Текст книги "Долго и счастливо? (СИ)"
Автор книги: cucu.la.praline
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)
– Нет, ничего, спасибо. А мистер Вонка там же?
– Нет, он работает в Садах.
– Где?
– Фруктовые сады.
– Ой, а вы не подскажете, как мне туда добраться? – краснея до кончиков волос, спрашиваю я. Ну вот, предоставила умпа-лумпам еще один повод позлословить. Ведь сколько уже дней провела на фабрике – не сосчитать, а ориентируюсь все также скверно.
– Это один из главных цехов, так что в стеклянном лифте непременно должна быть кнопка, – невозмутимо оттарабанивает Дорис.
– Спасибо… А Франческа Скварчалупи с ним?
– Нет, она ушла два часа назад. Вы хотели бы оставить сообщение для мистера Вонки?
– Нет-нет, благодарю. Спасибо, Дорис.
– Всегда пожалуйста. До связи.
Итак, Фруктовые сады. В стеклянном лифте на панели я действительно нахожу такую кнопку – хотя готова поклясться или, как говорит Шарлотта, зуб даю, что еще вчера ее не было. Впрочем, давно пора принять это как должное: фабрика – отдельный развивающийся организм, в какой-то мере независимый ни от умпа-лумпов, ни от Вонки, и сегодня она совсем не то же, чем была вчера. Это прекрасное место, чтобы сойти с ума, но я к чудесам почти привыкла.
Лифт останавливается, но только не в садах, как было обещано, а в джунглях. Серьезно. Воздух здесь влажный и липкий, и после каждого шага мне приходится дергать ногу вверх, потому что туфли застревают в буйной траве. Это похоже на дебри шоколадного цеха с той только разницей, что здесь все не из сладостей, а вполне себе реально. Среди нестриженых разномастных крон прячутся зрелые плоды: апельсины, мангустины, киви, кумкват, папайя, питайя, маракуйя, ананасы, манго, бананы, личи – и десятки, нет, сотни других, большую часть которых я вижу впервые. Я не уверена, что все эти фрукты поспевают в одно время, а деревья комфортно себя чувствуют при одинаковом климате где-то еще на земном шаре, кроме фабрики Вонки. Но это не все. Жизнь здесь кипит: в траве кто-то стрекочет, в кустах шелестит и ворочается, на соседних ветвях ухает и пищит, повсюду звучат птичьи трели, которые начинают одни, а подхватывают, принимая эстафету, совсем другие пернатые, кругом, от дерева к дереву, от цветка к цветку, от тени к тени, порхают крупные тропические бабочки, и, то зависнув в воздухе, то зигзагом помчавшись в сторону, мелькают стрекозы, чьи спинки блестят металлическим блеском, будто покрытые лаком.
Я медленно бреду сквозь чащу, чувствуя, как неуместно здесь платье и бесполезны туфли на каблуках. А от душного воздуха тушь, кажется, вот-вот потечет. Но вот еще несколько минут терпеливого шагания, и становится чуть прохладнее и свежее, а под ногами бежит извилистая тропка, которая приводит меня к странному дереву. Странному, потому что его толстый ствол сперва стелется по земле, а после под крутым углом взметается вверх, на пути в вышину обращаясь в тонкие гибкие веточки, усыпанные мелкими розовыми цветками, раскрывающиеся сверху зонтиком душистых гирлянд. На этой импровизированной скамейке сидит Вонка, спиной облокотившись о вертикальную часть ствола, одну ногу согнув в колене, а другую вытянув вперед и лениво покачивая из стороны в сторону носком до блеска начищенной туфли. В руках у него – планшет с записями. Лицо – сосредоточенное. Когда я подхожу ближе, то издаю нарочито много шума, но он не поднимает глаз.
– Привет, – мямлю я, остановившись подле ствола.
– Ага, – закусив кончик ручки, говорит Вонка.
– Ты работаешь?
– Ага.
– Я не вовремя, да?
– Ага.
– Прости, что отвлекаю, но нам нужно поговорить.
Ручка в его пальцах дергается, оставляя поперек листа жирный штрих. Он медленно поднимает на меня глаза и смотрит с неприкрытой враждебностью.
