здесь, – безостановочно шепчу, покачивая ребенка на руках. – Успокойся, я с тобой.
Лишь только когда рыдания стихают, замечаю, что Пит все еще здесь: задумчиво рассматривает нас, облокотившись о косяк двери. Мысленно радуюсь, что его лицо так и остается бесстрастным – хватит для меня сегодня эмоций. Перехватываю Джереми здоровой рукой, а другой разворачиваю коляску.
– Где здесь выход?
Мелларк молча забирает у меня коляску – я не возражаю и поудобней устраиваю Джема в своих объятиях – и мы снова оказываемся в лабиринте коридоров. Теперь, когда все приключения оказываются позади, я понимаю, что безумно устала двигаться, говорить, думать и чувствовать, хотя прекрасно знаю, что как только я буду дома – череда кошмаров не даст мне забыть о них.
– Мне жаль, что так вышло, Китнисс, – произносит Пит, когда мы наконец-то выходим на улицу. – Те двое не уйдут безнаказанными, – обещает он.
– Спасибо, – благодарю и укладываю задремавшего ребенка в коляску. Задумываюсь, что сказать на прощание, ведь все уже было сказано давным давно, поэтому просто киваю и делаю первый шаг.
– Может, тебя проводить? – из вежливости интересуется Мелларк. – Или вызвать машину?
– Не нужно, Пит.
И впервые в жизни это так легко – уйти прочь, наслаждаясь свободой и не чувствуя боли. То, что когда-то казалось невозможным и из ряда вон выходящим – стало реальностью. Как хороший солдат я выполнила приказ: забыла тебя, как ты забыл меня.
========== Глава 20. Огненная девушка ==========
High in the halls of the kings who are gone
Jenny would dance with her ghosts
The ones she had lost and the ones she had found
And the ones who had loved her the most
And she never wanted to leave
Florence and the Machine
Стараясь не наделать шума, аккуратно перебираю медикаменты в маминой аптечке в надежде найти хоть какие-нибудь бинты. Врач, который осматривал меня в участке, заверил, что перелома нет и при надлежащем уходе рука восстановится в течение месяца. Исходя из моих смутных познаний, все лечение растяжения заключается в специальных мазях, тугой повязке и полном покое. По-крайней мере, хотя бы один пункт я буду в состоянии выполнить – если среди изобилия таблеток, травяных сборов, ампул и прочих бутыльков отыщется материя, пригодная для наложения давящей повязки. Пальцы натыкаются на небольшой мешочек с измельченной душицей, и мой взгляд задерживается на одном из полезных свойств на бирке, заполненной моей матерью.
Седативное.
После нескольких секунд колебаний, все же откладываю пакетик в сторону. Едва теплящаяся искорка былой огненной девушки должна быть потушена – ее пламя больше не нужно.
Наконец-то под руки попадается скатанный в рулон эластичный бинт и, отодвинув коробку, я принимаюсь за дело – перевязываю место ушиба сверху вниз, как всегда показывала своим солдатам на тренировке.
– Разбитые костяшки следовало бы обработать, – тихо произносит мамин голос за спиной, – а растяжению будет полезна любая согревающая мазь.
– И так заживет, – раздраженно отмахиваюсь, не прекращая попыток как можно туже затянуть свое творение. Эта Китнисс Эвердин уже давно не та маленькая Кискисс, которой нужна мама при каждой мелкой царапине. Я видела вещи в разы серьезнее и опаснее.
Однако моя резкость нисколько не отпугивает ее, наоборот, она с легкой тенью улыбки заходит в кухню и, обогнув стол, присаживается на стул рядом со мной. Напрягаюсь и готовлюсь дать отпор ее внезапной заботе, но вместо этого она произносит слова, которые я никак не ожидала услышать:
– Наконец-то моя дочь похожа на себя.