– Я когда-нибудь говорил тебе, как сильно я люблю твой голос? – вдруг резко произносит Вонка хорошо поставленным голосом, будто начав разучивать текст для роли. – Он что называется «золотая середина», не грудной и не писклявый, с приятным тембром, отличным тонусом и гармоничным интонированием. Не режет слух, не вгоняет в сон.
– Спасибо, – удивленно киваю я.
– Видишь ли, – не моргнув глазом, продолжает он, – на днях я заметил такую странную закономерность: когда ты произносишь «нам нужно поговорить», я начинаю думать, что тебе бы больше пошла немота.
– Что поделать, – немного нервно смеюсь я. – Надо же как-то завладеть твоим вниманием.
– Обычно я раздаю внимание совершенно безвозмездно, – назидательно отвечает Вонка. – Особенно по вторникам. Садись, Элли, не дави на меня своим ростом, – он убирает ноги со ствола.
– Почему особенно по вторникам? – усаживаясь рядом, интересуюсь я. Как же хочется коснуться его руки!
– А почему нет? Я люблю вторники.
– А я пятницы.
– Это банально, Элизабет. Не стоит признаваться в любви к банальностям.
– Я здесь учитель. Нравоучения – моя прерогатива, – игриво улыбаюсь я.
– Тогда начинай нравоучать, – делает повелительный жест в воздухе Вонка, точно король, позволивший себя развлечь. – А я буду внимать. А еще лучше просто посиди тихо: ты можешь спугнуть рабочий настрой.
Я с уважением кошусь на исчерканный планшет:
– Я всегда думала, что твои идеи приходят спонтанно.
Вонка хихикает, его плечи резко подымаются – и в ту же секунду опадают.
– Те, что сами идут в руки, как правило не ахти. За стоящую идею приходится как следует повоевать. Возьми на заметку, девочка, это универсальное правило жизни, прикладывается к чему хочешь. Все, что легко дается, ничего не стоит.
– Хорошо. А еще я думала, что для творчества тебе нужны… ну, ингредиенты. Чтобы их смешивать там, и все такое…
– Элли, ты неоправданно много думаешь. Это вредно для здоровья. От мыслей голова надувается, как воздушный шарик, и может взорваться. Что, музыканту непременно нужен инструмент, чтобы создать мелодию?
– Не знаю… А разве нет?
Вонка задумчиво чешет подбородок:
– Честно говоря, я тоже не знаю. Просто к слову пришлось. Надо будет выяснить, – он черкает себе несколько строк на полях. – А теперь тихо. Мне нужна абсолютная тишина, – он торжественно прикрывает глаза и разглаживает листок.
– Подожди-подожди, я ведь пришла поговорить.
Вонка недовольно открывает один глаз:
– Я так и знал, что ты ничего не делаешь без задней мысли!
– Это насчет Шарлотты, и это очень важно!
– Мне уже скучно.
– Ты знаешь, вчера мы с ней ездили в магазин, и она рассказала мне свою историю…
– Ску-учно, – манерно зевает Вонка, прикрыв рот рукой. – Откуда у тебя такие теплые чувства к длинным предисловиям? Они же всех в тоску вгоняют. У тебя, наверное, на уроках сонное царство.
– Можно я уже наконец скажу?
– Не возражаю. Желательно тремя предложениями, но буду счастлив, если ты уложишься в два.
– Шарлотта – сирота, ее мать умерла, отец покончил с собой. Эта девочка сбежала из приюта имени святого Плессингтона и до нашей с ней встречи бродяжничала. Вот, как ты хотел, основная суть в двух предложениях. Все… в порядке?
Мой последний вопрос – ответ на реакцию Вонки, потому что тот замирает, устремив горящий взгляд в одну точку и беззвучно шепчет слово, в котором я угадываю «П-лес-с-синг-тон». И еще раз: «Плес-с-с-синг-тон». Потом вдруг, встрепенувшись, смотрит на меня, как будто его только что разбудили, как следует встряхнув за плечи.
– А? Все чудесно.
– Ты знаешь этот приют?
– Никогда не слышал, – поспешно отрицает Вонка, весь передернувшись. – И зачем мне эти факты из чужой биографии?