Мои руки замирают, так и не закрепив повязку, от чего ослабленные бинты спадают с запястья, только я не придаю этому никакого значения, слишком озадаченная маминым откровением. Встречаюсь с ее светло-голубыми глазами, пытливо высматривая любой намек на шутку, насмешку, печаль, обиду, в конце концов, но нахожу лишь тепло и нежность.
– Не понимаю, о чем ты, – отворачиваюсь, больше не в силах выносить ее взгляд, и с чрезмерным усердием принимаюсь за перевязку, затягивая материю как можно туже.
– Ты ненавидела, когда в день Жатвы я давала тебе лучшее из своих платьев и заплетала косы, – произносит мама, улыбаясь уголками губ давно забытым воспоминаниям, – и носила их так, будто они ничем не отличались от твоих заношенных рубашек, старых брюк и простой длинной косы.
Бинты не выдерживают удвоенного напора и снова соскальзывают с руки, срывая с моих губ стон разочарования. Даже не потрудившись скрутить их в рулон, запихиваю материю обратно в аптечку и встаю, чтобы уйти: сейчас не самое подходящее время для разговора о Голодных играх, когда его призраки до сих пор маячат перед глазами. Однако мама останавливает меня, аккуратно ухватив за здоровое запястье.
– Ты всегда была слишком гордой, чтобы принять помощь, – продолжает она, пресекая мой немой протест и не позволяя так легко увильнуть от разговора матери с дочерью, – слишком своенравной, чтобы считать такие мелочи чем-то особенным. Ты знала цену жизни и секреты выживания, даже когда удача не была на твоей стороне.
Выдергиваю руку и направляюсь к выходу, намереваясь положить конец этой запоздалой на несколько лет материнской лекции: это всего лишь слова, которые снова оттесняют меня к старательно забытому прошлому и от которых мое сердце начинает предательски трепетать.
– Они звали тебя Огненной Китнисс, потому что восхищались твоей прямолинейностью, ничем не замаскированной дерзостью и простотой, с которой ты творила историю.
Высоко поднятые переплетенные руки, отблеск ярко-красного подола, сшитого для меня Цинной, бело-желто-фиолетовые цветы вокруг мирного лица Руты и ягоды морника в наших с Питом ладонях – всего лишь искры, которые сожгли много, но и спасли не меньше.
– Это больше никому не нужно, – шумно сглотнув, выговариваю я.
– Тебе, – возражает мама, покачав головой над моей глупостью. – Тебе это нужно.
Хмурюсь, не вполне разделяя ход ее мыслей и не догадываясь о мотивах, что дали ей смелости впервые за долгое время заговорить со мной о чем-то серьезном. Она прекрасно знает, что с тех пор как погиб отец, я была бойцом: играла против миротворцев, чтобы прокормить свою семью, снова и снова доказывала Капитолию, что даже пешки имеют право быть свободными и боролась со Сноу ради любви. Теперь я независима, мои родные в безопасности, а сердце разбито – не осталось ничего способного разжечь пламя огненной Китнисс.
– Тебе необходимо найти то, за что стоит бороться. Многие годы это были Прим и я, затем Пит…
– Я видела его сегодня, – непонятно зачем признаюсь я, но слова слетают с языка куда быстрее, чем мозг предугадывает последствия.
– Здесь, в Четвертом? – удивленно переспрашивает мама, а потом добавляет, кивнув на мои разбитые костяшки: – Надеюсь, это не результат вашей встречи?
– Думаешь, я бы смогла после этого спокойно вернуться домой? – парирую и жалею, что позволила одному неприятному разговору плавно перетечь в другой, куда более неприятный. Секундной слабости достаточно и искра вновь вспыхивает огоньком надежды.
Очень похожие голубые глаза загораются в ответ, получив желаемое, но мне не понять как то, что дикой болью выворачивает мою душу наизнанку способно успокоить материнское сердце.
– Насколько мне известно, ничто и никто не может встать на пути Китнисс Эвердин – ни Президент Сноу, ни Койн, ни тем более главный миротворец.