– Понимаешь, эта девочка осталась одна. Совсем. У нее нет никого, кто бы смог о ней позаботиться, кто бы ее защитил, кто бы помог советом… да кто хотя бы просто любил ее. Никому нет до нее дела. Она совсем беззащитна. А мир велик и полон пороков и опасностей. Только представь, куда может привести ее судьба…
– Да-да, – сомкнув брови на переносице, перебивает Вилли. – Я тебя понял, Элли. Пусть она остается на фабрике. – Ни с того ни с сего он сам берет меня за руку и гладит тыльную сторону моей ладони большим пальцем.
– Спасибо, но ты же понимаешь, что это не так просто… – сглотнув, продолжаю я, пытаясь сосредоточиться и не думать сейчас о своей руке, пойманной в капкан этого редчайшего проявления нежности. – Нужно оформить все это официально, чтобы у нас были права оставить ее здесь, а у нее – документы, подтверждающие ее личность и так далее…
– Ага, – кивает Вонка.
– Ты понимаешь, что я хочу сказать?
– Не-а.
– Мы должны удочерить ее.
Вонка поспешно убирает руку:
– Я знал! Я ведь чувствовал подвох с самого начала! – он гневно трясет в воздухе указательным пальцем. – Нет, Элли, так нельзя! Это затруднительно, непозволительно, возмутительно, мучительно, – декламирует он, сопровождая каждый новый выпад взмахом указательного пальца.
– Но почему?!
– Какая же ты удивительно непонятливая, Элли. Я… я просто не могу себе позволить эту… эту привязку, – он нервно сглатывает слюну и быстро-быстро трясет головой, точно отгоняя видения. – Хватит с меня и… Пусть она остается на фабрике – я не возражаю, одобряю, поощряю. Хорошая инициатива, Элизабет, похвальная, когда-нибудь где-нибудь кем-нибудь тебе зачтется. Но я, я-то вовсе не хочу превращаться для этой девочки в… в… – раз за разом его губы сжимаются в спазме, точно живут отдельной жизнью и всеми силами противодействуют рождению этого короткого слова. Так некоторые люди не говорят о бедах, чтобы их не накликать.
– В отца? – хладнокровно подсказываю я.
Он прыжком вскакивает с места, будто я взорвала у него над ухом хлопушку. Потом оборачивается, и все его черты искажаются, точно отраженные кривыми зеркалами. Кончики губ съезжают вниз, на лбу начинают ходить желваки. Он обессилено машет руками.
– Да! Да, Элли, да! Знаешь ли ты, какое топливо питает фабрику? Подсказываю, это не дизель, не бензин, не нестерильные разноцветные бумажки, на которые люди молятся, как на святыню. Это мечты! Фабрика – это плавильный котел фантазий и грез, и пока есть мечты, она будет стоять. Каждая новая фантазия – это новый цех. Все, что составляет мою жизнь, ты видишь перед собой, все, что мне нужно, создается здесь. Я разум этого места, Элли, и оттого мы неотделимы. Как только я спущусь на землю, как только я перестану мечтать и искать вдохновения, фабрика придет в упадок. Подумай, зачем мне жалкое существо, которое будет ходить за мной хвостиком, называя словом на «п»!
Вот так. Вот так я невольно получаю ответ на вопрос, который не решалась задать. Вот так мои бумажные надежды, с треском оторвавшись от меня, взлетают на воздух, закручиваясь вихрем разноцветных обрезков. И сердце корчится, как червь, потревоженный светом, пока я пустая, как сосуд, пустыми, холодными пальцами тру веки, как будто это поможет мне проснуться.
– Ничего не изменится, это же только формальность, – тихо говорю я глухим мертвым голосом, и жаль мне сейчас совсем не себя. – Не думаю, что Шарлотте взбредет в голову звать тебя словом на «п» и что она будет тебе досаждать больше, чем в том случае, если мы не оформим все документы.
– Да, – поджимает губы Вонка. – Ну, раз это формальность, давай просто закроем на нее глаза, – делает он еще одну, довольно неуверенную попытку.
– Это создаст Шарлотте массу проблем в будущем, если она захочет оставить фабрику, – машинально убеждаю я, заторможенно удивляясь своей способности к связным ответам.
– Ага! – довольно хлопает в ладоши Вилли. – Но этого же никогда не случится! Никто в здравом уме никогда не захочет оставить фабрику!
– Но ты же не можешь за нее решить. У нее должен быть выбор. У нее должен быть шанс на то будущее, которое она сама изберет. И да, я знаю, что тебе это не по душе, но у нее должна быть настоящая семья.
– Я… я не знаю, Элли, – наконец сдается он, понуро опустив голову. – Это слишком скоропалительно. Я должен подумать.
– Конечно же. Я на тебя не давлю.
– Я бы не был в этом так уверен, – бормочет себе под нос он.
Я вижу, как ежится он под моим взглядом, как недоуменно сводит брови, чувствуя, как что-то во мне изменилось, но не понимая, когда и что именно и отчего ему вдруг стало так неуютно, неловко и холодно. Он с опаской касается моего плеча, примирительно улыбаясь, точно я волчонок, непредсказуемый зверь, от которого не понятно, чего ждать – укуса или ласки. Я не отзываюсь на это прикосновение. Слабо улыбаясь, я прощаюсь и вот уже спешу по извилистой тропинке обратно.
========== Часть 23 ==========
На линии времени каждого человека есть штрихи. У одних они расположены так близко и так густо, что напоминают траву на детских рисунках, у других их всего пара штук, одиноких, как дорожные указатели на отдаленных автотрассах. Но абсолютно гладких линий нет. Не бывает в природе. В жизни каждого когда-нибудь происходят события, разделяющие время на «до» и «после». Точки невозврата, перейдя которые, прежним уже не будешь. Наверное, лучше всего, когда их наступление внезапно: жизнь просто переписывает правила, забыв поинтересоваться твоим мнением, а ты учишься принимать новую действительность. Хуже всего, когда судьба предоставляет тебе выбор. Когда необходимость принятия решения необратима и кем ты проснешься на следующее утро, зависит только от тебя. Мгновение, от которого бросает в дрожь. Я, может, и томлюсь по недостижимым вершинам, но перемен не хочу, жить предпочитаю в статике и выбираю стабильность. Правда, чтобы мечты сбывались, нужна динамика. Чтобы быть любимой, нужно научиться любить самой, чтобы быть нужной, необходимо себя отдавать, чтобы достичь цели, сперва надо бросить вызов. Чтобы все складывалось так, как ты хочешь, надо не бояться принимать решения. Или за тебя их примут другие.
– У тебя есть выбор, – загробным голосом говорит мама. Пора привыкнуть к тому, что все ее реплики – это клише, подчерпнутые из третьесортных романов и мыльных опер, но я чувствую раздражение.
– Ты по чаинкам прочитала?
Две дымящиеся чашки с чаем и субботний задушевный разговор. На днях мама в очередной раз сделала пластическую операцию. Неудачно. Ее отутюженное лицо отныне приобрело выражение радостного удивления, заказав путь проявлению большинства естественных человеческих эмоций.
– Лиззи, пожалуйста, я лишь хочу, чтобы ты знала, что я поддержу любое твое решение.
– Ам-м, – нечленораздельно мычу я. То ли из-за пластики, то ли ей так хорошо удается держать себя в руках, но мамино лицо непроницаемо. – Я не ослышалась? Ты в самом деле считаешь, что я хочу… и-избавиться от него?
– Слава богу, – мама шумно выдыхает через нос, улыбаясь своей новой глупой улыбкой. – Слава богу, ты не хочешь. Срок еще сравнительно небольшой, а ты говорила с таким видом, что я… что я решила, ты пришла…
– Заручиться твоей поддержкой? – я обжигаю язык, делая жадный глоток из чашки. Все чтобы не наговорить лишнего. – Даже не знаю, радоваться ли мне, что у тебя не возникло желания избить меня мокрым полотенцем…
– Ты уже большая девочка, Лиззи, – мама опускает глаза, медленно разворачивая конфету в серебристой обертке. Ее наманикюренные пальцы дрожат. Я знаю, есть конфету она не станет: уже далеко за шесть – но она слишком сконфужена, чтобы смотреть мне в глаза. – И вольна строить свою жизнь из тех кирпичиков, из каких считаешь нужным. Я верю, что принимая решение, ты осознаешь последствия…
Снова чьи-то чужие слова, затертые многократными повторениями до полной потери смысла. Когда в маме включается режим генератора штампов, с трудом веришь, что она способна жить своим умом, а не бесконечно проецировать на себя чужие представления. Впрочем, хотеть того же что и другие – это тоже вопрос выбора, тоже проявление воли. И если она живет в гармонии с собой, то так тому и быть.