Инстинктивно собираюсь возразить, но так и застываю с открытым ртом не в силах найти подходящих слов. Она права: люди никогда не были преградой на моем пути, несмотря на их ранги и привилегии. А чувства? Страх не остановил меня перед электрическим забором, когда от этого зависели жизни мамы и Прим. Гордость не стала помехой, когда ради выживания я надевала красивые платья и играла на камеру. Храбрость взяла в руки морник, а упрямство принесло победу. И, наконец, любовь к Прим и Питу взяла в руки лук и спустила тетиву .
Эти чувства – все, чем я была и, отказавшись от любви, я предала их всех.
– Пустота не спасает, – продолжает мама и, встав со своего места, подходит ко мне. Свет в ее глазах начинает блестеть слишком ярко и лишь спустя мгновение, я понимаю, что они полны слез. Красноречивее любых слов, они кричат мне предостережение.
Протянув руку, она приподнимает мой подбородок; серость шахтерского духа встречается с небесно-голубой чистотой жителя торгового квартала:
– Ты так похожа на отца: то же лицо, та же сила, – гордо произносит мама, а потом ее ладонь спускается к моей груди, – но твое сердце способно любить так, что даже смерть не сможет этому помешать.
Агония. Каждая клеточка моего тела помнила эти первые дни после появления купола, как мы стояли перед невидимой стеной, не желая признавать, что Капитолий поставил точку так.
Все понимали, что это значило.
Мне хотелось кричать – от страха, от безысходности, от ужаса. Кричать до хрипоты, до тех пор, пока мои мольбы не будут услышаны. Я кричала. Громко и гневно, печально и скорбно.
– Я знаю, что ты никогда не сможешь простить меня за то, как я вела себя после гибели отца, но надеюсь, что сейчас ты осознаешь каково это, – шепчет мама и мое сердце замирает под ее ладонью.
Я вспоминаю те долгие часы, что она просто сидела в кресле и словно в отражении вижу себя, закрывшуюся в одной из кладовок Тринадцатого. И все эти тихие слезы – агония сердец, которые продолжают любить, не смотря ни на что.
Прикусив губу, киваю и раненой рукой накрываю мамину ладонь. Игнорирую боль и вновь проступившую кровь и сжимаю ее пальцы своими, говоря, что поняла.
– Что ж, – тяжело вздохнув, молвит она, – теперь давай позаботимся о других ранах.
***
Сон не желает раскрывать свои объятия и наградить меня спасительным забвением, неважно насколько мягка подушка, удобна поза или убедительна молитва. Даже до боли уставшие глаза не могут остановить вереницу чувств и мыслей, окончательно запутав их между собой.
Я все еще Китнисс Эвердин из дистрикта Двенадцать, двадцати пяти лет, которая дважды выжила в Голодных играх вместе с Питом Мелларком. Я повторяю это по десять раз на дню, но в этот раз слова не помогают. Простые факты биографии остаются неизменными, но, хоть и внутренние терзания мимолетны – они куда сильнее логики.
Под большим теплым одеялом мое тело дрожит от страха, а кровь леденеет в жилах от осознания того, что я превратилась в то, что презирала большую часть своей жизни. Паниковать уже поздно, но даже это не дает возможности найти ответ на вопрос: как до этого дошло? Я никогда не подчинялась правилам то ли из-за гордости, то ли из-за упрямства, однако где были эти двое, когда собственные запреты и обещания были мгновенно забыты и проигнорированы, стоило лишь мне преклонить колено своему главному страху – любви. И пусть я не понимала этого в то время, я знала, что пути назад нет.
Кто-то сказал, что любовь и утрата – старые подружки, что вечно ходят рука об руку. Одна обезоруживает, а другая забирает все, что может – ум, честь, достоинство, силу, душу, сердце – все то, что практически нельзя вернуть назад. Можно закрыть глаза, закусить губу, держать язык за зубами и при первой же просьбе пожертвовать самым дорогим. Переворачиваюсь на другой бок; желание бежать становится все сильнее: стыд гонит меня в края, которые я опасливо обходила стороной. И на этот раз стены из уловок и отговорок не сдержат порыва огненной девушки.