– Я думаю об этом каждый день, каждый час, – признаюсь я, опуская в чай кубик сахара. – Нет-нет, не о том, чтобы сделать то, в чем ты меня заподозрила, не надо вздрагивать. Я хочу этого ребенка больше всего на свете. А о том, какие альтернативы вообще возможны в моей ситуации.
– Альтернативы? – она так старательно произносит каждый звук, словно пытается пережевать мое слово.
– Ну да, – я машинально забрасываю еще один кубик сахара. – У меня была даже глупая идея ненадолго уехать за границу под каким-нибудь отвлеченным предлогом и родить ребенка там. А здесь, в нашем городе, подыскать хорошую бездетную семью, ну и знаешь, как это бывает… Приходить в гости по воскресеньям, баловать, приносить сладости. Стать крестной матерью для него… или для нее. Да, стать доброй феей крестной, – моя рука вздрагивает, и ложечка звякает о стенку чашки. – Нет, ну не идиотка ли я? Как будто я смогу жить как ни в чем не бывало, когда мой ребенок будет называть мамой другую женщину. О господи, у меня будет ребенок… Нет, это что-то запредельное… – Я роняю голову в ладони, локти – на стол. – Ты веришь в это? Я вот нет. Ни капельки, – бормочу я, потом отвожу руки от лица. – Страшно подумать, что меня ждет… Мне кажется, у меня ничего не получится. Да и вообще… что я знаю о взрослой жизни?
– А чего о взрослой жизни ты не знаешь? – мама улыбается, и трагический момент приобретает оттенки фарса.
– Ты не понимаешь…
– Так объясни, я хочу понять.
Я тоскливо смотрю на золотую волну, окаймляющую фиолетовую чашку. У нас дома вместо волны стоял бы золотистый вензель WW.
– С одной стороны, я живу взрослой жизнью, но с другой стороны, все это только маскировка. Я не принимаю никаких важных решений, от меня не зависят судьбы других людей, я не делаю ничего, что имеет какое-то ключевое влияние на внешний мир. Я пользуюсь благами, которые для меня создали другие. Я сижу у этого мира на шее – но так делают дети, им позволительно, ведь у них все впереди, они внесут еще свою лепту… А я? Я ничего не знаю об этой жизни: политика, экономика – все это в параллельной вселенной. Я играю роль взрослой, но ею не являюсь. Но я и не хочу никаких забот: я люблю праздность, веселье, фантазии. Это же неправильно…
– Лиззи, детка, но ты сейчас описала как минимум половину населения земного шара, – от изумления мама надкусывает конфетку, которую все это время теребила в руке, но, одумавшись, выплевывает ее обратно и кладет на край блюдца. – Взрослого населения, я имею в виду. Да и куда там половину: три четверти точно. Не всем же место в учебниках истории. Ты исполняешь свою роль, и хотя тебе она кажется более чем скромной, поверь мне, она ничуть не менее важна, чем другие. Главное, ты любишь то, что ты делаешь, вкладываешь в это душу. Это твое призвание. Маленькое? Я бы так не сказала. Ты работаешь с детками, ты для них, ну как это сказать, проводник в будущее. К тебе они приходят с вопросами, а уходят с ответами. И ты говоришь, это не важно? А ты знаешь, есть женщины, которые не работали ни дня – так что же, их жизнь ничего не стоит по твоим меркам? Их нельзя назвать взрослыми?
– Я не хотела тебя обидеть.
– Я и не приняла это на свой счет – ты, кстати, вообще знаешь, как популярны мои лампы в форме сов? Да, ты еще говоришь, что это неправильно: хотеть беззаботной жизни. Но этого хотят все! Все, кого ты считаешь взрослыми.
– Я не готова иметь ребенка, – как на духу выпаливаю я.