В моих руках больше нет лука, а колчан давно опустел за ненадобностью. Сойка-пересмешница добровольно сложила легендарное творение Бити перед Койн, а вот Китнисс Эвердин до сих пор хранит отцовский подарок в дупле дерева глубоко в лесу родного дистрикта. Когда-нибудь я вернусь за ним, натяну тетиву и снова стану той девчонкой, что уверенно заявляла, что никогда не выйдет замуж и не будет рожать детей. Хоть я видела кровь и до сих пор помню ее вкус, хоть я и верила в ложь, в мужчин и сама предавала не раз, я знаю, что это возможно. Ненависти к самой себе будет достаточно, чтобы разбить собственноручно возведенную клетку.
А любовь? Она всегда была оружием против меня, неимоверно облегчая врагам задачу, но, если взглянуть на это под другим углом, теперь удача всегда будет на моей стороне.
***
Когда я открываю глаза, солнце уже ярко сияет за окном, а едва уловимый шум на первом этаже подсказывает, что завтрак давно начался. С удивлением обнаруживаю, что после практически бессонной ночи мое тело легко на подъем, и теплая вода смывает с лица не только усталость, но и тревоги. Не без труда расческа разделяет темные пряди, что едва уловимой волной падают на плечи, почти касаясь их. Заправив непослушные локоны за уши, впервые за долгое время жалею, что их длина не позволяет заплести хотя бы маленькую косу. Может, это хорошее чувство? Натянув простые серые брюки, майку и рубашку, я спускаюсь вниз в ожидании шумного приветствия, но получаю лишь кивок от Хеймитча, слишком занятого поеданием тоста с джемом.
– Где все? – спрашиваю, слегка озадаченная представшей перед глазами картиной, и присаживаюсь напротив бывшего ментора.
– Твоя мать… забрала мальчугана… на прогулку, – отвечает Эбернети с набитым ртом, нисколько не стесняясь громкого чавканья.
– А Иви? – интересуюсь, хотя уже знаю ответ.
Старый друг лишь продолжает жевать, давая себе несколько секунд, чтобы придумать более пристойную формулировку тому, что его своенравная жена в который раз поставила под сомнения его представления о семейной жизни.
– Моя жена предпочла составить им компанию, – наконец произносит он, надеясь, что этого будет достаточно. Возможно, этого хватило бы Китнисс, которая так же пряталась от проблем за отговорками. Однако эта Китнисс помнила, что Хеймитча никогда не останавливали никакие рамки приличия или личное пространство, если дело касалось ее и Пита. Они с Иви стали частью нашей семьи, а их проблемы нашими общими. Сделав выбор в пользу огненной девушки, я больше не могу довольствоваться пустотой.
– Не вечно же ей бегать за тобой, – громко бормочу, прежде чем спрятать усмешку за кружкой с чаем. Краем глаза продолжаю следить за его реакцией, хоть и делаю вид, что мое внимание полностью сосредоточено на последнем тосте с джемом. С наслаждением наблюдаю, как напрягается его лицо, а на скулах начинают играть желваки.
– Она моя жена, – сдвинув брови, отчеканивает Эбернети, словно это решало абсолютно все раз и навсегда.
– Ага, жена, которую муж не замечает, что уж говорить о ее проблемах! – поддакиваю и тут же подливаю ложку дегтя: – «Проживи ты хоть тысячу жизней, все равно будешь его недостойна», помнишь?
– Я знал это с самого начала, – пожимает плечами бывший ментор.
– Ты даже не пытался, – тут же возражаю. Возможно, если бы не отвращение к самой себе, я бы никогда не сказала это. Видимо тот, кто сказал, что правда делает человека свободным, никогда не был в ярости.