– Вот где источник, Лиззи, – мама победно улыбается. – Тогда еще одно откровение: я в своей жизни не встречала женщины, готовой к первому материнству. Мы все и всегда боимся того, что нам не знакомо. А такие консерваторы как ты боятся больше всех. Но это же не значит, что нужно от всего отказываться из-за голого страха перед будущим? Особенно, когда жизнь так коротка. Нужно быть открытой всему новому. Как говорится, откройся миру и он откроется тебе в ответ… Да и потом, если что-то не будет получаться, ты всегда можешь рассчитывать на мою помощь как… хм… а можно твои дети будут называть меня по имени? Мне на вид больше тридцати пяти никто не дает. А главное, я ведь для этого почти ничего не делаю! Природа постаралась на славу и спасибо ей большое. Ну и конечно, спорт, правильное питание, любимый муж и любимое дело вносят свой вклад.
– Спасибо, мы потом об этом еще поговорим, – рассеянно качаю головой я и снова тянусь за кубиком сахара. Ага, спасибо-мы-вам-перезвоним. Разве не трогательно: мама искренне полагает, что люди не достаточно наблюдательны для того, чтобы разглядеть руку пластического хирурга. Только ни для кого не секрет: всем хорош здоровый образ жизни, да морщины он не разглаживает, веки не приподнимает и другая форма носа также не в его компетенции.
– Если бы мои страхи ограничивались этим… Но я боюсь не столько того, что не справлюсь с ролью матери… Ведь я, скорее всего, справлюсь. Ведь у меня есть желание, есть воля, есть возможность!
– Конечно, Лиззи! – воодушевленно кивает мама, радуясь, как доктор, чей пациент с успехом прошел первую стадию лечения.
– Да, но вот Вонка… Для него известие о моей беременности станет неприятным сюрпризом – и поверь мне, это еще в лучшем случае. На самом деле, я не знаю, как он отреагирует, и больше всего я боюсь, что он отстранится и замкнется в себе. Вдруг это убьет его? Вдруг сломает?
– Лиззи, умоляю тебя, не утрируй – от беременности мужчины не умирают, – мама насмешливо морщит лоб. Он слабо морщится: сказываются инъекции.
– Ты просто не знаешь его…
– Как и ты, раз его реакция для тебя остается непредсказуемой.
– Понимаешь, он привык, что все его желания сбываются.
– Какая милая привычка. Я была бы тоже не против привыкнуть к чему-то подобному. А если серьезно, то Лиззи, когда ты уже перестанешь все драматизировать? Жизнь довольно прозаична и куда проще, чем тебе кажется. Факты таковы: мужчины действительно иногда не хотят детей. Но иногда они меняют свое мнение. И иногда это случается уже после того, как ребенок появился на свет.
– Да, но понимаешь… – с жаром начинаю доказывать я, но, осекшись, быстро замолкаю. На кухню, зевая и устало почесывая щетину, входит Саймон. Он, как всегда, в рубашке с закатанными рукавами, как будто только что сорвался с офиса и вот-вот уедет опять.
– Докладываю обстановку: ребенок заснул. Ее папа на вечер и по совместительству клоун, сказочник, фокусник и магазин игрушек смертельно устал. Для восстановления энергии ему требуется поцелуй и подписанный Вилли Вонкой контракт на смешную сумму в восемь миллионов фунтов. Любовь моя, – обращается он к маме. – первое к тебе, Лиззи – второе по твоей части.
Я пожимаю плечами:
– Боюсь, тут я бессильна.
– Не надо бояться. Посмотри на коллекцию брендовой обуви твоей матери, восхитись и узнай у нее все тонкости манипулирования мужским сознанием. На время передачи тайных знаний я даже готов выйти из комнаты и плотно захлопнуть дверь.
– Какие еще тайные знания? – мама невинно хлопает ресницами. – Совершенной женщине требуется совершенная обувь, в глубине души ты и сам это знаешь. Иди поцелую, а то еще рухнешь в обморок от переутомления.