– Мне пора, – вдруг заявляет мой собеседник, встает из-за стола и вытирает лицо салфеткой. – Почему бы тебе не подумать о своей жизни, пока есть время?
– Я уже, Хеймитч, – тихо ухмыляюсь, но того уже и след простыл.
Знаю, что нужно сделать. Должна сделать. Одна из забавных особенностей природы диких и непредсказуемых людей как Эбернети и я состоит в том, что мы никогда не просим о помощи, так же как и не предлагаем ее. Он доказал это на моих первых Голодных играх – я выжила и победила только благодаря ему. И, принимая во внимание его безмерную страсть к выпивке на тот момент, он превзошел сам себя: можно смело сказать, что это была его победа в равной степени, как и наша с Питом. И теперь он опять играет в какую-то игру и думает, что осилит ее в одиночку.
Все несчастные из Шлака всегда славились своим упрямством, будто эта черта характера каким-то образом стала частью нашего ДНК, поэтому не твердое и обдуманное решение, а инстинкт ведет меня к двери. Глазом охотника оглядываюсь вокруг в поисках следов, которые смогут подсказать направление. Однако какая-то часть меня уже знает куда идти. Я чувствую это нутром, ведь проблема заключается не в том, что он воспринимает Иви как должное, а в том, что он скрывает нечто важное, если не ради ее, то ради себя.
Я полагала, что Эбернети снова забрел на старую дорожку, но сегодняшний разговор расставил все по своим местам. Я абсолютно уверена, что он заботится об Иви и по-своему привязан к ней. Они часто не сходятся во мнениях, испытывая границы своих чувств друг к другу, но Хеймитч никогда бы не нанес столь глубокую рану, начав снова пить. Есть нечто большее, возможно, серьезное, то дало трещину в их еще слишком хрупком взаимопонимании.
Как я и предполагала, следы на песке ведут меня к парку, где всего сутки назад я видела его в кафе. Только вот знакомые тропы отнюдь не придают уверенности, наоборот, от воспоминаний по коже пробегают мурашки. Делаю шаг и судорожно хватаю ртом воздух, еще один, попутно выдыхая, и еще, и еще, пока скрытые под повязкой пальцы не разжимают кулак. Ум понимает, что волноваться больше не о чем, но тело все еще ощущает чужие грубые прикосновения, прислушивается к любым шорохам и обрывкам чьих-то разговоров. Сердце мерно бьется в груди, убеждая, что не боится. Я – Китнисс Эвердин, двадцати пяти лет из дистрикта Двенадцать. Я победила в Голодных играх – и если я смогла пережить это, то легко забуду о вчерашнем происшествии.
Я всегда презирала контроль: любые ограничения – полезные или абсолютно ненужные – всегда загоняли меня на край, а гордость наделяла смелостью прыгнуть на свой страх и риск – я не могла подчиниться даже самой себе. Последние два года я думала, что никогда больше не смогу сбросить оковы, а сейчас готова броситься вниз с разбега и никому не под силу будет остановить меня: ни грубым пьянчугам, ни Хеймитчу, ни Питу.
Уже на подходе к ресторану узнаю сгорбленную спину бывшего ментора, устроившегося за барной стойкой. Погруженный в свои мысли, он бессознательно мешает соломинкой несколько кубиков льда на дне бокала с лимонадом. Усмехаюсь своей проницательности, занимаю один из дальних столиков с отличным обзором и в то же время позволяющий оставаться незамеченной.
– Ты такая предсказуемая, солнышко, – шепчет знакомый голос мне в ухо, отчего мое сердце замирает, а тело тут же поворачивается на звук, готовое дать отпор. Только вот позади уже никого нет, и я снова оглядываюсь вокруг, абсолютно уверенная что такое просто не могло привидеться. Без единого шума высокая, облаченная в черное фигура уже застыла напротив меня. Губы изогнуты в усмешке, явно довольные произведенным эффектом, но холодные глаза выдают его равнодушие. И я рада, что в этот раз могу ответить тем же.