Когда Саймон узнал о нашей свадьбе, он пришел в такой экстаз, что откупорил коньяк, подаренный им с мамой на годовщину, и самозабвенно упивался им весь вечер, каждый новый глоток сопровождая яркой, но абсолютно неуместной цитатой. Я еще не видела людей, которые были в таком состоянии аффекта от счастья. Он напрочь забыл, как ранее уверял меня в извращенных наклонностях моего жениха. Как в мультфильме про Скруджа МакДака, под звон кассового аппарата его зрачки превратились в значки долларов. Саймон даже налил Вонке и уж не знаю в каких выражениях сумел убедить его сделать глоток. Надо сказать, его настроение не упало ни на йоту, когда магнат, вытаращив глаза, выплюнул содержимое своего граненого стакана прямо ему в лицо. Дружески похлопывая Вонку по плечу (чем заставляя последнего тревожно скашивать глаза и двигать свой стул в противоположную сторону), Саймон протерся салфеткой и продолжил свое маленькое алкогольное празднество в одиночестве. Когда он дурным голосом стал петь блюзовые композиции и обращаться к Вонке «сыночек», мама решила, что пришла пора прощаться. И хотя Саймон почувствовал себя честным старателем, нашедшим алмазную пещеру, выгод ему получить так и не удалось. Напрасно он мучил меня и своих юристов, напрасно каждую неделю бандеролью присылал контракт. Из этих листков скучающий Вонка складывал то самолетики, которые несколько дней кружились под потолком, пока умпа-лумпы в красных мундирчиках не приволокли миниатюрные пушки и не сбили их артиллерийскими снарядами, то дракончиков, случайно спаливших занавески, то нестройный хор бестолково квакающих лягушат, которые, едва обретя лапки, спешили найти себе жилище в лакричных камышах. Но Саймон и не думал сдаваться.
– Кстати, я не рассказывала тебе новость? Фабрика будет расширяться, а у Вонки появится партнер.
– Лиззи, малышка, ты просто супер! Как хорошо иметь инсайдера. Надо будет сделать пару звоночков, пока цена на акции не взлетела. Подождите, я сейчас, тут нельзя медлить, – с несвойственной ему прытью он выскакивает из комнаты.
– А что за партнер? – интересуется мама.
– Франческа Скварчалупи.
Боюсь, мое лицо говорит больше, чем я хотела бы сообщить. По крайней мере, не скривить губы у меня не вышло. Франческа, прекрасная звездная Франческа, воспитанная на песне «We are the champions», распространилась по моей жизни, как вирус: молниеносно и беспощадно. Последние две недели не проходит ни дня, когда я бы не встречала ее то в коридорах, то у Бакетов, не наталкивалась на нее, выходящую из лифта, не слышала звонкое «Элизабетта!», спускаясь в шоколадный цех. Она берет меня под руку и, ослепляя улыбкой, с непритворным дружелюбием интересуется, как прошел мой день и где я нахожу такие красивые платья. И я чувствую себя совсем как в школе, когда к тебе вдруг ни с того ни с сего проявляет благосклонность черлидерша. То есть смущаюсь, путаюсь в показаниях и ощущаю странную беспричинную гордость за то, что меня сочли достойной внимания. Уютный мир фабрики рушится, пока я в присутствии Скварчалупи отчаянно пытаюсь быть кем угодно, только не самой собой: язвительно шучу, улыбаюсь уголком рта и говорю провокационные вещи. И кажется, весь мой вид кричит: «Посмотри, посмотри на меня! Я тоже классная, я интересная, со мной не соскучишься, давай будем друзьями!» Не презирать себя после такой эскапады у меня не получается. Я со стоном падаю лицом в подушку, втайне надеясь, что завтра ее не увижу. Но она приходит снова и снова мила и любезна. И снова мне хочется копировать ее стиль и манеры, научиться также открыто смеяться, запрокинув голову, а не сдавленно хихикать в кулачок, с простотой находить нужные слова, разряжать обстановку удачной шуткой и ни мгновение не сомневаться в своей привлекательности. Франческа – это фейерверк, свежий воздух, полет. Она – моя полная противоположность, а потому у меня прекрасно получается оттенять ее совершенство.
– Франческа Скварчалупи… Скварчалупи… хм-м, где-то я уже слышала это имя, – качает головой мама. – Дай угадаю, старая дева в брючном костюме, воспринимающая слово «рост» только применимо к карьерной лестнице?
– Да нет, молодая и довольно интересная…
Мама облизывает губы:
– Красивая?
– Очень.
– Замужем?
– Нет, но она как-то сказала мне, что уже много лет безответно влюблена…
– А ты и уши развесила? – мама громко фыркает. – А трогательную историю она тебе не поведала? Может, совета спрашивала?
– Ну да-а, – осторожно соглашаюсь я, не понимая, почему ее голос вдруг приобрел обвинительный тон.