– Не смей называть меня так, – раздраженно отрезаю, пересаживаясь на соседнее место. Широко улыбаясь, он отодвигает стул напротив, устраивается на нем поудобней и снова загораживает Хеймитча своей спиной. Хмурюсь, чувствуя как недовольство медленно перетекает в злость.
– Где же твоя деликатность, Китнисс? – изогнув бровь, интересуется Пит Мелларк. Кажется, что мое далеко не дружелюбное приветствие его ничуть не смутило.
Теперь, когда я знаю, что жгучее желание спасти и вернуть Пита осталось в прошлом, а жажда тех редких волшебных поцелуев развеялась, словно пустынный мираж, я больше никогда не буду прятаться в кладовке. Я наконец-то могу видеть его как умного, волевого и напрочь лишенного чувства такта мужчину и не бояться быть той грубой, недоверчивой и эгоистичной девушкой, что ярко выделялась на старых записях среди других трибутов.
– Я никогда ею не отличалась, – пожимаю плечами, не прекращая попыток разглядеть Хеймитча за ним, – это было по твоей части.
Пит наклоняет голову и ловит мой взгляд, пронзительно всматриваясь в самую глубину серых просторов, будто перед ним открытая книга и он не прочь ее прочитать. И я позволяю ему, в свою очередь изучая незнакомца перед собой, хоть это и дается с огромным трудом. За столь реалистичной маской равнодушия едва ли заметно одиночество и страх – я узнаю их лишь потому, что часто видела в другом Пите, но только ему известно благословение это или проклятье.
– Что ты здесь делаешь? – прямо спрашивает он, не отводя глаз. Тихо, ровно, без нажима, как бы по-дружески его голос призывает довериться, признаться, просто поговорить. И Питу, который никогда не клал сахар в чай, всегда завязывал шнурки двойным узлом, художнику, пекарю – я бы рассказала все без промедлений. Однако для главного миротворца я не стану очередным удачным допросом.
– Могу задать тебе тот же вопрос.
– Ты следила за ним.
– А ты следил за мной.
– Это моя работа.
– Ты же в отпуске? – вопросительно приподнимаю брови и, почуяв равного противника, в уголках его губ вспыхивает мимолетная искорка смеха.
– Я всегда наблюдаю.
– Звучит жутковато, ты не находишь?
– Лучше уходи, пока не поздно, – предупреждает Пит, внезапно вставая из-за стола.
– Поздно для чего? – уточняю, недоверчиво прищуривая глаза.
– Уходи, – с нажимом повторяет Мелларк и, развернувшись на каблуках, шагает к барной стойке.
– Мистер Эбернети, не возражаете, если я присоединюсь к вам? – доносятся до меня его слова и все во мне замирает, неуверенное, как отреагировать на эту выходку. Чего он хочет этим добиться?
Не менее удивленный Хеймитч кивает, не в силах предугадать ход мыслей главного миротворца, и Пит быстро занимает соседнее место, расположившись полубоком к собеседнику. Отсутствующий кусочек пазла мешает трезво оценить картину, удерживая меня на расстоянии: если я хочу докопаться до правды, то подчиниться распоряжению Мелларка ровно как и вмешаться в их разговор остается невозможным. Пусть со стороны это выглядит как дружеская беседа, я чувствую напряжение, повисшее между ними. Холод и жестокость, которыми веет от бывшего союзника, с каждой секундой все больше и больше захватывают Эбернети, дразня и прощупывая границы терпения. Практически неразличимые обрывки слов – не аргументы, а провокация – основное оружие любого офицера, перед которым в действительности никак не устоять. Светлые брови Хеймитча почти сходятся на переносице, оголяя морщины и выделяя складку между ними, в то время как лицо Пита расцветает, подпитываемое сомнениями и нерешительностью.
Не подчиняйся, Хеймитч!
Неотрывно следя за каждым движением, за каждой эмоцией, я надеюсь разобрать те малые обрывки фраз, что доносятся до меня, но даже когда мужчины переходят на повышенные тона, слова «Капитолий», «департамент», «опрометчивое решение» и «прошлое» не дают хотя бы призрачной зацепки о теме их разговора. В основном говорит Пит, и я впервые жалею, что не умею читать по губам. Мрачный как туча ментор лишь сильнее поджимает губы, а в серых глазах сверкают молнии.
– А что насчет Китнисс? – четкая фраза из уст Хеймитча словно гром посреди ясного неба, а звук собственного имени током заряжает каждый нерв до предела. Задерживаю дыхание и навостряю уши, полностью сосредотачивая свое внимание на Пите, но ни один мускул не дергается на его лице, голос снова не громче шепота. Слишком раздосадованная этой неудачей, сдаюсь и просто продолжаю наблюдать, как Эбернети, тыкая в Мелларка соломинкой, в чем-то его упрекает. И вместе с разочарованием, приходит давно забытое неприятное чувство: неужели я снова стала пешкой в чьих-то ловких руках?
Спокойным движением руки главный миротворец отводит в сторону трубочку, слегка наклонившись вперед, хмурит брови и излагает свою точку зрения. Предложением за предложением он умело разбивает последние крупицы уверенности бывшего ментора и еще до того, как Хеймитч оказывается в тупике, я знаю кому удается завладеть контролем.
Не сводя с Мелларка полных осуждения глаз, Эбернети вынимает с кармана пару монет и, бросив их на стойку, соскакивает с высокого табурета. Не теряя времени, он стремглав вылетает из заведения, не видя перед собой никого и ничего. Застигнутая врасплох, даже не успеваю отвернуться или прикрыть лицо – вдруг он смог разглядеть меня?
Перевожу взгляд на Пита, сама не зная зачем, и с еще большим недоумением смотрю, как он устало прячет лицо в ладонях и спустя пару секунд запускает их в волосы. Светлые пряди, взлохмаченные пальцами, падают в разные стороны и придают своему обладателю еще более изможденный вид.
Замираю на своем месте не в силах решить за кем лучше бежать и от кого требовать объяснений, совсем неуверенная, что от некогда самых близких друзей смогу добиться хоть маленького кусочка правды. Увлеченная раздумьями, не сразу замечаю подоспевшую к столику официантку, пока та не трогает меня за плечо и звонким голосом повторяет вопрос:
– Готовы сделать заказ?
Я столько раз слышала это приятное мягкое сопрано с явным столичным акцентом, что мне не нужно представлять каким он бывает в гневе или в хорошем настроении. И следуя давно позабытой привычке, открываю рот, что отослать ее прочь, когда в голове всплывает имя. Затаив дыхание, поднимаю глаза и с легким трепетом и волнением готовлюсь к встрече с очередным призраком.
По чистой случайности овладев последним кусочком пазла, я наконец-то могу лицезреть полную картину и с надеждой произнести:
– Эффи?
========== Бонус-глава. Контроль ==========
I’m bigger than my body
I’m colder than this home
I meaner than my demons
I’m bigger than my bones
Halsey – Control
Питу нравится контроль во всей его полноте. Нет, он не сумасшедший и не одержимый властью человек, просто так ему комфортно, в этом он разбирается и это его сила. Он один из тех несчастных с дурацкой привычкой нести ответственность не только за себя, но и за своих людей.
Если верить рассказам – когда-то у него была семья: родители и двое старших братьев. Однако сейчас это абсолютно бесполезный факт – знание без опыта, практики и чувств не реальнее призраков, постоянно маячивших за его спиной. Пожалуй, он сам такое же привидение – мужчина без прошлого и будущего, застрявший здесь и сейчас. Порой он погружается в раздумья: мама и папа – как они выглядели? Любили ли друг друга? На что это было похоже – быть не единственным ребенком в семье? А потом Пит Мелларк понимает, что это уже неважно и, привыкнув к своим испарившимся минувшим дням, он мог спокойно быть призраком сам по себе.