– Элли, берегись, на таких женщинах должен стоять ярлык «не вооружена, но очень опасна»…
– Дорогая, на тебе точно есть такой ярлык! – с порога кричит сияющий Саймон, видимо, довольный результатом телефонных переговоров. – О ком болтаете, девчонки? Что я пропустил?
– О Франческе Скварчалупи. Где я слышала это имя?
– Скандал с «Империей», – Саймон чешет щетину. – А что?
Нелепо взвизгнув, мама зажимает руками рот.
– Что? – настойчиво переспрашивает Саймон.
Я сглатываю слюну:
– Ну, она и есть новый партнер моего мужа. Ты… ее знаешь?
За столом воцаряется гробовое молчание. Саймон мрачно поднимает мою чашку с остывшим, так и не отпитым чаем, но, сделав глоток, тут же кидается к раковине.
– Фу-у, Лиззи, сколько тут сахара?!
– Один кубик. Хватит пугать меня, давай без лирических пауз. Что с Франческой?
– Тридцать один кубик. «Так сладок мед, что наконец он горек. Избыток вкуса отбивает вкус».
– Можно хотя бы сейчас без цитат?!
– Прости, не удержался. Это был Шекспир, и он был так уместен… Ну когда еще Шекспир будет уместен?
– Саймон!
– Ну хорошо. Нет, лично я Скварчалупи не знаю, но я знаю о ней. Она вообще довольно известна в узких кругах. Как-то в «Таймс» была даже карикатура: Скварчалупи в костюме Вандервумен. А «Эсквайр» назвал ее лицом современного феминизма. Мнения о ней так противоречивы: ее называют авантюристкой, аферисткой, выскочкой, фам-фаталь… Но лично я бы назвал ее сукой.
В моей голове рождается колокольный звон, будто бьют в набат прямо между полушариями. Сердце дважды проворачивается против часовой стрелки.
– По…чему?
– Потому что ее поступки говорят сами за себя. Давай я расскажу, а ты сделаешь выводы?
– Угу, – слабо киваю я.
========== Часть 24 ==========
Как и положено хорошему рассказчику, Саймон сначала держит паузу, выжидая, пока не завладеет вниманием публики безраздельно. Наконец, удостоверившись, что наши взгляды прикованы только к нему, он садится во главе стола, прочищает горло и начинает свою речь:
– Лиззи, ты имеешь право не знать о Скварчалупи, но кто такой Роберто Моретти, знать обязана. Что? Нет, не знаешь? Неужели? Это сейчас фабрика мистера Вонки не имеет себе равных, но еще каких-то лет десять назад его первенство отнюдь не было неоспоримо. Войдя на рынок, Вилли Вонка бросил вызов целой династии шоколадно-конфетных магнатов в лице их последнего преемника: Роберто Моретти. Семья Моретти с давних пор занималась шоколадом: это была их ниша, завоеванная еще в девятнадцатом веке. С тех времен до наших дней компания непрерывно расширялась в лучших традициях вертикальной интеграции: посредством дочерних предприятий, раскиданных по всей северной Италии, фабрика отстаивала свою самодостаточность, отказавшись от импорта ресурсов и технологий. Это была не просто монополия, это было крупнейшее суверенное государство с абсолютным монархом во главе и традиционными принципами престолонаследия. В прессе ее именовали так же, как торговую марку Моретти: «Империей». И видит бог, она это заслуживала. Если ей чего и не хватало, так это свежих идей: их был тотальный дефицит, и каждая новая линейка продукции была не более чем хорошо забытой старой. Вот она, оборотная сторона традиционализма. Разумеется, на одном лишь размахе долго на плаву не удержишься, и хотя «Империя», по-прежнему, считалась первым номером среди себе подобных, собственные источники ее развития оказались исчерпанными, и от стадии зрелости компания плавно приближалась к стадии упадка. Приход мистера Вонки только усугубил общую несладкую ситуацию, переключив внимание инвесторов на многообещающие новинки и окончательно отвадив их от не сулящей выгод «Империи». Роберто Моретти, разумеется, не мог позволить какому-то непризнанному юному дарованию долго почивать на лаврах и бросил ему вызов. В итоге их соперничество растянулось на несколько лет, и они бежали к финишной черте почти вплотную, выбиваясь вперед с переменным успехом, пока на поле не вышел третий игрок – Франческа Скварчалупи. Но обо всем по порядку.
